Страница:
– Ну, что дальше? – устало поинтересовался он, когда обыск в его гостиничном номере был закончен. Полицейские обнаружили то, что искали, – конверт с восемью тысячами крон, а также накладные усы и бакенбарды.
– Это ваши? – зачем-то поинтересовался комиссар Вондрачек, имея в виду именно последнюю находку.
– Да, мои. Но теперь можете оставить их себе, они вам тоже пригодятся. Я спросил – что дальше?
– А дальше вами займутся представители Генерального штаба. Они скоро прибудут сюда, но, пока у нас есть время, я бы хотел задать вам несколько вопросов касательно того дела, расследованием которого я в данный момент занимаюсь.
– Спрашивайте, – вяло отозвался полковник и достал портсигар, – но, если можно, наедине.
Комиссар кивнул и дал знак своим помощникам выйти в коридор.
– Вы были любовником фрейлейн Тымковец? – спросил он, дождавшись, пока полковник раскурит сигару.
– Я очень любил эту женщину! – медленно, с мучительным надрывом в голосе, ответил Фихтер.
– Как вы с ней познакомились?
– Случайно. Это было на скачках в Пратере.
– Это вы ее убили?
Полковник содрогнулся от негодования.
– Разумеется, нет!
– В таком случае, что случилось? Вы могли бы изложить мне весь ход событий?
Фихтер кивнул, после чего заговорил короткими, отрывистыми фразами.
– Фрейлейн Тымковец была моей возлюбленной. Я никогда не был так счастлив. Наверное, вы и сами знаете, что когда пожилой мужчина влюбляется в девушку, то к нему словно бы возвращается молодость. Сначала я верил, что тоже ей небезразличен. Она умела так трогательно и пылко выражать свои чувства! Но однажды произошло нечто ужасное. Она… – Полковник глубоко вздохнул. – Она вдруг стала интересоваться моими делами, причем самыми секретными. Я не мог поверить, думал, что это какое-то недоразумение, женское любопытство… Но нет, она всерьез требовала самых подробных сведений о стратегических планах нашей армии, угрожая немедленно исчезнуть из моей жизни так же внезапно, как и появилась…
– Но неужели вы не поинтересовались, кто за ней стоит? – не выдержал Вондрачек. – Ведь именно этот человек и уложил ее в вашу постель!
– Я не успел это узнать! – возразил полковник. – В тот же вечер, когда она заговорила со мной о шпионаже, между нами произошел полный разрыв. Однако спустя несколько дней я неожиданно получил письмо, в котором она умоляла простить ее, заявляя, что это был глупый розыгрыш, который она затеяла на спор с одной подругой…
– Фрейлейн Лукач?
– Не знаю. – Полковник поморщился и загасил сигару. – Вы меня сбили.
– Она писала, что все это розыгрыш…
– Ах да. Кроме того, она заявляла, что ее жизни угрожает опасность, и просила меня приехать в Кальтенбрюндльберг, назначив точную дату и указав адрес гостиницы.
– Вы сохранили это письмо?
– Нет. Берта просила уничтожить его, и я не посмел отказать.
– Но неужели вы ничего не заподозрили?
Полковник криво усмехнулся.
– Видите ли, комиссар, когда любимая женщина пишет, что ее жизни угрожает опасность, порядочный человек не станет подозревать ее во лжи, а просто поедет и постарается помочь.
– Ну хорошо, вы приехали в Кальтенбрюндльберг, и что дальше?
– Она уже была мертва! Берту задушили ее же чулком.
– Увидев это, вы сняли чулок с ее шеи и взяли с собой?
– Да.
– Зачем, ведь это же улика, которую можно было обратить против вас?
– Вы думаете, что я в тот момент осознавал свои поступки?
Вондрачек кивнул, признавая справедливость этого ответа.
– Ну хорошо, а как насчет другой улики? Я имею в виду страницу, вырванную из вашей книги и подброшенную на место преступления.
– Насчет этого я ничего сказать не могу.
– Но ведь фрейлейн Тымковец была у вас дома и вполне могла вырвать эту страницу?
– Да, но зачем бы она стала это делать?
– Да, действительно, – пробормотал комиссар. – Все это выглядит весьма странно. Не могла же она предчувствовать собственное убийство и заранее позаботиться об улике, передав ее в третьи руки. Кстати, был ли вам знаком некий Ласло Фальва?
– Я не знаю этого господина.
– А кто приказал вам арестовать майора Шмидта?
– Я сделал это по собственному усмотрению. В отношении его у возглавляемой мной контрразведки имелись серьезные подозрения.
– А вам известно, что не далее как вчера майор Шмидт покончил с собой в одиночной камере?
– Нет, я этого не знал. – Полковник выговорил эту фразу с усилием, отводя глаза в сторону.
– Еще вопрос: известен ли вам некий англичанин – доктор Сильверстоун, проживающий по улице Грабен в одном доме с майором Шмидтом?
– Я видел этого человека только один раз – в салоне графини Хаммерсфильд.
Полковник был явно утомлен этим затянувшимся допросом, а комиссар Вондрачек выглядел разочарованным – практически ни один из ответов Фихтера не подсказал ему желанной разгадки в деле об убийстве Берты Тымковец. А ведь что и зачем может скрывать полковник Фихтер, если прекрасно знает о том, какая участь его ожидает?
Впрочем, времени на дальнейшие расспросы уже не оставалось – в коридоре послышались чеканные шаги, и через мгновение в номер ввалились военные.
– О Боже, неужели они не могли прислать никого другого? – простонал полковник Фихтер, увидев, что одним из вошедших офицеров был его племянник. – Зачем было подвергать меня еще и этому унижению?
Комиссар Вондрачек уже покинул номер, и теперь, кроме дяди и племянника, здесь находился только учтивый и элегантный капитан – представитель Генштаба, – который молча сидел в углу комнаты, не вмешиваясь в их разговор.
Несмотря на всю его предупредительность, Стефан тяготился присутствием капитана, понимая, что он находится здесь, дабы предупредить возможный сговор между ним и дядей. Впрочем, ситуация была настолько гнетущей, что даже это скрытое недоверие не могло ее усугубить.
