Три дня они провели в ее пансионате. О том, что он с яхты, он не упоминал. Из страха, что чары исчезнут. На четвертый день он пошел к Томасу в отель и объявил, что намерен продолжить путешествие без него.
— Из-за блондиночки? — спросил тот.
— Какой блондиночки?
— Я видел вас перед Голубым гротом. Ты никого не замечал, кроме нее. Что, впрочем, понять можно.
Томас пожелал ему всего наилучшего, и они распрощались.
На следующий день Элизабет вбежала в комнату в крайнем возбуждении.
— Помнишь яхту? Ну ту, что мы видели еще в наш первый вечер? Конрад кивнул.
— Ты не поверишь, но мы приглашены туда!
Элизабет стала первой женой Томаса. Она подарила ему сына — Урса. Вскоре после этого она уехала, следуя велению своего непостоянного сердца, в Рим. Маленькое утешение для Конрада и тяжелый удар для Томаса, который сам с его безмерным тщеславием никогда не отличался верностью. И тогда Томас опять вспомнил про старого друга.
С тех пор, с тех трех дней на Капри, Конрад Ланг еще ни разу не чувствовал себя так, как сегодня. Может, он опять влюбился? Взял и на старости лет втюрился.
Он решил прекратить пьянство. Хотя бы на неделю.
Дома Конрада Ланга ждало письмо из банка, где сообщалось, что его недельное содержание составляет с сегодняшнего дня две тысячи франков и что он, согласно новому распоряжению, имеет право снимать всю сумму в любой день недели.
В состоянии полной эйфории он тут же написал благодарственное письмо Эльвире Зенн и заказал столик в «Chez Stavros». Сходил в банк и снял тысячу двести франков. Потом купил немного натуральной семги, луку, хлеба для гренков, лимон, каперсы и четыре бутылки «San Pellegrino» и, сев у открытого окна, недурно закусил, попивая минеральную воду со льдом и лимоном.
Закончив трапезу, он вымыл посуду и сел ради праздничного дня к своему «keyboard» (нглийское обозначение механического фортепьяно, известного у нас как «фонола», «вельтеминь-он», «пианола» и др). Два года назад в одном ресторанчике на Корфу он увидел, что у тамошнего тапера стоит на пианино маленькая приставка, и скоро понял, что это устройство способно исполнять за пианиста партию левой руки. Звучало, конечно, несколько топорно, будто робот играет, но все лучше, чем вообще без левой руки. На следующий день он приобрел дешевенький «keyboard», ставший потом, как и весь его прочий скарб, жертвой пожара на вилле. В восполнение утраченного он включил в список жизненно необходимых вещей, дозволенных ему милостью Кохов, более дорогую модель механического пианино, отличавшуюся большими исполнительскими возможностями. С тех пор он время от времени играл для себя, а иногда для своих редких гостей, чаше всего для Барбары.
Однако, сев сейчас к «пианоле», он никак не мог найти, где она включается. Вот умора, подумал он, я же включал и выключал ее уже тысячу раз. Ему пришлось методично обшарить инструмент, прежде чем он через две-три минуты нашел кнопку.
— Совсем от любви помешался, — пробормотал он.
У Дорис Мааг — она пришла в «Розенхоф» прямо с дежурства, еще в полицейской форме, — был очень усталый вид. Она сразу направилась к стойке бара и села за столик.
— Что с тобой? :
— Кони пропал. Вот уже три дня.
— Как пропал?
— Три дня здесь не появляется. Вчера я звонила ему — никого. И сегодня опять не пришел.
— Может, он кабак сменил, — предположила Дорис.
— Трудно в это поверить, при его-то безденежье.
— Может, он какую другую дурочку нашел, которая его в кредит поит. Барбара встала.
— Белого вина?
— Кампари.
Барбара подошла к буфету и вернулась со стаканом, куда налила кампари, положила лед и кружок лимона, в руках она держала бутылку минеральной воды.
— Скажи, когда хватит.
— Лей доверху.
Барбара долила минеральной воды до самого верха.
— Пей на здоровье, — сказала она по привычке. Дорис отпила глоток.
— Апельсин, а не лимон. К кампари следует добавлять полкружка апельсина, а не лимона. Однако все делают эту ошибку.
— Если ее все делают, значит, это уже не ошибка. — Барбара опять села. — И днем он тоже трубку не снимает. И в «Голубом кресте» его не было.
Лицо Дорис Мааг приняло официально-служебное выражение.
— Большинство пропавших, как правило, объявляются сами. Любому исчезновению практически всегда есть банальное объяснение.
— Это как-то к нему не подходит.
— Так все говорят.
— И он задолжал мне 1645 франков.
— В некоторых кругах это сочтут вполне достаточным для исчезновения.
— Но только не в его.
Барбара встала и пошла к посетителю, уже пару раз подававшему знаки. Вернувшись, она сказала:
— В последнее время он очень подавлен. Ни с того ни с сего в глазах появляются слезы.
— От пьянства и нищеты.
— В том-то и беда. Большинство тех, кто кончает жизнь самоубийством, делают это по пьянке.
— Он себя не убьет.
— Иногда узнаешь, что люди неделями лежат мертвые в своей квартире, и ни одна собака этого не замечает. А с одним недавно случился в ванне удар, и он не смог вылезти и добраться до телефона, так тоже никто ничего не слышал. Ему оставалось только ждать, время от времени подливая горячей водички, и надеяться, что кто-нибудь да вспомнит про него. Потом ему пришла в голову идея заткнуть тряпкой верхний слив и дать воде перелиться через край, чтобы соседи снизу вызвали дворника. Вот это сработало. Но страховое агентство отказывается теперь выплатить страховку за порчу имущества. Потому что он сделал это умышленно.
— У Кони в квартире только душ.
— Ну тогда чего волноваться.
Дом на Танненштрассе находился в пяти минутах ходьбы от «Розенхофа». Барбара уговорила Дорис пойти вместе с ней. В случае, если придется просить дворника вскрыть дверь, униформа произведет должное воздействие.
— Я работаю в дорожной полиции, а не в уголовной, — запротестовала Дорис, но потом все-таки согласилась пойти.
Перед выходом они позвонили еще раз, но трубку никто не снял. В квартире Конрада на четвертом этаже было темно. Свет горел только в маленьком окне с матовым стеклом.
— Душевая! — Барбара нажала на кнопку звонка рядом с фамилией «О. Брухин, дворник».
