Страница:
– Конечно, тем более что она была так хороша собой! – откровенно признался Сергей.
– И вы не знаете, как ее найти?
– Не знаю, а расспрашивать этого Фальву, как вы сами понимаете, мне было неудобно…
– Понимаю. В таком случае сходите в театр.
– В театр? – изумился Вульф. – Но зачем?
Собеседники уже успели покончить с превосходным обедом, состоявшим из салата, омаров, жирного каплуна и пудинга в роме, и теперь, перейдя в гостиную, наслаждались трансильванским ликером и гаванскими сигарами.
– Неужели вы не слышали о происшествии в «Иоганн Штраус-театре»?
– А, вы имеете в виду историю фрейлейн Форкаи и князя Штритроттера? – Вульф регулярно читал венские газеты и, разумеется, не мог не знать об этом сенсационном убийстве.
– Совершенно верно. Если ваша незнакомка имеет какое-то отношение к театральному миру, а, судя по ее любовнику, это действительно так, то она обязательно объявится там, тем более что на следующий спектакль в этом театре соберется вся Вена. Толпа не может жить без скандалов – это ее главное развлечение. И если уж не удалось стать очевидцем, то надо обязательно побывать на месте знаменитого скандала, чтобы внушить себе чувство причастности к случившемуся. Так что мой вам совет – завтра же отправляйтесь в театр.
Сквозь легкое и ароматное облачко сигарного дыма англичанин смотрел на своего русского собеседника с доброжелательной иронией.
Вульф кивнул, всем своим видом показывая, что принял этот совет к сведению, после чего они сменили тему разговора, перейдя на политику и психологию. Сильверстоун развивал мысль о том, что недавно наступивший XX век станет веком толпы, а потому психоанализ должен не ограничиваться глубинами индивидуального человеческого «Я», а изучать психологию масс.
– Тем более, что, находясь в толпе, человек утрачивает свое «Я», его сознательная личность просто исчезает, растворяется, а с нею исчезает и способность к самоконтролю и критической оценке действительности, – чеканил фразы сэр Льюис. – Недаром же главная особенность толпы – это ее внушаемость. Толпа импульсивна и легковерна, испытывает ощущение своего всемогущества, а потому стремится к немедленному исполнению своих желаний, не смущаясь никакими крайностями. Если истина – это бог индивидуальности, то богиня толпы – иллюзия.
– Или идеология?
– Это одно и то же. Вы знаете, что любое стадо обезьян построено по иерархическому принципу, и у него обязательно есть вожак. Любой обезьяний самец обладает чувством собственного достоинства не благодаря своим внутренним, так сказать, духовным качествам, а благодаря занимаемой им ступеньке в этой иерархии, в результате чего он может доминировать над другими сородичами, в том числе и самками.
– Вы хотите сказать, что человеческое общество не слишком отличается от стада обезьян?
– А что же тут удивительного, если мы тоже приматы? Только в обществе высокий статус определяется не грубой физической силой, а политическим влиянием или богатством. Чтобы занять господствующее положение, надо навязать обществу определенную идеологию, которая бы объясняла и оправдывала, почему доминируют именно эти особи, а не другие, – а для этого и нужны деньги. Борьба идеологий – это не спор ради истины, это борьба за власть, и ничего больше. А чтобы облагородить эту борьбу в глазах толпы, идеологии придают форму иллюзии – каждый потенциальный лидер пытается убедить массы в том, что именно его идеология способна обеспечить «народное счастье». – Последние слова лорд Сильверстоун изрек с нескрываемой иронией, и Вульф не преминул это заметить.
– Так что же, любая идеология – это блеф, а в психологии толпы нет ничего положительного? – задумчиво спросил он после небольшой паузы.
– Есть, – с готовностью откликнулся англичанин. – Толпа не способна иронизировать, зато лишена страха смерти. Страх смерти – это удел индивидуального сознания…
– Которое может обрести мужество именно в иронии! – неожиданно воскликнул Вульф, и Сильверстоун посмотрел на него с любопытством.
– А, так вам тоже приходила в голову эта мысль?
– Более того, я в данный момент заканчиваю одно эссе, посвященное Гейне. Этот ироничный поэт много лет подряд был прикован к постели неизлечимым недугом, однако сумел сохранить определенное мужество именно благодаря своему остроумию.
– Вы собираетесь где-то публиковать это эссе?
– Да, но оно написано по-русски, поскольку я писал его для одного петербургского журнала.
– Жаль. Мне было бы интересно с ним ознакомиться.
Какая-то нотка в тоне хозяина подсказала Вульфу, что настал момент прощаться. Он поднялся с кресла, и они обменялись рукопожатием. Англичанин учтиво поблагодарил его за визит и «приятную беседу» и выразил надежду, что скоро они встретятся вновь. И Вульф обещал это вполне искренне.
Выходя из дома, он столкнулся в дверях с молодой дамой – и на мгновение у него замерло сердце. Она была в шляпке с тонкой темной вуалью, поэтому сначала ему показалось, что это та самая незнакомка… Но нет, у той были черные волосы, а волосы этой дамы отливали золотисто-каштановым оттенком. Но и она была весьма эффектна, и ее запоминающийся взгляд развращенного ребенка, без сомнения, способен свести с ума множество мужчин.
Интересно, к кому она шла, – неужели невозмутимый лондонский психиатр завел себе в Вене такую пикантную любовницу?
Глава 3
– И вы не знаете, как ее найти?
– Не знаю, а расспрашивать этого Фальву, как вы сами понимаете, мне было неудобно…
– Понимаю. В таком случае сходите в театр.
– В театр? – изумился Вульф. – Но зачем?
Собеседники уже успели покончить с превосходным обедом, состоявшим из салата, омаров, жирного каплуна и пудинга в роме, и теперь, перейдя в гостиную, наслаждались трансильванским ликером и гаванскими сигарами.
– Неужели вы не слышали о происшествии в «Иоганн Штраус-театре»?
– А, вы имеете в виду историю фрейлейн Форкаи и князя Штритроттера? – Вульф регулярно читал венские газеты и, разумеется, не мог не знать об этом сенсационном убийстве.
