Суси Валерий. Привет с того света

проветривания, как цех переработки вредных веществ. Как лунатик, почти на
ощупь, Филимонов двигался в ванну и "автоматом", пальцем робота тыкал в
кофеварку, предусмотрительно заправленную с вечера.
Минут через двадцать, после усиленной "работы", сопровождаемой
отфыркиванием, откашливанием, отплевыванием и прочими малоэстетичными и
протяжными звуками, он приходил в себя и начинал соображать.
Окончательное пробуждение наступало на кухне. Филимонов расставлял на
столе чашечку с кофе, сигареты, зажигалку и пепельницу, как шахматист
расставляет фигуры на доске и приступал "разыгрывать дебют".
Проделав всю эту процедуру в очередной раз, Филимонов сидел на стуле
(на том самом, который всегда предпочитал Дрозд) и думал о разных пустяках.
О том, что ему исполняется сорок пять лет и что он перешагнул границу
(возможно, еще пять, десять лет тому назад), делящую жизнь на две половины
(никто не знает этого точно, но, примерно, может прикидывать по смертности
своих родственников) он не думал.
"Надо бы поменять кран в ванной", - думал он, - "Да, вообще, неплохо
было бы всю сантехнику заменить. Необязательно на финскую, как у Бориса
Львовича, но на какую-нибудь поприличней." Он недовольно покосился на
облезлую кухонную раковину. "А что? Деньги, слава Богу, не переводятся.
Шиковать, конечно, не приходится, но и жаловаться грешно. Спасибо, Борису
Львовичу! Мужик с головой! На что он там намекал, когда я, как дурак, от
этих фоток обалдел? Точно, он на что-то намекал. Что-то говорил про
накладные, про то, что у него родилась какая то гениальная идея и на этом
можно "сделать" большие деньги. Вот, идиот! Вместо того, чтоб послушать
умного человека, охренел от собственного больного воображения! Или от
водки".
Треснул телефон, словно, въехал в ухо резиновый детский мяч. Филимонов
выскочил в прихожую и сорвал трубку. Большие часы показывали семь.
- Алло! - произнес он таким голосом, что на другом конце человек,
обладающий мизерным запасом совести, тут же бы бросил трубку, предпочитая
остаться неузнанным.
- Привет, Серега! Могу я сейчас заехать к тебе и оставить кое-какие
вещички?
Это был Колька из ОБХСС. Жил он теперь, после третьего развода, с какой
то женщиной по имени Алла. Филимонов никогда ее не видел. Он и Кольку не
встречал уже, по крайней мере, два года. Слышал, что тот, как был баламутом,
так им и оставался. Кто-то (сразу не вспомнить) рассказывал, что Колька
каждую неделю уходит от своей "любимой" женщины, забирает все свои вещи,
раскидывает их по знакомым (разводы закончились тем, что он оказался в
общежитии), а потом, спустя еще неделю-другую, в том же порядке объезжает
всех и собирает свое барахло. Это означает, что наступило примирение и
начинается следующий "раунд" безумной любви. Колька был самым бесцеремонным
человеком на свете и, кажется, не подозревал о существовании совести.
- Что, опять, "развод"? - догадался Филимонов.
- На этот раз бесповоротно! - Колька говорил так, словно, они вчера
расстались.
- Слушай, Колян, ты, извини, конечно, но я не смогу тебе помочь. У
меня, понимаешь, тут разные замороки, да и жена приболела. Одним словом - не
могу.
- Ничего страшного! С этой проблемой я справлюсь! Пока! - Колька
повесил трубку.
Сергей Павлович не сомневался ни на йоту, что Колька даже не обиделся.
Он был уверен, что через пять минут тот созвонится с кем-то, договориться и
повезет свои вещички. А о звонке ему, Филимонову, будет забыто, как и не
было его никогда. И исчезнет Колька еще на два года, а может, на пять лет
или на десять. А, может, навсегда.
- Какой ненормальный звонил? - вышла, позевывая, Маша.