Ей пришлось позвонить трижды, пока наконец в подъезде не зажегся свет.
— Говорить будешь ты, — шепнула Барбара, увидев сердитого взлохмаченного мужчину с опухшим лицом.
— Нашему брату приходится вставать в половине шестого, — заворчал он. Но, увидев униформу Дорис, стал немного посговорчивее. Он выслушал ее, решив проверить, все ли в порядке. Дворник повел их на четвертый этаж и оставил ждать на лестничной площадке. Через некоторое время он появился с отмычкой в руках и попробовал вставить ее в замок.
— Ничего не выйдет, ключ торчит изнутри.
— Значит, надо взломать дверь, — потребовала Барбара. Дворник повернулся к Дорис.
— Для этого мне надо взглянуть на ваше удостоверение.
Пока Дорис выуживала свой служебный пропуск, ключ в замке повернулся. Дверь приоткрылась, и в щелочке показалось удивленное лицо Конрада Ланга.
— Кони, с тобой все в порядке? — спросила Барбара.
— Как никогда, — ответил он.
Целую неделю Конрад Ланг прожил без алкоголя. Зуд в теле поутих, и руки больше не чесались. Настали спокойные ночи — он спал, уже не обливаясь потом. И вставал отдохнувший, полный желания горы своротить. Моменты же, когда он вспоминал про алкоголь и его начинало «ломать», как он выражался, возникали теперь все реже.
Опыт по «завязыванию» у него был большой. Он знал наизусть все стадии вплоть до второго месяца. И прекрасно помнил эйфорию, охватывавшую его каждый раз на третий день. Но вот это неописуемое чувство упоения, в котором он пребывал сейчас, он еще ни разу не испытывал. Не может быть, чтобы причина крылась в том, что он не опрокинул несколько стаканчиков. И неожиданное улучшение финансового положения тоже ни при чем. Причина была в другом и называлась: Розмари Хауг.
С «ночи забвения», как они теперь это называли, все дни и ночи они проводили вместе. Одинокими пассажирами уплывали они на единственном курсирующем в это время года пароходике на другой конец утонувшего в тумане озера и возвращались назад. Они гуляли по дорожке, вдоль которой стояли старинные газовые фонари, ели в дешевом кафе вместе с пенсионерами яблочный пирог и пили кофе.
— Как старики, — сказала Розмари.
— А я и есть старик.
— Мне так не кажется, — улыбнулась она.
Конрад Ланг тоже не казался себе больше стариком.
Вчера они были на концерте. В программе — Шуман. Взглянув на Конрада, Розмари увидела, что в глазах у него слезы. Она дотронулась до его руки и крепко сжала ее. Посмотрев сегодня на себя в зеркало, Конрад заметил изменения. Ему показалось, что за последнее время сосуды немного сузились, щеки больше не горят так лихорадочно. И выглядит он моложе. Возможно, подумал Конрад Ланг, у меня началась наконец-то счастливая полоса.
В этом настроении он и пребывал, когда Барбара с женщиной-полицейским и дворником решили взломать его квартиру. Его не было здесь два дня. и он собирался всего лишь взять свежее белье, кое-что из одежды и еще пару мелочей, как вдруг услышал голоса за дверью.
Дворник и женщина-полицейский быстро попрощались. Барбара осталась. Она считала, что заслуживает объяснений. Конрад сделал это с радостью. Полный энтузиазма, рассказывал он все больше грустневшей Барбаре о великой счастливой перемене в его жизни. Окончив рассказ, он как бы между прочим спросил:
— Сколько я тебе должен?
— Тысячу шестьсот сорок пять франков, — ответила она.
Конрад Ланг вытащил бумажник и отсчитал ей тысячу восемьсот франков, положив их на стол.
— Процентов я не беру, — сказала она, сдав сдачу из огромного портмоне.
— Ты за меня не рада? — спросил Конрад.
— Рада, почему же, — ответила Барбара. И это было правдой. Она не ревновала, нет, она теряла того единственного человека, который не раздражал ее, даже если использовал. Конрад Ланг вызвал такси, взял свой чемоданчик и довез Барбару до дома. Проводив ее до двери, он по-отечески поцеловал ее в лоб.
— Будь здорова. И спасибо за все.
— И ты будь здоров, — сказала она в ответ.
По обеим сторонам улицы перед виллой «Рододендрон» стояли чистенькие лимузины стоимостью каждый не менее ста тысяч франков. Городская дорожная полиция определяла для прибывающих гостей места парковки и регулировала уличное движение по узкому проходу между уже припарковавшимися машинами. «Будто у нас нет других дел, кроме как играть в регулировщиков на стоянке машин мультимиллионеров», — проворчал дежурный офицер, получая задание от начальника. Тот только беспомощно развел руками и показал пальцем наверх.
Перед стальными воротами двое в униформах из личной охраны сверяли приглашения со списком гостей и запоминали лица тех, кто ждал удобного случая, чтобы проскользнуть мимо них.
— Когда у таких людей свадьба, даже погода и та им подыгрывает, — сказал репортер бульварной газетенки, обращаясь к журналисту из муниципальной прессы. — На моей лило так, словно небеса обоссались.
День был действительно на редкость по-летнему прекрасен. Только парочка беленьких облачков плыла по ярко-голубому небу, и легкий ветерок вовсю старался, чтобы сияющее июньское солнце не так палило, в воздухе уже разносилось благоухание цветущих лип и роз, обвивавших каменные ограды особняков. Парк вокруг виллы напоминал штаб-квартиру военного лагеря времен наполеоновских войн. Повсюду палатки с национальными флажками и причудливыми вымпелами — плодом фантазии услужливых дизайнеров. В открытых с четырех сторон палатках сидели гости в летних креслах возле накрытых белыми скатертями столиков, усыпанных цветами. Или под старыми деревьями на длинных скамьях перед празднично украшенными деревянными столами. Или возлежали живописными группками на пледах на ухоженных газонах. В разных местах парка сменяли друг друга струнные квартеты. Country Bands, танцевальные оркестры и сельские капеллы музыкантов.
Подобающее для наследника заводов Коха свадебное торжество.
Урс Кох обходил гостей. Всюду, где он появлялся со своей очаровательной невестой, им аплодировали, целовали их, поздравляли с обоюдным счастливым выбором, замечательным приемом и великолепной погодой.
