Через какое-то время кровати дергались, что-то вздыхало и визжало, и поезд опять стучал колесами и катился дальше. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук. У него и у Томикони было теперь по две мамы: мама Анна и мама Вира. Это чтобы они не грустили, что у них нет больше ни одного папы и никаких тетей.
Но ему все равно было грустно. А Томикони'— нет.
Сестра Ранья очень удивилась, когда, открыв дверь, увидела пожилую даму с огромным букетом в руках.
— Я Эльвира Зенн. Мне захотелось принести для господина Ланга немного цветов. Он еще не спит?
— Он уже в постели, но, думаю, еще не заснул. И наверняка обрадуется, что вы пришли.
Она впустила Эльвиру Зенн, взяла у нее цветы и помогла ей снять мокрый плащ. Потом постучала в дверь к Конраду и открыла ее.
— Сюрприз, господин Ланг.
Конрад еще раньше закрыл глаза. Но, услышав голос сестры Раньи, открыл их. Увидев, однако, Эльвиру, он тут же снова, закрыл их.
— Он очень устал, потому что он ничего не ест, — прошептала сестра Ранья.
— Я просто немножко посижу здесь, если вы не возражаете.
Поставив цветы в вазу и внеся их в комнату, Ранья увидела, как Эльвира сидит на стуле у края постели и смотрит на спящего Кони. Картина растрогала Ранью. Она радовалась, что старая женщина все же опомнилась и пришла к Кони. Выйдя за дверь, она переборола в себе естественное желание понаблюдать за ними сверху по монитору и решила скромненько посидеть в гостиной, пока посетительница уйдет.
Симона Кох и Петер Кундерт пили уже по третьей чашке кофе. Бумажная скатерть на столе была исписана вкривь и вкось разными математическими значками и словами. «Конитоми —„ Томикони“ стояло в одном месте и „Томи —„ Кони“ и «мама Вира мама Анна“ в другом. Кундерт лучше соображал, если видел все это перед глазами. Чем дольше они об этом говорили, тем больше прояснялся смысл всего.
— Вот почему такое долгое путешествие. Чтобы без помех перепрограммировать детей, — сказала Симона.
— И чтобы Эльвира могла уволить всю прислугу и взять по возвращении новую, — высказал предположение Кундерт.
— А потом ей еще надо было держать мальчиков подальше от обеих старых теток. Те определенно все бы заметили.
— А почему они ничего не заметили после их возвращения?
— Возможно, они уже умерли. Обе выглядят на фотографиях очень старыми.
Кундерт написал: «Тети — когда?», оторвал клочок скатерти с записью и сунул его к другим в нагрудный кармашек рубашки. Кафе опустело. Но потом пришло время, когда заканчиваются киносеансы, и маленький зальчик вновь заполнился.
— Одно только никак не вписывается в схему, — ломал голову Кундерт.
— Анна Ланг. Или скорее даже так: что побудило Эльвиру предпринять эту подмену детей?
— Он назвал ее «мама». «Мама, почему ты уколола папу-директора?» Кундерт немного колебался.
— Может, она что-то вколола Вильгельму Коху?
— Она убила его, — твердо заявила Симона.
— Может, это все-таки удастся исключить?
Он написал: «Причина смерти Коха???», вырвал клочок и убрал его к остальным.
— Думаю, сейчас нам лучше вернуться, — сказала Симона.
Через два часа после того как ушла Эльвира Зенн, сестра Ранья заметила, что. с Конрадом Лангом творится что-то неладное. Взглянув, как полагалось, на пациента, она увидела, что тот лежит, обливаясь потом, бледный как мертвец, сердце его бешено колотится, и сам он дрожит всем телом. Его губы двигались, он пытался что-то сказать. Она приблизила ухо вплотную к его губам, но услышала только бессмысленное бормотание и мычание.
— What's the matter, baby, tell me, tell me!(В чем дело, детка, скажи мне, скажи мне) — Она пыталась прочесть слова по его губам.
— Angry? Why are you angry, baby? (Сердишься? Почему ты сердишься, бэби).
Конрад затряс головой. И снова попытался что-то сказать.
— Hungry? You are hungry? (Голодный? Ты голодный, бэби?)
Конрад Ланг кивнул.
Сестра Ранья выбежала и вернулась с банкой засахаренного миндаля в медовом сиропе. Открутив завинчивающуюся крышку, она выудила капающий миндаль и положила его ему в рот. За ним другой. А потом и следующий. Конрад проглатывал миндаль с такой жадностью, какой она еще не наблюдала ни у одного больного. Может, разве что иногда у диабетиков, у которых вдруг внезапно резко падает содержание сахара в крови. Но Конрад Ланг диабетиком не был.
Странным было только одно: чем больше засахаренного в меде миндаля он съедал, тем лучше себя чувствовал. Его пульс нормализовался, обильное потение прекратилось, и он снова слегка порозовел. Сестра Ранья только сунула последний миндаль Конраду в рот, как открылась дверь и вошли доктор Кундерт и Симона. Оба облегченно вздохнули.
— Чары сестры Раньи опять подействовали, — сказала Симона, — Конрад снова ест.
Сестра Ранья рассказала, что случилось. Все симптомы говорили о гипогликемии. Доктор Кундерт измерил содержание сахара в крови Конрада и установил, что оно по-прежнему все еще оставалось предельно низким. Сестра Ранья спасла ему, по-видимому, жизнь своим засахаренным миндалем. Впрыскивая глюкозу в капельницу, Кундерт заметил следы проколов в резиновой перемычке. Лично он за последние сутки никаких лекарств таким путем в капельницу не добавлял.
— Когда господин Ланг выдернул прошлой ночью иглу, я целиком и полностью заменила на капельнице и трубку, и все соединения.
Доктор Кундерт мучительно искал объяснений. У пациента с нормальным содержанием сахара в организме не может ни с того ни с сего наступить гипогликемический шок.
— И вам за весь вечер не бросилось в глаза ничего необычного в пациенте?
— Только то, что он был очень усталым. Даже когда пришла госпожа Зенн, он так и не проснулся.
— Здесь была госпожа Зенн? — спросила Симона.
— Да. Она находилась здесь с ним больше часа.
— Вы не заметили ничего особенного?
— Меня здесь в комнате не было.
— А на мониторе?
— Тоже нет. Ведь у него была гостья. Кундерт и Симона кинулись к лестнице.
Томас, взлохмаченный и опухший, в два часа ночи пришел в гостевой домик. Симона вытащила его из постели.
— Если речь не идет о жизни и смерти, тогда ты узнаешь, почем фунт лиха, — пригрозил он ей, когда она потребовала, чтобы он прихватил свои очки и немедленно шел к ним.