– Совершенно верно. Если ваша незнакомка имеет какое-то отношение к театральному миру, а, судя по ее любовнику, это действительно так, то она обязательно объявится там, тем более что на следующий спектакль в этом театре соберется вся Вена. Толпа не может жить без скандалов – это ее главное развлечение. И если уж не удалось стать очевидцем, то надо обязательно побывать на месте знаменитого скандала, чтобы внушить себе чувство причастности к случившемуся. Так что мой вам совет – завтра же отправляйтесь в театр.
Сквозь легкое и ароматное облачко сигарного дыма англичанин смотрел на своего русского собеседника с доброжелательной иронией.
Вульф кивнул, всем своим видом показывая, что принял этот совет к сведению, после чего они сменили тему разговора, перейдя на политику и психологию. Сильверстоун развивал мысль о том, что недавно наступивший XX век станет веком толпы, а потому психоанализ должен не ограничиваться глубинами индивидуального человеческого «Я», а изучать психологию масс.
– Тем более, что, находясь в толпе, человек утрачивает свое «Я», его сознательная личность просто исчезает, растворяется, а с нею исчезает и способность к самоконтролю и критической оценке действительности, – чеканил фразы сэр Льюис. – Недаром же главная особенность толпы – это ее внушаемость. Толпа импульсивна и легковерна, испытывает ощущение своего всемогущества, а потому стремится к немедленному исполнению своих желаний, не смущаясь никакими крайностями. Если истина – это бог индивидуальности, то богиня толпы – иллюзия.
– Или идеология?
– Это одно и то же. Вы знаете, что любое стадо обезьян построено по иерархическому принципу, и у него обязательно есть вожак. Любой обезьяний самец обладает чувством собственного достоинства не благодаря своим внутренним, так сказать, духовным качествам, а благодаря занимаемой им ступеньке в этой иерархии, в результате чего он может доминировать над другими сородичами, в том числе и самками.
– Вы хотите сказать, что человеческое общество не слишком отличается от стада обезьян?
– А что же тут удивительного, если мы тоже приматы? Только в обществе высокий статус определяется не грубой физической силой, а политическим влиянием или богатством. Чтобы занять господствующее положение, надо навязать обществу определенную идеологию, которая бы объясняла и оправдывала, почему доминируют именно эти особи, а не другие, – а для этого и нужны деньги. Борьба идеологий – это не спор ради истины, это борьба за власть, и ничего больше. А чтобы облагородить эту борьбу в глазах толпы, идеологии придают форму иллюзии – каждый потенциальный лидер пытается убедить массы в том, что именно его идеология способна обеспечить «народное счастье». – Последние слова лорд Сильверстоун изрек с нескрываемой иронией, и Вульф не преминул это заметить.
– Так что же, любая идеология – это блеф, а в психологии толпы нет ничего положительного? – задумчиво спросил он после небольшой паузы.
– Есть, – с готовностью откликнулся англичанин. – Толпа не способна иронизировать, зато лишена страха смерти. Страх смерти – это удел индивидуального сознания…
– Которое может обрести мужество именно в иронии! – неожиданно воскликнул Вульф, и Сильверстоун посмотрел на него с любопытством.
– А, так вам тоже приходила в голову эта мысль?
– Более того, я в данный момент заканчиваю одно эссе, посвященное Гейне. Этот ироничный поэт много лет подряд был прикован к постели неизлечимым недугом, однако сумел сохранить определенное мужество именно благодаря своему остроумию.
– Вы собираетесь где-то публиковать это эссе?
– Да, но оно написано по-русски, поскольку я писал его для одного петербургского журнала.
– Жаль. Мне было бы интересно с ним ознакомиться.
Какая-то нотка в тоне хозяина подсказала Вульфу, что настал момент прощаться. Он поднялся с кресла, и они обменялись рукопожатием. Англичанин учтиво поблагодарил его за визит и «приятную беседу» и выразил надежду, что скоро они встретятся вновь. И Вульф обещал это вполне искренне.
Выходя из дома, он столкнулся в дверях с молодой дамой – и на мгновение у него замерло сердце. Она была в шляпке с тонкой темной вуалью, поэтому сначала ему показалось, что это та самая незнакомка… Но нет, у той были черные волосы, а волосы этой дамы отливали золотисто-каштановым оттенком. Но и она была весьма эффектна, и ее запоминающийся взгляд развращенного ребенка, без сомнения, способен свести с ума множество мужчин.
Интересно, к кому она шла, – неужели невозмутимый лондонский психиатр завел себе в Вене такую пикантную любовницу?
Глава 3
Дуэльные страсти
Лейтенант лейб-гвардии гусарского полка имени императрицы Марии Терезии Стефан Фихтер был рожден и воспитан в самую спокойную и солидную эпоху, которую только можно себе представить. Императорская Вена начала двадцатого века – это мир упорядоченный и неспешный, уютный и лишенный неожиданностей. Все было надежно застраховано, предусмотрено, регламентировано. Старое государство, старый император и его старое правительство задавали тон в почтенности, тучности и солидности – и подобная манера поведения являлась общепринятой. Никакой спешки, жестикуляции, порывистых движений – только спокойная, размеренная речь, сопровождаемая поглаживанием холеных бород да доброжелательными взглядами из-за позолоченных пенсне.
Именно такими бородами и пенсне немедленно по выходе из университета обзаводились молодые венские врачи и адвокаты, нотариусы и учителя. В геронтократическом государстве молодость подпадала под подозрение, считаясь «недостаточно устойчивой». Иметь за плечами шестьдесят лет было лучше, чем сорок, а иметь сорок – несравненно лучше, чем «ребяческие» двадцать. Смешно, но, когда Густава Малера назначили директором Королевской оперы, вся Вена была в испуге: столь важный пост – и такому «молодому человеку» (Малеру было «всего» тридцать восемь), напрочь забыв о том, что самый великий музыкальный гений Австрии – Моцарт – закончил свой жизненный путь всего в тридцать шесть.
Однако самое удивительное состояло в том, что, несмотря на все свое почтение к старости, Вена была веселым, музыкальным и жизнерадостным городом, влюбленным в жизнь и искусство и нисколько не напоминавшим приют для престарелых горожан. Два миллиона жителей, в жилах которых текла немецкая, славянская, еврейская, итальянская, венгерская кровь, ощущали себя не просто австрийцами, но космополитами – недаром же в Вене блистали все таланты Европы.