У балюстрады на террасе стояла Элли, третья жена Томаса Коха, и наблюдала все это действо. Томас познакомился с ней в начале семидесятых. Карл Лагерфельд тогда только недавно принял на себя руководство фирмой «Шанель». Элли Фридриксен была одной из самых любимых его манекенщиц. Через год она вышла замуж за Томаса Коха. Через десять стала жить самостоятельной жизнью и как можно дальше от Томаса.
Рядом с ней стояла Инга Бауэр, шведка, она была намного моложе Элли и в двадцать пять вышла замуж за промышленника из окружения Томаса Коха. Обе женщины подружились очень быстро.
— Если бы я знала, что Кони не пригласили, я бы не пришла. Инга махнула в сторону свадебных гостей.
— А их ты находишь интереснее?
Элли одарила обнявшуюся пару, проплывшую мимо террасы, своей шанелевой улыбкой.
— Нет, конечно, но Томас — да.
— А ты?
Элли отпила из бокала глоток шампанского.
— Я? Я собираюсь разводиться.
Капелла сельских музыкантов под соснами заиграла свадебную величальную. Гости тут же стали подпевать. Все поднялись и выпили за здоровье молодых.
— Бедная девочка.
— Если это и есть та женщина, — сказала с удивлением Инга, — которую он все время искал, то любая другая из тех, что были раньше, была бы ничем не хуже. Элли насмешливо посмотрела на нее.
— Симона стала просто актуальна, пришел тот момент, когда Эльвира решила, что пришло время и для Урса. Так когда-то стала актуальной его мать, поскольку Эльвира решила, что пришло время для Томаса.
— Это звучит так, будто грядет конец света, — засмеялась Инга.
— А ты оглянись вокруг, — возразила Элли. — Разве это не конец света?
Эльвира Зенн установила свой «трон» в палатке для невесты и, казалось, подтверждала всем своим видом, что преклонный возраст не помеха для любви. Она сияла от удовольствия и сверкала бриллиантами, была остроумна и обаятельна и все время следила за тем, чтобы между ее прямой спиной и мягкой спинкой кресла оставалось пространство шириной в ладонь.
Томас расположился напротив нее и чувствовал себя менее раскованно. Его смущало поведение Элли. Обычно они изображали на светских раундах счастливую супружескую пару, и рецепт идеального брака был для всех таков: личная свобода каждому. Но сегодня она держалась холодно. Отказалась обойти с .ним гостей, как бы исполняя роль матери жениха, перекинулась не более чем двумя фразами с родителями невесты (парой, экипированной в честь такого события чересчур нарядно и плохо скрывавшей свой восторг по поводу партии, сделанной их дочерью, взлетевшей столь высоко над их привычным окружением). Элли совершенно откровенно держала дистанцию, не желая иметь с ним ничего общего.
Да и со своим сегодняшним положением на вторых ролях он тоже никак не мог смириться. До сих пор на всех семейных приемах в центре внимания всегда был он. На сей раз все было иначе. Триумф праздновал Урс, на него смотрели как на будущего главу концерна. К этому Томас тоже еще не был готов.
Но что больше всего выбило его из колеи, так это поведение Кони Ланга. Прежде он объявился бы здесь, будь у него приглашение или нет. Кони, конечно, застрял бы у ворот, охрана не пропустила бы его, но в подобных ситуациях он умел проявлять особое высокомерие, и тогда кто-нибудь из охраны пришел бы к Томасу и сказал: «У ворот стоит господин, который утверждает, что он ваш старейший друг-приятель и якобы забыл приглашение дома».
Но на сей раз этого не случится. Он в Италии. И прислал Урсу и Симоне стандартную открытку с пожеланиями счастья и прекрасный букет от «Blossoms», самого респектабельного цветочного магазина в городе. Томасу же он написал лично.
— Не пройтись ли нам немного? — спросила Эльвира. Гости за ее столом поднялись. Томас подал ей руку. Они медленно двинулись по празднично убранному парку.
— Что тебя гнетет?
— Да ничего, а почему ты об этом спрашиваешь?
— Ты все время напряженно размышляешь.
— Ну, когда единственное дитя женится… Эльвира улыбнулась.
— Это больно только в первый раз.
Теперь уже и Томас улыбнулся. Они сели на скамейку, стоявшую несколько в стороне.
— Мы в детстве были в Венеции? Кони, я, ты и Анна?
Эльвира насторожилась.
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Кони написал из Венеции. Он вспомнил, как я погнался на площади Сан-Марко за голубем и разбил себе колено. Анна перевязала мне рану в ресторане салфеткой, а тебе от этого стало плохо.
— Что за глупости, — сказала Эльвира.
Свадьбу играли допоздна. Когда стемнело, в парке зажгли лампионы и факелы. «Pasadena Roof Orchestra» играла вальсы-бостоны и фокстроты, и пары танцевали на большой террасе. Возле маленького павильона в рододендроновых кустах кто-то пел под гитару голосом Донована, и неудивительно, потому что это он и был, а в большой палатке за роялем сидел Джордж Бейл и играл из «American Songbook».
В одиннадцать часов устроили такой грандиозный фейерверк, что люди в городских кафе на бульваре внизу в восторге хлопали в ладоши. После фейерверка гости начали расходиться.
Урс до полуночи всех угощал и здорово напился. Симона пыталась скрыть свое разочарование, и понадобилось незаметное, но энергичное вмешательство Эльвиры, чтобы новобрачные сели наконец в дожидавшийся их лимузин «Just married!» (Новобрачные (традиционная надпись на свадебном автомобиле; англ.)).
Около двух часов ночи Томас Кох, крепко подвыпив, уселся рядом с Джорджем Бейлом за рояль и начал «лабать» «Oh when the Saints» (Хит Луи Армстронга «Когда святые маршируют».), ему любезно аккомпанировал пианист, чей гонорар составил в этот вечер восемнадцать тысяч франков, «исполнение» было восторженно встречено самыми стойкими из гостей-
В три часа ночи ушли последние. Выдохшийся персонал погасил лампионы и еще долго потом дымившиеся факелы.
Томас Кох взял в свою комнату пиво. Когда он сел с пивом на край постели, взгляд его упал на записку, написанную почерком его жены.
«Не могли бы мы завтра поговорить? Предлагаю встретиться после обеда в библиотеке. Элли».
На следующий день уже с утра Эльвира, охваченная нетерпением немедленно увидеть письмо Конрада Ланга, направилась по дорожке вверх — от «Выдела» к вилле. Палатки уже убрали, и все следы праздника исчезли.