Покинув казино час назад, он сразу же приехал в гостиницу Кломзера. В вестибюле и на всех этажах сновали полицейские агенты и армейские офицеры – складывалось впечатление, будто гостиница оккупирована. Лейтенанта немедленно проводили к полковнику Краусу, который ждал его в одном из номеров первого этажа. Худой, костистый и предельно надменный, полковник Краус не говорил, а излагал инструкции:
– Ваш дядя, полковник Фихтер, изобличен как агент иностранной державы. Улики неопровержимы, и он сам уже признался во всем. Но нам бы не хотелось доводить дело до военного трибунала. Скандал послужит дискредитации австрийской армии. Ваше дело – убедить полковника Фихтера поступить согласно принципам чести! Вам все ясно?
– Да, – подавленно кивнул лейтенант, мысленно проклиная своего денщика. Не стоило в этот вечер говорить Курту, куда он направляется…
В сопровождении молчаливого капитана Стефан поднялся в номер дяди и разминулся в дверях с комиссаром Вондрачеком. Первая же реакция полковника Фихтера на появление племянника повергла несчастного лейтенанта в глубокое уныние. Никогда прежде он не видел своего грозного родственника в таком страшном состоянии. При этом полковник еще пытался сдерживаться, но по его лицу было видно, каких сил ему это стоило.
– Прости, – пробормотал Стефан, – но я пришел сюда не по своей воле.
– Да, понимаю, – спохватился полковник. – Впрочем, это и к лучшему. Если бы я и хотел перед кем-нибудь оправдаться, то только перед тобой. Я виноват лишь в одном, Стефан, – в том, что позволил завлечь себя в ловушку.
– Я готов тебе поверить, – с расстановкой выдавил лейтенант, подумав про себя: «Это единственное, что я еще могу для тебя сделать». – Но как же смерть той девушки?
– Я ее не убивал. – Полковник начинал волноваться и багроветь. – Я не знаю, что произошло в гостинице Кальтенбрюндльберга, но почему-то все улики повернулись против меня!
«В том числе и чулок», – мрачно вспомнил Стефан.
– Я попал в какую-то адскую ловушку, – продолжал полковник, пытаясь поймать взглядом ускользающие глаза племянника. – Все было подстроено так, чтобы загнать меня в угол. Меня шантажировали, но поскольку это делалось или по почте, или по телефону, я даже не знал кто! Я подозревался в убийстве Берты, которую любил больше всего на свете, и если бы сумел устоять против шантажа, то оказался бы под судом и был опозорен… Впрочем, это все равно произойдет так или иначе, – угасшим голосом добавил полковник, а Стефан с ужасом вспомнил о своем поручении. – Поверь мне еще в одном. – Полковник был настолько утомлен, что говорил уже явно через силу. – Я не нанес никакого ущерба нашей армии. Да, я согласился сотрудничать, и даже получил за это деньги, но я передал им всего лишь одну устарелую диспозицию, которая, как я твердо знал, вскоре должна была быть заменена новой.
– Простите, что вмешиваюсь, господин полковник, – подал голос молчаливый капитан, – но кому и каким образом вы передали эти сведения?
– Я сделал это таким же образом, каким обычно общался с собственной агентурой, – то есть оставил пакет своему швейцару Фердлю, и в условленное время за ним заехал какой-то незнакомец. Из окна своего кабинета я видел, как он вышел из фиакра, направился в дом и через минуту уже выходил обратно. Через два дня мне позвонили и предложили прийти на почту для получения письма до востребования. Но клянусь святым Стефаном, я не знал, что там деньги!
– Но неужели у тебя так и не возникло никаких подозрений? – удивился лейтенант. – Ну хоть какие-то предположения у тебя были?
– Только одно. Я познакомился с фрейлейн Тымковец на скачках в Пратере. Она сама меня окликнула и попросила совета – на какую лошадь ей поставить. Милая барышня с детскими глазами и лукавой улыбкой… – Полковник слабо усмехнулся. – Она еще сказала, что пришла на скачки с отцом, и даже показала мне в толпе одного господина, который помахал нам рукой. Потом он куда-то исчез, и мне пришлось провожать Берту домой…
– И что? Ты узнал, кто был этот господин? – нетерпеливо перебил Стефан.
– У меня нет полной уверенности, поскольку я видел его лишь мельком и издалека, однако впоследствии я познакомился с одним человеком, который показался мне знакомым. Это произошло в салоне графини Хаммерсфильд, где мне представили одного англичанина – доктора Сильверстоуна. Впрочем, ты и сам там был, так что мог его видеть.
В этот момент капитан вдруг нетерпеливо кашлянул и выразительно посмотрел на Стефана. Тот понял его взгляд и похолодел – настало время вынести смертный приговор своему дяде!
– Ты догадываешься, зачем я пришел? – отводя глаза в сторону, спросил лейтенант.
– Догадываюсь.
Трясущимися руками Стефан медленно достал из кармана своего мундира револьвер и положил его на стол. Глухой стук металла о дерево показался ему стуком комьев земли, падавших на крышку гроба.
Полковник, побледнев, пристально следил за его действиями и вдруг криво усмехнулся.
– Сколько у меня времени?
Стефан удивленно вскинул голову, посмотрел на капитана, но тот не менее удивленно пожал плечами.
– Не знаю.
– Ты не обнимешь меня на прощанье?
– Да, конечно.
Они встали и крепко обнялись, постаравшись не встретиться взглядами.
– Все, – первым сказал полковник, – а теперь иди и доложи, что твое поручение выполнено.
Лейтенант быстро вышел из комнаты, следом за ним последовал и капитан. Догнав Стефана в коридоре, он несильно хлопнул его по плечу.
– Сочувствую!
– Что делать дальше?
– Нам остается ждать здесь, под дверью, пока мы не убедимся в том, что все состоялось именно так, как нужно.
Шел уже второй час ночи. Сначала оба офицера застыли прямо напротив двери, в напряженном ожидании прислушиваясь к тому, что происходит за ней. Но миновало полчаса, а в номере по-прежнему было тихо. Стефан чувствовал, как это мучительное ожидание жадными глотками пожирает время его собственной жизни. Как хорошо, что мы не знаем момента собственной смерти, – ее точная дата способна свести с ума, особенно если она зависит от нас самих!