Лейтенант Фихтер любил свой город, который был основан в первом веке нашей эры римскими легионерами под командованием Виндобона в качестве форпоста греко-римской цивилизации и многие столетия рос и расширялся как дерево – кольцами. Свою роль форпоста Вене пришлось сыграть еще два раза – в 1529 и 1685 годах, когда она выдержала осаду турецких войск. Роль первого кольца, старинного крепостного вала, выросшего на месте временного частокола, которым римляне окружили свой боевой лагерь, теперь исполняла главная улица Вены – Рингштрассе, опоясывавшая исторический центр и изобиловавшая многочисленными колоннами парадных зданий: дворцов австрийской, чешской, венгерской и польской аристократий. Второе кольцо называлось Гюртель, и внутри него обосновались военные, высшие чиновники, промышленники, бюргеры. На самых окраинах города обитали простолюдины. Впрочем, в этом даже имелось определенное преимущество, поскольку последние дома, окруженные садами и полями, отражались в Дунае, рассекавшем город на две части, и находились в непосредственной близости от поросших зелеными лесами отрогов Альп.
Сердцем Вены был не собор Святого Стефана с двумя его стрельчатыми башнями и даже не дворец Хофбург, в котором проживал Франц Иосиф, а императорский «Бургтеатр». Все сословия венского общества того времени объединяла неистовая любовь к искусству, особенно сценическому. Репертуар театра определял ритм жизни города, сцена – моды и манеры поведения, а юбилей актера или актрисы затмевал любое политическое событие, не говоря уже о заседаниях парламента. Впрочем, фанатичное пристрастие к музыкально-театрализованным представлениям распространялось на всё – военные парады, религиозные шествия, похоронные кавалькады. Да, да, превратить свои похороны в веселое и красивое зрелище считалось высшим шиком для каждого настоящего венца.
Стефан Фихтер пребывал еще в том прекрасном возрасте, когда смерть воспринимается именно как зрелище, а не как гнетущая и тошнотворная неизбежность. Он происходил из семьи профессиональных военных – его отец погиб в Италии во время подавления Пьемонтского восстания, зато дядя – полковник Фердинанд Фихтер – был жив и занимал пост начальника контрразведки австрийской армии. Разумеется, молодой Фихтер не мыслил себе иной карьеры, кроме карьеры военного, однако, ведя традиционный образ жизни многих тысяч лейтенантов австрийской армии – то есть: маневры, учения, кутежи, публичные дома, театры, актрисы, кафе, скачки и казино, – он тем не менее ухитрялся сочетать традиционное гусарство с некоторым интересом к «высшим материям».
Так, задумавшись над тем, что нечто Невыразимое, что таится за всеми философскими размышлениями о «Я» и Абсолюте, необходимо существует – иначе мир будет слишком прост и страшен в своей полной безысходности, – Фихтер увлекся антропософией, модным мистическим учением, которое было основано в 1909 году немецким мистиком хорватского происхождения Рудольфом Штайнером. Поначалу лейтенант искренне поверил в то, что в мире имеются сверхъестественные силы, с которыми, благодаря магии, можно вступать в общение и которые могут открыть «посвященным» древнюю тайную мудрость, говорящую об истинном смысле всего сущего и подлинной цели жизни. Недаром же человечество осознало могущество магии много веков назад, а сам оккультизм ведет свое начало от Гермеса Трисмегиста и его трактата «Изумрудные скрижали».
Деятельную натуру Фихтера привлекло и то, что антропософия стремилась стать точной наукой и преодолеть бездуховность «массового человека», порожденного нынешним столетием. Она утверждала, что каждый человек – это микрокосм, состоящий из физического тела, то есть материи, тела эфирного и тела астрального, то есть энергии. С помощью системы специальных упражнений необходимо пробудить в человеке скрытые духовные силы, благодаря которым внутри его физического тела сформируется тело духовно-астральное. Сторонники антропософии всерьез утверждали, что «развитой оккультист» способен посылать свое астральное тело в любую точку пространства и времени, как это делал их новый мессия – Джидцу Кришнамурти. Этот молодой индус, склонный к непроизвольному впадению в экстаз, уверял, что понимание истины избавляет от страха смерти, уступая место свободной деятельности, идущей из глубины подлинного «Я».
Конечной целью всех обрядов и инициации антропософии было достижение Сверхсознания, однако так далеко лейтенант Фихтер заходить уже не рискнул. Устав возиться со своим «астрально-духовным телом», он с головой погрузился в ухаживание за злополучной Жужей Форкаи. Стать любовником известной примадонны – значило прославиться на всю Вену, а лейтенант был достаточно тщеславен. Фихтер пытался соперничать с князем Штритроттером за сердце очаровательной Жужи, и хотя и не смог помешать развитию их бурного романа, зато нарвался на славную дуэль.
Надменность Штритроттера отнюдь не подкреплялась отвагой, поэтому, когда не замечать вызывающих действий лейтенанта, оказывавшего открытые знаки внимания его возлюбленной, стало уже невозможно, он прибег к помощи своего младшего брата Карла – студента из породы «буршей». О, эта дикая германская «порода», являвшаяся вопиющим анахронизмом, заслуживает особого упоминания.
В далекие средние века университетам, чтобы они могли привлекать молодежь в свой стены, предоставлялись особые сословные права. Так, средневековые студенты не подлежали обычному суду, носили особую одежду и обладали правом безнаказанного участия в дуэлях. В начале двадцатого века за эти устаревшие права особенно рьяно цеплялись только австрийские и немецкие студенты, считавшие своим главным делом не учебу, а следование «кодексу чести». Усвоить этот кодекс было совсем не сложно, поскольку за сотни лет он совсем не изменился: накачавшись пивом, студенты по ночам отправлялись на улицы, чтобы орать свои песни, дразнить полицию и не давать спать обывателям.
Тот, кто оскорблял студента, был обязан с саблей в руках дать ему «удовлетворение», причем достойным дуэли считался лишь человек с высшим образованием или офицер. Дуэли заканчивались не убийством, а активным уродованием внешности в виде порезанных щек и лбов, переломанных носов или выбитых глаз.
Карл Штритроттер, младший брат князя Штритроттера, грубый и бесцеремонный малый, отчаянно гордившийся своей «германской мужественностью» и выбитым глазом, однажды встретил Фихтера в одной из венских кондитерских и намеренно толкнул его так, что все содержимое кофейной чашки выплеснулось на белоснежные брюки лейтенанта.