— Именно об этом речь и идет, — ответила Симона. — О жизни и смерти.
Она позвонила и Урсу тоже. Он еще не вернулся, заверила ее заспанная Канцелярия.
Симона провела Томаса в комнату для дежурств и представила ему доктора Кундерта и сестру Ранью. От предложенного стула он отказался. Он не намеревается застревать тут надолго. Кундерт пустил пленку видеозаписи с того момента, когда сестра входит с букетом цветов и оставляет потом Эльвиру с Конрадом одних.
— Она навестила Кони? — удивился Томас. — Когда это было? Симона взглянула на часы.
— Семь часов назад.
Картинка долго оставалась без изменений — Конрад Ланг лежит на спине с закрытыми глазами, Эльвира Зенн сидит на стуле рядом с ним. Доктор Кундерт прогнал пленку вперед до того места, где Эльвира молниеносно вскочила со стула и так же молниеносно села на него снова. Он остановил кадр, перемотал пленку назад и пустил ее теперь на нормальной скорости.
Сейчас всем было видно, как Эльвира осторожно встает со стула, склоняется над Конрадом и снова садится. Та же сцена повторяется еще два раза.
Вот Эльвира встала. Склонилась над Конрадом. Выпрямилась. Открыла свою сумку. Вынула оттуда светлую салфетку. Положила ее на ночную тумбочку. Развернула салфетку. Что-то взяла в правую руку. Пошла с этим к капельнице. Взяла мягкую трубку левой рукой. Что она сделала дальше, мешало увидеть ее правое плечо. Она вернулась назад к ночной тумбочке. Положила какой-то предмет на светлую салфетку. Взяла в руки другой. Вернулась назад к капельнице. Подняла предмет вверх и подержала его против света. На какое-то мгновение он четко обозначился на пододеяльнике. Шприц?
Что она сделала дальше, опять закрыло плечо.
Только на третий раз все стало видно абсолютно точно: шприц! И еще: она втыкает иглу в резиновую перемычку на капельнице.
Эльвира убирает салфетку опять в свою сумку и выходит из комнаты, даже не оглянувшись на Конрада.
— Что это было? — спросил пораженный Томас.
— Попытка убийства. Это был инсулин. Господин Ланг должен был умереть от гипогликемического шока. Недоказуемо. Он выжил только благодаря сестре Ранье.
Томас Кох опустился на стул. Долгое время он сидел, словно у него разум помутился. Потом он посмотрел на Симону:
— Зачем она это сделала?
— Спроси ее сам.
— Может, она сошла с ума?
— Надеюсь, ей удастся это доказать, — сказал доктор Кундерт.
На следующее утро Эльвира Зенн чувствовала себя превосходно. Она отлично выспалась, проснулась очень рано, с чувством величайшего облегчения, тут же встала и налила себе ванну. Войдя через три четверти часа в свою «утреннюю» комнату, она сразу поняла, что что-то не сработало: на ее маленькой оттоманке спал Томас — одетый и с открытым ртом. Она принялась трясти его. Он сел, пытаясь сообразить, где он и что с ним.
— Что ты тут делаешь? Томас соображал.
— Я ждал тебя.
— Зачем?
— Мне надо с тобой поговорить.
— О чем? Он забыл. Эльвира помогла ему:
— Это как-то связано с Кони?
Томи думал. И тут к нему вернулись все воспоминания о прошлой ночи.
— Ты хотела его убить!
— Кто тебе сказал?
— Я сам все видел. Это все записано на пленку. У Эльвиры подкосились ноги.
— В комнате Конрада есть скрытая телекамера?
— Ну вам же подавай все только самое лучшее!
— Что там видно?
— Тебя, как ты три раза что-то вкалываешь ему в трубку на капельнице.
— И он жив?
— Его спасла ночная сестра. Медом, насколько я понял. Эльвира окаменела.
— Зачем ты это сделала? Она не отвечала.
— Зачем ты сделала это?!
— Он опасен.
— Кони? Опасен? Для кого?
— Для нас. Для тебя, и Урса, и для меня. Для заводов Коха.
— Ничего не понимаю.
— Он помнит такие вещи, о которых никто не должен ничего знать.
— Какие вещи?
За окном занимался новый день, такой же пасмурный, как и вчера. Терпение Эльвиры кончилось, и она взорвалась:
— Знаешь ли ты, сколько мне было, когда я пришла к Вильгельму Коху нянчить его сына? Девятнадцать! А ему уже пятьдесят шесть. В глазах девятнадцатилетней девушки это был дряхлый старик. Нахальный, спившийся, и к тому же пятьдесят шесть лет!
— Но ты же вышла за него замуж!
— В девятнадцать свойственно делать ошибки. Особенно когда нет ни денег, ни жизненного опыта.
В дверь постучали. С подносом в руках вошла Монсеррат. Увидев Томаса, она достала из серванта второй столовый прибор. Эльвира и Томас хранили молчание. Наконец они опять остались одни.
— Я вызвала Анну, чтобы не быть в доме одной, к тому же полностью во власти этого старика. А потом у нее родилась идея… — Эльвира сделала паузу, — родилась идея убить его.
Томас протянул руку за чашкой кофе. Но рука задрожала так, что он отказался от этого. Эльвира ждала, что он что-нибудь скажет. Но Томас все еще пытался осознать сделанное ею признание со всеми вытекающими отсюда последствиями.
— Анна еще не доучилась на медсестру, но она уже знала, как это сделать, чтобы никто ничего не заметил: дать высокую дозу инсулина. Человек умирает тогда в состоянии шока. Доказать искусственное введение инсулина невозможно. Самое большее — обнаружить след от укола. Если тщательно искать его.
Томас наконец взорвался.
— И вы убили моего отца!
Эльвира взяла стакан апельсинового сока. Ее рука оставалась твердой. Она выждала какой-то момент, но потом поставила стакан назад, так и не сделав ни глотка.
— Вильгельм Кох стал твоим отцом только после смерти. Томас смотрел и ничего не понимал.
— После его смерти мы вас подменили. Вильгельм Кох был отцом Конрада. Давая Томасу время сформулировать свой следующий вопрос, она опять взяла стакан. Но теперь и ее рука дрожала. Она снова поставила его на место.
— Зачем вы это сделали? — удалось наконец Томасу выдавить из себя.
— Мы хотели, чтобы все получил ты, а не Конрад.
Томасу снова понадобилось время, чтобы переварить и это.
— Но почему? — спросил он затем. — Почему я?
— С Конрадом меня ничто не связывало. Он только напоминал мне о Вильгельме Кохе.