- Колька! Мент!
- Придурок, - сказала она спокойно.
Филимонов приблизился осторожно к комнате дочери и прислушался. Все
было тихо.
- Спит, - удовлетворенно констатировал он.
Так прошло два часа. Маша уютно, по-домашнему, поздравила с днем
рождения, подарила миниатюрную бритву на батарейках, расцеловала.
- "Филипс"! Это фирма! - сказал он со знанием дела, разглядывая изящную
штуковину, - Спасибо!
И в этот самый момент они услышали, как в почтовый ящик влетела
корреспонденция.
- Иди, принимай поздравления!
Филимонов, действительно, обнаружил пару поздравительных открыток (из
Тюмени, от дяди Жоры, с изображением Московского Кремля и из Житомира от
двоюродного брата), газету "Известия" и привлекательный, нестандартного
размера, конверт, на котором, по-английски были выписаны данные адресата.
Его, Филимонова - адрес и имя.
- Маша! Меня решила поздравить королева Великобритании!
- А Папа Римский? Он не решил?
- Да, ты посмотри! - он приблизил конверт к самому лицу Маши, - Смотри!
Это ведь натуральные английские марки с отметками почты!
- Дай-ка сюда! - Маша выхватила конверт, - Нотариальная контора в
Лондоне. Слушай! Тебе, наверно, привалило наследство. У тебя нет, случайно,
родственников в Англии?
- Где - нотариальная контора?
- Да, вот же! На ясном английском языке!
- Верно! Нотариальная контора! - Филимонов бросился в комнату, - Где
ножницы?
- Вот. Прямо перед тобой.
В конверте оказалось уведомление, составленное на русском языке и еще
один конверт, привлекший внимание пожелтевшей от старости бумагой и
поразивший тем, что на нем, на русском дореволюционном языке, было указано -
Филимонову Сергею Павловичу!
" Уважаемый, господин Филимонов Сергей Павлович!
Выполняя последнюю волю, умершего 14 декабря 1849 года господина
Филимонова Сергея Павловича, нотариальная контора "SMAIL and Ko" извещает
Вас о том, что на Ваше имя, в нашей конторе, хранится пакет.
По условиям завещания, пакет может быть передан только Вам, лично в
руки.
Если пакет не будет востребован в течении шести месяцев с момента
уведомления, то, согласно воле покойного, он подлежит уничтожению.
Одновременно, Вам высылается письмо господина Филимонова Сергея
Павловича.
Всего наилучшего!"
Все это на отличной мелованной бумаге с гербовой печатью!
- У тебя объявился родственник, правда, покойный. Я не ошиблась - это
наследство!
Филимонов аккуратно надрезал конверт по краю и высыпал на стол
голубоватые залежалые листочки, мелко исписанные мистическим
"родственником".
" Милостивый государь! Ежели моя воля исполнена с той точностию, на
которую я и возлагал свои надежды, то теперь мое письмо находится в руках
человека по имени Филимонов Сергей Павлович, достигшего сегодня
сорокапятилетнего возраста и проживающего в Москве.
Вам, быть может, покажется странным мое письмо! Но наберитесь терпения,
сударь! Уверяю Вас, что, дочитав письмо до конца все странности рассеются.
Итак, приступим! Батюшка мой, Филимонов Павел Петрович, потомственный
дворянин и не из бедного рода, служил под командой прославленного Александра
Васильевича Суворова в чине штабс-капитана от артиллерии. Надобно сказать,
батюшка был храбрым и честным офицером и принимал участие в сурьезной
италийской кампании 1799 года. В ту пору, на театре военных действий,
внезапу, случились большие изменения и французы основательно укрепились по
линии реки Адда. Особливо досаждали крепости в местечках Лекко, Трецо и
Касано. Отряды Штрауха и Гогенцоллерна безуспешно атаковали неприятеля в
течении трех недель. Однако, сил русских недоставало, чтоб переломить
положение и добиться положительного эффекта.