Дуэль проходила на правом берегу Дуная, в знаменитом Венском лесу, в присутствии четырех секундантов – по двое с каждой стороны. Штритроттер так активно нападал на лейтенанта, что тому с большим трудом удавалось сохранить неприкосновенность своего лица от огромной сабли студента. Во время одной из атак он сумел прижать Фихтера к большому, раскидистому дубу. Выкрикивая грубые ругательства и опьяненный своим явным преимуществом, студент полез на рожон. В пылу схватки все произошло очень быстро – лейтенант пригнулся, сабля Штритротгера вспорола кору дерева над его головой, зато его собственная сабля случайно оказалась зажатой между двух тел – стволом дуба и объемистым брюхом студента. Последнее оказалось менее твердым, чем его лоб, в результате чего Штритроттер остановился и зашатался. К нему бросились секунданты, но студент прохрипел, что дуэль еще не окончена, и, зажимая рану рукой, попытался снова напасть на лейтенанта, чья окровавленная сабля в тот момент валялась под дубом. И тогда безоружный, но разъяренный Фихтер сделал то, что не укладывалось ни в какие дуэльные рамки, – подняв с земли засохший сук, он мощным ударом переломил его об упрямую голову Штритроттера, поставив окончательную точку в этом затянувшемся поединке.
На обратном пути, во время тряски в экипаже, из распоротого живота студента полезли внутренности, однако, когда его привезли в больницу, он был еще жив. Почти неделю Карл Штритроттер провел в бреду и даже ухитрился пережить своего старшего брата, умерев от заражения крови через три дня после знаменитого убийства в «Иоганн Штраус-театре».
Теперь, когда семейство Штритроттеров, имевшее определенное влияние при императорском дворе, лишилось сразу двоих наследников, над карьерой лейтенанта Фихтера нависла серьезная угроза. Более того, в одной из бульварных газетенок появилась скандальная заметка о том, что Жужа Форкаи якобы действовала не под влиянием ревности, а по наущению коварного Фихтера, решившего злодейски расправиться сразу с обоими Штритроттерами!
В результате всех этих событий лейтенант стал известной личностью, хотя подобного рода известность, грозившая переводом в какой-нибудь захолустный гарнизон где-нибудь в Галиции, его не слишком радовала. Поэтому сегодня, незадолго до того, как отправиться в театр, чтобы посмотреть на новую актрису, которой предстояло заменить арестованную примадонну, Фихтер решил навестить своего дядю.
Первое, что он увидел, войдя в подъезд его дома по улице Флорианц, было растерянное лицо швейцара.
– В чем дело, Фердль? – поинтересовался лейтенант, снимая перчатки и фуражку. – Дядя дома?
– Да, но…
– Что – но? Занят?
Морщинистое лицо швейцара, обрамленное густой седой бородой, выразило столь явную душевную муку, что Фихтер на секунду замешкался.
– Да в чем, черт подери, дело?
– Боюсь, что он не сможет вас принять…
– Но у меня важное дело!
Швейцар продолжал пребывать в растерянности, и тогда лейтенант, состроив зверское лицо, громко скомандовал:
– Кругом марш! Иди вперед и доложи обо мне дяде!
На этот раз Фердль повиновался, однако пошел не направо, в парадную гостиную, а стал подниматься по широкой лестнице наверх, где находились кабинет и спальня. Лейтенант продолжал глядеть ему в спину и, когда поднявшийся швейцар нерешительно оглянулся, поторопил его нетерпеливым жестом: «Иди, докладывай!»
Швейцар скрылся из виду, а Фихтер стал нетерпеливо прохаживаться по гостиной, бодро насвистывая популярную арию из «Цыгана-премьера». У него свои заботы, а потому задумываться о странном поведении дяди, который в пять часов дня еще (или уже?) расположился в спальне, было недосуг. Однако Фердль не появлялся подозрительно долго, так что Фихтеру успело надоесть ожидание.
– Ну что, наконец? – закричал он, увидев унылую фигуру швейцара.
– Господин полковник нездоров, поэтому он не сможет уделить господину лейтенанту слишком много времени…
– А что с ним?
Швейцар так долго искал ответа, что Фихтер, устав ждать, быстро взбежал по ступеням и, отстранив Фердля, без стука вошел в кабинет.
Полковник Фердинанд Фихтер, как, впрочем, и подавляющее большинство полковников австрийской армии, носил те же усы и бакенбарды, что и император Франц Иосиф, – иметь бритый подбородок считалось признаком недопустимого вольнодумства. Такого рода «старые служаки» были похожи друг на друга, как овцы в стаде, и все их отличия имели не качественный, а лишь количественный характер – вроде числа орденов на мундире или степени дородности. Впрочем, лейтенант уважал своего дядю – тот хотя и являлся тугодумом, зато не был идиотом. По здравом размышлении он всегда мог дать толковый, а порой и весьма неожиданный совет.
В данный момент он принял племянника в халате и домашних туфлях, сидя в глубоком кресле и нарочито медленно раскуривая трубку.
– Здравствуй, Стефан, – первым произнес он и тут же закашлялся. – С чем пожаловал?
Не растерянность швейцара, а именно этот кашель, который бы должен был свидетельствовать о скверном состоянии полковника, и вызвал первое подозрение Фихтера. Музыкальное ухо лейтенанта, на лету схватывавшее любую модную арию, мгновенно уловило натужную демонстративность этого покашливания.
– Я не вовремя? – вежливо осведомился он, присаживаясь на стул напротив дяди. – Ты болен?
– Да, я неважно себя чувствую, и ты поднял меня с постели…
Полковник Фихтер выглядел здоровее, чем когда-либо, и это второе несоответствие еще более усилило подозрительность Стефана. Что, черт подери, означает эта мнимая болезнь? Он удивился еще сильнее, когда выяснилось, что дяде ничего не известно о его проблемах. Начальник армейской контрразведки – и не знает о самом громком скандале Вены?
– Расскажи обо всем как можно подробнее, – небрежно предложил дядя.
