Суси Валерий. Привет с того света

законодательного собрания, всегда оставалось хмурым.
Цезарь, также, стремился к абсолютной власти, достиг ее, но слишком
дорогой ценой - собственной жизнью.
Сенаторы почтительно встречали императора, но разве могла эта
притворная почтительность ввести его в заблуждение? Разве не читал он во
множестве, окружающих его глаз, настороженность, небрежно скрываемую
враждебность, а то и откровенную ненависть? Для многих из них он оставался
человеком, незаконно завладевшим императорской властью, которая, по их
мнению, должна принадлежать роду Клавдиев. И только завещание Великого
Цезаря, передававшее ему власть из рук в руки, удерживало сенаторов в
повиновении. Цезарь, и после смерти, продолжал оставаться тем Цезарем, перед
которым не переставали трепетать изнеженные души сенаторов. Но как долго
образ Цезаря сможет удерживать этих людей? В конце концов, Октавиан дал себя
уговорить, развелся и женился во второй раз. Это был политический брак, союз
с родом Клавдиев, преследующий цель укрепить власть и "заткнуть", особенно,
нетерпеливые глотки.
Дочь Октавиана от первого брака, своенравная Юлия, осталась,
разумеется, с отцом и с первых дней начала избегать общения с мачехой.
Впрочем, Ливия, его новая жена и не стремилась изменить положения. Для нее
это, так же, был второй брак и она, всецело, отдавалась воспитанию сына -
Тиберия, который был ненамного старше Юлии и, в свою очередь, никому не
уступал в строптивости и гордости. Дети сторонились друг друга и никогда не
устраивали совместных игр. У них были разные учителя, разные воспитатели,
разные повара, разные увлечения.
Октавиан мечтал об общем ребенке. О сыне! Если б Ливия родила сына, то,
наконец, Рим, мог бы, облегченно вздохнуть и перестать мучать себя мыслями о
наследнике престола, а император, смог бы, наконец, сосредоточиться на самых
важных государственных вопросах.
Шли годы, но Ливия не рожала. Наверно, им обоим не доставало любви для
того, чтоб свершилось таинство природы.
Октавиан покорил Испанию, усмирил непокорных в восточных провинциях,
расправился с язигами на Дунае, остановил наглые племена свебов и
гермундуров на Севере. Теперь предстояло поставить на колени Паннонию,
возомнившую себя свободной от Рима. Он заставил хитрого Лепида отказаться от
борьбы за власть. Победоносные походы вынудили сенаторов принять решение и,
теперь, на главной площади Форума возвышалась его золотая статуя.
Но, несмотря на все это, пятидесятилетний император не мог обрести
покоя. Он ложился спать, когда звезды на небе уже свидетельствовали о
наступлении ночи, а вставал, когда, последние из них, еще не успевали
скрыться. Император шел в бассейн и проводил там не менее получаса, после
чего два искусных грека массажировали его сильное тело. Заканчивались
процедуры в элеотезии, умащеванием ароматными мазями и настоями из трав.
После завтрака, он проходил в свой рабочий кабинет, возле которого, всегда,
в это время, его уже дожидался Кальпурий, как, обычно, с непроницаемым
выражением лица.
Кальпурий был одного с ним возраста, но излишняя полнота и угристая
кожа прибавляли ему добрый десяток лет сверх того, что было отпущено
природой. Последние пятнадцать лет он возглавлял секретную службу
императора. И все эти пятнадцать лет, каждое утро, неизменно, начинались с
его, Кальпурия - доклада.
Секретная служба представляла собой разветвленную агентурную сеть,
разделенную на две основные организации. В задачи одной входил сбор
информации, непосредственно, относящейся к Риму. Второе подразделение
занималось агентурной работой далеко за его пределами и охватывало огромное
пространство, простирающееся от самых отдаленных восточных провинций до
земель, населенных варварскими племенами на Севере.
Октавиан, жестом, пригласил Кальпурия в кабинет. Ему нравился этот
немногословный человек, казалось бы, лишенный всякого чувства юмора. Шутов и
без того - достаточно! Кроме того, Кальпурий был на редкость предан и
обладал изобретательным умом, без чего, было бы, невозможно добиваться
успехов в его не простом деле. Он всегда был готов предложить хитроумную
комбинацию, и не одну, а несколько, на выбор и каждая из них имела свою
привлекательность, свою особенность и обязательно отличалась
оригинальностью.