Сознание – это шаткий мостик над двумя безднами, одна из которых зовется прошлым, другая – будущим. Один выстрел – и этот мостик обрушен, а обе бездны слились в одну – вечность. Но удастся ли хоть что-нибудь осознать после этого выстрела, удастся ли увидеть яркий свет и ощутить сияющую теплоту божественной любви? Те, кто сумел окончательно решить для себя эту величайшую из всех тайн мироздания, уже не возвращаются обратно. Для того чтобы верить или не верить в бессмертие души, надо иметь представление о Вселенной, ведь если это только бездушная материя, то никакое личное бессмертие невозможно. Именно поэтому человечество и выдумало себе Царствие Небесное, как самую успокоительную картину мира.
Сознание больше всего страшится своего исчезновения – смерти. Инстинктивно смерти боится все живое, особенно страшной она становится только после размышлений о ней. Но сущность сознания – это размышления. Получается, что сознание как способность размышлять неотделимо от ужаса смерти, более того, ужас смерти – это экзистенциальная основа сознания! Нельзя сознавать и не бояться исчезновения способности к сознаванию. Кончая самоубийством, мы убиваем не свое «Я», а свой страх перед смертью! Все утешения – паллиативы, кроме одного: и даже после смерти тела мы будем продолжать сознавать самих себя, как бы это ни происходило – в Боге ли, в теле животного или растения, в виде бесплотной души – но сознавать!..
Лейтенант Фихтер недолго мучился подобными мыслями, поскольку долгожданный выстрел за дверью прозвучал ровно в два часа ночи.
Глава 19
– Это ваши? – зачем-то поинтересовался комиссар Вондрачек, имея в виду именно последнюю находку.
– Да, мои. Но теперь можете оставить их себе, они вам тоже пригодятся. Я спросил – что дальше?
– А дальше вами займутся представители Генерального штаба. Они скоро прибудут сюда, но, пока у нас есть время, я бы хотел задать вам несколько вопросов касательно того дела, расследованием которого я в данный момент занимаюсь.
– Спрашивайте, – вяло отозвался полковник и достал портсигар, – но, если можно, наедине.
Комиссар кивнул и дал знак своим помощникам выйти в коридор.
– Вы были любовником фрейлейн Тымковец? – спросил он, дождавшись, пока полковник раскурит сигару.
– Я очень любил эту женщину! – медленно, с мучительным надрывом в голосе, ответил Фихтер.
– Как вы с ней познакомились?
– Случайно. Это было на скачках в Пратере.
– Это вы ее убили?
Полковник содрогнулся от негодования.
– Разумеется, нет!
– В таком случае, что случилось? Вы могли бы изложить мне весь ход событий?
Фихтер кивнул, после чего заговорил короткими, отрывистыми фразами.
– Фрейлейн Тымковец была моей возлюбленной. Я никогда не был так счастлив. Наверное, вы и сами знаете, что когда пожилой мужчина влюбляется в девушку, то к нему словно бы возвращается молодость. Сначала я верил, что тоже ей небезразличен. Она умела так трогательно и пылко выражать свои чувства! Но однажды произошло нечто ужасное. Она… – Полковник глубоко вздохнул. – Она вдруг стала интересоваться моими делами, причем самыми секретными. Я не мог поверить, думал, что это какое-то недоразумение, женское любопытство… Но нет, она всерьез требовала самых подробных сведений о стратегических планах нашей армии, угрожая немедленно исчезнуть из моей жизни так же внезапно, как и появилась…
– Но неужели вы не поинтересовались, кто за ней стоит? – не выдержал Вондрачек. – Ведь именно этот человек и уложил ее в вашу постель!
– Я не успел это узнать! – возразил полковник. – В тот же вечер, когда она заговорила со мной о шпионаже, между нами произошел полный разрыв. Однако спустя несколько дней я неожиданно получил письмо, в котором она умоляла простить ее, заявляя, что это был глупый розыгрыш, который она затеяла на спор с одной подругой…
– Фрейлейн Лукач?
– Не знаю. – Полковник поморщился и загасил сигару. – Вы меня сбили.
– Она писала, что все это розыгрыш…
– Ах да. Кроме того, она заявляла, что ее жизни угрожает опасность, и просила меня приехать в Кальтенбрюндльберг, назначив точную дату и указав адрес гостиницы.
– Вы сохранили это письмо?
– Нет. Берта просила уничтожить его, и я не посмел отказать.
– Но неужели вы ничего не заподозрили?
Полковник криво усмехнулся.
– Видите ли, комиссар, когда любимая женщина пишет, что ее жизни угрожает опасность, порядочный человек не станет подозревать ее во лжи, а просто поедет и постарается помочь.
– Ну хорошо, вы приехали в Кальтенбрюндльберг, и что дальше?
– Она уже была мертва! Берту задушили ее же чулком.
– Увидев это, вы сняли чулок с ее шеи и взяли с собой?
– Да.
– Зачем, ведь это же улика, которую можно было обратить против вас?
– Вы думаете, что я в тот момент осознавал свои поступки?
Вондрачек кивнул, признавая справедливость этого ответа.
– Ну хорошо, а как насчет другой улики? Я имею в виду страницу, вырванную из вашей книги и подброшенную на место преступления.
– Насчет этого я ничего сказать не могу.
– Но ведь фрейлейн Тымковец была у вас дома и вполне могла вырвать эту страницу?
– Да, но зачем бы она стала это делать?
– Да, действительно, – пробормотал комиссар. – Все это выглядит весьма странно. Не могла же она предчувствовать собственное убийство и заранее позаботиться об улике, передав ее в третьи руки. Кстати, был ли вам знаком некий Ласло Фальва?
– Я не знаю этого господина.
– А кто приказал вам арестовать майора Шмидта?
– Я сделал это по собственному усмотрению. В отношении его у возглавляемой мной контрразведки имелись серьезные подозрения.
– А вам известно, что не далее как вчера майор Шмидт покончил с собой в одиночной камере?