В Трувильо, князь Багратион, скапливал резерв. Туда и прибыл мой
батюшка в конце марта. А в начале апреля приехал в расположение войск
Александр Васильевич и началась немедленно подготовка к главному удару.
10 апреля мой батюшка вступил в дело, переправившись с войсками
Багратиона через реку Олио. Прежде, нежели французы опомнились, армия
подступила к крепости Брешиа и, одновременно, осадила вторую крепость -
Орсинови. По плану наступления обе крепости должны были пасть в тот же день.
Да только план не сработал и два дня не прекращалось жесточайшее сражение, в
котором было положено немалое количество голов. Бог уберег батюшку! Лишь
легкое ранение руки осталось на нем. Крепости пали... А на третий день
передовой трехтысячный отряд был брошен через реку Адда на крепость Лекко и
с ходу, противу времени, ввязался в сражение с опытной армией Шеррера. Если
б не Господь Бог, пришедший к ним на помощь и в этот раз, быть бы им всем
перебитыми. Но успел, успел в самый нужный момент подойти генерал
Милорадович с подкреплением. Французы дрогнули и оставили крепость.
Батюшку подобрали всего окровавленного и порубленного. Но, видать, не
пришло ему тогда время предстать перед Всевышним. Выходили его лекари, и был
он к зиме уже дома, в Москве.
Матушка, глубокоуважаемая Екатерина Ивановна, была помещичьего роду.
Женщина кроткая, религиозная и до крайней степени болезненная. Скончалась
она в лихие годы французского нашествия, аккурат перед тем, как сдали
Москву.
Я воспитывался у деда, отставного генерала Филимонова Петра Прохоровича
в его родовом имении, вблизи Костромы. А по достижении пятнадцатилетнего
возраста был отправлен в Москву на учение в школу юнкеров. У отца, однако,
бывал редко по причине казарменной жизни. Да и батюшка был в то время совсем
уж плох. Через два года он скончался. Мир его праху!
Далее, я опускаю многочисленные подробности и приступаю к беглому
рассказу моей истории, дабы не слишком утомлять Ваше внимание.
В 1825 году в Санкт-Петербурге случился офицерский бунт. В свое время
он наделал много шума, но, полагаю, вряд-ли, стал событием, вошедшим в
историю и Вам, полагаю, неизвестен. Тем не менее власти отнеслись к мятежу
более, чем строго. Я в ту пору дослужился до поручика и, надобно сказать,
решительно никак не присоединялся к заговору. Однако, по легкомыслию и
неопытности, испытывая недоразумения с самим собой, что свойственно молодым
людям, я совершил оплошность и вступил в сомнительную переписку с одним, как
выяснилось, опасным субъектом. Положительно можно сказать, что мои письма не
призывали ни к чему дурному, но содержали общий дух вольнодумства, царивший
в головах молодых людей. Это обстоятельство имело самые плачевные
последствия.
Жандармские дознаватели усмотрели в моих неосторожных высказываниях
преступные намерения. Но, благодаря надежным друзьям, я был своевременно
предупрежден о грозившей мне участи. Тогда и созрел роковой план побега.
Сначала я поехал в Берлин, потом перебрался в Париж. А оттуда...
Однако, любезный сударь, мне пришлось бы написать целую книгу, если б я
задался целью рассказать все в подробностях. Но писать книги не мое дело.
Пусть этим занимаются господа писатели! Моя дальнейшая жизнь - это жизнь
скитальца, человека без Родины, без имени, без титула, жизнь авантюриста. Я,
как-то, познакомился уже здесь, в Лондоне, с одним русским писакой по
фамилии Герцен. Поначалу он произвел на меня благородное впечатление и,
сознаюсь, я подумал было, что он вполне мог бы написать роман о моей жизни.
Да, он выслушал меня и, как будто, с интересом, но сразу и наотрез отказался
от идеи написать роман. "Попробуйте сами" - дал мне совет. Оказалось, он
затеял какое то бредовое предприятие с политическим направлением, никому не
понятное и никем не поддерживаемое. Ну, да Бог с ним!