Как тонко и изящно, он вовлек в свои сети свебского царя, превратив его
из неукротимого врага Рима в надежного союзника! Три года потратил Кальпурий
на него, три года его агенты внедрялись в стан противника и в ближайшее
окружение царя, и, в конце концов, добился своего - варварское племя
перестало угрожать Риму, а два легиона, прикованные к северной границе,
стало возможным перебросить восточнее, поближе к берегам Дуная, поближе к
непокорной Паннонии.
- Говори, Кальпурий! - сказал Октавиан, расположившись в кресле с
высокой спинкой. Глава секретного ведомства остановился в двух шагах и
приступил к докладу.
- Государь! Как я уже докладывал ранее, в Паннонии продолжаются
активные приготовления к войне. Стало известно, что Мырку, планирующий
военные операции, отправился в Иерусалим с целью переманить на свою сторону
Ирода. Тиберий неотлучно находится в войсках. Они разбили лагерь на берегу
Дуная. На другой стороне расположились значительные силы противника. Но ни
та, ни другая сторона - не пытаются обострять положение, избегая, даже,
случайных стычек. Тиберий регулярно получает почту от Юла Антония. Сам же,
почти, ничего не пишет, предпочитая передавать устные сообщения через своих
доверенных людей.
- Какие есть предположения о характере переписки? - перебил доклад
Октавиан.
- Имеются достоверные сведения, государь, что в доме Семпрония Гракха,
каждую пятницу, собирается один и тот же круг лиц, и под видом
увеселительных застолий, там обсуждаются политические вопросы. Среди которых
выделяется один - будущий преемник императора!
- Кто эти люди?
- Квинт Фабий Максим, Квинктий Криспин, Аппий Пульхр, Корнелий Сцитон,
Гней Кальпурний Пизон, Юл Антоний, Гней Корнелий Лентул и хозяин дома -
Семпроний Гракх.
- Не слишком ли рано взялись они обсуждать этот вопрос? Или я им кажусь
древним стариком, больным и беспомощным? Или моя смерть, кажется им уже
спешит мне навстречу?
- Прямо об этом никто не говорит, государь! Не скрывают только своего
желания видеть императором Тиберия... Потом, в будущем. Более прямо
позволяют себе высказываться Юл Антоний и Гней Корнелий Лентул. Последний,
особенно, нетерпелив.
Октавиан вопросительно смотрел на Кальпурия, как-бы, давая понять, что
последние слова требуют дополнительного разъяснения.
- В прошлую пятницу, государь, Лентул, возможно, под воздействием вина,
выпитого на этот раз, чрезмерно, высказался с той откровенностью, которая
внушает опасения.
- Говори! - приказал император, заметив колебания Кальпурия.
- Лентул был настолько пьян, что с трудом ворочал языком, но, все-таки,
мой агент сумел разобрать его слова и, клянется Юпитером, что запомнил их
дословно. Он сказал: "Если Октавиана не остановить теперь, то он переживет
всех нас и так, никогда, не даст нам увидеть истинного императора Рима!
Октавиан должен умереть!"
- Что было дальше?
- Фраза заставила всех умолкнуть и разьехаться по домам. Остался,
только, Юл Антоний.
- Жалость - непозволительная роскошь для императора! Я сохранил Юлу
жизнь, единственному из рода Антониев, испытав жалость к младенцу! Я
воспитывал его, как собственного сына, не препятствовал его браку с моей
племянницей Марцеллой, предполагая, приблизить его еще более к себе и
приобрел злейшего врага! - Октавиан поднялся и молча прошелся по кабинету, -
Что ты предлагаешь? - наконец, спросил он, подойдя к Кальпурию вплотную.
- Я предлагаю отправить Лентулу короткую записку, - он передал
пергаментный свиток, который давно держал на готове, императору.
" Дорогой Лентул! Приглашаю тебя прибыть в ближайшую пятницу на ужин,
но перед тем, советую хорошо припомнить все, сказанное тобой за последнее
время, чтоб не тратить усилий на это за дружеской трапезой. Август
Октавиан!"
- Я согласен. Отправь эту записку, - сказал император, сразу оценивший
ее содержание. Лентул будет перепуган и ему придется каяться, а остальные
поймут, что императору известно об их застольях и о том, что на них
произносится. Это повергнет их в панику, и каждый начнет подозревать каждого
в измене.



