Страница:
Лидийцы появились через три четверти часа. Однако этого времени Киру было вполне достаточно, чтобы расставить свое войско. Посреди широкой равнины, лишь у горизонта охваченной скалистыми отрогами гор, взору атакующих предстали три плотных квадрата, прикрытые высокими плоскими щитами, как заборами. Точно дикобраз, каждый из этих квадратов топорщился рядами острых копий, неподвижно ожидая удара противника.
Быть может, кого-то вид сомкнутого строя персидских отрядов и поверг бы в смятение, но только не лидийцев. Воинственные от природы, они долго ждали случая поквитаться с захватчиками за позор недавнего разгрома и ограбления их некогда богатой страны. Потрясая оружием, огромной толпой они бежали на персов, мечтая напоить кровью врагов землю Лидии. Впереди мятежников мчались боевые колесницы с лучниками и метателями дротиков. Персы стояли, не трогаясь с места, точно все их войско было погружено в дрему. Лидийцы уже предчувствовали победу над замершим, словно в ужасе, врагом. И оттого горланили все громче. Но вот, заглушая вопли, взвыли медные трубы посреди застывшего в ожидании персидского войска, и вмиг изготовленная к бою пехота начала движение. Лидийцы бы не удивились, если бы вражеский строй шаг за шагом начал движение вперед; обрадовались бы, когда б устрашенные их яростным напором персы начали отступление. Но ни того, ни другого не произошло.
Словно танцуя, персидская армия начала смещаться, разворачивая боевой порядок вправо. Едва ли какая-нибудь другая армия от берега Закатного моря до Хинда смогла бы повторить этот маневр, но персидские воины начинали обучаться боевым премудростям с пяти лет. Лишь в двадцать четыре они становились истинными мужчинами, то есть полноценными, зрелыми воинами. Следующие же двадцать пять лет каждого из них были посвящены войне со всеми ее радостями и невзгодами.
Сейчас они шагали, как единый слитный механизм, смещаясь сами и заставляя вслед им поворачивать вражескую пехоту и колесницы. Сами того не замечая, точно завороженные, лидийцы сбивались с темпа, врезались друг в друга, мешая соседу бежать, тем самым напрочь теряя слитность удара и яростный напор атаки. Но вот мчавшиеся впереди пеших воинов колесницы наконец достигли линии персидских щитов, и… Дальнейшее повергло нападавших в смятение. В эти минуты, когда б задние не напирали на передних, возможно, атака попросту захлебнулась бы, едва начавшись. Передняя шеренга персов рухнула на землю, держа перед собой щиты, вторая присела; третья так и осталась стоять, едва наклонившись и образуя ровный уклон из трех сложенных черепицей плоских щитов. Некоторые колесничие успели натянуть поводья, желая остановить коней, и тут же были расстреляны персидскими лучниками, на выбор пускавшими стрелы в близкую мишень. Но большая часть боевых повозок косо въезжала на импровизированную аппарель и, перевернувшись, обрушивалась наземь.
Видя крушение лучшей части своего войска, лидийская пехота попробовала было вклиниться в проходы между квадратами. Но стоило ей проделать этот маневр, как тут же персидский строй начал смыкаться, стремясь раздавить противника, точно зерно меж жерновов.
Происходящее на поле боя наблюдали два полководца: молодой царевич Арнахс, племянник Креза, и великий Кир, насмешливо взирающий, как под железным натиском его военного гения, точно лужица воды под лучами палящего солнца, исчезает армия мятежников. Кир выжидал, он еще не видел на поле боя фригийских и фракийских всадников, возможно, лучших наездников земли по ту сторону моря, не видел ровного строя тяжелой эллинской пехоты, о которой ему доносили соглядатаи, а стало быть, сражение еще не было выиграно окончательно.
«Возможно, эллинских гоплитов [28] лидийцы оставили удерживать Царскую дорогу, – размышлял царь персов. – Они известны своей непревзойденной стойкостью и надежно преградят Валтасару путь». При мысли, что царь Вавилона, сам того не желая, выполняет союзнический долг, перс невольно улыбнулся: «Но кавалерия? Неужто лидиец не понимает, как ему использовать всадников?!»