Я странствовал по свету. Побывал в Америке, Индии, Австралии, Китае.
Дрался на стороне правых и неправых, пиратствовал в Индийском океане, сидел
в камере смертников. Через мою жизнь прошли тысячи людей. О, я хорошо изучил
эту породу! Этих гнусных тварей! Злоба и зависть - вот главные черты
человека! Жадность, глупость и трусость отличают их от зверя. Зверь только
жесток, да и то - по необходимости.
Да, сударь, из своей печальной и трагической жизни я вынес один опыт,
который заставил меня презирать род человеческий. Да, простит меня,
грешного, всевышний! Да, отпустит он мне смертные грехи! Авось,
смилостивится...
Теперь я в Лондоне и безвозвратно болен. Дни мои сочтены. Не хочу
уносить в могилу тайну, которой владею. И нет никого, кому хотелось бы ее
доверить.
По зрелому расчету, я пришел к заключению, что должен передать тайну
потомкам.
Не находя оснований для веры в совершенствование человека через
пятьдесят лет, сомневаясь в достижении им добродетельности и через сто лет,
я придумал обратиться к тем, кто будет жить через сто пятьдесят лет. Пусть
мое послание из глубины времени явится к людям, кои, верю в это, будут
превосходить нас, грешников, по своим моральным достоинствам и обладать
истинно христианской совестью.
Филимоновы на Руси - фамилия известная! Из чего я заключил, что могу
направить послание однофамильцу с большой надеждой на успех предприятия.
Дабы приуменьшить число претендентов, я предусмотрел и условия. Тайна будет
доверена тому из Филимоновых, у кого совпадет так же имя-отчество с моим,
кто проживает в Москве и кому исполняется в этот день полные сорок пять лет.
В Лондоне мне удалось отыскать солидную нотариальную контору, которая
взялась за это необычное дело.
Итак, сударь, Вы вольны в своем выборе. Вы можете принять мое
предложение и можете отвергнуть его. Я лишь напомню слова апостола Павла:"
Умертвите земные члены ваши: блуд, нечистоту, страсть, злую похоть и
любостяжание, которое есть идолослужение".
Прощайте, сударь! Да и хранит Вас господь!
С того света, раб божий, Филимонов Сергей Павлович!"


Дрозд приехал через час, уступив необычайной филимоновской
напористости.
- Пришлось побросать разные важные дела, - ввернул он, между прочим, -
Хотелось бы знать, по какой причине?
Однако, после того, когда он, с присущей юристу дотошностью, "въехал" в
дело, ирония улетучилась, высохла, как капля воды на солнце.
- И что ты думаешь? Что это может быть? - осторожно спросил Сергей.
- Документы, скорей всего, подлинные. Выглядит все достаточно
фантастично, согласен, но не похоже, что это чья-то остроумная шутка или
розыгрыш. Слишком профессионально все изготовлено. Даже, с учетом того, что
со времени Остапа Бендера на Малой Арнаутской, в Одессе, больших изменений
не произошло.
- Ты что - серьезно? - не сдержалась Маша.
- Абсолютно! Но тебе одному это дело "не поднять". Тут и немалые
расходы, и знание языка, и обеспечение безопасности. Одним словом, целый
комплекс проблем.
- Потому то я тебе и позвонил сразу. На кого же мне еше рассчитывать?
- Возможно. Что касается английского, то можешь на меня положиться. Но
необходима финансовая поддержка, связи в Лондоне и прочее. То, чем я не
располагаю. Потому, хочешь - не хочешь, надо привлекать к делу еще кого-то,
третьего.
- Ты видишь какие то опасности? - тревожно спросила Маша.
- Я не вижу прямых опасностей, но в делах такого рода надо исходить из
того, что они не исключены.
- Кого взять третьим?- озабоченно проговорил Филимонов.