Дом Николая располагался в богатом районе Рима - Карины.
Аристократический квартал, в котором проживали сенаторы, жрецы, высшая
римская знать. Район занимал обширное пространство между Палатинским и
Эсквилинским холмами, утопал в роскошных садах и отличался
благоустроенностью. Знаменитый водопровод, на который потратил столько
энергии упрямый Агриппа, первым делом был проведен, именно, сюда. К тому же,
район находился недалеко от императорского дворца, здания Капитолия, Форума
и храма Юпитера Капиталийского, что создавало удобство для обиталей Карин,
предпочитающих не забираться, лишний раз, в сомнительные и неприглядные
закоулки Рима.
Переполненный народом город тяжело дышал, медленно двигался,
конвульсивно дергаясь, гримасничая и издавая протяжные стоны. Узкие улочки
напряженно вмещали разноцветную толпу. Начали возводить трехэтажные каменные
дома, которые моментально забивались людом сверх всякой меры. Отсутствие
канализации, мусорные отходы и перенаселенность порождали эпидемии. Трупы
свозились за Тибр.
Только крайняя нужда могла заставить римского патриция свернуть носилки
в эти места, о приближении которых догадывались заранее, по нестерпимому
зловонию. В самом оживленном районе Рима, районе Субуры, где торговали,
веселились, играли в азартные игры, пили и находили женщину на ночь, знатные
римляне не появлялись никогда. Покупки совершались в торговом квартале
Велабра между Капитолием и Палатинским дворцом. В месте, где оборванец мог
объявиться с единственной целью - украсть что-нибудь. Без туго набитого
мешочка денег, здесь, и правда, нечего было появляться. Цены были такими,
что, нередко, и среднему римлянину приходилось возвращаться домой ни с чем,
несмотря на азартный торг, приемами которого владели все покупатели. Но еще
искусней, обычно, оказывались продавцы.
Николай жил один, не считая десятка, прислуживаюших ему, рабов. Наука и
служба при дворце, которую можно было бы назвать и приятным
времяпровождением, отнимали все его время, почти, не оставляя его на женщин.
Октавиан, однажды, заговорил о его одиночестве и о том, что ему, было бы
неплохо, жениться. Даже, пообещал, лично, все устроить.
- Государь! Жизнь коротка и нам, без того, отпущено мало времени, чтоб
успеть исполнить, рожденные в нас, замыслы. Женщина украдет мое время и
станет для меня врагом. Зачем добровольно заводить врага в собственном доме?
Николай, по-прежнему, поддерживал связи с Иродом, но из них давно
выветрился тот смысл, который иудейский царь закладывал в самом начале и
который, был бы, для него желательным. С мыслями, о какой-либо, агентурной
деятельности, направленной против Рима, а значит, против Октавиана, Николай
расстался в тот самый момент, как только понял, почувствовал, что никогда не
встречал человека, который бы был ему ближе по духу, по настроениям и
убеждениям, чем император. Не ощущал он себя больше и посланником Ирода, не
отказываясь, впрочем, от такого официального статуса и продолжая выполнять
обязанности, соответствующие этому положению. Они не противоречили его
целям. Николай использовал свою должность и делал все для того, чтоб
сохранить и укрепить единое пространство Римской Империи и ее провинцию -
Иудею.
Самое любопытное, однако, было то, что он перестал ощущать себя иудеем.
Свободный дух римлянина был ближе его натуре, и он впустил его в себя, как
желанного гостя и, постепенно, сроднился с ним до такой степени, что и сам
превратился в римлянина. А после того, как Николай закончил свой труд
"Жизнеописание", посвященный императору, его римское гражданство было
оформлено по закону. Ирод прислал поздравление по этому поводу, в котором не
было ни одного намека на недовольство. Наоборот, он хвалил Николая за труды
и советовал взяться за описание всех выдающихся римлян. Здесь, можно было бы
усмотреть тайное стремление Ирода отвлечь внимание своего посланника от
личности императора, о котором он, конечно, был уже наслышан и, которое,
вызывало в нем чувство ревности. Но все это мало заботило Николая. Он думал
о Великой Империи, о едином огромном пространстве, единство которого,
позволяло бы, несмотря на всю разность народов, создавать грандиозные
проекты и осуществлять их. Он мечтал объединить и перемешать все лучшее,
чего достигли народы - уменье обрабатывать поля и возделывать сады, уменье
выделывать кожу и ковать железо, разводить скот. Он мечтал сосредоточить все
достижения научной мысли в одном месте и, разумеется, таким местом, мог бы,
стать только центр мира - Рим. Он видел одно препятствие для осуществления
этих планов - религиозные различия! И понимал: не преодолев этих
препятствий, его мечтам не суждено сбыться. Снова и снова, он возвращался
мыслями к этой теме. В беспокойной голове, как в пчелином улье, шла
беспрерывная работа. Он чувствовал, что приблизился к решению на расстояние
одного локтя и испытывал потребность "опробовать" свои выводы, но помнил о
данном, самому себе, обещании и продолжал терпеливо ждать.