— А со мной? Что тебя связывало со мной?
— Мы же с Анной были сестрами.
Томас встал и подошел к окну. Монотонный затяжной дождь зарядил с самого утра.
— Анна Ланг — моя мать, — пробормотал Томас. — А ты — моя тетка. Эльвира не ответила.
Несколько минут Томас молча стоял и неотрывно смотрел на мокрые от дождя рододендроны. Потом он покачал головой.
— Как могла мать отдать своего ребенка ни за что ни про что своей сестре?
— То, что она останется в Лондоне, мы не планировали. Она влюбилась. А потом началась война.
— А кто мой отец? — спросил он наконец.
— Это абсолютно не важно. Томас повернулся от окна.
— И что будет, когда все это вылезет наружу?
— Не вылезет.
— Они подключат соответствующие инстанции.
— Ты поговоришь с Урсом и с Симоной. Вы постараетесь отговорить ее от этого. Любой ценой.
Томас кивнул.
— А ты?
— Мне лучше уехать на пару дней.
Он только качал головой и уже собирался уйти, как вдруг опомнился, обнял ее и поцеловал в обе щеки.
— Теперь ступай, — сказала она и крепко прижала его к себе. Когда он ушел, в глазах у нее стояли слезы.
— Дурачок, — прошептала она. И направилась в ванную.
У Урса трещала с похмелья голова, когда отец разбудил его в начале восьмого. Последнюю ночь он кутил допоздна. Благоприятная информация, полученная от Фреди Целлера, стоила того, чтобы отпраздновать на широкую ногу, — около двух часов ночи он забрел в одно сомнительное заведение, посещение которых запретил себе сам с тех пор, как его ввели в совет правления концерна. В четыре часа утра он обнаружил, что находится в номере захудалого отеля в старой части города в обществе очаровательной бразильянки, у которой, как выяснилось позднее, в самом интересном месте ничего не было, кроме пениса. Что в тот момент ему было абсолютно безразлично. Даже напротив, в чем он, к своему великому ужасу, признался себе позже.
Он вернулся домой всего два часа назад, поставил будильник на десять, потому что хотел пойти отобедать с Эльвирой и успокоить ее относительно того, что кануло в прошлое. Но похоже, насколько ему удалось понять из сбивчивых объяснений собственного отца, прошлое все-таки сыграло с ними злую шутку.
Единственное, что ему еще оставалось, это как можно скорее привести себя в порядок и начать действовать с ясной головой, стараясь ограничить размеры надвигающейся катастрофы.
Еще не встав с постели, он позвонил Фреди Целлеру. Дай бог, чтобы у того не гудела голова так, как у него самого.
А в гостевом домике тем временем хлопотали вокруг пациента. Доктора Кундерта больше всего беспокоило одно: источником энергии для нервных клеток головного мозга служит исключительно глюкоза. Запасов ее хватит у Конрада от силы на десять — пятнадцать минут. От продолжительности и степени тяжести гипогликемии зависело многое, она могла привести к самым серьезным поражениям мозга. Вплоть до изменения личности, что возможно даже у здоровых людей. А в случае с Конрадом Лангом недалеко было и до самых катастрофических последствий.
Психологические тесты, проведенные доктором Кундертом еще до возвращения Симоны (она уезжала к своему адвокату, чтобы отдать на хранение видеокассету), немного успокоили его. Основные показатели не ухудшились. Принимая во внимание события последней ночи, Конрад Ланг проявлял на удивление осмысленное восприятие окружающего. И только когда Симона принялась рассматривать с ним фотографии, Кундерт пал духом.
Конрад ничего и никого не узнавал ни на одной фотографии. Он не реагировал ни на одну подсказку. «Папа-директор» уже больше ничего не значило для него, «Конитоми» и «Томикони» вызывало лишь вежливую улыбку, а на «маму Виру» он только пожимал плечами. Симона не сдавалась. Она трижды все начинала сначала и трижды все с тем же нулевым результатом.
Показав в четвертый раз на молодую женщину в зимнем саду и спросив: «А вот это, не фройляйн ли Берг тут на снимке?», она вдруг услышала от него в слегка раздраженном тоне:
— Я уже сказал, что не знаю, кто это. Я уже сказал?
На заднем сиденье черного «даймлера» почти не было слышно того шума, с каким шины тяжелого лимузина рассекали дождевые лужи. Эльвира Зенн неподвижно глядела в окно, на безрадостные населенные пункты в восточной Швейцарии и на немногих закутанных людей, которых судьба выгнала из дому в такой дождь.
Шеллер не был личным шофером Эльвиры, но часто случалось так, что она вдруг без всякого предупреждения звонила ему и вызывала к себе, когда ей хотелось прогуляться. В правила игры входило и то, что она не говорила ему, куда хочет поехать. Иногда — чтобы сделать ему сюрприз, а иногда потому, что сама не знала, куда едет. Но на сей раз она, похоже, точно знала цель своей поездки. Места, которые они проезжали, были ей знакомы — Эш под Нефтенбахом, Хенггарт, Андельфинген, Трюлликон. Эльвира Зенн коротко указывала Шеллеру направление. После Базадингена, этой дыры, название которой Шеллер увидел на дорожных щитах, предупреждавших пешеходов и любителей побегать на природе об опасности энцефалитного клеща, она приказала ему свернуть на проселочную дорогу.
Еще несколько домиков и крестьянских хуторов — и асфальт закончился. Фирменный глушитель на выхлопной трубе уже дважды процарапал по колдобинам разъезженной дороги. Будка трансформатора, огороженный участок земли вокруг колодца, отведенный под водосбор, дальше лес. Шеллер взглянул в зеркало заднего вида. Эльвира только махнула рукой — поезжай вперед.
Тщательно маркированная древесина, распиленная на нужную длину, аккуратно сложена штабелями вдоль лесной дороги. Рядом с горой только что сваленных хлыстов Эльвира велела остановиться. Шеллер выключил мотор. С еловых веток на крышу лимузина падали тяжелые капли.
— Где это мы? — спросил Шеллер.
— Там, где все начиналось, — ответила Эльвира.
Однажды солнечным утром в мартовское воскресенье 1932 года по просеке прогуливалась странная парочка. Мужчине было лет сорок — крепкий, с редкими светлыми волосами и лихо закрученными усами. Лицо раскраснелось от пропущенной с односельчанами в деревенском кабаке рюмочки шнапса после воскресной церковной службы. На нем был выходной груботканый костюм, кулаки засунуты в карманы брюк.