– Нет, я этого не знал. – Полковник выговорил эту фразу с усилием, отводя глаза в сторону.
– Еще вопрос: известен ли вам некий англичанин – доктор Сильверстоун, проживающий по улице Грабен в одном доме с майором Шмидтом?
– Я видел этого человека только один раз – в салоне графини Хаммерсфильд.
Полковник был явно утомлен этим затянувшимся допросом, а комиссар Вондрачек выглядел разочарованным – практически ни один из ответов Фихтера не подсказал ему желанной разгадки в деле об убийстве Берты Тымковец. А ведь что и зачем может скрывать полковник Фихтер, если прекрасно знает о том, какая участь его ожидает?
Впрочем, времени на дальнейшие расспросы уже не оставалось – в коридоре послышались чеканные шаги, и через мгновение в номер ввалились военные.
– О Боже, неужели они не могли прислать никого другого? – простонал полковник Фихтер, увидев, что одним из вошедших офицеров был его племянник. – Зачем было подвергать меня еще и этому унижению?
Комиссар Вондрачек уже покинул номер, и теперь, кроме дяди и племянника, здесь находился только учтивый и элегантный капитан – представитель Генштаба, – который молча сидел в углу комнаты, не вмешиваясь в их разговор.
Несмотря на всю его предупредительность, Стефан тяготился присутствием капитана, понимая, что он находится здесь, дабы предупредить возможный сговор между ним и дядей. Впрочем, ситуация была настолько гнетущей, что даже это скрытое недоверие не могло ее усугубить.
Покинув казино час назад, он сразу же приехал в гостиницу Кломзера. В вестибюле и на всех этажах сновали полицейские агенты и армейские офицеры – складывалось впечатление, будто гостиница оккупирована. Лейтенанта немедленно проводили к полковнику Краусу, который ждал его в одном из номеров первого этажа. Худой, костистый и предельно надменный, полковник Краус не говорил, а излагал инструкции:
– Ваш дядя, полковник Фихтер, изобличен как агент иностранной державы. Улики неопровержимы, и он сам уже признался во всем. Но нам бы не хотелось доводить дело до военного трибунала. Скандал послужит дискредитации австрийской армии. Ваше дело – убедить полковника Фихтера поступить согласно принципам чести! Вам все ясно?
– Да, – подавленно кивнул лейтенант, мысленно проклиная своего денщика. Не стоило в этот вечер говорить Курту, куда он направляется…
В сопровождении молчаливого капитана Стефан поднялся в номер дяди и разминулся в дверях с комиссаром Вондрачеком. Первая же реакция полковника Фихтера на появление племянника повергла несчастного лейтенанта в глубокое уныние. Никогда прежде он не видел своего грозного родственника в таком страшном состоянии. При этом полковник еще пытался сдерживаться, но по его лицу было видно, каких сил ему это стоило.
– Прости, – пробормотал Стефан, – но я пришел сюда не по своей воле.
– Да, понимаю, – спохватился полковник. – Впрочем, это и к лучшему. Если бы я и хотел перед кем-нибудь оправдаться, то только перед тобой. Я виноват лишь в одном, Стефан, – в том, что позволил завлечь себя в ловушку.
– Я готов тебе поверить, – с расстановкой выдавил лейтенант, подумав про себя: «Это единственное, что я еще могу для тебя сделать». – Но как же смерть той девушки?
– Я ее не убивал. – Полковник начинал волноваться и багроветь. – Я не знаю, что произошло в гостинице Кальтенбрюндльберга, но почему-то все улики повернулись против меня!
«В том числе и чулок», – мрачно вспомнил Стефан.
– Я попал в какую-то адскую ловушку, – продолжал полковник, пытаясь поймать взглядом ускользающие глаза племянника. – Все было подстроено так, чтобы загнать меня в угол. Меня шантажировали, но поскольку это делалось или по почте, или по телефону, я даже не знал кто! Я подозревался в убийстве Берты, которую любил больше всего на свете, и если бы сумел устоять против шантажа, то оказался бы под судом и был опозорен… Впрочем, это все равно произойдет так или иначе, – угасшим голосом добавил полковник, а Стефан с ужасом вспомнил о своем поручении. – Поверь мне еще в одном. – Полковник был настолько утомлен, что говорил уже явно через силу. – Я не нанес никакого ущерба нашей армии. Да, я согласился сотрудничать, и даже получил за это деньги, но я передал им всего лишь одну устарелую диспозицию, которая, как я твердо знал, вскоре должна была быть заменена новой.
– Простите, что вмешиваюсь, господин полковник, – подал голос молчаливый капитан, – но кому и каким образом вы передали эти сведения?
– Я сделал это таким же образом, каким обычно общался с собственной агентурой, – то есть оставил пакет своему швейцару Фердлю, и в условленное время за ним заехал какой-то незнакомец. Из окна своего кабинета я видел, как он вышел из фиакра, направился в дом и через минуту уже выходил обратно. Через два дня мне позвонили и предложили прийти на почту для получения письма до востребования. Но клянусь святым Стефаном, я не знал, что там деньги!
– Но неужели у тебя так и не возникло никаких подозрений? – удивился лейтенант. – Ну хоть какие-то предположения у тебя были?
– Только одно. Я познакомился с фрейлейн Тымковец на скачках в Пратере. Она сама меня окликнула и попросила совета – на какую лошадь ей поставить. Милая барышня с детскими глазами и лукавой улыбкой… – Полковник слабо усмехнулся. – Она еще сказала, что пришла на скачки с отцом, и даже показала мне в толпе одного господина, который помахал нам рукой. Потом он куда-то исчез, и мне пришлось провожать Берту домой…
– И что? Ты узнал, кто был этот господин? – нетерпеливо перебил Стефан.
– У меня нет полной уверенности, поскольку я видел его лишь мельком и издалека, однако впоследствии я познакомился с одним человеком, который показался мне знакомым. Это произошло в салоне графини Хаммерсфильд, где мне представили одного англичанина – доктора Сильверстоуна. Впрочем, ты и сам там был, так что мог его видеть.