И, вот сегодня, вдруг, мелькнула надежда!
Каждый вечер Октавиан устраивал ужин, на который приглашались, в
течении многих лет, одни и те же лица. Исключения были редкостью, и то, были
связаны, обычно, с необходимостью совместить дело с вольной беседой.
Постоянными участниками вечерних застолий были Агриппа, Меценат,
Гораций и Николай. Несколько раз приглашали Овидия. Но талантливый поэт не
мог преодолеть пиетета перед императором и пускался в длиннейшие речи,
имеющие своей целью прославлять достоинства Октавиана. И хоть делалось это
изящно, тем не менее, навевало на всех скуку и, в первую очередь, на самого
императора. Овидий был великим поэтом, но никудышным психологом. Иначе, он
бы сообразил, что императору требуется, нечто, совсем другое. Октавиан
сбрасывал с себя на несколько часов тяжелую императорскую ношу и становился
равным среди равных. Так он хотел думать и, в определенной мере, так оно и
было. В определенной мере!
Агриппа и Николай, действительно, иногда, увлекались настолько, что
могли и "забыть" о том, что перед ними могущественный повелитель Великого
Рима и, "забывшись", обращались к Октавиану с неподобающей фамильярностью,
воспоминание о которой на следующий день вынуждало их морщиться. Но
император, казалось, не обращал на это ровным счетом никакого внимания, а
поскольку, такое случалось уже давно и никогда не имело никаких последствий,
то можно было заключить, что Октавиан не просто терпит положение, а,
возможно, оно, такое положение, является, именно, тем, какого он и хотел
достичь.
Гораций льстил так искренно, с такой убежденностью и верой в то, что
это, вовсе, не лесть, а лишь выражение подлинных чувств, что это ни у кого
не вызывало отрицания, кроме самого императора. Отрицания, однако, не
раздраженного, а полушутливого. Помимо того, Гораций "берег уши" своих
друзей и обожаемого им императора, а потому не злоупотреблял высокопарным
слогом.
Что же, касается, Мецената, то это был человек умеренный во всем,
тонкий наблюдатель, который, казалось, умеет проникать в чужие мысли и
говорить, каждый раз, именно, то, что в эту минуту требуется, что, именно,
более всего уместно и, что, как раз, наиболее существенно.
Сегодняшний ужин начался в отсутствие Горация и Агриппы, что, впрочем,
не расценивалось, как нарушение этикета. Ни то, что ужин начинали, не
дожидаясь кого-то из гостей, ни то, что, кто-то, из гостей запаздывал. Никто
не получал специальных приглашений. Ужин являлся свободной традицией и не
требовал обязательного присутствия. Тем не менее, нарушалась традиция редко.
Отсутствие Агриппы ни у кого не вывзвало удивления, так как всем было
известно, что несколько дней назад он, правда, как-то, очень поспешно,
собрался и отправился с военной инспекцией в Иудею. С ним вместе отправилась
Юлия, дочь императора и, с недавних пор, жена полководца. В отношении
Горация сведений не имелось, кроме того, что сказал Меценат:
- Он был у меня в полдень и читал стихи, которые написал прошлой ночью.
Потом мы расстались, договорившись, вечером увидеться здесь. Думаю, что он
скоро появится.