Томас занимал одну часть дома, Элли другую, а Урс жил наверху.
Войдя в холл, Эльвира увидела, как Элли вышла из библиотеки; помахала ей и стала подниматься по широкой лестнице на второй этаж.
На пороге библиотеки показался Томас.
— Элли! — позвал он и тут заметил мачеху. — Она хочет развестись. Ты можешь это понять?
Эльвира пожала плечами. Она не понимала, как можно разорвать такой брак, но это ее не удивило. Она знала, что жить с Томасом очень тяжело и что женщина, решившаяся однажды на развод с ним, встретит в суде понимание. Значит, бороться придется только за ограничение материальных потерь. У Эльвиры были для таких дел хорошие адвокаты. Она знала Элли как разумную и трезвую женщину, с которой можно разговаривать. Этот развод сам по себе будет вполне управляемым. Трудно будет только с Томасом из-за его ущемленного самолюбия.
Она прошла с ним в его «холостяцкую» комнату, выслушала все жалобы и причитания, разделила с ним его возмущение и даже поддакнула по поводу Элли, пока ее быстро улетучивающееся терпение еще позволяло ей это. Затем заговорила о письме Конрада Ланга. Томас не мог вспомнить, куда дел его, знал только, что видел его перед самым обедом. Эльвира прикинула, что к чему, и нашла письмо смятым в кармане его шлафрока. Она разгладила его и внимательно прочла. Потом опять смяла в кулаке.
— Он фантазирует.
— Да, но он перестал пить и пишет об этом!
— И ты веришь?
— Но про поворотный момент в жизни он, к сожалению, не врет.
Эльвира положила смятое письмо в большую хрустальную пепельницу, стоявшую рядом с ее креслом на приставном столике.
— А почему бы тебе не поехать с ним куда-нибудь? Это отвлечет тебя от твоих мыслей.
— Я же не могу сейчас разлучать его с возлюбленной.
— Ну уж пару недель они как-нибудь друг без друга выдержат.
— Не знаю. Похоже, что ему сейчас очень хорошо.
— А тебе не очень. И я считаю, что за ним должок.
— Ты так думаешь?
— Да хотя бы Корфу. Эльвира взяла зажигалку и подожгла письмо Кони.
Появление Томаса Коха на Танненштрассе вызвало переполох. Его шофер заехал на темно-синем «мерседесе-600» класса S двумя колесами на тротуар и помог Томасу выйти из машины. На сей раз помощь не была только соблюдением этикета — хозяин сегодня нетвердо держался на ногах. Несколько турецких ребятишек с цветными ранцами на спине окружили машину, разглядывая ее. Трамвай тоже проехал медленнее обычного, и лица в окнах оборачивались к лимузину, которому явно было не место в этом квартале. «Возможно, одна из тех акул по продаже недвижимости, что сдают предназначенные на слом коробки за бешеные бабки проституткам», — сказал молодой человек своей подружке.
Из окна на втором этаже выглянула пожилая женщина. Она положила на подоконник подушку и оперлась на нее своими полными руками.
— Вам кто нужен? — крикнула она Томасу Коху, увидев, что он звонит во второй раз.
— Ланг.
— Его сейчас здесь почти не бывает. Приходит только иногда забрать почту.
— А вы не знаете, где его можно найти?
— Наверное, дворник знает.
Томас Кох нажал на кнопку и стал ждать.
— Долго будете звонить. У него сегодня ночная смена.
Через какое-то время на третьем этаже задвигалась занавеска. Вскоре после этого раздался зуммер. Томас Кох вошел.
Отмар Брухин, работавший штабелеукладчиком в одном из монтажных цехов заводов Коха и дворником в этом частном доме, принадлежавшем пенсионной кассе концерна Кохов, никак не мог успокоиться и без конца рассказывал одно и то же: как он прямо с постели, небритый, в тренировочном костюме открывает дверь, а там стоит, «не сойти мне с этого места, Кох собственной персоной» и спрашивает адрес одного жильца. «И если хотите знать, от него тоже порядком разило».
Когда шофер уже помогал Томасу Коху опять сесть в машину, дворник спохватился и назвал ему адрес Розмари Хауг.
Конрад сидел с Розмари на террасе и играл в триктрак, когда раздался звонок. Он обучил ее этой игре во время их путешествия по Италии, и с тех пор они играли в нее с неослабевающим азартом и страстью. Отчасти из-за честолюбия Розмари, еще ни разу не выигравшей у него, и отчасти из-за сентиментальных воспоминаний о первой совместной поездке.
Розмари встала и направилась к домофону. Она вернулась удивленной.
— Томас Кох. Хочет знать, здесь ли ты.
— И что ты сказала?
— Что — да. Он поднимается.
На протяжении почти всей жизни Томас был важнейшей фигурой в жизни Конрада. Хотя в последнее время все чаще отступал на задний план. В Венеции он, правда, вспомнил про него. Однако газетные репортажи о свадьбе Урса с удивлением для себя прочел без особого интереса. Но вот сейчас, когда Томас с минуты на минуту должен был войти, он занервничал. И снова почувствовал себя словно новобранец на плацу — как всегда, когда Томас был поблизости.
Розмари заметила в нем перемену.
— Надо было сказать, что тебя здесь нет? — спросила она, откровенно забавляясь.
— Нет, конечно нет.
Они направились к двери. На площадке остановился лифт.
Затем послышались шаги.
— Что ему теперь надо? —г пробормотал Конрад, больше обращаясь к себе, чем к Розмари.
Когда в дверь позвонили, он вздрогнул.
— Из-за блондиночки? — спросил тот.
— Какой блондиночки?
— Я видел вас перед Голубым гротом. Ты никого не замечал, кроме нее. Что, впрочем, понять можно.
Томас пожелал ему всего наилучшего, и они распрощались.
На следующий день Элизабет вбежала в комнату в крайнем возбуждении.
— Помнишь яхту? Ну ту, что мы видели еще в наш первый вечер? Конрад кивнул.
— Ты не поверишь, но мы приглашены туда!
Элизабет стала первой женой Томаса. Она подарила ему сына — Урса. Вскоре после этого она уехала, следуя велению своего непостоянного сердца, в Рим. Маленькое утешение для Конрада и тяжелый удар для Томаса, который сам с его безмерным тщеславием никогда не отличался верностью. И тогда Томас опять вспомнил про старого друга.