В этот момент капитан вдруг нетерпеливо кашлянул и выразительно посмотрел на Стефана. Тот понял его взгляд и похолодел – настало время вынести смертный приговор своему дяде!
– Ты догадываешься, зачем я пришел? – отводя глаза в сторону, спросил лейтенант.
– Догадываюсь.
Трясущимися руками Стефан медленно достал из кармана своего мундира револьвер и положил его на стол. Глухой стук металла о дерево показался ему стуком комьев земли, падавших на крышку гроба.
Полковник, побледнев, пристально следил за его действиями и вдруг криво усмехнулся.
– Сколько у меня времени?
Стефан удивленно вскинул голову, посмотрел на капитана, но тот не менее удивленно пожал плечами.
– Не знаю.
– Ты не обнимешь меня на прощанье?
– Да, конечно.
Они встали и крепко обнялись, постаравшись не встретиться взглядами.
– Все, – первым сказал полковник, – а теперь иди и доложи, что твое поручение выполнено.
Лейтенант быстро вышел из комнаты, следом за ним последовал и капитан. Догнав Стефана в коридоре, он несильно хлопнул его по плечу.
– Сочувствую!
– Что делать дальше?
– Нам остается ждать здесь, под дверью, пока мы не убедимся в том, что все состоялось именно так, как нужно.
Шел уже второй час ночи. Сначала оба офицера застыли прямо напротив двери, в напряженном ожидании прислушиваясь к тому, что происходит за ней. Но миновало полчаса, а в номере по-прежнему было тихо. Стефан чувствовал, как это мучительное ожидание жадными глотками пожирает время его собственной жизни. Как хорошо, что мы не знаем момента собственной смерти, – ее точная дата способна свести с ума, особенно если она зависит от нас самих!
Сознание – это шаткий мостик над двумя безднами, одна из которых зовется прошлым, другая – будущим. Один выстрел – и этот мостик обрушен, а обе бездны слились в одну – вечность. Но удастся ли хоть что-нибудь осознать после этого выстрела, удастся ли увидеть яркий свет и ощутить сияющую теплоту божественной любви? Те, кто сумел окончательно решить для себя эту величайшую из всех тайн мироздания, уже не возвращаются обратно. Для того чтобы верить или не верить в бессмертие души, надо иметь представление о Вселенной, ведь если это только бездушная материя, то никакое личное бессмертие невозможно. Именно поэтому человечество и выдумало себе Царствие Небесное, как самую успокоительную картину мира.
Сознание больше всего страшится своего исчезновения – смерти. Инстинктивно смерти боится все живое, особенно страшной она становится только после размышлений о ней. Но сущность сознания – это размышления. Получается, что сознание как способность размышлять неотделимо от ужаса смерти, более того, ужас смерти – это экзистенциальная основа сознания! Нельзя сознавать и не бояться исчезновения способности к сознаванию. Кончая самоубийством, мы убиваем не свое «Я», а свой страх перед смертью! Все утешения – паллиативы, кроме одного: и даже после смерти тела мы будем продолжать сознавать самих себя, как бы это ни происходило – в Боге ли, в теле животного или растения, в виде бесплотной души – но сознавать!..
Лейтенант Фихтер недолго мучился подобными мыслями, поскольку долгожданный выстрел за дверью прозвучал ровно в два часа ночи.
Глава 19
Дуэль как способ убийства
23 июля, спустя несколько часов после того, как броненосец «France», на борту которого находились президент и премьер-министр Франции, покинул гавань Санкт-Петербурга, правительство Австро-Венгерской империи предъявило Сербии ультиматум, содержавший длинный список требований. Сербское правительство обязывалось официально осудить всякую антиавстрийскую пропаганду. В приказе по армии сербский король должен был заявить о том, что отвергает любую мысль о вмешательстве в дела населения, проживающего на территории Австро-Венгерской империи. Кроме того, сербскому правительству предписывалось ввести цензуру на все враждебные Австро-Венгрии публикации, немедленно запретить общество «Народная оборона» и все другие антиавстрийские общества, уволить с государственной службы всех сербских чиновников и офицеров, которых ему укажет австрийское правительство, наказать таможенных служащих, которые помогли убийцам Франца Фердинанда пересечь границу, и предоставить Вене объяснения по поводу «недопустимых слов», высказанных высшими сербскими чинами о сараевском убийстве. Был и еще целый ряд не менее унизительных требований.
Для ответа Белграду давалось 48 часов. Утром 25 июля королевское правительство Сербии объявило мобилизацию, а днем известило Вену о том, что принимает все условия ультиматума, кроме одного – разрешения австрийским должностным лицам проводить на ее территории следственные действия по делу об убийстве Франца Фердинанда. Это условие особенно грубо попирало суверенитет Сербии, но сербское правительство даже не посмело отвергнуть его, а лишь попросило об отсрочке.
Однако вечером того же дня посол Австро-Венгрии барон Гизль покинул Белград, а австрийское правительство начало мобилизацию.
Россия узнала об австрийском ультиматуме сербам утром 24 июля. Сначала министр иностранных дел Сазонов хотел было посоветовать Белграду безоговорочно согласиться со всеми условиями ультиматума, однако в полдень состоялось заседание русского правительства, которое настоятельно порекомендовало Николаю II объявить частичную мобилизацию, направленную только против империи Габсбургов. Таким образом, решив оказать давление на Австро-Венгрию, Россия официально связала свою судьбу с судьбой Сербии. Впрочем, официальные российские власти, в том числе и сам Сазонов, и раньше неоднократно поощряли сербский национализм и территориальные претензии к Австро-Венгерской империи.
На следующий день, 25 июля, русский царь, выступая на императорском совете, подтвердил необходимость военных приготовлений в преддверии частичной мобилизации. 26 июля эти секретные приготовления уже велись полным ходом.
На русской мобилизации настаивали и французские союзники. Французский Генеральный штаб приходил в ужас от одной только мысли о том, что на Западе война начнется, а Россия еще не будет готова. Дело в том, что план германского Генерального штаба, известный по имени его составителя – генерала Шлиффена, подразумевал, что в случае начала войны Германия стремительно наносит поражение Франции, принуждает ее к капитуляции и лишь потом всеми силами обрушивается на Россию. Таким образом, русская мобилизация становилась поводом для мобилизации германской, делая войну практически неизбежной.