Рядом шла молоденькая четырнадцатилетняя девушка — светлоголовая, с круглым, смазливеньким, еще детским лицом. На ней — длинная юбка, шерстяные чулки, высокие ботинки на шнуровке и вязаная кофта. Руки она держала в муфточке из потертого кроличьего меха. Девушка жила с родителями и сестрой на краю деревни Базадинген в домике под желтой дранкой. Мать была надомницей и шила накладные плечи-подушечки для пошивочной фабрики в Санкт-Галлене. Отец работал на лесопильне.
Мужчина работал вместе с отцом. Часто бывал у них дома, этому все были рады — балагур, а смех не частый гость в их доме. На правой руке у него остались только большой палец и мизинец. Три остальных отхватило ленточной пилой. Когда это случилось, бледный подмастерье растерянно протянул ему три пальца. «Отдай собаке», — ответил он, так потом рассказывали.
В этой правой руке было что-то неприличное, что притягивало девушку, завораживало ее. Однажды, заметив, как неотрывно она смотрит на его пальцы, он сказал: «Я могу сделать ими все, для чего требуется правая рука». Она покраснела. С этого момента он всегда устраивал так, чтобы остаться с ней наедине. И каждый раз доводил ее до смущения разными непристойностями. Она была любопытная девушка. Не потребовалось долго уговаривать ее встретиться с ним в воскресенье после церковной службы в леске. Он хотел ей кое-что показать, чего она никогда не видела. Настолько наивной, чтобы подумать, будто речь идет о редкостном грибе, она не была.
Но сейчас, когда он свернул на лесовозную дорогу, уводившую с просеки в чащу, у нее с испугу забилось сердце. И когда они дошли до лесосеки, где земля была усыпана свежими опилками и он предложил ей сесть рядом с ним на поваленную ель, она сказала: «Лучше я пойду назад». Однако не оказала ему сопротивления, когда он начал лапать ее своей мозолистой клешней. Она не издала ни звука и тогда, когда он набросился на нее. Закрыла глаза и ждала, пока все кончится.
Когда она привела в порядок одежду и перестала плакать, он проводил ее до опушки леса. И отправил оттуда домой. «Ты об этом никому ничего не расскажешь», — повторил он в сотый раз. Он мог бы и не говорить этого. Эльвира Берг никогда не рассказала бы о случившемся ни одному человеку.
У нее только недавно начались месячные. И когда они вдруг не пришли, она не придала этому никакого значения. В мае ее вдруг стали мучить головокружения. Потом появилась тошнота. В июне мать привезла ее в Констани к врачу, которого знала еще по своему первому браку. Эльвира была на четвертом месяце беременности. Ее отвезли в один приют, в кантоне Фрибур, и оставили на попечение монашкам. Те уже имели опыт в подобных случаях. В ноябре Эльвира произвела на свет здорового мальчика. Сестры-монашки дали ему имя Конрад. В честь святого Конрада, бывшего в девятом веке епископом Констанца.
С января 1933 года для Эльвиры началась самостоятельная жизнь во французской Швейцарии. Ее взяли в одну семью в Лозанне, где она за карманные деньги работала служанкой. Конрад остался под присмотром матери Эльвиры. Его выдали за внебрачного ребенка Анны, старшей сестры Эльвиры. Деревенские сплетницы пощады не знали.
Анна была дочерью от первого брака матери с одним парикмахером из Констанца, он погиб в июле 1918 года на берегах Марны. Она носила фамилию своего отца — Ланг, ей было девятнадцать, и она училась на медицинских курсах в Цюрихе. Только в сочельник 1933 года, во время ее первого приезда в Базадинген в том году, она узнала, что годовалый Конрад слывет в деревне за ее внебрачного ребенка. Той же ночью она уехала назад. Но свою угрозу рассказать всему миру, об истинном положении вещей она так и не выполнила. Через два года Эльвира опять забеременела. На сей раз от «месье», главы семьи, где она прислуживала. Симптомы были ей уже хорошо известны, и она была полна решимости не допустить на сей раз появления ребенка. Она поехала к своей сестре, которая уже училась на последнем курсе и должна была вот-вот получить диплом медицинской сестры. Когда Анна поняла, о чем ее просит Эльвира, она с возмущением отказалась. Но Эльвира развила в себе талант добиваться того, что ей втемяшилось в голову. На следующий день сестра согласилась помочь ей.
За время учебы Анна дважды присутствовала на прерывании беременности. И подумала, что сумеет сделать это сама. Она тайком принесла из клиники инструменты, которые остались у нее в памяти от виденной операции. Положив Эльвиру на пружинный матрац в своей мансарде и анастезировав ее полбутылкой сливовицы, она приступила к делу. Все закончилось полной катастрофой. Эльвира потеряла уйму крови и не выжила бы, если бы в самый последний момент Анна не вызвала «скорую помощь».
Эльвира Берг пробыла в больнице целый месяц. Когда ей сказали, что у нее никогда больше не будет детей, она вздохнула с облегчением: «Слава богу!»
Анна Ланг вылетела с курсов и была условно приговорена к тюремному заключению. Сестры встретились снова на Рождество 1935 года в маленьком бедном домике в Базадингене. Они не знали, что было безнадежнее — их настоящее или их будущее.
Но вскоре после Нового года колесо фортуны изменило их судьбу. Эльвира откликнулась на объявление в газете, где вдовцу требовалась на «очень хороших условиях» нянька к ребенку. Она прошла строгий отбор и получила место у Вильгельма Коха, богатого фабриканта. Она получила его не в последнюю очередь благодаря восторженной рекомендации, выданной ее «месье».
Томас Кох оказался нетрудным и спокойным ребенком, не причинявшим больших хлопот. Не то что его папочка. Но на сей раз условия диктовала Эльвира. Не прошло и года, как она стала женой Вильгельма Коха. А вскоре после этого она взяла Анну Ланг служанкой в дом. Та привезла маленького Конрада, который все еще считался ее сыном.
Эльвира долго сидела, погруженная в воспоминания, в глубине лимузина. Стекла запотели, а дождь по-прежнему все так же размеренно барабанил по крыше «даймлера». Когда она сделала движение, чтобы открыть дверцу, Шеллер вышел из машины, раскрыл зонт и помог ей выйти.
— Оставьте меня на несколько минут одну, — попросила она. Шеллер протянул ей зонт и глядел в хрупкую спину женщины с большой дамской сумкой в руках — фигура ее удалялась неуверенным шагом по размякшей лесной дороге и наконец исчезла на развилке в чащобе из молодых елочек. Он опять сел за руль и стал ждать.
Прошло двадцать минут, и он уже совсем было собрался поехать ей навстречу и даже завел мотор, как она снова появилась. Он медленно проехал несколько метров в ее сторону, остановился и помог ей сесть. Она выглядела так, словно только что навела марафет. Только ее лодочки были в плачевном состоянии.