С тех пор, с тех трех дней на Капри, Конрад Ланг еще ни разу не чувствовал себя так, как сегодня. Может, он опять влюбился? Взял и на старости лет втюрился.
Он решил прекратить пьянство. Хотя бы на неделю.
Дома Конрада Ланга ждало письмо из банка, где сообщалось, что его недельное содержание составляет с сегодняшнего дня две тысячи франков и что он, согласно новому распоряжению, имеет право снимать всю сумму в любой день недели.
В состоянии полной эйфории он тут же написал благодарственное письмо Эльвире Зенн и заказал столик в «Chez Stavros». Сходил в банк и снял тысячу двести франков. Потом купил немного натуральной семги, луку, хлеба для гренков, лимон, каперсы и четыре бутылки «San Pellegrino» и, сев у открытого окна, недурно закусил, попивая минеральную воду со льдом и лимоном.
Закончив трапезу, он вымыл посуду и сел ради праздничного дня к своему «keyboard» (нглийское обозначение механического фортепьяно, известного у нас как «фонола», «вельтеминь-он», «пианола» и др). Два года назад в одном ресторанчике на Корфу он увидел, что у тамошнего тапера стоит на пианино маленькая приставка, и скоро понял, что это устройство способно исполнять за пианиста партию левой руки. Звучало, конечно, несколько топорно, будто робот играет, но все лучше, чем вообще без левой руки. На следующий день он приобрел дешевенький «keyboard», ставший потом, как и весь его прочий скарб, жертвой пожара на вилле. В восполнение утраченного он включил в список жизненно необходимых вещей, дозволенных ему милостью Кохов, более дорогую модель механического пианино, отличавшуюся большими исполнительскими возможностями. С тех пор он время от времени играл для себя, а иногда для своих редких гостей, чаше всего для Барбары.
Однако, сев сейчас к «пианоле», он никак не мог найти, где она включается. Вот умора, подумал он, я же включал и выключал ее уже тысячу раз. Ему пришлось методично обшарить инструмент, прежде чем он через две-три минуты нашел кнопку.
— Совсем от любви помешался, — пробормотал он.
У Дорис Мааг — она пришла в «Розенхоф» прямо с дежурства, еще в полицейской форме, — был очень усталый вид. Она сразу направилась к стойке бара и села за столик.
— Что с тобой? :
— Кони пропал. Вот уже три дня.
— Как пропал?
— Три дня здесь не появляется. Вчера я звонила ему — никого. И сегодня опять не пришел.
— Может, он кабак сменил, — предположила Дорис.
— Трудно в это поверить, при его-то безденежье.
— Может, он какую другую дурочку нашел, которая его в кредит поит. Барбара встала.
— Белого вина?
— Кампари.
Барбара подошла к буфету и вернулась со стаканом, куда налила кампари, положила лед и кружок лимона, в руках она держала бутылку минеральной воды.
— Скажи, когда хватит.
— Лей доверху.
Барбара долила минеральной воды до самого верха.
— Пей на здоровье, — сказала она по привычке. Дорис отпила глоток.
— Апельсин, а не лимон. К кампари следует добавлять полкружка апельсина, а не лимона. Однако все делают эту ошибку.
— Если ее все делают, значит, это уже не ошибка. — Барбара опять села. — И днем он тоже трубку не снимает. И в «Голубом кресте» его не было.
Лицо Дорис Мааг приняло официально-служебное выражение.
— Большинство пропавших, как правило, объявляются сами. Любому исчезновению практически всегда есть банальное объяснение.
— Это как-то к нему не подходит.
— Так все говорят.
— И он задолжал мне 1645 франков.
— В некоторых кругах это сочтут вполне достаточным для исчезновения.
— Но только не в его.
Барбара встала и пошла к посетителю, уже пару раз подававшему знаки. Вернувшись, она сказала:
— В последнее время он очень подавлен. Ни с того ни с сего в глазах появляются слезы.
— От пьянства и нищеты.
— В том-то и беда. Большинство тех, кто кончает жизнь самоубийством, делают это по пьянке.
— Он себя не убьет.
— Иногда узнаешь, что люди неделями лежат мертвые в своей квартире, и ни одна собака этого не замечает. А с одним недавно случился в ванне удар, и он не смог вылезти и добраться до телефона, так тоже никто ничего не слышал. Ему оставалось только ждать, время от времени подливая горячей водички, и надеяться, что кто-нибудь да вспомнит про него. Потом ему пришла в голову идея заткнуть тряпкой верхний слив и дать воде перелиться через край, чтобы соседи снизу вызвали дворника. Вот это сработало. Но страховое агентство отказывается теперь выплатить страховку за порчу имущества. Потому что он сделал это умышленно.
— У Кони в квартире только душ.
— Ну тогда чего волноваться.
Дом на Танненштрассе находился в пяти минутах ходьбы от «Розенхофа». Барбара уговорила Дорис пойти вместе с ней. В случае, если придется просить дворника вскрыть дверь, униформа произведет должное воздействие.
— Я работаю в дорожной полиции, а не в уголовной, — запротестовала Дорис, но потом все-таки согласилась пойти.
Перед выходом они позвонили еще раз, но трубку никто не снял. В квартире Конрада на четвертом этаже было темно. Свет горел только в маленьком окне с матовым стеклом.
— Душевая! — Барбара нажала на кнопку звонка рядом с фамилией «О. Брухин, дворник».
Ей пришлось позвонить трижды, пока наконец в подъезде не зажегся свет.
— Говорить будешь ты, — шепнула Барбара, увидев сердитого взлохмаченного мужчину с опухшим лицом.
— Нашему брату приходится вставать в половине шестого, — заворчал он. Но, увидев униформу Дорис, стал немного посговорчивее. Он выслушал ее, решив проверить, все ли в порядке. Дворник повел их на четвертый этаж и оставил ждать на лестничной площадке. Через некоторое время он появился с отмычкой в руках и попробовал вставить ее в замок.
— Ничего не выйдет, ключ торчит изнутри.
— Значит, надо взломать дверь, — потребовала Барбара. Дворник повернулся к Дорис.
— Для этого мне надо взглянуть на ваше удостоверение.
Пока Дорис выуживала свой служебный пропуск, ключ в замке повернулся. Дверь приоткрылась, и в щелочке показалось удивленное лицо Конрада Ланга.
— Кони, с тобой все в порядке? — спросила Барбара.
