Суси Валерий. Привет с того света

если валился под стол, то последним. Однако, до сих пор не нашлось
свидетеля, кто мог бы подтвердить, что видел толстяка, сраженного вином.
Комизм ситуации заключался еще и в том, что и сейчас Апиций с трудом
удерживал равновесие, распространяя вокруг себя терпкий винный запах и
вызывая подозрение, что один бочонок он, уже, успел опустошить. Судя по
всему, Гораций "от души" хотел помочь ему в этом деле.
- Присаживайся! Будь гостем! - Октавиан указал жестом на свободное
ложе.
Гораций, наконец, оторвался от своего мраморного "помощника" и,
усевшись, возле Мецената, чувствуя радостное возбуждение от перемены
настроения императора и желая внести свою долю, сказал:
- А мне налейте вина по причине того, что я - пью!
Но, постепенно, разговор все дальше уходил от бесполезных шуток и все
ближе перемещался в деловую сторону.
Октавиан ценил устраиваемые вечеринки не только потому, что находил в
них прекрасный способ расслабится, но еще и потому, что в непринужденной
беседе имел возможность прояснить отношение к тем или иным проблемам,
которые, порой, не давали ему покоя, вызывая тяжелые сомнения. Потому он,
иногда, преодолевая гордость и перешагивая через собственное самолюбие,
старался сохранить этот дух взаимного доверия и искренности. Императору
важно было знать правду! Конечно, он доверял Кальпурию, который по своей
должности обязан был ежедневно "поставлять правду на завтрак". Он и делал
это со всей добросовестностью. Но в обязанности Кальпурия не входило
обсуждать решения императора, и тем более, не соглашаться с ним. Такая
возможность существовала только здесь и только в этом кругу. Объявившийся,
вдруг, Апиций заинтересовал Октавиана. Из всех присутствующих, он был
единственным, кто вращался среди разнообразной публики, не исключая
оборванцев, околачивающихся на пристани Тибра и заполняющих к ночи
многочисленные кабаки. Впрочем, Апиций, возбудил интерес и у остальных
гостей, плохо знающих жизнь римских граждан из кварталов Субуры.
Ощущая пристальное внимание и наполняясь гордостью, Апиций увлекательно
рассказывал о трудностях торгового дела, о разграблении судов пиратами, о
жадности греческих купцов. Как-бы, между прочим, пожаловался на неудобство
причалов на Тибре и расположением складов, из-за которых разгрузка торговых
кораблей растягивается на несколько дней. При этом, не забывал поглядывать
на Октавиана. Слышит ли?
- Ну, а что, дорогой Апиций, говорят в Риме по поводу строительства
храма? - спросил император.
Речь шла о строящемся храме в честь Юлия Цезаря, храме давно задуманном
Октавианом и имеющем для него, как явный, так и тайный смысл. По замыслу,
это сооружение не должно было уступать по своей грандиозности никаким другим
сооружениям Рима и постоянно напоминать его гражданам о величайшем из
императоров, сумевшим превратить Римскую империю в непобедимый, необъятный,
самый могущественный за всю историю, конгломерат. Строительство храма на все
времена останется в памяти потомков связанным с его именем! Храм - это
бессмертный символ его, Августа Октавиана, законной власти! И, наконец, храм
должен был свидетельствовать и напоминать о том, что наивысшей славы Рим
смог достичь, именно, тогда, когда вся власть была сосредоточена в одних
руках. Не республика, а единоличная неограниченная власть императора
вознесла Рим и сделала его центром мира.
Октавиан выжидательно глядел на Апиция и ждал ответа на свой вопрос,
который, кажется, ввел толстяка в замешательство. Действительно, Апиций
находился в растерянности. Глуповато улыбаясь, он смотрел на императора, не
умея, однако, скрыть, присущее торговцу выражение в момент, когда тому
предлагают сомнительную сделку.
- Не бойся! Говори, что думаешь! - приободрил его император, от
которого не ускользнули сомнения Апиция.
- Ходят слухи, государь, что ты намерен запретить гладиаторам биться
боевым оружием и хочешь, чтоб они дрались палками. Вот что волнует народ!
Люди так и говорят, что перестанут ходить в цирк. А на строящийся храм
поглядывают только для того, чтоб сравнить его высоту с высотой храма
Юпитера Капитолийского или Венеры Родительницы, - сказал Апиций, продолжая
бороться с собственной неуверенностью.