Но ему все равно было грустно. А Томикони'— нет.
Сестра Ранья очень удивилась, когда, открыв дверь, увидела пожилую даму с огромным букетом в руках.
— Я Эльвира Зенн. Мне захотелось принести для господина Ланга немного цветов. Он еще не спит?
— Он уже в постели, но, думаю, еще не заснул. И наверняка обрадуется, что вы пришли.
Она впустила Эльвиру Зенн, взяла у нее цветы и помогла ей снять мокрый плащ. Потом постучала в дверь к Конраду и открыла ее.
— Сюрприз, господин Ланг.
Конрад еще раньше закрыл глаза. Но, услышав голос сестры Раньи, открыл их. Увидев, однако, Эльвиру, он тут же снова, закрыл их.
— Он очень устал, потому что он ничего не ест, — прошептала сестра Ранья.
— Я просто немножко посижу здесь, если вы не возражаете.
Поставив цветы в вазу и внеся их в комнату, Ранья увидела, как Эльвира сидит на стуле у края постели и смотрит на спящего Кони. Картина растрогала Ранью. Она радовалась, что старая женщина все же опомнилась и пришла к Кони. Выйдя за дверь, она переборола в себе естественное желание понаблюдать за ними сверху по монитору и решила скромненько посидеть в гостиной, пока посетительница уйдет.
Симона Кох и Петер Кундерт пили уже по третьей чашке кофе. Бумажная скатерть на столе была исписана вкривь и вкось разными математическими значками и словами. «Конитоми —„ Томикони“ стояло в одном месте и „Томи —„ Кони“ и «мама Вира мама Анна“ в другом. Кундерт лучше соображал, если видел все это перед глазами. Чем дольше они об этом говорили, тем больше прояснялся смысл всего.
— Вот почему такое долгое путешествие. Чтобы без помех перепрограммировать детей, — сказала Симона.
— И чтобы Эльвира могла уволить всю прислугу и взять по возвращении новую, — высказал предположение Кундерт.
— А потом ей еще надо было держать мальчиков подальше от обеих старых теток. Те определенно все бы заметили.
— А почему они ничего не заметили после их возвращения?
— Возможно, они уже умерли. Обе выглядят на фотографиях очень старыми.
Кундерт написал: «Тети — когда?», оторвал клочок скатерти с записью и сунул его к другим в нагрудный кармашек рубашки. Кафе опустело. Но потом пришло время, когда заканчиваются киносеансы, и маленький зальчик вновь заполнился.
— Одно только никак не вписывается в схему, — ломал голову Кундерт.
— Анна Ланг. Или скорее даже так: что побудило Эльвиру предпринять эту подмену детей?
— Он назвал ее «мама». «Мама, почему ты уколола папу-директора?» Кундерт немного колебался.
— Может, она что-то вколола Вильгельму Коху?
— Она убила его, — твердо заявила Симона.
— Может, это все-таки удастся исключить?
Он написал: «Причина смерти Коха???», вырвал клочок и убрал его к остальным.
— Думаю, сейчас нам лучше вернуться, — сказала Симона.
Через два часа после того как ушла Эльвира Зенн, сестра Ранья заметила, что. с Конрадом Лангом творится что-то неладное. Взглянув, как полагалось, на пациента, она увидела, что тот лежит, обливаясь потом, бледный как мертвец, сердце его бешено колотится, и сам он дрожит всем телом. Его губы двигались, он пытался что-то сказать. Она приблизила ухо вплотную к его губам, но услышала только бессмысленное бормотание и мычание.
— What's the matter, baby, tell me, tell me!(В чем дело, детка, скажи мне, скажи мне) — Она пыталась прочесть слова по его губам.
— Angry? Why are you angry, baby? (Сердишься? Почему ты сердишься, бэби).
Конрад затряс головой. И снова попытался что-то сказать.
— Hungry? You are hungry? (Голодный? Ты голодный, бэби?)
Конрад Ланг кивнул.
Сестра Ранья выбежала и вернулась с банкой засахаренного миндаля в медовом сиропе. Открутив завинчивающуюся крышку, она выудила капающий миндаль и положила его ему в рот. За ним другой. А потом и следующий. Конрад проглатывал миндаль с такой жадностью, какой она еще не наблюдала ни у одного больного. Может, разве что иногда у диабетиков, у которых вдруг внезапно резко падает содержание сахара в крови. Но Конрад Ланг диабетиком не был.
Странным было только одно: чем больше засахаренного в меде миндаля он съедал, тем лучше себя чувствовал. Его пульс нормализовался, обильное потение прекратилось, и он снова слегка порозовел. Сестра Ранья только сунула последний миндаль Конраду в рот, как открылась дверь и вошли доктор Кундерт и Симона. Оба облегченно вздохнули.
— Чары сестры Раньи опять подействовали, — сказала Симона, — Конрад снова ест.
Сестра Ранья рассказала, что случилось. Все симптомы говорили о гипогликемии. Доктор Кундерт измерил содержание сахара в крови Конрада и установил, что оно по-прежнему все еще оставалось предельно низким. Сестра Ранья спасла ему, по-видимому, жизнь своим засахаренным миндалем. Впрыскивая глюкозу в капельницу, Кундерт заметил следы проколов в резиновой перемычке. Лично он за последние сутки никаких лекарств таким путем в капельницу не добавлял.
— Когда господин Ланг выдернул прошлой ночью иглу, я целиком и полностью заменила на капельнице и трубку, и все соединения.
Доктор Кундерт мучительно искал объяснений. У пациента с нормальным содержанием сахара в организме не может ни с того ни с сего наступить гипогликемический шок.
— И вам за весь вечер не бросилось в глаза ничего необычного в пациенте?
— Только то, что он был очень усталым. Даже когда пришла госпожа Зенн, он так и не проснулся.
— Здесь была госпожа Зенн? — спросила Симона.
— Да. Она находилась здесь с ним больше часа.
— Вы не заметили ничего особенного?
— Меня здесь в комнате не было.
— А на мониторе?
— Тоже нет. Ведь у него была гостья. Кундерт и Симона кинулись к лестнице.
Томас, взлохмаченный и опухший, в два часа ночи пришел в гостевой домик. Симона вытащила его из постели.
— Если речь не идет о жизни и смерти, тогда ты узнаешь, почем фунт лиха, — пригрозил он ей, когда она потребовала, чтобы он прихватил свои очки и немедленно шел к ним.
— Именно об этом речь и идет, — ответила Симона. — О жизни и смерти.