— Как никогда, — ответил он.
Целую неделю Конрад Ланг прожил без алкоголя. Зуд в теле поутих, и руки больше не чесались. Настали спокойные ночи — он спал, уже не обливаясь потом. И вставал отдохнувший, полный желания горы своротить. Моменты же, когда он вспоминал про алкоголь и его начинало «ломать», как он выражался, возникали теперь все реже.
Опыт по «завязыванию» у него был большой. Он знал наизусть все стадии вплоть до второго месяца. И прекрасно помнил эйфорию, охватывавшую его каждый раз на третий день. Но вот это неописуемое чувство упоения, в котором он пребывал сейчас, он еще ни разу не испытывал. Не может быть, чтобы причина крылась в том, что он не опрокинул несколько стаканчиков. И неожиданное улучшение финансового положения тоже ни при чем. Причина была в другом и называлась: Розмари Хауг.
С «ночи забвения», как они теперь это называли, все дни и ночи они проводили вместе. Одинокими пассажирами уплывали они на единственном курсирующем в это время года пароходике на другой конец утонувшего в тумане озера и возвращались назад. Они гуляли по дорожке, вдоль которой стояли старинные газовые фонари, ели в дешевом кафе вместе с пенсионерами яблочный пирог и пили кофе.
— Как старики, — сказала Розмари.
— А я и есть старик.
— Мне так не кажется, — улыбнулась она.
Конрад Ланг тоже не казался себе больше стариком.
Вчера они были на концерте. В программе — Шуман. Взглянув на Конрада, Розмари увидела, что в глазах у него слезы. Она дотронулась до его руки и крепко сжала ее. Посмотрев сегодня на себя в зеркало, Конрад заметил изменения. Ему показалось, что за последнее время сосуды немного сузились, щеки больше не горят так лихорадочно. И выглядит он моложе. Возможно, подумал Конрад Ланг, у меня началась наконец-то счастливая полоса.
В этом настроении он и пребывал, когда Барбара с женщиной-полицейским и дворником решили взломать его квартиру. Его не было здесь два дня. и он собирался всего лишь взять свежее белье, кое-что из одежды и еще пару мелочей, как вдруг услышал голоса за дверью.
Дворник и женщина-полицейский быстро попрощались. Барбара осталась. Она считала, что заслуживает объяснений. Конрад сделал это с радостью. Полный энтузиазма, рассказывал он все больше грустневшей Барбаре о великой счастливой перемене в его жизни. Окончив рассказ, он как бы между прочим спросил:
— Сколько я тебе должен?
— Тысячу шестьсот сорок пять франков, — ответила она.
Конрад Ланг вытащил бумажник и отсчитал ей тысячу восемьсот франков, положив их на стол.
— Процентов я не беру, — сказала она, сдав сдачу из огромного портмоне.
— Ты за меня не рада? — спросил Конрад.
— Рада, почему же, — ответила Барбара. И это было правдой. Она не ревновала, нет, она теряла того единственного человека, который не раздражал ее, даже если использовал. Конрад Ланг вызвал такси, взял свой чемоданчик и довез Барбару до дома. Проводив ее до двери, он по-отечески поцеловал ее в лоб.
— Будь здорова. И спасибо за все.
— И ты будь здоров, — сказала она в ответ.
По обеим сторонам улицы перед виллой «Рододендрон» стояли чистенькие лимузины стоимостью каждый не менее ста тысяч франков. Городская дорожная полиция определяла для прибывающих гостей места парковки и регулировала уличное движение по узкому проходу между уже припарковавшимися машинами. «Будто у нас нет других дел, кроме как играть в регулировщиков на стоянке машин мультимиллионеров», — проворчал дежурный офицер, получая задание от начальника. Тот только беспомощно развел руками и показал пальцем наверх.
Перед стальными воротами двое в униформах из личной охраны сверяли приглашения со списком гостей и запоминали лица тех, кто ждал удобного случая, чтобы проскользнуть мимо них.
— Когда у таких людей свадьба, даже погода и та им подыгрывает, — сказал репортер бульварной газетенки, обращаясь к журналисту из муниципальной прессы. — На моей лило так, словно небеса обоссались.
День был действительно на редкость по-летнему прекрасен. Только парочка беленьких облачков плыла по ярко-голубому небу, и легкий ветерок вовсю старался, чтобы сияющее июньское солнце не так палило, в воздухе уже разносилось благоухание цветущих лип и роз, обвивавших каменные ограды особняков. Парк вокруг виллы напоминал штаб-квартиру военного лагеря времен наполеоновских войн. Повсюду палатки с национальными флажками и причудливыми вымпелами — плодом фантазии услужливых дизайнеров. В открытых с четырех сторон палатках сидели гости в летних креслах возле накрытых белыми скатертями столиков, усыпанных цветами. Или под старыми деревьями на длинных скамьях перед празднично украшенными деревянными столами. Или возлежали живописными группками на пледах на ухоженных газонах. В разных местах парка сменяли друг друга струнные квартеты. Country Bands, танцевальные оркестры и сельские капеллы музыкантов.
Подобающее для наследника заводов Коха свадебное торжество.
Урс Кох обходил гостей. Всюду, где он появлялся со своей очаровательной невестой, им аплодировали, целовали их, поздравляли с обоюдным счастливым выбором, замечательным приемом и великолепной погодой.
У балюстрады на террасе стояла Элли, третья жена Томаса Коха, и наблюдала все это действо. Томас познакомился с ней в начале семидесятых. Карл Лагерфельд тогда только недавно принял на себя руководство фирмой «Шанель». Элли Фридриксен была одной из самых любимых его манекенщиц. Через год она вышла замуж за Томаса Коха. Через десять стала жить самостоятельной жизнью и как можно дальше от Томаса.
Рядом с ней стояла Инга Бауэр, шведка, она была намного моложе Элли и в двадцать пять вышла замуж за промышленника из окружения Томаса Коха. Обе женщины подружились очень быстро.
— Если бы я знала, что Кони не пригласили, я бы не пришла. Инга махнула в сторону свадебных гостей.
— А их ты находишь интереснее?
Элли одарила обнявшуюся пару, проплывшую мимо террасы, своей шанелевой улыбкой.
— Нет, конечно, но Томас — да.
— А ты?
Элли отпила из бокала глоток шампанского.
— Я? Я собираюсь разводиться.