- Ты помнишь Вишневского, Сергей?
- Михаила? Конечно. Он, слышал, в правлении какого то банка, "припух"
на партийных деньгах.
- Насчет партийных денег мне ничего неизвестно. Но, именно, Вишневский
помог мне с работой, когда заварилась вся эта каша.
- Так, ты - у Вишневского?
- Да.
- Говорят, он "повязан" с бандитами.
- Ну, и что? Кто теперь обходится без них?
- И ты?
- Я фигура не того калибра. Начальник юридического отдела - лицо
подчиненное.
Филимонов припомнил здоровяка Вишневского, бывшего первого секретаря
райкома. Животастый балагур, из тех, что через пять минут знакомства
переходят на "ты" и умеют передать собеседнику ощущение раскованности. "До
чего простой мужик!" - такое впечатление внушал он малознакомым людям.
Однако, те, кто работали с ним "бок о бок", при этих словах, только
щурились, но... не возражали.
Сергей Павлович "нес партийную правду в народ" в другом районе, и с
Вишневским почти не сталкивался. Так что, и какого-то определенного мнения о
нем - не имел. Разговоры же, между собой - "мужские сплетни за кружкой
пива", имели ту особенность, что в них преобладала одна тема - порочность.
(Предполагалась, разумеется, порочность окружающих). Кто, когда, и где, и
при каких обстоятельствах, проявил свою сущность, "истинное лицо"? И что
теперь, за этим, последует? Какие оргвыводы? Неисчерпаемая тема, почти,
ежедневно привносящая дополнительные "изюминки". Несколько раз, цетральным
героем таких разговоров становился Вишневский, но когда доходило до
предположений об оргвыводах, то кто-то, сожалея и завидуя, произносил:
"Ничего не будет! У него - волосатая рука".
- Ты хочешь сказать, что с этим делом можно обратиться к Вишневскому?
- Думаю, что - да!
- А он не проедется по нам "катком", в случае чего?
- Исключено. Дело старое и, между нами, конечно, но он мне, немало,
обязан.
- Вот как!
- Да, да! Пару лет тому назад у него могли быть серьезные неприятности.
- А ты, тогда, как раз, в том районе - прокурорствовал...?
- Подробности - не обязательно!
- Значит, Вишневский? - неопределенно и вопросительно повторил
Филимонов, - О, кей! Пусть будет Вишневский! Хотя бы - не посторонний
человек!
- И еще! Прежде, чем идти к Вишневскому, надо сделать звоночек в
Лондон, в нотариальную контору. Чтоб уж никаких сомнений! Зачем выставлять
себя наивными дурачками? Верно? Это я беру на себя.



Застолье получилось натянутым. Будто, собрались актеры-любители на
репетицию, а режиссер - не пришел. И они не знали ни своих ролей, ни как их
исполнять. Супруги Разумовские - Саша и Надя жили в соседнем подъезде.
Примерно, одного возраста с Филимоновыми; дочь, заканчивающая десятый класс;
такая же трехкомнатная квартира и, даже, секции в гостиной были с одного
конвейера. Вот эти внешние совпадения (общая социальная принадлежность)
устанавливали между ними отношения, напоминающие дружбу. Это был процесс
перехода близкого знакомства в дружбу, не имеющий никаких перспектив на
завершенность. Из-за отсутствия внутренних совпадений. Саша принадлежал к
той категории молчунов, с которыми можно общаться долгое время и, так и не
понять - то ли причиной молчаливости является глупость, то ли, наоборот, ум,
презирающий пустословие.
- Зачем тебе это понимать? - говорила Маша, - Саша порядочный, вовсе,
не глупый человек. Немного закомплексован, и только.
Надя держалась свободней (наедине с Машей могла шушукаться часами), но
в присутствии посторонних, однако, то же смущалась и застенчиво, впрочем,
обаятельно - улыбалась, представляя на всеобщее обозрение трогательные
ямочки на лукавых щечках.