Арнахс понимал. С болью в сердце следил он, как гибнет его армия, а вместе с ней и мечта о былом величии страны. Он был молод, но, как и положено высокородному потомку воинственных предков, с детства обучался военному делу и отлично знал, что, брось он сейчас в бой последний имевшийся у него козырь, схватка будет проиграна окончательно. Всадники попросту не смогут приблизиться к персидскому строю и сложат свои головы впустую под стрелами и копьями врага. Но шанс переломить обстановку и вырвать у врага победу все еще был. Посланный принцем разъезд фригийской конницы сообщил, что сам царь персов, его кавалерия и обоз стоят чуть в отдалении от места боя, не ввязываясь в драку. Что ж, схватка меч в меч решит все. По широкой дуге в обход боя Арнахс повел кавалерию туда, где стоял Кир.
Над мчащимися во весь опор фракийскими всадниками Кир рассмотрел какие-то длинные, плещущие по ветру полотнища. «Вот и всадники», – удовлетворенно подумал царь, переводя взгляд на свою гвардию: шестьсот тяжеловооруженных катафрактариев, полторы тысячи всадников с метательным и боевым копьем и еще три тысячи конных лучников.
Врагов было куда больше, но в каждом, кто стоял за его спиной, царь был уверен как в себе. Фригийско-фракийская кавалерия приближалась, и теперь Кир мог разглядеть их во всех деталях. То, что издали он принял за длинные лоскутья, на самом деле были изготовленные из кожи и тряпок линдвормы! Закрепленные на древках, они надувались ветром и жутко завывали, точно живые. Каких-нибудь дикарей такое зрелище могло перепугать до смерти, но только не его воинов!
И все же… Не его воинов, но их коней! Перепуганные утробным воем и грозным видом приближающихся чудовищ, кони захрапели и начали биться, стремясь подальше умчаться от неведомых страшных тварей. «Но ведь фригийские и фракийские лошади их не боятся, – досадливо оглядывая потерявший равнение строй, подумал Кир и тут же ответил сам себе: – Потому что привыкли, потому что видят их едва ли не каждый день. – Вой „линдвормов“ становился все сильнее. – А что, если…»
– Выводите ослов и верблюдов! – заорал Кир. – Эй, пошевеливайтесь! Быстрее, быстрее! Хлещите их, что есть силы! Пусть эти несчастные орут, точно с них живьем снимают шкуру.
То, что произошло в следующие минуты, вряд ли могло найти отражение в трудах какого-нибудь солидного теоретика военного искусства. Но расчет царя персов был верен. Кони противника действительно были приучены к виду и вою «линдвормов», но они никогда в жизни не видели ослов и бактрианов и уж подавно не слышали их душераздираюших воплей. Строй дрогнул и смешался. Ошалевшие от необычного вида и звуков благородные животные готовы были идти на копья и стрелы, но терпеть такое измывательство было выше их сил. Они вставали на дыбы, сбрасывая всадников, разворачивались на полном ходу, брыкались, кусались…
– А теперь вперед! – Кир принял из рук слуги украшенный золотым орлом щит и вытащил меч из ножен. – Победа наша!
Кавалерия персов с победным криком ударила на врага, довершая разгром. Катафрактарии, построившись в два ряда, железной стеной выдавливали всадников противника с поля боя. Конные копейщики, выйдя из-за их спин, развернулись в крылья, охватывая фланги врага. Они гнали обезумевших фракийцев и фригийцев прямо на лидийскую пехоту, и конные лучники персов, точно рой ос, кружа вокруг противника, не давали тому увернуться от столкновения.
К наступлению темноты все было кончено. Груды трофеев громоздились прямо среди поля. Тела лидийцев поленьями бросались в погребальные костры погибших воинов Кира. Раненые, как могли, врачевали свои раны, а немногочисленные пленные стенали, проклиная ожидающую их рабскую участь.
– Вы нашли Арнахса? – вопрошал Кир, утирая пот со лба.
– Да, мой государь. Он мертв.
– Жаль, – покачал головой царь. – Он был хорошим воином. Чересчур горячим, но храбрым. Разложите для него погребальный костер и похороните, как знатного перса. Что с эллинами?