Со вчерашнего дня Рим обсуждал самоубийство Лентула. Говорят, он вскрыл
себе вены. Смерть Лентула увязывалась в разговорах с каким-то заговором
против императора. На слуху были имена Юла Антония, Семпрония Гракха,
Корнелия Сцитона. Ожидали развязку этого дела. И Николай, и Меценат
догадывались, что Октавиан знает все подробности и истинные причины
самоубийства, но не смели касаться этой темы. Император же, проявлял
полнейшее безразличие к судьбе Лентула и заговорил о предстоящем слушании в
Сенате дополнений к закону о браке и прелюбодеянии.
- Наши уважаемые сенаторы боятся собственных жен! Они никогода не
испытывали страха на поле битвы! По той единственной причине, что всегда
предпочитали супружеское ложе, вместо, кровавой рубки. Они превратились в
мужчин, которые не способны доказывать это своим супругам!
- Но, насколько мне это известно, так же, впрочем, как и всему Риму,
многие из них успешно демонстрируют свои мужские достоинства в обществе
незамужних красавиц, поклонниц Эпикура, - сказал Меценат и, чуть
поколебавшись, добавил, - Если верить всему, что говорят в Риме, то в этом
обществе можно обнаружить не только незамужних красавиц...
Последняя фраза была наполнена скрытым смыслом, что и вызвало
затруднение ее произнести. Словно, требовалось пронести и не пролить,
заполненный до краев, кувшин с вином. Среди прочих слухов, бродивших,
витавших и ползавших по Риму, для Мецената имел значение - один! Речь шла о
его жене Теренции и ее взаимоотношениях с Октавианом. Меценату недавно
исполнилось 57 лет. Он был старше императора, старше Агриппы, старше своего
друга Горация, но еще не в том возрасте, когда мужчина готов, обессиленно,
отступить перед любимой женщиной. Меценат был тонок, слишком хрупок, но
обладал неукротимым внутренним огнем, жар которого ощущался на расстоянии,
несмотря на всю его завидную способность укрощать пламя. В последний год,
однако, все обращали внимание на тревожные перемены, происходившие в нем.
Часто и непредсказуемо, иногда, среди разговора, он впадал в прострацию.
Взгляд терял всякую осмысленность, он сбивался на полуслове, замолкал и если
странное беспамятство настигало его в тот момент, когда он стоял, то ему
проиходилось, немедленно, искать место, на которое можно было бы опуститься.
Он закрывал глаза, сжимая голову руками, словно, пытаясь удержать ее, не
дать ей "сорваться" и "улететь". Потом он беспомощно улыбался и не знал, как
продолжить беседу. Он не помнил предыдущего разговора. Теренции не было еще
и тридцати. Родом она была из Байи, славного местечка, куда римские граждане
любили отправляться на отдых, и где, стараниями местных жителей, все было
устроено, отлаженно и прибрано, именно, с той целью, чтоб богатый римлянин
мог здесь расслабиться, разнежиться, забыться, а, взамен, избавившись от
столичной скупости, проявить безмерную щедрость. Отец Теренции владел
лучшими купальнями курорта и имел зажиточный дом. Когда же, в его доме стал
часто появляться Меценат в компании с Горацием, он сразу догадался о
причинах столь частых визитов. Семнадцатилетняя дочь к тому времени
привлекала внимание окружающих, так же, неотвратимо и естественно, как,
например, необычный алмаз в лавке ювелира или внезапная радуга на сухом
небе.
Меценату не пришлось долго ухаживать, и скоро в его доме появилась
Теренция. Она оказалась не только красавицей, но, вдобавок, была наделена
природным умом, способным оценивать мысль и проникать в глубь ее, не
удовлетворяясь лишь ее верхним слоем. Доказательством ума, иногда, служит не
блестящая речь, а содержательное молчание, передаваемое точной
выразительностью проницательных глаз.
Октавиану нравилось говорить с Теренцией. К тому же, выяснилось, что
она владеет некоторыми языками варварских племен, расположенных немного
северней ее родных мест. Октавиан использовал это обстоятельство и приблизил
Теренцию к себе, осознавая, что делает это не только из необходимости
переводов... Теренция стала часто появляться во дворце, а спустя короткое
время Рим получил душистый слух, запах которого сумел перебить смешанные
ароматы каринских садов. Меценат мучительно вдыхал эти запахи, они усиливали
его головные боли, заставляли сутулиться, вносили сумбур в ровные ряды
мыслей, вынуждая их беспомощно метаться, словно, поверженный и рассеянный в
поле легион, обращенный в беспорядочное бегство.