Дрозд, неожиданно, заявился с Татьяной. Кажется, это было ее второе
появление в доме за всю "историю" знакомства. Первый ее приход Филимонов
хорошо помнил, хоть и прошло с тех пор семнадцать лет. Они пришли тогда
поздравить с рождением дочери. Татьяна запомнилась веселой и остроумной.
Филимонов радовался выбору друга, радовался, что впереди их ожидают приятные
встречи, совместные вылазки на природу, общие праздники.
Теперь Татьяна сидела за столом и, как будто, пыталась выглядеть
приветливой. Но вместо этого, от нее веяло равнодушием ко всему, что здесь
происходило. С таким же успехом могла пытаться выглядеть приветливой
"Снежная королева".
"А, может, я преувеличиваю? Может, это просто эффект макияжа?" -
подумал Филимонов, глядя на тонкие, выверенные рукой художника,
чувствительные, но чересчур строгие линии вокруг глаз и вдоль бровей.
Вся надежда была на Дрозда, на его "искусство" тамады! Но он восседал с
угрюмым видом, разговор поддерживал вяло и не стремился изменить ситуацию.
Он предчувствовал, что все ждут от него инициативы, но, из-за, какого то
необъяснимого противоречия, не желал идти навстречу компании. Как, если бы,
записного юмориста встретили фразой:"А ну-ка, братец, выдай нам что-нибудь
эдакое... Да, посмешней!"
Филимонова, слегка, злило поведение друга. "Мог бы выбрать для
демонстрации независимости и другой случай" - думал он, - "А, может, всему
виной - Татьяна? Может, она, как-то, по-своему, "давит" на него и это, а
ничто другое, мешает ему расслабиться?" Он взглянул на жену друга глазами, в
которых "плавало" одно большое пятно неприязни, похожее на бензиновую
лужицу. Татьяна взгляд перехватила мгновенно. Так мощный радар улавливает
сразу появление в воздушном пространстве летательного аппарата. Она, видимо,
обладала сверхчуствительным "радаром".
Филимонов смутился.
- Господа, господа! Водка киснет! - бросился он, суетливо,
расшевеливать гостей.
- Сергей Павлович! А как тебе удалось из "товарищей" - мимикрировать и
приспособиться к "господам"? Наверно, сильно пришлось помучиться? -
"мимикрировать" Татьяна сумела выделить так, что все заулыбались. Даже,
"профессиональный" молчун, сосед Саша, которого, все-же, Филимонов продолжал
подозревать в дремучей ограниченности.
- "Товарищ", по мне, и теперь - лучше звучит. Но, надо же, идти в ногу
со временем!
- Мне, кажется, что существуют такие ортодоксы, которым это не под
силу. Как бы, они не исхитрялись и какую бы способность к мимикрии не
обнаруживали.
- Все пенсионеры - ортодоксы. Я, пожалуй, то же - ортодокс! Правда, не
вижу в этом ничего плохого. Что плохого в том, чтоб быть ортодоксом? -
обратился он напрямую к Саше, с подвохом, конечно.
Тот покраснел в секунду.
- Ортодоксом?... Быть? Ну... Это...Это, нечто... Вроде... Я не
уверен...
- Быть ортодоксом - это, значит, элементарно, не понимать настоящего и
не предчувствовать будущего. Это, значит, жить устаревшими понятиями и
цепляться за изжитые идеалы, - сказала Татьяна, словно, зачитала статью из
Уголовного кодекса.
- В таком случае, я то же - ортодокс! - неожиданно вмешался Дрозд, но
развивать и пояснять мысль не стал, а опрокинул стопку водки, в одиночку, не
дожидаясь остальных. Татьяна пробежалась по нему взглядом, не задерживаясь,
скользнув, как лучом фонарика скользят по предмету, не вызывающему интереса.
Часам, к восьми, компания напоминала людей, запертых в одной камере и
вынужденных терпеть друг друга. Гости, поочередно, еще стараясь, как-то, это
прикрыть, поглядывали на часы. Действие, имеющее ту же заразительную силу,
что зевота.