– Как ты и предполагал, мой государь, – докладывал командир яблоконосцев, – они стоят в теснине между гор, не давая Валтасару прийти тебе на помощь.
Эти слова были произнесены с недоброй усмешкой старого вояки.
– Что ж, вавилонянин славно мне помог. Пошли гонца к эллинам, – обратился он к собеседнику, – пусть скажет им, что выбора у них нет. Лидийцы уничтожены, а самим им не выстоять. Однако я, почитая их храбрость, готов принять их в свое войско или же, если пожелают, дать беспрепятственный проход домой.
– Может быть, все-таки лучше уничтожить? – несмело предположил командир царской гвардии. – Эллины опасны. Они умеют драться, как дикие звери, и стоять до конца, подобно скалам.
– Я знаю, – отрезал Кир. – Знаю это лучше всякого из вас. Пусть гонец передаст, что времени для раздумий я им даю, – Кир задумался, – до рассвета. Армии нужен отдых. А там посмотрим.
ГЛАВА 17
Камни под ладонями Иезекии на ощупь были влажными и чуть липкими.
«Возможно, это моя кровь», – безучастно подумал он и пришел в себя. Вокруг было тихо, настолько тихо, что, казалось, будто шум раскалывающейся от боли головы куда сильнее, чем все прочие доносившиеся до его ушей звуки. Впрочем, – хозяин лавки прислушался, – никаких звуков вовсе и не доносилось. Он попытался восстановить в памяти события прошлой ночи. Картинки минувшего пронеслись в его мозгу безумным хороводом, не желая соблюдать ни малейшего порядка. Иезекия попробовал подняться, но тщетно. Спина его уперлась во что-то твердое. Попробовал развести руками – тот же результат. По обе стороны от него были стены. «Неужели меня похоронили? – мелькнула в голове ужасающая мысль. – Но ведь я еще жив! Жив!»
Несчастный попробовал сменить позу, на этот раз успех сопутствовал ему, и он смог перевернуться лицом вверх, но лишь для того, чтобы увидеть у самого носа решетку маленького окошка, прочно вмурованную в каменную плиту.
– Эй! – несмело позвал он. Голос прозвучал, как скрип колодезного ворота, но показался ему необычайно громким и гулким. Боль в голове была настолько сильна, что делала нечувствительной боль и ломоту во всем теле. – Есть кто-нибудь живой?
Над головой послышались неспешные тяжелые шаги, и вскоре по ту сторону склепа возникло хмурое бородатое лицо.
– Ты желаешь говорить?
– Да, – прохрипел торговец.
– Я передам Верховному жрецу.
Шаги удалились. Иезекия вновь погрузился в тишину, тягучую и душную, как ветер из пустыни, несущий мельчайшие частицы раскаленного песка, превращающего синеву небесного купола в грязно-серую крышу шатра. Он лежал в тесной каменной щели, цепенея от сырости и ожидая, когда же хоть что-нибудь изменится. Но ничего не менялось. Иезекия буквально ощущал, как с ударами сердца и толчками крови в висках исчезают в бездне затхлого безвременья проходящие минуты. Он звал стражника еще раз, потом еще. Тот больше не появлялся. Иезекия чувствовал, как надежда на спасение покидает его, уступая место отчаянию и безмерному ужасу.
«За что? – колотилось в голове менялы. – Что я такого сделал? Кому не угодил?»
Словно из тумана в мозгу Иезекии всплыли слова безучастного стража: «Я передам Верховному жрецу». Ну конечно! Вчера ночью он был возле дворца Верховного жреца! А может, не вчера? Он поймал себя на мысли, что время утратило для него осязаемость. Неведомо, день сейчас или ночь; сколько часов минуло с того момента, как он утратил сознание. Иезекии показалось, что он начинает сходить с ума от ужаса и одиночества.
«Господь – моя защита, – шептал эборей, силясь отогнать мрачное предчувствие. – Неужели же все это из-за Сусанны? За что ты покарал меня, боже милосердный?»