Капелла сельских музыкантов под соснами заиграла свадебную величальную. Гости тут же стали подпевать. Все поднялись и выпили за здоровье молодых.
— Бедная девочка.
— Если это и есть та женщина, — сказала с удивлением Инга, — которую он все время искал, то любая другая из тех, что были раньше, была бы ничем не хуже. Элли насмешливо посмотрела на нее.
— Симона стала просто актуальна, пришел тот момент, когда Эльвира решила, что пришло время и для Урса. Так когда-то стала актуальной его мать, поскольку Эльвира решила, что пришло время для Томаса.
— Это звучит так, будто грядет конец света, — засмеялась Инга.
— А ты оглянись вокруг, — возразила Элли. — Разве это не конец света?
Эльвира Зенн установила свой «трон» в палатке для невесты и, казалось, подтверждала всем своим видом, что преклонный возраст не помеха для любви. Она сияла от удовольствия и сверкала бриллиантами, была остроумна и обаятельна и все время следила за тем, чтобы между ее прямой спиной и мягкой спинкой кресла оставалось пространство шириной в ладонь.
Томас расположился напротив нее и чувствовал себя менее раскованно. Его смущало поведение Элли. Обычно они изображали на светских раундах счастливую супружескую пару, и рецепт идеального брака был для всех таков: личная свобода каждому. Но сегодня она держалась холодно. Отказалась обойти с .ним гостей, как бы исполняя роль матери жениха, перекинулась не более чем двумя фразами с родителями невесты (парой, экипированной в честь такого события чересчур нарядно и плохо скрывавшей свой восторг по поводу партии, сделанной их дочерью, взлетевшей столь высоко над их привычным окружением). Элли совершенно откровенно держала дистанцию, не желая иметь с ним ничего общего.
Да и со своим сегодняшним положением на вторых ролях он тоже никак не мог смириться. До сих пор на всех семейных приемах в центре внимания всегда был он. На сей раз все было иначе. Триумф праздновал Урс, на него смотрели как на будущего главу концерна. К этому Томас тоже еще не был готов.
Но что больше всего выбило его из колеи, так это поведение Кони Ланга. Прежде он объявился бы здесь, будь у него приглашение или нет. Кони, конечно, застрял бы у ворот, охрана не пропустила бы его, но в подобных ситуациях он умел проявлять особое высокомерие, и тогда кто-нибудь из охраны пришел бы к Томасу и сказал: «У ворот стоит господин, который утверждает, что он ваш старейший друг-приятель и якобы забыл приглашение дома».
Но на сей раз этого не случится. Он в Италии. И прислал Урсу и Симоне стандартную открытку с пожеланиями счастья и прекрасный букет от «Blossoms», самого респектабельного цветочного магазина в городе. Томасу же он написал лично.
Дорогой Томи!Томас Кох никак не мог вспомнить себя и Кони детьми в Венеции.
Через несколько дней для тебя начнется новый период жизни. Твой сын создаст свою семью, и тем самым будет сделан последний шаг для передачи эстафеты в его руки. Вскоре ты отойдешь на такие позиции, откуда с чувством успокоения будешь видеть, что твое и Эльвирино дело находится в хороших руках.
И в моей .жизни тоже произошел решительный поворот. Представь, я познакомился на старости лет с женщиной моей мечты. Я влюблен как гимназист, перестал пить, и жизнь, которая в последнее время сыграла со мной (и тем самым с вами толке) злую шутку, вдруг стала ко мне благосклонна.
Разве это не странно, что мы опять в одно и то .же время, хотя и в разных местах, переживаем важную перемену в .жизни? Не возникает ли и у тебя иногда ощущение, что наши судьбы тесно и неразрывно связаны, хотим мы того или нет?
Мы совершаем вдвоем небольшое сентиментальное путешествие по Италии. Когда мы обедали под аркадой на площади Сан-Марко, я вдруг явственно увидел нас здесь маленькими мальчиками и как Эльвира с Анной по очереди фотографируют нас. Ты помнишь? Тебе очень хотелось поймать голубя, ты бросился за ним и, упав, разбил себе колено в кровь. Анна промыла его тебе в том самом ресторане, где мы сегодня обедали, и перевязала камчатной салфеткой, а Эльвире стало плохо, когда она увидела кровь.
Сколько .же с тех пор утекло времени? Шестьдесят лет или шесть дней?
На следующей неделе мы вернемся в Швейцарию. Ты будешь приятно поражен, когда познакомишься с Розмари.
Желаю тебе от всего сердца только одного хорошего.
Не забывший старую дружбу
твой Кони
— Не пройтись ли нам немного? — спросила Эльвира. Гости за ее столом поднялись. Томас подал ей руку. Они медленно двинулись по празднично убранному парку.
— Что тебя гнетет?
— Да ничего, а почему ты об этом спрашиваешь?
— Ты все время напряженно размышляешь.
— Ну, когда единственное дитя женится… Эльвира улыбнулась.
— Это больно только в первый раз.
Теперь уже и Томас улыбнулся. Они сели на скамейку, стоявшую несколько в стороне.
— Мы в детстве были в Венеции? Кони, я, ты и Анна?
Эльвира насторожилась.
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Кони написал из Венеции. Он вспомнил, как я погнался на площади Сан-Марко за голубем и разбил себе колено. Анна перевязала мне рану в ресторане салфеткой, а тебе от этого стало плохо.
— Что за глупости, — сказала Эльвира.
Свадьбу играли допоздна. Когда стемнело, в парке зажгли лампионы и факелы. «Pasadena Roof Orchestra» играла вальсы-бостоны и фокстроты, и пары танцевали на большой террасе. Возле маленького павильона в рододендроновых кустах кто-то пел под гитару голосом Донована, и неудивительно, потому что это он и был, а в большой палатке за роялем сидел Джордж Бейл и играл из «American Songbook».
В одиннадцать часов устроили такой грандиозный фейерверк, что люди в городских кафе на бульваре внизу в восторге хлопали в ладоши. После фейерверка гости начали расходиться.
Урс до полуночи всех угощал и здорово напился. Симона пыталась скрыть свое разочарование, и понадобилось незаметное, но энергичное вмешательство Эльвиры, чтобы новобрачные сели наконец в дожидавшийся их лимузин «Just married!» (Новобрачные (традиционная надпись на свадебном автомобиле; англ.)).