Лейтенант, теперь уже почти не сомневаясь в том, что разгадка сегодняшнего поведения полковника таится в смежной с кабинетом спальне, начал рассказывать. При этом, поскольку и племянник, и дядя, таясь друг от друга, прислушивались к звукам, доносившимся из-за дверей, завешенных тяжелыми портьерами, разговор получился довольно странный – первый рассказывал сумбурно, второй задавал вопросы невпопад. Лейтенант отличался отменным слухом и готов был поклясться в том, что не раз слышал звуки, напоминавшие так хорошо знакомый ему шелест женского платья. А однажды нежный женский голосок даже что-то промурлыкал – и именно в этот момент полковника сотряс приступ столь сильного кашля, что он даже выронил трубку.
«Неужели мой старый хрыч завел себе любовницу? – подумал лейтенант, поднимая трубку и передавая ее дяде. – Впрочем, почему бы и нет? В свои пятьдесят он еще достаточно крепок, а тетка скончалась два года назад. Интересно бы взглянуть хоть одним глазком на его пассию… Она молода и хороша собой?»
– Так ты говоришь, что этот Карл Штритроттер умер вчера в больнице?
Лейтенант вздрогнул от изумления. Рассказ о дуэли он ограничил одной фразой: «Я не хотел убивать этого студента – нападая на меня, он сам случайно наткнулся на мою саблю». Получается, что дядя и так обо всем знает, но зачем же тогда он затеял этот долгий разговор? Не проще ли было поскорее выставить племянника за дверь, а самому вернуться к таинственной красотке?
– Ты торопишься? – спросил полковник, заметив нетерпеливое движение лейтенанта.
– Да, – вынужден был ответить тот. – Мне не хотелось бы опаздывать к началу представления. Сегодня вместо фрейлейн Форкаи должна выступать молодая дебютантка…
– А-а, значит, ты направляешься в «Иоганн Штраус-театр»? – на удивление быстро догадался полковник.
– Совершенно верно. Так что ты мне посоветуешь?
Обычно в ответ на подобный вопрос дядя обещал подумать и предлагал племяннику зайти через несколько дней. Но на этот раз он и в этом изменил своей привычке, чем окончательно убедил Стефана в его первоначальном предположении: с полковником Фихтером происходит нечто необычное.
– Что я посоветую? – сурово насупив брови, пробурчал он. – Готовиться к исполнению своего воинского долга – вот что я тебе посоветую. Австрия слишком распустила таких сосунков, как ты. Довольно вам нести службу в театрах да борделях, пора побывать и на полях сражений, чтобы в полной мере поразить врага своим доблестным воинским духом.
Стефан слушал дядю выпучив глаза, но в этом месте не смог удержаться.
– Да откуда же взяться этому воинскому духу? – ехидно полюбопытствовал он. – Неужели из театров и борделей?
– Гм! – И после этого энергичного восклицания полковник вдруг выдал самую крамольную мысль, которую от него когда-либо слышал племянник: – В конце концов, если солдаты будут знать, что они дерутся не за государя-императора, а за свои и неприятельские бордели, то… – Тут он спохватился и вновь начал отчаянно кашлять, каждый раз при этом выпуская огромные клубы табачного дыма, словно паровоз, стоящий под парами. – Ты… кха-кха… когда-нибудь… гх-х… слышал о секте ассасинов… уфф? – выдохнул он, пряча глаза от племянника.
– Кажется, в английском это слово означает наемных убийц, – неуверенно отвечал тот.
– Я не о том. Подай-ка мне вон ту книгу, на столе.
Лейтенант проворно вскочил с места и передал дяде увесистый том, успев при этом взглянуть на название: «Тайные общества».
– Вот послушай, что выдумали эти негодяи. – И дядя, отложив трубку, принялся неторопливо листать страницы. – Так… «Основатель Хасан-Саба, один из проповедников Каирской школы… Выражение „ассасин“ есть извращенное слово „гашишим“, поскольку именно гашишем начальник опьянял своих последователей, когда они начинали какое-либо отчаянное предприятие»… Нет, это не то… Ага, вот, нашел: «Каким же образом начальники ассасинов добивались от своих подчиненных совершенно фантастической преданности и полного презрения к смерти? Показывая им рай! В одной из персидских провинций есть знаменитая долина Мулеба, в которой находился дворец Хасан-Саба, называемого еще „Владыкой горы“. Эта высокогорная долина представляет собой восхитительное место и так защищена отвесными утесами, что спуск вниз совершенно невозможен. В долине произрастали изумительные сады, где возвели роскошно обставленные павильоны, в которых жили очаровательные женщины. Человека, которого Хасан-Саба выбирал для самого отчаянного подвига, допьяна поили вином, после чего относили в долину и оставляли в саду. Он приходил в себя и какое-то время жил там, наслаждаясь ласками прекрасных гурий, которые уверяли его, что он находится в раю. Но прежде чем ему все это надоедало, его снова поили допьяна и относили обратно. Теперь, когда он воочию видел то, что его ждет в раю, ему была совершенно не страшна смерть. Рассказывают, что ассасин мог мгновенно покончить с собой, повинуясь малейшему знаку своего начальника…»
Дядя вновь закашлялся, и на этот раз, кажется, вполне натурально.
– Да, – с притворной серьезностью подтвердил Стефан, нетерпеливо поглядывая на часы и начиная злиться на «этого старого хрыча, который сначала не хотел впускать, а теперь не отпускает», – если всю австрийскую армию пропустить через подобное местечко, то она будет непобедима.
– Издеваешься?
– Нет, почему же? Чем сильнее вера в загробную жизнь, тем больше желающих за что-нибудь погибнуть… Чем бы оправдывались миллионы жертв всех войн, которые когда-либо вело человечество, если бы не было религии? Да и кто бы захотел умирать на поле битвы, не веря в загробную жизнь?..
Именно такими бородами и пенсне немедленно по выходе из университета обзаводились молодые венские врачи и адвокаты, нотариусы и учителя. В геронтократическом государстве молодость подпадала под подозрение, считаясь «недостаточно устойчивой». Иметь за плечами шестьдесят лет было лучше, чем сорок, а иметь сорок – несравненно лучше, чем «ребяческие» двадцать. Смешно, но, когда Густава Малера назначили директором Королевской оперы, вся Вена была в испуге: столь важный пост – и такому «молодому человеку» (Малеру было «всего» тридцать восемь), напрочь забыв о том, что самый великий музыкальный гений Австрии – Моцарт – закончил свой жизненный путь всего в тридцать шесть.