Он вновь потерял сознание и очнулся от того, что неведомые люди поливали его холодной, отдающей тиной, речной водой. Решетки перед лицом больше не было. Вокруг стояла непроглядная темень. Чьи-то сильные руки подхватили его легко, словно тряпичную куклу, и в равнодушном молчании поволокли прочь от могилы для живых мертвецов. Иезекия не сопротивлялся, лишь усердно переставлял ноги, радуясь возможности дышать полной грудью. Хотя всякое движение отдавалось болью, все же он вновь чувствовал себя человеком.
Наконец стражники пинком втолкнули его в какую-то комнату и, с силой надавив на плечи, поставили на колени. В комнате ярко горели факелы. Она была полна людей в богатых одеждах с жезлами, чаще всего в высоких жреческих шапках. Иезекия в первые мгновения не мог привыкнуть к свету, но едва глаза его смогли ясно различать лица присутствующих, он с безысходной тоской осознал, что единственное, что он может ждать от этого собрания, – смертного приговора.
Лавка у ворот Иштар была очень бойким местом, и всех, ныне пришедших бросить камень в несчастного Иезекию бен Эзру, прежде он не раз и не два видел проезжающими мимо своего дома.
– Как тебя звать? – громогласно произнес статный бородач с золотым жезлом в руках.
«Верховный жрец Мардука», – глядя на него, догадался эборей.
– Иезекия, высокий господин, – почтительно выдохнул он.
– Знаешь ли ты, в чем тебя обвиняют?
– Ума не приложу. Я – честный торговец. Никогда никого не обокрал, не подсунул фальшивого обола. [29]
– Ты лжец! – отрезал вопрошавший. – Но не похож на глупца. Неужто ты полагаешь, что все мы собрались здесь, дабы узнать, какие делишки обтяпываешь ты в своей лавке?
– Как же я могу знать…
– Ты убийца, Иезекия! И ты убил не просто человека из мести или же не поделив с ним барыш. Ты убил жреца!
– В своей жизни, высокий господин, я даже курице не мог свернуть шею, – вздохнул Иезекия, – не то что навредить человеку. Да и к чему мне, почтенному торговцу, убивать жреца?
– Это я хочу знать, презренный душегуб! За что ты, человек, известный среди эбореев, убил жреца Мардука?!
– Нет на мне его крови, – упрямо склонив голову, промолвил Иезекия, пробуя развести руками.
Он никогда не был воином и с малолетства усвоил правило: везде, где только можно, соглашаться с собеседником, особенно если тот намерен что-то купить. Он никогда не держал в руках оружия, да и попади оно к нему, вряд ли Иезекия смог бы защитить им свое доброе имя. Но было в нем то, что не имело прямого и точного перевода на язык его дальних сородичей вавилонян и кратко именовалось эбореями «хуцпа» – своего рода особая смелость, стремление бороться с непредсказуемой судьбой. Ни страх поражения, ни ужас близкой гибели не страшили его в эти минуты.
– Я не ведаю, о чем ты говоришь, жрец.
Гаумата, а вопрошавшим был именно он, стукнул посохом об пол, дверь отворилась, и в наполненную вавилонской знатью судебную залу ввалилась пара дюжих молодчиков весьма устрашающего вида. После обычного вопроса об именах пришедших, Верховный жрец приказал громилам:
– Честно, пред лицом Мардука, рассказывайте, что знаете об этом деле.
– Я и мой друг Сур были слугами у жреца Магата, состоявшего при сокровищнице храма Мардука, – начал один из мордоворотов.
– Чем вы занимались?
– Охраняли нашего господина.
– Видимо, плохо охраняли, раз нынче он мертв, – нахмурился Гаумата.
– Мы не виновны, о зримый отблеск сияния мудрейшего из богов.
– Все дело в том, – перебил второй, по имени Сур, – что наш господин имел любовницу. Когда он встречался с нею, он велел нам держаться поодаль от его пристанища, Дабы мы не видели лица девушки.
– И вы его не видели?
– Не видели, – выпалил первый.
– Я видел, но лишь мельком, – отозвался второй. – В тот миг, когда этот кровожадный убийца ворвался в укромное гнездышко Магата, она выскользнула оттуда.
– Но ты бы смог ее опознать?
– Возможно, – неуверенно произнес телохранитель, – наверное, да.