- Вот, дорогой Меценат! Люди жаждут крови! Хлеба и зрелищ! А ты
рассуждаешь о всемирной любви друг к другу!
- Толпа жестока и необразованна! Жестока, потому что - необразованна!
Наши жрецы больше думают о своих желудках, чем о просвещении народа. На
протяжении веков они повторяют одно и то же. Люди привыкли к их монотонным
речам и давно перестали вслушиваться в их смысл, как перестают замечать шум
водопада, живущие у его подножия. Я говорю о той любви, которая требует
познания и долготерпения. Путь, к которой лежит через просвещение! Я говорю
о любви, как о науке!
- Как о науке? - встрепенулся Николай, - Но, дорогой Цильний, наука
основана на фактах и доказательствах и держится на авторитете учителя!
Любовь не поддается измерению, ее нельзя ни взвесить, ни поместить в
формулу, как это делал мудрый Пифагор и не менее мудрый Аристотель. Кто
может быть авторитетом в такой призрачной области, которую нельзя ни
пощупать, ни попробовать на вкус, ни уловить запаха? Последователи и ученики
есть у Эпикура, у Зенона, у Диогена, у Платона, но кто способен стать
безоговорочным авторитетом для всех?
- Что ты утомляешь малый ум вечными вопросами? - недовольно отозвался
Гораций, испытывая потребность встать на сторону старого друга против
изворотливого иудея, к которому он, никак, не мог проникнуться чувством
любви, - Или забыл, что согласного судьба ведет, а не согласного тащит? Так,
кажется, говорил Диоген Лаэртский.
- Безоговорочным авторитетом может стать тот, кто принесет людям
любовь, - сказал Меценат, не обращая внимания на попытку Горация прийти к
нему на помощь.
Пораженный совпадением мыслей и никак не ожидавший этих слов от
Мецената, никогда не касавшегося, даже, намеком опасной темы, Николай, тем
не менее, решил, до времени, не подавать виду, что в главном, в идее любви,
он с ним согласен и сам, давно, размышляет об этом.
- Ты хочешь сказать, что наши Боги не обладают даром любви? - спросил
Октавиан, до того, молча, наблюдавший за спором.
- Наши Боги предпочитают, чтоб их боялись, - решительно ответил
Меценат.
- Из всех человеческих качеств иудейский Бог, то же, выбирает страх.
Разве не так? - повернулся Гораций к Николаю.
- Да, до сих пор считалось, что только страх способен удерживать
человека в смирении и послушании, - задумчиво подтвердил иудей.
- Неужели Вы думаете, что любовь способна выполнить эту роль лучше
страха? - воскликнул император.
- Да, я так думаю, - твердо заявил Меценат.
- Я разделяю мнение нашего друга, - присоединился Николай, заставив
Горация удивленно вскинуть брови. На этот, прямо поставленный вопрос, нельзя
было отвечать уклончиво, иначе, таилась возможность ввести в заблуждение,
помимо остальных, и самого императора, а вот этого делать Николаю, как раз,
и не хотелось.
- А что думаешь ты, Апиций? - не унимался Октавиан, проявляя крайний
интерес к обсуждаемой теме.
Торговец сидел с таким видом, словно, его заставляли выйти на
гладиаторскую арену и уже протягивали ему в руки короткий спартанский меч.
Он не понимал этого разговора.
- Богов нельзя касаться простому смертному, - выдавил Апиций.


С тех пор прошло еще пять лет. Уже не было в живых Агриппы, в один год,
покинули суетный мир Меценат и Гораций, словно, желая доказать, что и смерть
не в силах разрушить их дружбу.
Октавиан ни разу не вспоминал о необычном разговоре. Он расправился с
Паннонией и, поначалу, был доволен тем, как складываются отношения с
Тиберием, который проявил себя в этой войне с самой выгодной стороны. Тот во
всем следовал указаниям императора, ни в чем не перечил, одновременно,
предлагая собственные военные решения, обращающие на себя внимание зрелостью
и несомненным полководческим талантом. После смерти Агриппы Юлия стала женой
Тиберия. Брак этот был придуман Ливией. Он укреплял власть в империи и, в
этом смысле, был на руку Октавиану и открывал путь к трону Тиберию, что
заключало главный интерес Ливии, готовой смириться со своим, более, чем
прохладным отношением к дочери Октавиана. Ливия не ошиблась в своих
расчетах. Согласие императора было получено сразу. Кроме того, Октавиан
приложил немало усилий на то, чтоб склонить Юлию к этому союзу. Ливии же
пришлось уговаривать сына. Обоюдная неприязнь молодых с годами никуда не
исчезла и имела форму плохо скрываемой ненависти. Однако, уговоры родителей
и осознание собственной ответственности перед империей возымели действие.