Однако самое удивительное состояло в том, что, несмотря на все свое почтение к старости, Вена была веселым, музыкальным и жизнерадостным городом, влюбленным в жизнь и искусство и нисколько не напоминавшим приют для престарелых горожан. Два миллиона жителей, в жилах которых текла немецкая, славянская, еврейская, итальянская, венгерская кровь, ощущали себя не просто австрийцами, но космополитами – недаром же в Вене блистали все таланты Европы.
Лейтенант Фихтер любил свой город, который был основан в первом веке нашей эры римскими легионерами под командованием Виндобона в качестве форпоста греко-римской цивилизации и многие столетия рос и расширялся как дерево – кольцами. Свою роль форпоста Вене пришлось сыграть еще два раза – в 1529 и 1685 годах, когда она выдержала осаду турецких войск. Роль первого кольца, старинного крепостного вала, выросшего на месте временного частокола, которым римляне окружили свой боевой лагерь, теперь исполняла главная улица Вены – Рингштрассе, опоясывавшая исторический центр и изобиловавшая многочисленными колоннами парадных зданий: дворцов австрийской, чешской, венгерской и польской аристократий. Второе кольцо называлось Гюртель, и внутри него обосновались военные, высшие чиновники, промышленники, бюргеры. На самых окраинах города обитали простолюдины. Впрочем, в этом даже имелось определенное преимущество, поскольку последние дома, окруженные садами и полями, отражались в Дунае, рассекавшем город на две части, и находились в непосредственной близости от поросших зелеными лесами отрогов Альп.
Сердцем Вены был не собор Святого Стефана с двумя его стрельчатыми башнями и даже не дворец Хофбург, в котором проживал Франц Иосиф, а императорский «Бургтеатр». Все сословия венского общества того времени объединяла неистовая любовь к искусству, особенно сценическому. Репертуар театра определял ритм жизни города, сцена – моды и манеры поведения, а юбилей актера или актрисы затмевал любое политическое событие, не говоря уже о заседаниях парламента. Впрочем, фанатичное пристрастие к музыкально-театрализованным представлениям распространялось на всё – военные парады, религиозные шествия, похоронные кавалькады. Да, да, превратить свои похороны в веселое и красивое зрелище считалось высшим шиком для каждого настоящего венца.
Стефан Фихтер пребывал еще в том прекрасном возрасте, когда смерть воспринимается именно как зрелище, а не как гнетущая и тошнотворная неизбежность. Он происходил из семьи профессиональных военных – его отец погиб в Италии во время подавления Пьемонтского восстания, зато дядя – полковник Фердинанд Фихтер – был жив и занимал пост начальника контрразведки австрийской армии. Разумеется, молодой Фихтер не мыслил себе иной карьеры, кроме карьеры военного, однако, ведя традиционный образ жизни многих тысяч лейтенантов австрийской армии – то есть: маневры, учения, кутежи, публичные дома, театры, актрисы, кафе, скачки и казино, – он тем не менее ухитрялся сочетать традиционное гусарство с некоторым интересом к «высшим материям».
Так, задумавшись над тем, что нечто Невыразимое, что таится за всеми философскими размышлениями о «Я» и Абсолюте, необходимо существует – иначе мир будет слишком прост и страшен в своей полной безысходности, – Фихтер увлекся антропософией, модным мистическим учением, которое было основано в 1909 году немецким мистиком хорватского происхождения Рудольфом Штайнером. Поначалу лейтенант искренне поверил в то, что в мире имеются сверхъестественные силы, с которыми, благодаря магии, можно вступать в общение и которые могут открыть «посвященным» древнюю тайную мудрость, говорящую об истинном смысле всего сущего и подлинной цели жизни. Недаром же человечество осознало могущество магии много веков назад, а сам оккультизм ведет свое начало от Гермеса Трисмегиста и его трактата «Изумрудные скрижали».
Деятельную натуру Фихтера привлекло и то, что антропософия стремилась стать точной наукой и преодолеть бездуховность «массового человека», порожденного нынешним столетием. Она утверждала, что каждый человек – это микрокосм, состоящий из физического тела, то есть материи, тела эфирного и тела астрального, то есть энергии. С помощью системы специальных упражнений необходимо пробудить в человеке скрытые духовные силы, благодаря которым внутри его физического тела сформируется тело духовно-астральное. Сторонники антропософии всерьез утверждали, что «развитой оккультист» способен посылать свое астральное тело в любую точку пространства и времени, как это делал их новый мессия – Джидцу Кришнамурти. Этот молодой индус, склонный к непроизвольному впадению в экстаз, уверял, что понимание истины избавляет от страха смерти, уступая место свободной деятельности, идущей из глубины подлинного «Я».
Конечной целью всех обрядов и инициации антропософии было достижение Сверхсознания, однако так далеко лейтенант Фихтер заходить уже не рискнул. Устав возиться со своим «астрально-духовным телом», он с головой погрузился в ухаживание за злополучной Жужей Форкаи. Стать любовником известной примадонны – значило прославиться на всю Вену, а лейтенант был достаточно тщеславен. Фихтер пытался соперничать с князем Штритроттером за сердце очаровательной Жужи, и хотя и не смог помешать развитию их бурного романа, зато нарвался на славную дуэль.
Надменность Штритроттера отнюдь не подкреплялась отвагой, поэтому, когда не замечать вызывающих действий лейтенанта, оказывавшего открытые знаки внимания его возлюбленной, стало уже невозможно, он прибег к помощи своего младшего брата Карла – студента из породы «буршей». О, эта дикая германская «порода», являвшаяся вопиющим анахронизмом, заслуживает особого упоминания.
В далекие средние века университетам, чтобы они могли привлекать молодежь в свой стены, предоставлялись особые сословные права. Так, средневековые студенты не подлежали обычному суду, носили особую одежду и обладали правом безнаказанного участия в дуэлях. В начале двадцатого века за эти устаревшие права особенно рьяно цеплялись только австрийские и немецкие студенты, считавшие своим главным делом не учебу, а следование «кодексу чести». Усвоить этот кодекс было совсем не сложно, поскольку за сотни лет он совсем не изменился: накачавшись пивом, студенты по ночам отправлялись на улицы, чтобы орать свои песни, дразнить полицию и не давать спать обывателям.