– Хорошо, – кивнул Гаумата. – Итак, продолжайте рассказывать, что произошло той ночью.
– Мы отошли на условленное число шагов и притаились неподалеку, ожидая, когда хозяин даст нам сигнал приблизиться. Но тут на улице показался этот человек. Вид его был безумен. Он бросился к тайному месту встреч так, будто отлично знал о нем. Мы помчались со всех ног, подозревая худшее. Но, увы, опоздали! Не успели всего лишь на миг! В груди Магата уже торчал кинжал, воткнутый по самую рукоять.
– Да, да, – подтвердил первый охранник. – Я сбил убийцу с ног, оглушив дубинкой, но было уже поздно.
– Ты по-прежнему станешь утверждать, что не убивал жреца? – насмешливо глядя на Иезекию, поинтересовался Гаумата.
– Пальцем его не трогал, – заявил хозяин лавки у ворот Иштар. – Быть может, эти двое сами и прикончили его, а теперь желают свалить вину на меня.
– Понятно. – Верховный жрец кивнул, едва сдерживая ухмылку. – А что ты делал в столь поздний час у моего дворца?
– Шел мимо.
– Угу, – уже не скрываясь, усмехнулся Гаумата, и снова стукнул посохом об пол.
– Я погонщик мулов, – заявил очередной свидетель. – Еще у меня имеются ослы, вот на той неделе у перса еще и верблюда купил…
– К делу! – прервал его Верховный жрец. – Что делал ты в ту ночь, когда был убит Магат, служитель храма Мардука?
– Как обычно, – замялся с ответом погонщик. – Я привез девицу к вашему дворцу, а спустя некоторое время должен был отвезти ее обратно.
– И часто ты это делал прежде?
– Да, много раз. А сколько – и не упомню.
– Откуда ты ее привозил и куда возвращал?
– В дом, что у ворот Иштар. Там еще лавка, – свидетель замялся, – вот этого господина.
– Что скажешь теперь? – Верховный жрец впился глазами в сумрачное лицо эборея.
– Мне нечего сказать, – преодолевая душевную и физическую боль, вымолвил Иезекия. – Этот человек забирал кого-то от моего дома. Эка невидаль! Всякий, кто попадает в город через ворота Иштар, бывал возле моей лавки.
Конечно же, Иезекия прекрасно отдавал себе отчет, о какой девице вели речь свидетели. Душа его истекала кровью, и он едва сдерживал слезы, готовые политься из глаз Гаумата, смотрел на него, не отводя взгляда, надменно усмехаясь. Несчастному эборею казалось, будто он ловко ведет свою защиту, однако он и представить себе не мог, пешкой в какой игре надлежало ему стать. Гаумата смотрел на подсудимого с невольной жалостью, но в его глазах судьба несчастного была предрешена.
– Значит, ты решил упорствовать? – точно сомневаясь, уточнил Верховный жрец. – Что ж, пусть будет так.
«Отблеск Мардука» повернулся к остальным присутствующим, напуская безысходно-печальное выражение на свое величественное лицо.
– Вы сами видели, что этот нечестивый, вопреки очевидному, отрицает свою вину. Как и полагается в таком случае, я должен назначить тщательное дознание по этому делу. Если потребуется, для восстановления правды и справедливости я не уклонюсь от применения силы и устрашения, дабы только восторжествовало правосудие. Последний раз спрашиваю тебя, обличенный убийца Иезекия бен Эзра, скажи, отчего ты пролил кровь жреца? И если Мардуку то будет угодно, я сохраню тебе жизнь.
Услышав имя Мардука, эборей лишь крепче сжал зубы и зашептал про себя слова молитвы, прося небеса даровать ему стойкость и мужество.
– В темницу его! – поворачиваясь к своему помощнику, кратко распорядился Гаумата. – Халаб, распорядись, чтобы несчастный не умер вдруг до того дня, когда будет осужден и казнен.
– Будет исполнено, мой господин, – склонил голову человек, ныне ставший тенью Верховного жреца, точь-в-точь как прежде сам Гаумата.