Брак состоялся. Он почти ничего не изменил в личных отношениях Тиберия и
Юлии, позволяя вести прежнюю жизнь, не подвергая ее переделу в угоду одного
из супругов. Но отношение Октавиана к Тиберию претерпело изменения. Он стал
всерьез приглядываться к нему, как к своему преемнику.
Донесение Кальпурия повергло его в смятение. Притихшие на время, все те
же - Юл Антоний, Гракх, Квинтий Криспин и другие, опять, зашевелились, опять
недовольны и неразлучны в своей злобе. И Тиберий с ними!
Октавиану недавно исполнилось пятьдесят четыре года. Он был крепок,
по-прежнему статен, вынослив. По этой причине вопрос о преемнике, был
вопросом отдаленного будущего. Но, иногда, императору, казалось, что он -
безнадежно состарился, что душевные силы покидают его и нет уже больше той
решимости бороться с противниками, которая позволяла ему до сих пор
опережать их и выходить победителем. Он тратил годы на то, чтоб усмирить
варварские племена на Севере, чтоб держать в повиновении Восточные
провинции, чтоб добиться спокойствия в пределах империи, но стоило лишь
прикрыть веки и возблагодарить Богов за краткие мгновения покоя, как тут же,
снова, начинал доноситься воинственный скрежет металла и шепот диких лесов
перерастал в угрожающие гортанные крики врагов. И, казалось, не будет этому
конца.
Но еще тревожней осторожный шорох и бесшумная поступь тех, кто рядом.
Кто прячет свой взор, опасаясь разоблачения... Страх еще сдерживает их
порывы. Но прав был Меценат - страх преодолим! И, тогда...
Случись, это раньше, он заставил бы Тиберия заплатить кровью. Невзирая
на проклятия Ливии. Но, теперь... Теперь, он колебался и не знал - на что
решиться! Тиберий не хочет ждать. Ему не терпиться занять его место, и он,
во имя этого, не остановится ни перед чем!
Несколько ночей Октавиан обдумывал положение, пока, не пришло
окончательное решение. На следующий день он приказал доставить Тиберия.
Доставить без вооруженной охраны, но так, чтоб тот сразу почувствовал
твердую руку Октавиана и понял, что императору известно все. Не стоит
тратить время на пустые разговоры. Кальпурий послал восьмерых легионеров из
личной охраны, без оружия. Каждый в Риме знал, что это означает.
Тиберий держался с достоинством и не произнес ни одного слова в
оправдание.
- В ближайшие дни ты отправишься на Родос, - сказал император. Эта
фраза не требовала пояснений. На острове находилось старинное имение
Клавдиев, давно заброшенное, не ремонтируемое, готовое вот-вот разрушиться
от ветхости. Приказ императора означал ссылку.
- Будет объявлено, что ты решил уединиться и заняться науками. По
случаю твоего отъезда, будут устроены торжественные проводы и проведена
церемония со всеми почестями, которых заслуживает будущий император.
Тиберий молчал.
- Если ты захочешь заговорить, известишь меня! Если нет, то вернешься в
Рим только после моей смерти! Иди и собирайся в дорогу!
С того времени, как Октавиан приказал выстроить для себя дом и
перебрался в него, супружеское ложе перестало для него существовать. Ливия
осталась во дворце. Они, даже, не обсуждали эту ситуацию. Обоим она казалась
естественным продолжением искусственного брака и наилучшим разрешением
проблемы. Супруги не виделись, порой, днями, а то и неделями. Никогда, ни
разу, Ливия не переступала порог дома, несмотря на то, что он, вплотную,
примыкал к стенам дворца.
Она нашла в себе силы не прийти и на этот раз! Как только Тиберий ушел,
Октавиан стал готовиться к разговору с Ливией. Он не сомневался, что она не
выдержит и придет просить за сына. Он ждал. Но она не пришла!
Тиберий был отправлен на Родос в сопровождении многочисленной и
надежной охраны. Это должно было означать "заботу" императора о наследнике
власти.

Со смертью близких друзей разрушилась традиция вечерних застолий.