Около двух часов ночи Томас Кох, крепко подвыпив, уселся рядом с Джорджем Бейлом за рояль и начал «лабать» «Oh when the Saints» (Хит Луи Армстронга «Когда святые маршируют».), ему любезно аккомпанировал пианист, чей гонорар составил в этот вечер восемнадцать тысяч франков, «исполнение» было восторженно встречено самыми стойкими из гостей-
В три часа ночи ушли последние. Выдохшийся персонал погасил лампионы и еще долго потом дымившиеся факелы.
Томас Кох взял в свою комнату пиво. Когда он сел с пивом на край постели, взгляд его упал на записку, написанную почерком его жены.
«Не могли бы мы завтра поговорить? Предлагаю встретиться после обеда в библиотеке. Элли».
На следующий день уже с утра Эльвира, охваченная нетерпением немедленно увидеть письмо Конрада Ланга, направилась по дорожке вверх — от «Выдела» к вилле. Палатки уже убрали, и все следы праздника исчезли.
Томас занимал одну часть дома, Элли другую, а Урс жил наверху.
Войдя в холл, Эльвира увидела, как Элли вышла из библиотеки; помахала ей и стала подниматься по широкой лестнице на второй этаж.
На пороге библиотеки показался Томас.
— Элли! — позвал он и тут заметил мачеху. — Она хочет развестись. Ты можешь это понять?
Эльвира пожала плечами. Она не понимала, как можно разорвать такой брак, но это ее не удивило. Она знала, что жить с Томасом очень тяжело и что женщина, решившаяся однажды на развод с ним, встретит в суде понимание. Значит, бороться придется только за ограничение материальных потерь. У Эльвиры были для таких дел хорошие адвокаты. Она знала Элли как разумную и трезвую женщину, с которой можно разговаривать. Этот развод сам по себе будет вполне управляемым. Трудно будет только с Томасом из-за его ущемленного самолюбия.
Она прошла с ним в его «холостяцкую» комнату, выслушала все жалобы и причитания, разделила с ним его возмущение и даже поддакнула по поводу Элли, пока ее быстро улетучивающееся терпение еще позволяло ей это. Затем заговорила о письме Конрада Ланга. Томас не мог вспомнить, куда дел его, знал только, что видел его перед самым обедом. Эльвира прикинула, что к чему, и нашла письмо смятым в кармане его шлафрока. Она разгладила его и внимательно прочла. Потом опять смяла в кулаке.
— Он фантазирует.
— Да, но он перестал пить и пишет об этом!
— И ты веришь?
— Но про поворотный момент в жизни он, к сожалению, не врет.
Эльвира положила смятое письмо в большую хрустальную пепельницу, стоявшую рядом с ее креслом на приставном столике.
— А почему бы тебе не поехать с ним куда-нибудь? Это отвлечет тебя от твоих мыслей.
— Я же не могу сейчас разлучать его с возлюбленной.
— Ну уж пару недель они как-нибудь друг без друга выдержат.
— Не знаю. Похоже, что ему сейчас очень хорошо.
— А тебе не очень. И я считаю, что за ним должок.
— Ты так думаешь?
— Да хотя бы Корфу. Эльвира взяла зажигалку и подожгла письмо Кони.
Появление Томаса Коха на Танненштрассе вызвало переполох. Его шофер заехал на темно-синем «мерседесе-600» класса S двумя колесами на тротуар и помог Томасу выйти из машины. На сей раз помощь не была только соблюдением этикета — хозяин сегодня нетвердо держался на ногах. Несколько турецких ребятишек с цветными ранцами на спине окружили машину, разглядывая ее. Трамвай тоже проехал медленнее обычного, и лица в окнах оборачивались к лимузину, которому явно было не место в этом квартале. «Возможно, одна из тех акул по продаже недвижимости, что сдают предназначенные на слом коробки за бешеные бабки проституткам», — сказал молодой человек своей подружке.
Из окна на втором этаже выглянула пожилая женщина. Она положила на подоконник подушку и оперлась на нее своими полными руками.
— Вам кто нужен? — крикнула она Томасу Коху, увидев, что он звонит во второй раз.
— Ланг.
— Его сейчас здесь почти не бывает. Приходит только иногда забрать почту.
— А вы не знаете, где его можно найти?
— Наверное, дворник знает.
Томас Кох нажал на кнопку и стал ждать.
— Долго будете звонить. У него сегодня ночная смена.
Через какое-то время на третьем этаже задвигалась занавеска. Вскоре после этого раздался зуммер. Томас Кох вошел.
Отмар Брухин, работавший штабелеукладчиком в одном из монтажных цехов заводов Коха и дворником в этом частном доме, принадлежавшем пенсионной кассе концерна Кохов, никак не мог успокоиться и без конца рассказывал одно и то же: как он прямо с постели, небритый, в тренировочном костюме открывает дверь, а там стоит, «не сойти мне с этого места, Кох собственной персоной» и спрашивает адрес одного жильца. «И если хотите знать, от него тоже порядком разило».
Когда шофер уже помогал Томасу Коху опять сесть в машину, дворник спохватился и назвал ему адрес Розмари Хауг.
Конрад сидел с Розмари на террасе и играл в триктрак, когда раздался звонок. Он обучил ее этой игре во время их путешествия по Италии, и с тех пор они играли в нее с неослабевающим азартом и страстью. Отчасти из-за честолюбия Розмари, еще ни разу не выигравшей у него, и отчасти из-за сентиментальных воспоминаний о первой совместной поездке.
Розмари встала и направилась к домофону. Она вернулась удивленной.
— Томас Кох. Хочет знать, здесь ли ты.
— И что ты сказала?
— Что — да. Он поднимается.
На протяжении почти всей жизни Томас был важнейшей фигурой в жизни Конрада. Хотя в последнее время все чаще отступал на задний план. В Венеции он, правда, вспомнил про него. Однако газетные репортажи о свадьбе Урса с удивлением для себя прочел без особого интереса. Но вот сейчас, когда Томас с минуты на минуту должен был войти, он занервничал. И снова почувствовал себя словно новобранец на плацу — как всегда, когда Томас был поблизости.
Розмари заметила в нем перемену.
— Надо было сказать, что тебя здесь нет? — спросила она, откровенно забавляясь.
— Нет, конечно нет.
Они направились к двери. На площадке остановился лифт.
Затем послышались шаги.
— Что ему теперь надо? —г пробормотал Конрад, больше обращаясь к себе, чем к Розмари.
Когда в дверь позвонили, он вздрогнул.