«Забавно, – думал Первосвященник, разглядывая спину выволакиваемого из судебной залы лавочника. – Что сейчас думает этот злополучный эборей? Видимо, строит догадки, из-за чего попал сюда, или клянет мерзкую распутницу дочь. Интересно было бы послушать, что бы он сказал, когда б узнал, как все обстоит на самом деле?! Бедный, бедный маленький человек, пылинка, червячок, попавшийся на пути колесницы богов!»
С утра у Верховного жреца было прекрасное настроение, настолько прекрасное, что он мог позволить себе жалость, но не милосердие к поверженному врагу. Он не испытывал никаких эмоций по поводу безвременной гибели «жреца Магата». Убитый не был ни жрецом, ни человеком, достойным какого-либо сострадания. Все, на что годился этот выродок, – без лишнего шума грабить дома добропорядочных горожан. Пару лет назад Нидинту-Бел изловил его, но, признавая мастерство наглого вора, не бросил его в каменный мешок, а приказал держать под надзором в собственном дворце. Вот случай и предоставился, и вор прекрасно справился с заданием, подкупив одного из слуг в доме Иезекии, он беспрепятственно проникал в жилище лавочника, чтобы подбросить записку или же, скажем, утащить платье его дочери. Что ж, ему за это была оказана высокая честь: он жил вором, а умер жрецом.
В своем предположении бен Эзра был абсолютно прав. В тот момент, когда первый охранник Магата оглушил измученного подозрением отца Сусанны, второй бестрепетно всадил кинжал в грудь ее мнимому любовнику. Нож тоже принадлежал эборею, но об этом бедолаге еще предстояло узнать. Впрочем, как и о многом другом.
Гаумата покинул судебную залу и неспешной величавой походкой направился в святилище Мардука. «Если Нидинту-Бел не окончательный дурак, ему удастся пробраться к Киру и передать ему или Лайле – лучше, конечно, Лайле – мое послание. Как только царь персов прочтет его, он непременно обрушится всеми силами на Валтасара. Тогда уж царю несдобровать. Но если он вдруг победит, у меня есть время доказать, что венценосный отпрыск Набонида околдован злокозненными эбореями, что он попал в их сети и губит Вавилон. Вот здесь-то лавочник Иезекия, – усмехнулся Верховный жрец, – ты мне и поможешь, и безразлично, желаешь ты того или нет».
Он еще раз вызвал в памяти упрямое лицо эборея, решившего держаться до конца. Вероятно, он и впрямь наивно полагает, что если бы речь шла об убийстве жреца, я стал бы устраивать показательный суд. Бедолагу попросту бы бросили в ров ко львам, как некогда их гнусного царевича. Нет! Это было бы слишком просто. Все должно происходить на глазах у Вавилона, и о каждой новой детали горожане должны шептаться на всем пространстве от Тигра до Евфрата!
При воспоминании о Данииле лицо Гауматы исказила гримаса животной ненависти. «Этот выскочка многого достиг. И за какой краткий срок! Неужто бог эбореев и впрямь так могуществен? – Он попытался прогнать эту крамольную мысль, но она, раз возникнув, точно назойливая муха, кружила поблизости, появляясь вновь и вновь. – Нет, этого не может быть. Разве отдал бы воистину могучий бог свой народ под пяту завоевателя?! А что, если отдал бы? Что, если их бог в своей безмерной хитрости пожелал, чтобы эборей, придя в эти земли униженными пленниками, стали гордыми повелителями Вавилона? Что, если Даниил и впрямь послан своим богом, чтобы сокрушить храм Мардука и поработить Врата Бога? Тетива натянута, стрела послана в цель, теперь, быть может, только от него, от Гауматы, зависит, попадет ли она в подставленный щит или же в открытую грудь Вавилона. Не бывать этому!» – сам себе проговорил Верховный жрец и с силой толкнул вызолоченные двери святилища.
Из курильниц, размещенных по кругу близ золотой статуи Мардука, поднимался ароматный дым сжигаемых благовоний. Гаумата прошел между ними и привычным движением припал к стопам могущественнейшего из богов. «Прими мою верность и мою службу, о властелин судеб!» Изваяние молча внимало словам жреца. В груди того невольно шевельнулось глухое раздражение. Сейчас, когда он мог принести благоприятные вести в дар Повелителю богов, тот притворялся золотым истуканом, не желая разделить его радость!