Тот, кто оскорблял студента, был обязан с саблей в руках дать ему «удовлетворение», причем достойным дуэли считался лишь человек с высшим образованием или офицер. Дуэли заканчивались не убийством, а активным уродованием внешности в виде порезанных щек и лбов, переломанных носов или выбитых глаз.
Карл Штритроттер, младший брат князя Штритроттера, грубый и бесцеремонный малый, отчаянно гордившийся своей «германской мужественностью» и выбитым глазом, однажды встретил Фихтера в одной из венских кондитерских и намеренно толкнул его так, что все содержимое кофейной чашки выплеснулось на белоснежные брюки лейтенанта.
Дуэль проходила на правом берегу Дуная, в знаменитом Венском лесу, в присутствии четырех секундантов – по двое с каждой стороны. Штритроттер так активно нападал на лейтенанта, что тому с большим трудом удавалось сохранить неприкосновенность своего лица от огромной сабли студента. Во время одной из атак он сумел прижать Фихтера к большому, раскидистому дубу. Выкрикивая грубые ругательства и опьяненный своим явным преимуществом, студент полез на рожон. В пылу схватки все произошло очень быстро – лейтенант пригнулся, сабля Штритротгера вспорола кору дерева над его головой, зато его собственная сабля случайно оказалась зажатой между двух тел – стволом дуба и объемистым брюхом студента. Последнее оказалось менее твердым, чем его лоб, в результате чего Штритроттер остановился и зашатался. К нему бросились секунданты, но студент прохрипел, что дуэль еще не окончена, и, зажимая рану рукой, попытался снова напасть на лейтенанта, чья окровавленная сабля в тот момент валялась под дубом. И тогда безоружный, но разъяренный Фихтер сделал то, что не укладывалось ни в какие дуэльные рамки, – подняв с земли засохший сук, он мощным ударом переломил его об упрямую голову Штритроттера, поставив окончательную точку в этом затянувшемся поединке.
На обратном пути, во время тряски в экипаже, из распоротого живота студента полезли внутренности, однако, когда его привезли в больницу, он был еще жив. Почти неделю Карл Штритроттер провел в бреду и даже ухитрился пережить своего старшего брата, умерев от заражения крови через три дня после знаменитого убийства в «Иоганн Штраус-театре».
Теперь, когда семейство Штритроттеров, имевшее определенное влияние при императорском дворе, лишилось сразу двоих наследников, над карьерой лейтенанта Фихтера нависла серьезная угроза. Более того, в одной из бульварных газетенок появилась скандальная заметка о том, что Жужа Форкаи якобы действовала не под влиянием ревности, а по наущению коварного Фихтера, решившего злодейски расправиться сразу с обоими Штритроттерами!
В результате всех этих событий лейтенант стал известной личностью, хотя подобного рода известность, грозившая переводом в какой-нибудь захолустный гарнизон где-нибудь в Галиции, его не слишком радовала. Поэтому сегодня, незадолго до того, как отправиться в театр, чтобы посмотреть на новую актрису, которой предстояло заменить арестованную примадонну, Фихтер решил навестить своего дядю.
Первое, что он увидел, войдя в подъезд его дома по улице Флорианц, было растерянное лицо швейцара.
– В чем дело, Фердль? – поинтересовался лейтенант, снимая перчатки и фуражку. – Дядя дома?
– Да, но…
– Что – но? Занят?
Морщинистое лицо швейцара, обрамленное густой седой бородой, выразило столь явную душевную муку, что Фихтер на секунду замешкался.
– Да в чем, черт подери, дело?
– Боюсь, что он не сможет вас принять…
– Но у меня важное дело!
Швейцар продолжал пребывать в растерянности, и тогда лейтенант, состроив зверское лицо, громко скомандовал:
– Кругом марш! Иди вперед и доложи обо мне дяде!
На этот раз Фердль повиновался, однако пошел не направо, в парадную гостиную, а стал подниматься по широкой лестнице наверх, где находились кабинет и спальня. Лейтенант продолжал глядеть ему в спину и, когда поднявшийся швейцар нерешительно оглянулся, поторопил его нетерпеливым жестом: «Иди, докладывай!»
Швейцар скрылся из виду, а Фихтер стал нетерпеливо прохаживаться по гостиной, бодро насвистывая популярную арию из «Цыгана-премьера». У него свои заботы, а потому задумываться о странном поведении дяди, который в пять часов дня еще (или уже?) расположился в спальне, было недосуг. Однако Фердль не появлялся подозрительно долго, так что Фихтеру успело надоесть ожидание.
– Ну что, наконец? – закричал он, увидев унылую фигуру швейцара.
– Господин полковник нездоров, поэтому он не сможет уделить господину лейтенанту слишком много времени…
– А что с ним?
Швейцар так долго искал ответа, что Фихтер, устав ждать, быстро взбежал по ступеням и, отстранив Фердля, без стука вошел в кабинет.
Полковник Фердинанд Фихтер, как, впрочем, и подавляющее большинство полковников австрийской армии, носил те же усы и бакенбарды, что и император Франц Иосиф, – иметь бритый подбородок считалось признаком недопустимого вольнодумства. Такого рода «старые служаки» были похожи друг на друга, как овцы в стаде, и все их отличия имели не качественный, а лишь количественный характер – вроде числа орденов на мундире или степени дородности. Впрочем, лейтенант уважал своего дядю – тот хотя и являлся тугодумом, зато не был идиотом. По здравом размышлении он всегда мог дать толковый, а порой и весьма неожиданный совет.
В данный момент он принял племянника в халате и домашних туфлях, сидя в глубоком кресле и нарочито медленно раскуривая трубку.
– Здравствуй, Стефан, – первым произнес он и тут же закашлялся. – С чем пожаловал?
Не растерянность швейцара, а именно этот кашель, который бы должен был свидетельствовать о скверном состоянии полковника, и вызвал первое подозрение Фихтера. Музыкальное ухо лейтенанта, на лету схватывавшее любую модную арию, мгновенно уловило натужную демонстративность этого покашливания.
– Я не вовремя? – вежливо осведомился он, присаживаясь на стул напротив дяди. – Ты болен?