Она позвонила и Урсу тоже. Он еще не вернулся, заверила ее заспанная Канцелярия.
Симона провела Томаса в комнату для дежурств и представила ему доктора Кундерта и сестру Ранью. От предложенного стула он отказался. Он не намеревается застревать тут надолго. Кундерт пустил пленку видеозаписи с того момента, когда сестра входит с букетом цветов и оставляет потом Эльвиру с Конрадом одних.
— Она навестила Кони? — удивился Томас. — Когда это было? Симона взглянула на часы.
— Семь часов назад.
Картинка долго оставалась без изменений — Конрад Ланг лежит на спине с закрытыми глазами, Эльвира Зенн сидит на стуле рядом с ним. Доктор Кундерт прогнал пленку вперед до того места, где Эльвира молниеносно вскочила со стула и так же молниеносно села на него снова. Он остановил кадр, перемотал пленку назад и пустил ее теперь на нормальной скорости.
Сейчас всем было видно, как Эльвира осторожно встает со стула, склоняется над Конрадом и снова садится. Та же сцена повторяется еще два раза.
Вот Эльвира встала. Склонилась над Конрадом. Выпрямилась. Открыла свою сумку. Вынула оттуда светлую салфетку. Положила ее на ночную тумбочку. Развернула салфетку. Что-то взяла в правую руку. Пошла с этим к капельнице. Взяла мягкую трубку левой рукой. Что она сделала дальше, мешало увидеть ее правое плечо. Она вернулась назад к ночной тумбочке. Положила какой-то предмет на светлую салфетку. Взяла в руки другой. Вернулась назад к капельнице. Подняла предмет вверх и подержала его против света. На какое-то мгновение он четко обозначился на пододеяльнике. Шприц?
Что она сделала дальше, опять закрыло плечо.
Только на третий раз все стало видно абсолютно точно: шприц! И еще: она втыкает иглу в резиновую перемычку на капельнице.
Эльвира убирает салфетку опять в свою сумку и выходит из комнаты, даже не оглянувшись на Конрада.
— Что это было? — спросил пораженный Томас.
— Попытка убийства. Это был инсулин. Господин Ланг должен был умереть от гипогликемического шока. Недоказуемо. Он выжил только благодаря сестре Ранье.
Томас Кох опустился на стул. Долгое время он сидел, словно у него разум помутился. Потом он посмотрел на Симону:
— Зачем она это сделала?
— Спроси ее сам.
— Может, она сошла с ума?
— Надеюсь, ей удастся это доказать, — сказал доктор Кундерт.
На следующее утро Эльвира Зенн чувствовала себя превосходно. Она отлично выспалась, проснулась очень рано, с чувством величайшего облегчения, тут же встала и налила себе ванну. Войдя через три четверти часа в свою «утреннюю» комнату, она сразу поняла, что что-то не сработало: на ее маленькой оттоманке спал Томас — одетый и с открытым ртом. Она принялась трясти его. Он сел, пытаясь сообразить, где он и что с ним.
— Что ты тут делаешь? Томас соображал.
— Я ждал тебя.
— Зачем?
— Мне надо с тобой поговорить.
— О чем? Он забыл. Эльвира помогла ему:
— Это как-то связано с Кони?
Томи думал. И тут к нему вернулись все воспоминания о прошлой ночи.
— Ты хотела его убить!
— Кто тебе сказал?
— Я сам все видел. Это все записано на пленку. У Эльвиры подкосились ноги.
— В комнате Конрада есть скрытая телекамера?
— Ну вам же подавай все только самое лучшее!
— Что там видно?
— Тебя, как ты три раза что-то вкалываешь ему в трубку на капельнице.
— И он жив?
— Его спасла ночная сестра. Медом, насколько я понял. Эльвира окаменела.
— Зачем ты это сделала? Она не отвечала.
— Зачем ты сделала это?!
— Он опасен.
— Кони? Опасен? Для кого?
— Для нас. Для тебя, и Урса, и для меня. Для заводов Коха.
— Ничего не понимаю.
— Он помнит такие вещи, о которых никто не должен ничего знать.
— Какие вещи?
За окном занимался новый день, такой же пасмурный, как и вчера. Терпение Эльвиры кончилось, и она взорвалась:
— Знаешь ли ты, сколько мне было, когда я пришла к Вильгельму Коху нянчить его сына? Девятнадцать! А ему уже пятьдесят шесть. В глазах девятнадцатилетней девушки это был дряхлый старик. Нахальный, спившийся, и к тому же пятьдесят шесть лет!
— Но ты же вышла за него замуж!
— В девятнадцать свойственно делать ошибки. Особенно когда нет ни денег, ни жизненного опыта.
В дверь постучали. С подносом в руках вошла Монсеррат. Увидев Томаса, она достала из серванта второй столовый прибор. Эльвира и Томас хранили молчание. Наконец они опять остались одни.
— Я вызвала Анну, чтобы не быть в доме одной, к тому же полностью во власти этого старика. А потом у нее родилась идея… — Эльвира сделала паузу, — родилась идея убить его.
Томас протянул руку за чашкой кофе. Но рука задрожала так, что он отказался от этого. Эльвира ждала, что он что-нибудь скажет. Но Томас все еще пытался осознать сделанное ею признание со всеми вытекающими отсюда последствиями.
— Анна еще не доучилась на медсестру, но она уже знала, как это сделать, чтобы никто ничего не заметил: дать высокую дозу инсулина. Человек умирает тогда в состоянии шока. Доказать искусственное введение инсулина невозможно. Самое большее — обнаружить след от укола. Если тщательно искать его.
Томас наконец взорвался.
— И вы убили моего отца!
Эльвира взяла стакан апельсинового сока. Ее рука оставалась твердой. Она выждала какой-то момент, но потом поставила стакан назад, так и не сделав ни глотка.
— Вильгельм Кох стал твоим отцом только после смерти. Томас смотрел и ничего не понимал.
— После его смерти мы вас подменили. Вильгельм Кох был отцом Конрада. Давая Томасу время сформулировать свой следующий вопрос, она опять взяла стакан. Но теперь и ее рука дрожала. Она снова поставила его на место.
— Зачем вы это сделали? — удалось наконец Томасу выдавить из себя.
— Мы хотели, чтобы все получил ты, а не Конрад.
Томасу снова понадобилось время, чтобы переварить и это.
— Но почему? — спросил он затем. — Почему я?
— С Конрадом меня ничто не связывало. Он только напоминал мне о Вильгельме Кохе.
— А со мной? Что тебя связывало со мной?
— Мы же с Анной были сестрами.