Нидинту-Бел, на что уж не был наделен изощренным разумом, не ошибся. Пропавшие из Вавилона «ангелы» неожиданно сыскались близ Кархана среди гвардии Валтасара. Впрочем, почему неожиданно? Если на самом деле они всего лишь демоны, отчего же им не следовать за этим загадочным скифом? Тот и сам, ох как не прост! Несколько месяцев назад он появился в Вавилоне и невесть как очутился перед царем. Сколько ни пытался Гаумата выяснить, откуда взялся этот человек и кто провел его во дворец Валтасара, никто не мог сказать об этом ничего внятного.
Кархан появился ниоткуда, точно грозовая туча, назвался скифом и легко, будто играючи, одолел в поединке лучших бойцов вавилонского царства, с оружием и без оружия, верхом и пешим. Кир не зря назвал этого косматого дикаря Энкиду, он и впрямь казался порождением какого-то грозного зверя, неведомого и опасного. Долгое время Гаумата не слишком заботился об этом. Скифы всегда славились воинственностью и сноровкой, но с той поры, когда случайно ему удалось подслушать беседу командира царских телохранителей с Даниилом, он понял, насколько ошибался, не проявляя к звероподобному дикарю пристального внимания. Это порождение ночного кошмара изъяснялось таким языком, что приезжие из далекой Эллады, славящиеся искусством риторики, вполне могли признать его своим лучшим учеником.
Быть может, кого-то вид сомкнутого строя персидских отрядов и поверг бы в смятение, но только не лидийцев. Воинственные от природы, они долго ждали случая поквитаться с захватчиками за позор недавнего разгрома и ограбления их некогда богатой страны. Потрясая оружием, огромной толпой они бежали на персов, мечтая напоить кровью врагов землю Лидии. Впереди мятежников мчались боевые колесницы с лучниками и метателями дротиков. Персы стояли, не трогаясь с места, точно все их войско было погружено в дрему. Лидийцы уже предчувствовали победу над замершим, словно в ужасе, врагом. И оттого горланили все громче. Но вот, заглушая вопли, взвыли медные трубы посреди застывшего в ожидании персидского войска, и вмиг изготовленная к бою пехота начала движение. Лидийцы бы не удивились, если бы вражеский строй шаг за шагом начал движение вперед; обрадовались бы, когда б устрашенные их яростным напором персы начали отступление. Но ни того, ни другого не произошло.
Словно танцуя, персидская армия начала смещаться, разворачивая боевой порядок вправо. Едва ли какая-нибудь другая армия от берега Закатного моря до Хинда смогла бы повторить этот маневр, но персидские воины начинали обучаться боевым премудростям с пяти лет. Лишь в двадцать четыре они становились истинными мужчинами, то есть полноценными, зрелыми воинами. Следующие же двадцать пять лет каждого из них были посвящены войне со всеми ее радостями и невзгодами.
Сейчас они шагали, как единый слитный механизм, смещаясь сами и заставляя вслед им поворачивать вражескую пехоту и колесницы. Сами того не замечая, точно завороженные, лидийцы сбивались с темпа, врезались друг в друга, мешая соседу бежать, тем самым напрочь теряя слитность удара и яростный напор атаки. Но вот мчавшиеся впереди пеших воинов колесницы наконец достигли линии персидских щитов, и… Дальнейшее повергло нападавших в смятение. В эти минуты, когда б задние не напирали на передних, возможно, атака попросту захлебнулась бы, едва начавшись. Передняя шеренга персов рухнула на землю, держа перед собой щиты, вторая присела; третья так и осталась стоять, едва наклонившись и образуя ровный уклон из трех сложенных черепицей плоских щитов. Некоторые колесничие успели натянуть поводья, желая остановить коней, и тут же были расстреляны персидскими лучниками, на выбор пускавшими стрелы в близкую мишень. Но большая часть боевых повозок косо въезжала на импровизированную аппарель и, перевернувшись, обрушивалась наземь.
Видя крушение лучшей части своего войска, лидийская пехота попробовала было вклиниться в проходы между квадратами. Но стоило ей проделать этот маневр, как тут же персидский строй начал смыкаться, стремясь раздавить противника, точно зерно меж жерновов.