Дерзкий намек, который он теперь позволил себе произнести и который ни
за что бы не произнес раньше, был следствием его болезненного состояния.
Октавиан, однако, не был смущен или растерян, но удивление, вперемешку с
неудовольствием, скрыть не сумел.
Николай, оказавшийся невольным очевидцем опасных слов, грозивших,
впервые, нарушить тот устойчивый порядок, стихийную взаимосвязь, ту
атмосферу непринужденной, почти, естественной свободы, которая сохранялась
всеми участниками вечерних застолий, почувствовал, на этот раз, приближение
катастрофы.
- Да, дорогой Меценат! Если верить всему, что говорят в Риме, то
уважаемый консул Марк Аврелий Котта Мессалин давно соблазнил всех женщин
Рима и теперь устраивает оргии, исключительно, в обществе
девочек-подростков. Мне не раз доводилось слышать об этом! А, между тем, в
его доме, действительно, собираются незрелые юные особы, но они совершенно
невинны! Секрет в том, что уважаемый консул страстно увлечен астрологией, в
особенности, восточной. А Вам хорошо известно, что Рим не поощряет интерес к
гадателям с Востока. Оттого, никому неизвестно, что Марк Аврелий, всего
лишь, удовлетворяет любопытство юных дев, читая им лекции. Дорогой Меценат,
если бы мне, не доводилось самому слышать этих лекций, то, тогда, пришлось
бы верить тому, что говорят в Риме!
Реплика Николая пришлась, кстати, и сумела оказать успокаювающее
действие. Тонкая прожилка на правом виске императора, успевшая вздуться от
прилива крови, медленно возвращалась в привычное русло, как возвращаются
воды Тибра в свои пределы после весеннего разлива.
Меценат, как-будто, обескураженный собственной выходкой, поднял бокал с
фалернским вином, пригубил и молча поставил обратно.
- Если бы, любовь правила миром, а человек относился к другому так же,
как он желал бы, чтоб относились к нему, то изменился бы, сам - мир!
Нравственность, тогда бы, достигла такой высоты, перед которой, померкла бы,
слава наших богов!
Николай бросил изумленный взгляд на Мецената, а в следующую секунду его
глаза встретились с глазами Октавиана, в которых застыло то же изумление,
словно, зеркально отраженное.
В это время послышались громкие голоса, в одном из которых,
безошибочно, угадывался голос Горация, а через минуту перед глазами друзей
предстал и он сам. Белая тога небрежно болталась на его худом теле, словно,
он надевал ее в темноте. Глаза пьяно сверкали, а длинный и заостренный нос,
торчал воинственно, как дротик варвара. Он тащил, упирающегося и
растерянного толстяка, взмокшего и распаренного, словно, только что,
покинувшего бани.
Оказавшись прямо перед императором, толстяк перестал сопротивляться и,
выпучив красные глаза и, безвольно, опустив короткие руки, уставился на
него, напоминая бычка, обреченного на заклание.
Не стоило никаких трудов узнать в нелепой фигуре, известного всему Риму
богача - Апиция. Он был удачливым торговцем, владельцем лавок и питейных
заведений, большинство из которых располагалось в бедняцких кварталах
Субуры. Несмотря на огромное состояние, Апиций, был всего лишь плебеем и его
появление в доме Августа было равносильно неслыханной дерзости. Потому он и
упирался, шумно, но неумело, не находя приличных приемов для сопротивления
знаменитому Горацию.
Несколько минут все молча наблюдали за Октавианом. Показалось, что за
эти мгновенья, Гораций, неожиданно протрезвел и понял, что совершил нечто
грубое и непоправимое. Он прислонился к холодному мрамору колонны, словно,
не доверяя больше ослабевшим ногам.
- Надеюсь, дорогой Апиций, ты не откажешься от бокала вина? - произнес,
наконец, император и на его лице образовалась лукавая улыбка.
Хитрый толстяк мгновенно уловил настроение Октавиана и демонстрируя
отменную реакцию, которая, наверно, немало способствовала его успеху,
незамедлительно принял на себя ту роль, которую "предложил" ему сыграть
император.
- Известно всем, государь, что я не пью ни капли вина, но не смею
отказаться теперь, когда сам Великий император Рима предлагает мне это
сделать.
Ответ Апиция был встречен хохотом, так как всему Риму было, как раз,
известно обратное. Правда, говорили, что Апиций способен осушить бочонок и,