Николай находился теперь при императоре постоянно и нередко оставался в его
доме на ночь, где для него были отведены роскошные покои. Он сопровождал его
повсюду. Их отношения достигли той глубины, когда они научились понимать
друг друга глазами. Николай не пытался вернуть Октавиана к тому памятному
разговору. За много лет он хорошо изучил привычки императора и поражался его
способности годами вынашивать какую-нибудь мысль, будучи уверенным, что она
преждевременна, что она еще должна отлежаться, что для нее еще не созрели
условия. Но император помнил все. Николай, присутствуя на многочисленных
встречах со жрецами, нередко ловил загадочный взгляд Октавиана, загадочный
для окружающих, но не для него. Взгляд и предназначался ему, Николаю, и этот
взгляд, как-бы, напоминал ему, что император ничего не забыл, но не время...
Еще - не время!
И, вот, прогуливаясь, как-то, по солнечным дорожкам садов Помпея,
вблизи Фламиниевой дороги, куда император приказал доставить их, Николай
решился нарушить табу и вернуться к давнему разговору. С тех пор, он успел
много передумать и мысли переполняли его. Вдобавок, он начал всерьез
опасаться, что по неизвестным ему причинам, Октавиан так и оставит эту тему
в забвении. Тему, которая волновала и тревожила Николая и которая получила
неожиданное развитие два года тому назад, когда он, преодолевая протест
императора, все-же, покинул его на целых девять месяцев и провел их в Иудее.
Дамаск, после смерти родителей, больше не интересовал его. Как и прежде, он
жил во дворце Ирода. Царь Иудеи, почти, не мог двигаться из-за болезни ног.
Он восседал на троне в мрачной полутемной зале, предпочитая одиночество и
раздражаясь, когда кто-либо нарушал его. Даже, если это был один из сыновей.
Даже, если любимый сын, названный в честь отца - Иродом.
В Назарете он остановился у дальних родственников. Степенная и
рассудительная Мария была дочерью одной из его двоюродных сестер и
приходилась ему племянницей. Ее муж - Иосиф, невзрачный, тихий и добрый
человек сразу понравился ему. Николай с удовольствием наблюдал за их
простыми, но наполненными нежности, отношениями, которые только и можно
увидеть в отдаленном провинциальном местечке, и от которых он успел
отвыкнуть за долгие годы римской жизни, лишенной естественности и
искренности. Он удивлялся и сочувствовал семейной паре, прожившей без малого
десять лет в супружестве, но так и не получившей самого дорого подарка
судьбы - ребеночка. Казалось, любовь, царившая в этом доме, должна была
смести все преграды...
- Бог отвернулся от нас, - печально повторяла Мария.
- В чем мы провинились? - вторил ей Иосиф.
Николай заметил, что и Мария, и Иосиф редко посещают синагогу, а дома,
почти, не уделяют никакого внимания отправлению религиозных обрядов.
Выглядело это довольно странным, так как в памяти Николая хранились совсем
другие впечатления детства, состоящие из строгого соблюдения ритуалов,
непрестанных молитв и обращений к Богу.
- Что-то, Вы не очень усердно просите Бога о милости, - сказал он,
однажды, - Может, потому он разгневался на Вас и не дает Вам ребеночка?
- Мы устали просить его! У нас больше не осталось на это сил! Бог любит
богатых и здоровых! - воскликнула Мария и заплакала.
- Не плачь! Не надо! - утешал ее Иосиф, - Скоро все переменится! Вот
увидишь! Все говорят об этом!
- О чем? - не понял Николай.
- О Мессии! Скоро на землю придет Мессия! Он принесет людям счастье! Об
этом все говорят и все ждут его!
- Вы говорите о пророчестве Моисея?
- Да! Пришло время сбыться пророчеству!
Круг замкнулся. В один момент, в секунду, то, что столько лет тревожило
Николая и заставляло искать ответ, высветилось со всей изумительной
ясностью.


Октавиан и Николай медленно прогуливались по солнечным дорожкам садов
Помпея. Многочисленная охрана держалась далеко позади. Николай еще раз
взглянул сбоку на императора и, сделав небольшое усилие, приступил.
- Государь! Как быстро течет время! Как неумолимо поглощает оно наших
друзей, наши помыслы, превращая наши мечты в ненужный хлам!
- Я знал, что ты не выдержишь и когда-нибудь заговоришь об этом, -
спокойно сказал Октавиан.
Николай не удивился, что, не успев ничего сказать о главном, император
сразу ухватил его настроение и понял смысл его слов, именно, так, а не
по-другому. Он, даже, был уверен, что все будет, именно, так.