Этот день рождения, наверно, так и уложился бы "в пластах памяти" -
нервным дрожащим листом, если бы, вдруг, не раздался звонок в дверь и в
квартиру, пошатываясь и пьяно запинаясь, не ввалился (именно, так) -
Черноусов. Его невозможно было отличить от бомжа "с трех вокзалов". По
внешнему виду. Помятый, словно, спал не раздеваясь - в пальто; измазанный
чем-то, дурно пахнущим; с постыдным синяком под глазом. Посеребренная
аристократическая бородка торчала острыми концами, как куски разбитого
стекла.
- Здорово, Филимон! Вот, понимаешь... , решил я... . Что же я решил?
Ах, да! Я решил зайти... Ну, да! К тебе! У тебя же..., это... день рождения?
Я правильно говорю? У тебя сегодня... день рождения? Только, я без
подарка... Прости...
Все изумленно оглядывали нежданного гостя.
- Это Черноусов. Андрей Черноусов. Писатель и мой сокурсник по
институту, - поспешно начал объяснять Филимонов, - Извините! Мы сейчас
вернемся!
Он схватил Андрея под руку и потащил в ванную.
- Врет, Филимон! Никакой я не писатель. Дерьмо я, а не писатель, -
фраза вышла ровной, как линейка.
- Мы, пожалуй, пойдем, - поднялась Надя, следом за которой поднялся и
ее муж, будто, соединенный с ней каким то хитрым механизмом, заставляющим
его повторять ее движения.
- Да, пожалуй, и нам пора, - поддержал начинание Дрозд.
Маша не возражала и облегченно вздохнула, когда дверь глухо пристукнула
за ушедшими. Она прошла по коридору и прислушилась к голосам в ванной, но за
шумом воды, пущенной, видать, "на всю катушку", расслышать ничего не смогла.
"Где Наташку носит?" - подумала она и посмотрела на настенные часы.
- Ты, именинник, врешь по неведению, а я - из зависти! Вот в чем -
разница! - водная процедура вернула Черноусову способность говорить
членораздельно. Теперь он был без пальто, в том же свитере, что и тогда, в
ресторане.
- Постой, дружище, постой! Не стоит так торопиться, - Филимонов
аккуратным плавным движением подхватил фужер, который Черноусов, с завидной
расторопностью, успел наполнить по самые края.
- Да, ты чего? Не видишь - человеку плохо?
- Вижу, дружище, вижу, - успокоил Филимонов приятеля и протянул ему
рюмку с водкой.
Андрей оспаривать "подмену" не стал. "Синичка" была уже в руках, а
"сушняк" сдавливал горло.
- Так! За что пить будем? - заторопился он, опять, забывая причину
своего нахождения здесь.
- За меня, Андрей! Не против?
- О, дьявол! Прости! Филимон! Ты всегда был "своим" парнем, несмотря на
то, что много времени провел среди гнид и ползучих гадов! Я всегда, между
прочим, удивлялся, что ты сумел так долго просуществовать в той среде. И -
не стать гнидой! Ты - простой честный малый! За тебя!
Черноусов, видать по всему, находился в той стадии запоя, когда желудок
перестает нуждаться в пище и держится, исключительно, за счет водки. Потому
закусывать не стал, а вместо того - закурил.
- А ты чего куролесишь? - спокойно поинтересовался Филимонов, -
Что-нибудь случилось?
- Случилось, - согласился Андрей, - Давай еще по одной? Ты не бойся!
Мне будет только на пользу.
- Ну, смотри, - Филимонов наполнил рюмки.
- За тебя!
- И за тебя!
Черноусов сделал пару затяжек. Глаза его заблестели, словно, кто-то,
подпустил в зрачки несколько капель глицерина и сразу напомнили институтские
годы и молодого Андрея. "Филимон" - это оттуда, с той поры. Андрея прозывали