Томас встал и подошел к окну. Монотонный затяжной дождь зарядил с самого утра.
— Анна Ланг — моя мать, — пробормотал Томас. — А ты — моя тетка. Эльвира не ответила.
Несколько минут Томас молча стоял и неотрывно смотрел на мокрые от дождя рододендроны. Потом он покачал головой.
— Как могла мать отдать своего ребенка ни за что ни про что своей сестре?
— То, что она останется в Лондоне, мы не планировали. Она влюбилась. А потом началась война.
— А кто мой отец? — спросил он наконец.
— Это абсолютно не важно. Томас повернулся от окна.
— И что будет, когда все это вылезет наружу?
— Не вылезет.
— Они подключат соответствующие инстанции.
— Ты поговоришь с Урсом и с Симоной. Вы постараетесь отговорить ее от этого. Любой ценой.
Томас кивнул.
— А ты?
— Мне лучше уехать на пару дней.
Он только качал головой и уже собирался уйти, как вдруг опомнился, обнял ее и поцеловал в обе щеки.
— Теперь ступай, — сказала она и крепко прижала его к себе. Когда он ушел, в глазах у нее стояли слезы.
— Дурачок, — прошептала она. И направилась в ванную.
У Урса трещала с похмелья голова, когда отец разбудил его в начале восьмого. Последнюю ночь он кутил допоздна. Благоприятная информация, полученная от Фреди Целлера, стоила того, чтобы отпраздновать на широкую ногу, — около двух часов ночи он забрел в одно сомнительное заведение, посещение которых запретил себе сам с тех пор, как его ввели в совет правления концерна. В четыре часа утра он обнаружил, что находится в номере захудалого отеля в старой части города в обществе очаровательной бразильянки, у которой, как выяснилось позднее, в самом интересном месте ничего не было, кроме пениса. Что в тот момент ему было абсолютно безразлично. Даже напротив, в чем он, к своему великому ужасу, признался себе позже.
Он вернулся домой всего два часа назад, поставил будильник на десять, потому что хотел пойти отобедать с Эльвирой и успокоить ее относительно того, что кануло в прошлое. Но похоже, насколько ему удалось понять из сбивчивых объяснений собственного отца, прошлое все-таки сыграло с ними злую шутку.
Единственное, что ему еще оставалось, это как можно скорее привести себя в порядок и начать действовать с ясной головой, стараясь ограничить размеры надвигающейся катастрофы.
Еще не встав с постели, он позвонил Фреди Целлеру. Дай бог, чтобы у того не гудела голова так, как у него самого.
А в гостевом домике тем временем хлопотали вокруг пациента. Доктора Кундерта больше всего беспокоило одно: источником энергии для нервных клеток головного мозга служит исключительно глюкоза. Запасов ее хватит у Конрада от силы на десять — пятнадцать минут. От продолжительности и степени тяжести гипогликемии зависело многое, она могла привести к самым серьезным поражениям мозга. Вплоть до изменения личности, что возможно даже у здоровых людей. А в случае с Конрадом Лангом недалеко было и до самых катастрофических последствий.
Психологические тесты, проведенные доктором Кундертом еще до возвращения Симоны (она уезжала к своему адвокату, чтобы отдать на хранение видеокассету), немного успокоили его. Основные показатели не ухудшились. Принимая во внимание события последней ночи, Конрад Ланг проявлял на удивление осмысленное восприятие окружающего. И только когда Симона принялась рассматривать с ним фотографии, Кундерт пал духом.
Конрад ничего и никого не узнавал ни на одной фотографии. Он не реагировал ни на одну подсказку. «Папа-директор» уже больше ничего не значило для него, «Конитоми» и «Томикони» вызывало лишь вежливую улыбку, а на «маму Виру» он только пожимал плечами. Симона не сдавалась. Она трижды все начинала сначала и трижды все с тем же нулевым результатом.
Показав в четвертый раз на молодую женщину в зимнем саду и спросив: «А вот это, не фройляйн ли Берг тут на снимке?», она вдруг услышала от него в слегка раздраженном тоне:
— Я уже сказал, что не знаю, кто это. Я уже сказал?
На заднем сиденье черного «даймлера» почти не было слышно того шума, с каким шины тяжелого лимузина рассекали дождевые лужи. Эльвира Зенн неподвижно глядела в окно, на безрадостные населенные пункты в восточной Швейцарии и на немногих закутанных людей, которых судьба выгнала из дому в такой дождь.
Шеллер не был личным шофером Эльвиры, но часто случалось так, что она вдруг без всякого предупреждения звонила ему и вызывала к себе, когда ей хотелось прогуляться. В правила игры входило и то, что она не говорила ему, куда хочет поехать. Иногда — чтобы сделать ему сюрприз, а иногда потому, что сама не знала, куда едет. Но на сей раз она, похоже, точно знала цель своей поездки. Места, которые они проезжали, были ей знакомы — Эш под Нефтенбахом, Хенггарт, Андельфинген, Трюлликон. Эльвира Зенн коротко указывала Шеллеру направление. После Базадингена, этой дыры, название которой Шеллер увидел на дорожных щитах, предупреждавших пешеходов и любителей побегать на природе об опасности энцефалитного клеща, она приказала ему свернуть на проселочную дорогу.
Еще несколько домиков и крестьянских хуторов — и асфальт закончился. Фирменный глушитель на выхлопной трубе уже дважды процарапал по колдобинам разъезженной дороги. Будка трансформатора, огороженный участок земли вокруг колодца, отведенный под водосбор, дальше лес. Шеллер взглянул в зеркало заднего вида. Эльвира только махнула рукой — поезжай вперед.
Тщательно маркированная древесина, распиленная на нужную длину, аккуратно сложена штабелями вдоль лесной дороги. Рядом с горой только что сваленных хлыстов Эльвира велела остановиться. Шеллер выключил мотор. С еловых веток на крышу лимузина падали тяжелые капли.
— Где это мы? — спросил Шеллер.
— Там, где все начиналось, — ответила Эльвира.
Однажды солнечным утром в мартовское воскресенье 1932 года по просеке прогуливалась странная парочка. Мужчине было лет сорок — крепкий, с редкими светлыми волосами и лихо закрученными усами. Лицо раскраснелось от пропущенной с односельчанами в деревенском кабаке рюмочки шнапса после воскресной церковной службы. На нем был выходной груботканый костюм, кулаки засунуты в карманы брюк.