Реакция германского кайзера Вильгельма II была двоякой. Он был очень доволен, когда узнал об ответе сербов, которых не стеснялся называть «сволочами» и «бандой разбойников», на австрийский ультиматум; но решил, что если требования Вены удовлетворены, то и причин для войны больше нет. Однако известие о русской мобилизации против империи Габсбургов все изменило. В Петербург из Берлина полетела срочная телеграмма, в которой кайзер потребовал от своего русского родственника отмены военных приготовлений, заявив, что в противном случае вся ответственность за войну и мир ложится на плечи Николая II.
В результате того, что в Лондоне, Париже, Вене, Берлине и Санкт-Петербурге правительства ошибались в отношении тайных намерений друг друга, война неумолимо приближалась. Берлин понадеялся на то, что Россия не станет вмешиваться в австро-сербский конфликт, Петербург – на то, что подобное вмешательство на стороне Сербии не приведет к ответным действиям со стороны Германии.
Франция опасалась остаться лицом к лицу с Германией, а потому всячески провоцировала военные приготовления России, в то время как Англия приняла невозмутимый вид, демонстрируя, что «континентальные» проблемы ее не касаются, и тем самым косвенно подтверждая надежды Берлина на свой нейтралитет.
В Европе нарастала атмосфера страха и враждебности, а отсутствие на протяжении двух с лишним десятилетий войн общеевропейского масштаба способствовало тому, что европейские правители утратили чувство опасности.
27 июля… Больше двух месяцев миновало с того самого дня, когда он впервые познакомился с Эмилией. Как и сейчас, он прохаживался по своему номеру, обдумывая планы на вечер, – и вдруг в коридоре послышался шелест женского платья, быстрые шаги, а потом и стук в дверь… Интересно, а как бы развивалась вся эта история, если бы он выполнил ее просьбу и отстегал Фальву? Вдохновившись этим вопросом и живо представляя себе иное развитие событий, Вульф закурил папиросу и принялся ходить из угла в угол, замерев лишь тогда, когда услышал шаги в коридоре.
О боже, неужели это опять Эмилия? Неужели благодаря какой-то спиритической связи она почувствовала его настроение и сейчас вновь произойдет нечто необычное? Но нет, шаги явно мужские – четкие, тяжелые, уверенные. Да и стучат в дверь не вопросительно, а требовательно.
Разочарованный мимолетностью надежды, Вульф быстро открыл дверь и отступил в изумлении.
– Вы?
– Добрый вечер. – Лейтенант Фихтер был бледен, холоден и строг. – Вы позволите войти?
– Разумеется.
Вульф впустил лейтенанта в номер и прикрыл за ним дверь.
– Не удивляйтесь моему визиту, – сказал Фихтер, присаживаясь на стул, – он вызван чрезвычайными обстоятельствами.
– Я догадываюсь, – кивнул Вульф. – Во вчерашней вечерней газете я видел сообщение о скоропостижной смерти вашего дяди от сердечного приступа. Мне очень жаль…
– Это была смерть не от сердечного приступа, – резко оборвал его лейтенант. – Он застрелился из того револьвера, который я сам положил перед ним на стол.
– Да? – Вульф не знал, как относиться к этому сообщению, а потому, не найдя ничего лучшего, прикурил новую папиросу и вопросительно посмотрел на своего гостя.
– Я пришел потому, что уверен – вы имеете самое непосредственное отношение к смерти моего дяди!
– Простите?
– О, не прикидывайтесь ничего не понимающим, – со злобой и досадой заявил Фихтер, – это вам не поможет, а лишь продлит наш разговор. Я видел вас с доктором Сильверстоуном. Вы явились в салон графини Хаммерсфильд вместе с ним.
– Ну и что? – Вульф чувствовал злую решимость лейтенанта, но пока еще не мог преодолеть первой растерянности. Для того чтобы успешно обороняться, надо, по меньшей мере, знать, с какой стороны совершается нападение! – Да, я действительно знаком с доктором Сильверстоуном и неоднократно бывал у него дома, но какое отношение…
– Мой дядя был изобличен в шпионаже в пользу иностранного государства. Его вынудили к предательству путем самого отвратительного шантажа. Перед смертью он признался мне, что подозревал в этом доктора Сильверстоуна, знакомство с которым вы только что подтвердили. А поскольку деньги, погубившие моего дядю, поступили из России, то я могу сделать вывод о том…
– Что я русский шпион? Какая чушь!
– Вы выполняли какие-нибудь поручения Сильверстоуна?
– Да, но всего один раз.
– Что это было за поручение?
– Я полагаю, что вы не имеете права меня допрашивать, – холодно заметил Вульф, – так что отвечаю вам лишь потому, что хочу способствовать выяснению истины. Доктор Сильверстоун просил меня заехать в один дом по улице Флорианц и взять у швейцара приготовленный для него конверт.
– Значит, это были именно вы! На этой улице жил мой дядя!
– Пусть так, но что из всего этого следует?
Лейтенант уже настолько вошел в образ обличителя, что почувствовал даже некоторое разочарование оттого, что все так быстро и легко подтвердилось. Вот если бы этот русский начал вилять, хитрить, запираться…
– Из этого следует, что вы являетесь сообщником Сильверстоуна и помогли ему опорочить и погубить полковника Фердинанда Фихтера!
– Не сходите с ума, лейтенант!
– Что? Я вызываю вас на дуэль!
– Какого черта! Да ведь вы сами не верите в то, что говорите и в чем меня обвиняете!
– Вы трусите?
– Вам не терпится меня убить?
– А, значит, вы действительно трусите… Жалкий русский ублюдок!
– Заткнись, напыщенный австрийский скот!
Они сошлись посреди комнаты, тяжело дыша и с ненавистью глядя друг на друга. Сгустилась свинцовая пауза.
– Я принимаю ваш вызов, – первым сказал Вульф.
– Прекрасно. В таком случае сейчас к вам поднимется мой секундант – корнет Хартвиг.
– Это еще зачем?
– Вы обговорите с ним условия дуэли.