- Да, государь, я бы хотел, с твоего позволения, продолжить ту тему,
которую, когда-то, начал наш друг Меценат.
- Говори! Может быть, теперь и настало для этого время!
- Зная твою блестящую память, наверно, напрасно спрашивать - помнишь ли
ты все подробности того разговора?
- Все помню! Каждое слово!
- Я, тогда, не мог для себя решить один вопрос. Кто способен прийти к
людям с такой любовью, в которую поверят все безоговорочно и никто не
усомнится в авторитете того, кто принесет эту любовь. Ту любовь, о которой
так хорошо говорил Меценат. Ту любовь, которую принял бы и римлянин, и
самарянин, и грек! Которая бы, достигла сердца гермундуров, язигов, свебов,
хаттов! Любовь, которая бы, объединила всю империю, сделав людей смиренными
и послушными!
- Ты так вдохновенно говоришь, словно, и сам веришь в эту любовь?
- Разве любовь может обмануть мудрость, для которой свят только -
цинизм? И разве можно без цинизма устроить мир любви? Кто любит, тот слеп и
безвреден.
- А дружба? Она способна обмануть мудрость?
- В друге любят то, что есть общее, а, значит, часть самого себя!
Некоторое время они шли молча. Николай чувствовал, что мысли императора
в эту минуту встрепенулись, замахали крыльями, как поднимающаяся ввысь,
неровная птичья стая, на взлете, выстраивающая правильную форму косяка и не
хотел перебивать их.
- Страх и любовь! Много лет я думаю о том - что сильней? Цезаря не
любили, но толпы преклоняли перед ним колени и восхищенно глядели на него,
как на бога! Страх казался им любовью!
- Да, государь! Любовь, всего лишь, пригрезилась толпе! И
доказательством тому, послужил ужасный конец Великого Цезаря. Каждая сила
порождает другую силу, обрекая их на противоборство и неминуемое
столкновение. Сила возникает из страха и страхом управляется. Страх -
источник войн, кровопролитий, бунта, ненависти. И, наконец, страх -
преодолим! Он не в состоянии сделать мир лучше! Страх, на котором держится
Империя - самая большая угроза существованию самой Империи! Любовь же
порождает добро и смирение, превращая толпу в безобидное стадо овец! Ничто
не может угрожать Империи, в которой роль закона исполняет любовь! Кто
способен прийти к людям с такой любовью? Долго я думал над этим, перебирая в
памяти имена и судьбы философов, неизменно, приходя к разочарованию и все
больше проникаясь осознанием бесплодности и тщетности затеи. Неожиданное и
долгожданное озарение явилось мне два года тому назад в Назарете! И я понял,
кто нужен нам, кто способен прийти к людям с идеей любви и кого толпа не
отвергнет!
Октавиан замедлил шаг и остановился, недоверчиво и заинтересованно
вглядываясь в сморщенное лицо Николая.
- Это может сделать только - Бог! Бог, сошедший с небес! Мессия,
которого уже ожидают тысячи иудеев, выучив наизусть пророческие слова Моисея
и повторяя их, как заклинание. Это будет посланец Бога, сын его, принявший
человеческий образ, живущий среди людей и творящий Слово Божье! Слово,
которое мы вложим в его уста!
- Ты хочешь сказать, что этим посланцем будет...?
- Да! Да! Да! - возбужденно воскликнул Николай.
Император, жестко, испытующе, впился глазами в глаза иудея, словно,
желая убедиться в его здравомыслии.
- Мы придумаем Бога! И установим новую власть в Империи! Власть,
которая заменит страх на любовь и станет несокрушимой! Станет не нужной
военная сила, утратит свою роль закон! Толпа смиренно преклонит колени перед
Империей и императором! Потому что того - будет желать Бог! Идея любви и
смирения охватит все земли, создаст новую веру, новое учение, объединит
народы. До сих пор, только, различие в вере препятствовало устранению
противоречий между людьми. Единый Бог сотрет противоречия и установит Вечный
мир на земле!
- Власть императора померкнет перед властью такого Бога!
- Государь! Бог будет испонять волю императора, а императору останется
лишь делать вид, что он исполняет волю Бога!
- Мессию ожидают иудеи. Это будет иудейский Бог! Что он для гордого
римлянина или дикого варвара, поклоняющегося идолам?