Рядом шла молоденькая четырнадцатилетняя девушка — светлоголовая, с круглым, смазливеньким, еще детским лицом. На ней — длинная юбка, шерстяные чулки, высокие ботинки на шнуровке и вязаная кофта. Руки она держала в муфточке из потертого кроличьего меха. Девушка жила с родителями и сестрой на краю деревни Базадинген в домике под желтой дранкой. Мать была надомницей и шила накладные плечи-подушечки для пошивочной фабрики в Санкт-Галлене. Отец работал на лесопильне.
Мужчина работал вместе с отцом. Часто бывал у них дома, этому все были рады — балагур, а смех не частый гость в их доме. На правой руке у него остались только большой палец и мизинец. Три остальных отхватило ленточной пилой. Когда это случилось, бледный подмастерье растерянно протянул ему три пальца. «Отдай собаке», — ответил он, так потом рассказывали.
В этой правой руке было что-то неприличное, что притягивало девушку, завораживало ее. Однажды, заметив, как неотрывно она смотрит на его пальцы, он сказал: «Я могу сделать ими все, для чего требуется правая рука». Она покраснела. С этого момента он всегда устраивал так, чтобы остаться с ней наедине. И каждый раз доводил ее до смущения разными непристойностями. Она была любопытная девушка. Не потребовалось долго уговаривать ее встретиться с ним в воскресенье после церковной службы в леске. Он хотел ей кое-что показать, чего она никогда не видела. Настолько наивной, чтобы подумать, будто речь идет о редкостном грибе, она не была.
Но сейчас, когда он свернул на лесовозную дорогу, уводившую с просеки в чащу, у нее с испугу забилось сердце. И когда они дошли до лесосеки, где земля была усыпана свежими опилками и он предложил ей сесть рядом с ним на поваленную ель, она сказала: «Лучше я пойду назад». Однако не оказала ему сопротивления, когда он начал лапать ее своей мозолистой клешней. Она не издала ни звука и тогда, когда он набросился на нее. Закрыла глаза и ждала, пока все кончится.
Когда она привела в порядок одежду и перестала плакать, он проводил ее до опушки леса. И отправил оттуда домой. «Ты об этом никому ничего не расскажешь», — повторил он в сотый раз. Он мог бы и не говорить этого. Эльвира Берг никогда не рассказала бы о случившемся ни одному человеку.
У нее только недавно начались месячные. И когда они вдруг не пришли, она не придала этому никакого значения. В мае ее вдруг стали мучить головокружения. Потом появилась тошнота. В июне мать привезла ее в Констани к врачу, которого знала еще по своему первому браку. Эльвира была на четвертом месяце беременности. Ее отвезли в один приют, в кантоне Фрибур, и оставили на попечение монашкам. Те уже имели опыт в подобных случаях. В ноябре Эльвира произвела на свет здорового мальчика. Сестры-монашки дали ему имя Конрад. В честь святого Конрада, бывшего в девятом веке епископом Констанца.
С января 1933 года для Эльвиры началась самостоятельная жизнь во французской Швейцарии. Ее взяли в одну семью в Лозанне, где она за карманные деньги работала служанкой. Конрад остался под присмотром матери Эльвиры. Его выдали за внебрачного ребенка Анны, старшей сестры Эльвиры. Деревенские сплетницы пощады не знали.
Анна была дочерью от первого брака матери с одним парикмахером из Констанца, он погиб в июле 1918 года на берегах Марны. Она носила фамилию своего отца — Ланг, ей было девятнадцать, и она училась на медицинских курсах в Цюрихе. Только в сочельник 1933 года, во время ее первого приезда в Базадинген в том году, она узнала, что годовалый Конрад слывет в деревне за ее внебрачного ребенка. Той же ночью она уехала назад. Но свою угрозу рассказать всему миру, об истинном положении вещей она так и не выполнила. Через два года Эльвира опять забеременела. На сей раз от «месье», главы семьи, где она прислуживала. Симптомы были ей уже хорошо известны, и она была полна решимости не допустить на сей раз появления ребенка. Она поехала к своей сестре, которая уже училась на последнем курсе и должна была вот-вот получить диплом медицинской сестры. Когда Анна поняла, о чем ее просит Эльвира, она с возмущением отказалась. Но Эльвира развила в себе талант добиваться того, что ей втемяшилось в голову. На следующий день сестра согласилась помочь ей.
За время учебы Анна дважды присутствовала на прерывании беременности. И подумала, что сумеет сделать это сама. Она тайком принесла из клиники инструменты, которые остались у нее в памяти от виденной операции. Положив Эльвиру на пружинный матрац в своей мансарде и анастезировав ее полбутылкой сливовицы, она приступила к делу. Все закончилось полной катастрофой. Эльвира потеряла уйму крови и не выжила бы, если бы в самый последний момент Анна не вызвала «скорую помощь».
Эльвира Берг пробыла в больнице целый месяц. Когда ей сказали, что у нее никогда больше не будет детей, она вздохнула с облегчением: «Слава богу!»
Анна Ланг вылетела с курсов и была условно приговорена к тюремному заключению. Сестры встретились снова на Рождество 1935 года в маленьком бедном домике в Базадингене. Они не знали, что было безнадежнее — их настоящее или их будущее.
Но вскоре после Нового года колесо фортуны изменило их судьбу. Эльвира откликнулась на объявление в газете, где вдовцу требовалась на «очень хороших условиях» нянька к ребенку. Она прошла строгий отбор и получила место у Вильгельма Коха, богатого фабриканта. Она получила его не в последнюю очередь благодаря восторженной рекомендации, выданной ее «месье».
Томас Кох оказался нетрудным и спокойным ребенком, не причинявшим больших хлопот. Не то что его папочка. Но на сей раз условия диктовала Эльвира. Не прошло и года, как она стала женой Вильгельма Коха. А вскоре после этого она взяла Анну Ланг служанкой в дом. Та привезла маленького Конрада, который все еще считался ее сыном.
Эльвира долго сидела, погруженная в воспоминания, в глубине лимузина. Стекла запотели, а дождь по-прежнему все так же размеренно барабанил по крыше «даймлера». Когда она сделала движение, чтобы открыть дверцу, Шеллер вышел из машины, раскрыл зонт и помог ей выйти.
— Оставьте меня на несколько минут одну, — попросила она. Шеллер протянул ей зонт и глядел в хрупкую спину женщины с большой дамской сумкой в руках — фигура ее удалялась неуверенным шагом по размякшей лесной дороге и наконец исчезла на развилке в чащобе из молодых елочек. Он опять сел за руль и стал ждать.
Прошло двадцать минут, и он уже совсем было собрался поехать ей навстречу и даже завел мотор, как она снова появилась. Он медленно проехал несколько метров в ее сторону, остановился и помог ей сесть. Она выглядела так, словно только что навела марафет. Только ее лодочки были в плачевном состоянии.