– Да какие, к черту, условия, если я даже стрелять не умею! – неожиданно вырвалось у Вульфа.
Лейтенант, уже собиравшийся удалиться, удивленно замешкался, и впервые за весь разговор в его озлобленном взоре мелькнула искра чего-то человеческого. Он заколебался, хотел было что-то сказать и вдруг резко погасил эту искру, отчеканив ледяным тоном прощальную фразу:
– Значит, заодно он научит вас обращаться с револьвером!
Однако, уже покинув номер и шагая по коридору, Фихтер вдруг почувствовал, что не только недоволен своими действиями, но даже испытывает какое-то омерзение. И не к противнику, а к самому себе!
«Вот и сбылись мои неясные ожидания, – подумал Вульф, вздрогнув от этого наглого хлопка, – случилось нечто неожиданное и страшное. Наверное, мне действительно следовало уехать раньше… Впрочем, теперь уже поздно об этом говорить!»
Нет, какого черта! – он не трусит, тем более что эти австрийские кретины уже вывели его из себя.
Ну что ж, если завтра дуэль, то остается только уподобиться Владимиру Ленскому и написать прощальное письмо. Вульф тяжело упал на стул и взялся за перо. У него есть только один адресат, к которому бы хотелось обратиться накануне возможной смерти…
«Милая Эмилия!»
Странно, но эта женщина вызывает в нем чувства, напоминающие узкую дорожку лунного света – серебристо-загадочную и трепетно-бесконечную. А ведь на сцене Эмилия совсем иная – жгучая, страстная, обжигающе-упоительная. Впрочем, только он видел ее глаза в полутьме фиакра, только он поражался ее безмолвному спокойствию…
«Драгоценная моя Эмилия! Простите за фамильярный тон, однако то, что я имею честь сообщить Вам дальше, многое искупит. Видит Бог, это мое прощальное письмо, и мы никогда уже больше не встретимся…»
Для ответа Белграду давалось 48 часов. Утром 25 июля королевское правительство Сербии объявило мобилизацию, а днем известило Вену о том, что принимает все условия ультиматума, кроме одного – разрешения австрийским должностным лицам проводить на ее территории следственные действия по делу об убийстве Франца Фердинанда. Это условие особенно грубо попирало суверенитет Сербии, но сербское правительство даже не посмело отвергнуть его, а лишь попросило об отсрочке.
Однако вечером того же дня посол Австро-Венгрии барон Гизль покинул Белград, а австрийское правительство начало мобилизацию.
Россия узнала об австрийском ультиматуме сербам утром 24 июля. Сначала министр иностранных дел Сазонов хотел было посоветовать Белграду безоговорочно согласиться со всеми условиями ультиматума, однако в полдень состоялось заседание русского правительства, которое настоятельно порекомендовало Николаю II объявить частичную мобилизацию, направленную только против империи Габсбургов. Таким образом, решив оказать давление на Австро-Венгрию, Россия официально связала свою судьбу с судьбой Сербии. Впрочем, официальные российские власти, в том числе и сам Сазонов, и раньше неоднократно поощряли сербский национализм и территориальные претензии к Австро-Венгерской империи.
На следующий день, 25 июля, русский царь, выступая на императорском совете, подтвердил необходимость военных приготовлений в преддверии частичной мобилизации. 26 июля эти секретные приготовления уже велись полным ходом.
На русской мобилизации настаивали и французские союзники. Французский Генеральный штаб приходил в ужас от одной только мысли о том, что на Западе война начнется, а Россия еще не будет готова. Дело в том, что план германского Генерального штаба, известный по имени его составителя – генерала Шлиффена, подразумевал, что в случае начала войны Германия стремительно наносит поражение Франции, принуждает ее к капитуляции и лишь потом всеми силами обрушивается на Россию. Таким образом, русская мобилизация становилась поводом для мобилизации германской, делая войну практически неизбежной.
Реакция германского кайзера Вильгельма II была двоякой. Он был очень доволен, когда узнал об ответе сербов, которых не стеснялся называть «сволочами» и «бандой разбойников», на австрийский ультиматум; но решил, что если требования Вены удовлетворены, то и причин для войны больше нет. Однако известие о русской мобилизации против империи Габсбургов все изменило. В Петербург из Берлина полетела срочная телеграмма, в которой кайзер потребовал от своего русского родственника отмены военных приготовлений, заявив, что в противном случае вся ответственность за войну и мир ложится на плечи Николая II.
В результате того, что в Лондоне, Париже, Вене, Берлине и Санкт-Петербурге правительства ошибались в отношении тайных намерений друг друга, война неумолимо приближалась. Берлин понадеялся на то, что Россия не станет вмешиваться в австро-сербский конфликт, Петербург – на то, что подобное вмешательство на стороне Сербии не приведет к ответным действиям со стороны Германии.
Франция опасалась остаться лицом к лицу с Германией, а потому всячески провоцировала военные приготовления России, в то время как Англия приняла невозмутимый вид, демонстрируя, что «континентальные» проблемы ее не касаются, и тем самым косвенно подтверждая надежды Берлина на свой нейтралитет.
В Европе нарастала атмосфера страха и враждебности, а отсутствие на протяжении двух с лишним десятилетий войн общеевропейского масштаба способствовало тому, что европейские правители утратили чувство опасности.
* * *
Период романтических любовных грез, когда все кажется возможным, уже миновал, и теперь суровая действительность все настойчивее и грознее стучала в стены хрустального замка мечты. Каждый день Вульф начинал с просмотра свежих выпусков газет, все сильнее задумываясь над тем, что близится час его возвращения в Россию.27 июля… Больше двух месяцев миновало с того самого дня, когда он впервые познакомился с Эмилией. Как и сейчас, он прохаживался по своему номеру, обдумывая планы на вечер, – и вдруг в коридоре послышался шелест женского платья, быстрые шаги, а потом и стук в дверь… Интересно, а как бы развивалась вся эта история, если бы он выполнил ее просьбу и отстегал Фальву? Вдохновившись этим вопросом и живо представляя себе иное развитие событий, Вульф закурил папиросу и принялся ходить из угла в угол, замерев лишь тогда, когда услышал шаги в коридоре.