- Да! Бог должен прийти из Иудеи! Начинать надо оттуда, где уже
проросло семя! Но он придет не только для иудеев - для всех! Идея любви, на
которой будет построено новое учение, сделает это учение всесильным и
непобедимым! Ничто и никто не устоит перед силой этого учения, потому что
оно способно воспроизводить само себя! Достаточно лишь зажечь костер, а
дальше не нужно беспокоиться о том, что он затухнет. В этом его чудесная
сила! Нет ничего правдивее обмана! Трудно обмануть одного, но нет ничего
проще, если надо обмануть миллионы. Человек счастлив ни тогда, когда владеет
правдой; а тогда, когда живет в мире иллюзий! Он сам стремится быть
обманутым, нести обман и размножать его! Это и есть суть воспроизводства
идеи из самой себя. Идея любви обладает всеми свойствами для
воспроизводства, а потому, постепенно, вытеснет все остальные и завладеет
умами всех.
- Кроме стоиков! - усмехнулся Октавиан.
- И циников! - добавил Николай.
- Продолжай! Я с интересом слушаю тебя!
- Масштаб задуманного настолько грандиозен, что потребует не одного
десятилетия на его осуществление. В наших силах только разжечь костер. Но и
для этого потребуется немало усилий. В Назарете живет моя племянница. После
долгих лет бездетности, она, наконец, родила сына. Живут они с мужем скудно,
испытывая постоянную нужду и, конечно, будут не в состоянии дать сыну
надлежащее воспитание и образование. Я заберу Иешу в Рим и сделаю из него
Бога!
- И ты, думаешь, что, однажды, твой Иешу выйдет на улицу, станет учить
людей любви и они поверят ему? - засмеялся Октавиан.
- Если бы он так поступил, то не прожил бы и дня! Народ закидал бы его
камнями! Нет! Прежде, чем он объявится перед народом, придется потратить не
один год на провозвещение об этом событии. Пророчества Моисея помогут нам в
этом. Но еще ценнее будет помощь тех, кого мы наймем в актеры на исполнение
ролей в этом небывалом спектакле! Понадобятся "очевидцы" пришествия,
"свидетели" чудес, а чудес должно быть в достатке! Чудо - это доказательство
божественной силы! Иначе, никто ему не поверит! А когда в разных уголках
Иудеи появятся слухи об исцелении больных, о возвращении слепым зрения,
глухим - слуха, и перед толпой предстанут десятки, сотни людей, готовых
свидетельствовать и клясться, что все это происходило "на их глазах", тогда
никто не усомнится в его божественном происхождении и толпа пойдет за ним.
Появятся ученики, последователи, глашатаи! Они будут переходить с одних
земель на другие и разносить учение. Это и будет тем костром, который уже не
удастся погасить! Мы станем творцами этого костра!
- Не сгореть бы и нам в его пламени! - задумчиво произнес Октавиан.
Собеседники взошли на заросший акантом и диким виноградом холм. Человек
двадцать рабов из сопровождения нерешительно затоптались внизу, повинуясь
недвусмысленному знаку Октавиана. По другую сторону холма вытягивались
кипарисы и оливковые деревья. Дальше хорошо просматривалась чистая долина,
перерезанная тонким следом, оставшимся от строительных работ. То был
знаменитый водопровод, сооруженный стараниями Агриппы. За ним начинались
великолепные сады Лукулла.
- Как хорошо, что нас не слышит сейчас добрый Агриппа,- задумчиво
произнес император, окидывая взглядом чудесное творение старого друга.
- Агриппа не понял бы нас теперь, - поспешил согласиться Николай.
Солнце распалялось все больше и больше, словно, обиженное полным
невниманием со стороны двух, увлеченных беседой, человек.
- И, все-таки, одним слухам веры не будет,- продолжил, после паузы,
император.- Потребуется создать целое учение, которое по глубине своих
мыслей превосходило бы, все другие, известные нам до сего дня. Не
сомневаюсь, что ты об этом подумал и готов предложить свой план. Не так ли,
дорогой Николай?
- Тебе известно, государь, что я по своим убеждениям циник. Но и учение
уважаемого Зенона не прошло для меня бесследно. Смерть для меня такой же
факт, как рождение, как сияние солнца и блеск луны. Меня не страшит мысль,
что после смерти я превращусь в ничто и это делает меня по настоящему
свободным человеком. В отличие от всех этих людей, - последовал
презрительный кивок в сторону подножия холма. - Все они живут под страхом