– Да, я неважно себя чувствую, и ты поднял меня с постели…
Полковник Фихтер выглядел здоровее, чем когда-либо, и это второе несоответствие еще более усилило подозрительность Стефана. Что, черт подери, означает эта мнимая болезнь? Он удивился еще сильнее, когда выяснилось, что дяде ничего не известно о его проблемах. Начальник армейской контрразведки – и не знает о самом громком скандале Вены?
– Расскажи обо всем как можно подробнее, – небрежно предложил дядя.
Лейтенант, теперь уже почти не сомневаясь в том, что разгадка сегодняшнего поведения полковника таится в смежной с кабинетом спальне, начал рассказывать. При этом, поскольку и племянник, и дядя, таясь друг от друга, прислушивались к звукам, доносившимся из-за дверей, завешенных тяжелыми портьерами, разговор получился довольно странный – первый рассказывал сумбурно, второй задавал вопросы невпопад. Лейтенант отличался отменным слухом и готов был поклясться в том, что не раз слышал звуки, напоминавшие так хорошо знакомый ему шелест женского платья. А однажды нежный женский голосок даже что-то промурлыкал – и именно в этот момент полковника сотряс приступ столь сильного кашля, что он даже выронил трубку.
«Неужели мой старый хрыч завел себе любовницу? – подумал лейтенант, поднимая трубку и передавая ее дяде. – Впрочем, почему бы и нет? В свои пятьдесят он еще достаточно крепок, а тетка скончалась два года назад. Интересно бы взглянуть хоть одним глазком на его пассию… Она молода и хороша собой?»
– Так ты говоришь, что этот Карл Штритроттер умер вчера в больнице?
Лейтенант вздрогнул от изумления. Рассказ о дуэли он ограничил одной фразой: «Я не хотел убивать этого студента – нападая на меня, он сам случайно наткнулся на мою саблю». Получается, что дядя и так обо всем знает, но зачем же тогда он затеял этот долгий разговор? Не проще ли было поскорее выставить племянника за дверь, а самому вернуться к таинственной красотке?
– Ты торопишься? – спросил полковник, заметив нетерпеливое движение лейтенанта.
– Да, – вынужден был ответить тот. – Мне не хотелось бы опаздывать к началу представления. Сегодня вместо фрейлейн Форкаи должна выступать молодая дебютантка…
– А-а, значит, ты направляешься в «Иоганн Штраус-театр»? – на удивление быстро догадался полковник.
– Совершенно верно. Так что ты мне посоветуешь?
Обычно в ответ на подобный вопрос дядя обещал подумать и предлагал племяннику зайти через несколько дней. Но на этот раз он и в этом изменил своей привычке, чем окончательно убедил Стефана в его первоначальном предположении: с полковником Фихтером происходит нечто необычное.
– Что я посоветую? – сурово насупив брови, пробурчал он. – Готовиться к исполнению своего воинского долга – вот что я тебе посоветую. Австрия слишком распустила таких сосунков, как ты. Довольно вам нести службу в театрах да борделях, пора побывать и на полях сражений, чтобы в полной мере поразить врага своим доблестным воинским духом.
Стефан слушал дядю выпучив глаза, но в этом месте не смог удержаться.
– Да откуда же взяться этому воинскому духу? – ехидно полюбопытствовал он. – Неужели из театров и борделей?
– Гм! – И после этого энергичного восклицания полковник вдруг выдал самую крамольную мысль, которую от него когда-либо слышал племянник: – В конце концов, если солдаты будут знать, что они дерутся не за государя-императора, а за свои и неприятельские бордели, то… – Тут он спохватился и вновь начал отчаянно кашлять, каждый раз при этом выпуская огромные клубы табачного дыма, словно паровоз, стоящий под парами. – Ты… кха-кха… когда-нибудь… гх-х… слышал о секте ассасинов… уфф? – выдохнул он, пряча глаза от племянника.
– Кажется, в английском это слово означает наемных убийц, – неуверенно отвечал тот.
– Я не о том. Подай-ка мне вон ту книгу, на столе.
Лейтенант проворно вскочил с места и передал дяде увесистый том, успев при этом взглянуть на название: «Тайные общества».
– Вот послушай, что выдумали эти негодяи. – И дядя, отложив трубку, принялся неторопливо листать страницы. – Так… «Основатель Хасан-Саба, один из проповедников Каирской школы… Выражение „ассасин“ есть извращенное слово „гашишим“, поскольку именно гашишем начальник опьянял своих последователей, когда они начинали какое-либо отчаянное предприятие»… Нет, это не то… Ага, вот, нашел: «Каким же образом начальники ассасинов добивались от своих подчиненных совершенно фантастической преданности и полного презрения к смерти? Показывая им рай! В одной из персидских провинций есть знаменитая долина Мулеба, в которой находился дворец Хасан-Саба, называемого еще „Владыкой горы“. Эта высокогорная долина представляет собой восхитительное место и так защищена отвесными утесами, что спуск вниз совершенно невозможен. В долине произрастали изумительные сады, где возвели роскошно обставленные павильоны, в которых жили очаровательные женщины. Человека, которого Хасан-Саба выбирал для самого отчаянного подвига, допьяна поили вином, после чего относили в долину и оставляли в саду. Он приходил в себя и какое-то время жил там, наслаждаясь ласками прекрасных гурий, которые уверяли его, что он находится в раю. Но прежде чем ему все это надоедало, его снова поили допьяна и относили обратно. Теперь, когда он воочию видел то, что его ждет в раю, ему была совершенно не страшна смерть. Рассказывают, что ассасин мог мгновенно покончить с собой, повинуясь малейшему знаку своего начальника…»
Дядя вновь закашлялся, и на этот раз, кажется, вполне натурально.
– Да, – с притворной серьезностью подтвердил Стефан, нетерпеливо поглядывая на часы и начиная злиться на «этого старого хрыча, который сначала не хотел впускать, а теперь не отпускает», – если всю австрийскую армию пропустить через подобное местечко, то она будет непобедима.
– Издеваешься?
– Нет, почему же? Чем сильнее вера в загробную жизнь, тем больше желающих за что-нибудь погибнуть… Чем бы оправдывались миллионы жертв всех войн, которые когда-либо вело человечество, если бы не было религии? Да и кто бы захотел умирать на поле битвы, не веря в загробную жизнь?..