О боже, неужели это опять Эмилия? Неужели благодаря какой-то спиритической связи она почувствовала его настроение и сейчас вновь произойдет нечто необычное? Но нет, шаги явно мужские – четкие, тяжелые, уверенные. Да и стучат в дверь не вопросительно, а требовательно.
Разочарованный мимолетностью надежды, Вульф быстро открыл дверь и отступил в изумлении.
– Вы?
– Добрый вечер. – Лейтенант Фихтер был бледен, холоден и строг. – Вы позволите войти?
– Разумеется.
Вульф впустил лейтенанта в номер и прикрыл за ним дверь.
– Не удивляйтесь моему визиту, – сказал Фихтер, присаживаясь на стул, – он вызван чрезвычайными обстоятельствами.
– Я догадываюсь, – кивнул Вульф. – Во вчерашней вечерней газете я видел сообщение о скоропостижной смерти вашего дяди от сердечного приступа. Мне очень жаль…
– Это была смерть не от сердечного приступа, – резко оборвал его лейтенант. – Он застрелился из того револьвера, который я сам положил перед ним на стол.
– Да? – Вульф не знал, как относиться к этому сообщению, а потому, не найдя ничего лучшего, прикурил новую папиросу и вопросительно посмотрел на своего гостя.
– Я пришел потому, что уверен – вы имеете самое непосредственное отношение к смерти моего дяди!
– Простите?
– О, не прикидывайтесь ничего не понимающим, – со злобой и досадой заявил Фихтер, – это вам не поможет, а лишь продлит наш разговор. Я видел вас с доктором Сильверстоуном. Вы явились в салон графини Хаммерсфильд вместе с ним.
– Ну и что? – Вульф чувствовал злую решимость лейтенанта, но пока еще не мог преодолеть первой растерянности. Для того чтобы успешно обороняться, надо, по меньшей мере, знать, с какой стороны совершается нападение! – Да, я действительно знаком с доктором Сильверстоуном и неоднократно бывал у него дома, но какое отношение…
– Мой дядя был изобличен в шпионаже в пользу иностранного государства. Его вынудили к предательству путем самого отвратительного шантажа. Перед смертью он признался мне, что подозревал в этом доктора Сильверстоуна, знакомство с которым вы только что подтвердили. А поскольку деньги, погубившие моего дядю, поступили из России, то я могу сделать вывод о том…
– Что я русский шпион? Какая чушь!
– Вы выполняли какие-нибудь поручения Сильверстоуна?
– Да, но всего один раз.
– Что это было за поручение?
– Я полагаю, что вы не имеете права меня допрашивать, – холодно заметил Вульф, – так что отвечаю вам лишь потому, что хочу способствовать выяснению истины. Доктор Сильверстоун просил меня заехать в один дом по улице Флорианц и взять у швейцара приготовленный для него конверт.
– Значит, это были именно вы! На этой улице жил мой дядя!
– Пусть так, но что из всего этого следует?
Лейтенант уже настолько вошел в образ обличителя, что почувствовал даже некоторое разочарование оттого, что все так быстро и легко подтвердилось. Вот если бы этот русский начал вилять, хитрить, запираться…
– Из этого следует, что вы являетесь сообщником Сильверстоуна и помогли ему опорочить и погубить полковника Фердинанда Фихтера!
– Не сходите с ума, лейтенант!
– Что? Я вызываю вас на дуэль!
– Какого черта! Да ведь вы сами не верите в то, что говорите и в чем меня обвиняете!
– Вы трусите?
– Вам не терпится меня убить?
– А, значит, вы действительно трусите… Жалкий русский ублюдок!
– Заткнись, напыщенный австрийский скот!
Они сошлись посреди комнаты, тяжело дыша и с ненавистью глядя друг на друга. Сгустилась свинцовая пауза.
– Я принимаю ваш вызов, – первым сказал Вульф.
– Прекрасно. В таком случае сейчас к вам поднимется мой секундант – корнет Хартвиг.
– Это еще зачем?
– Вы обговорите с ним условия дуэли.
– Да какие, к черту, условия, если я даже стрелять не умею! – неожиданно вырвалось у Вульфа.
Лейтенант, уже собиравшийся удалиться, удивленно замешкался, и впервые за весь разговор в его озлобленном взоре мелькнула искра чего-то человеческого. Он заколебался, хотел было что-то сказать и вдруг резко погасил эту искру, отчеканив ледяным тоном прощальную фразу:
– Значит, заодно он научит вас обращаться с револьвером!
Однако, уже покинув номер и шагая по коридору, Фихтер вдруг почувствовал, что не только недоволен своими действиями, но даже испытывает какое-то омерзение. И не к противнику, а к самому себе!
* * *
Переговоры с корнетом Хартвигом не отняли много времени. Уже через десять минут они договорились обо всем, и корнет гордо покинул номер, презрительно хлопнув дверью.«Вот и сбылись мои неясные ожидания, – подумал Вульф, вздрогнув от этого наглого хлопка, – случилось нечто неожиданное и страшное. Наверное, мне действительно следовало уехать раньше… Впрочем, теперь уже поздно об этом говорить!»
Нет, какого черта! – он не трусит, тем более что эти австрийские кретины уже вывели его из себя.
Ну что ж, если завтра дуэль, то остается только уподобиться Владимиру Ленскому и написать прощальное письмо. Вульф тяжело упал на стул и взялся за перо. У него есть только один адресат, к которому бы хотелось обратиться накануне возможной смерти…
«Милая Эмилия!»
Странно, но эта женщина вызывает в нем чувства, напоминающие узкую дорожку лунного света – серебристо-загадочную и трепетно-бесконечную. А ведь на сцене Эмилия совсем иная – жгучая, страстная, обжигающе-упоительная. Впрочем, только он видел ее глаза в полутьме фиакра, только он поражался ее безмолвному спокойствию…
«Драгоценная моя Эмилия! Простите за фамильярный тон, однако то, что я имею честь сообщить Вам дальше, многое искупит. Видит Бог, это мое прощальное письмо, и мы никогда уже больше не встретимся…»