Происходящее на поле боя наблюдали два полководца: молодой царевич Арнахс, племянник Креза, и великий Кир, насмешливо взирающий, как под железным натиском его военного гения, точно лужица воды под лучами палящего солнца, исчезает армия мятежников. Кир выжидал, он еще не видел на поле боя фригийских и фракийских всадников, возможно, лучших наездников земли по ту сторону моря, не видел ровного строя тяжелой эллинской пехоты, о которой ему доносили соглядатаи, а стало быть, сражение еще не было выиграно окончательно.
«Возможно, эллинских гоплитов [28] лидийцы оставили удерживать Царскую дорогу, – размышлял царь персов. – Они известны своей непревзойденной стойкостью и надежно преградят Валтасару путь». При мысли, что царь Вавилона, сам того не желая, выполняет союзнический долг, перс невольно улыбнулся: «Но кавалерия? Неужто лидиец не понимает, как ему использовать всадников?!»
Арнахс понимал. С болью в сердце следил он, как гибнет его армия, а вместе с ней и мечта о былом величии страны. Он был молод, но, как и положено высокородному потомку воинственных предков, с детства обучался военному делу и отлично знал, что, брось он сейчас в бой последний имевшийся у него козырь, схватка будет проиграна окончательно. Всадники попросту не смогут приблизиться к персидскому строю и сложат свои головы впустую под стрелами и копьями врага. Но шанс переломить обстановку и вырвать у врага победу все еще был. Посланный принцем разъезд фригийской конницы сообщил, что сам царь персов, его кавалерия и обоз стоят чуть в отдалении от места боя, не ввязываясь в драку. Что ж, схватка меч в меч решит все. По широкой дуге в обход боя Арнахс повел кавалерию туда, где стоял Кир.
Над мчащимися во весь опор фракийскими всадниками Кир рассмотрел какие-то длинные, плещущие по ветру полотнища. «Вот и всадники», – удовлетворенно подумал царь, переводя взгляд на свою гвардию: шестьсот тяжеловооруженных катафрактариев, полторы тысячи всадников с метательным и боевым копьем и еще три тысячи конных лучников.
Врагов было куда больше, но в каждом, кто стоял за его спиной, царь был уверен как в себе. Фригийско-фракийская кавалерия приближалась, и теперь Кир мог разглядеть их во всех деталях. То, что издали он принял за длинные лоскутья, на самом деле были изготовленные из кожи и тряпок линдвормы! Закрепленные на древках, они надувались ветром и жутко завывали, точно живые. Каких-нибудь дикарей такое зрелище могло перепугать до смерти, но только не его воинов!
И все же… Не его воинов, но их коней! Перепуганные утробным воем и грозным видом приближающихся чудовищ, кони захрапели и начали биться, стремясь подальше умчаться от неведомых страшных тварей. «Но ведь фригийские и фракийские лошади их не боятся, – досадливо оглядывая потерявший равнение строй, подумал Кир и тут же ответил сам себе: – Потому что привыкли, потому что видят их едва ли не каждый день. – Вой „линдвормов“ становился все сильнее. – А что, если…»
– Выводите ослов и верблюдов! – заорал Кир. – Эй, пошевеливайтесь! Быстрее, быстрее! Хлещите их, что есть силы! Пусть эти несчастные орут, точно с них живьем снимают шкуру.
То, что произошло в следующие минуты, вряд ли могло найти отражение в трудах какого-нибудь солидного теоретика военного искусства. Но расчет царя персов был верен. Кони противника действительно были приучены к виду и вою «линдвормов», но они никогда в жизни не видели ослов и бактрианов и уж подавно не слышали их душераздираюших воплей. Строй дрогнул и смешался. Ошалевшие от необычного вида и звуков благородные животные готовы были идти на копья и стрелы, но терпеть такое измывательство было выше их сил. Они вставали на дыбы, сбрасывая всадников, разворачивались на полном ходу, брыкались, кусались…
– А теперь вперед! – Кир принял из рук слуги украшенный золотым орлом щит и вытащил меч из ножен. – Победа наша!
Кавалерия персов с победным криком ударила на врага, довершая разгром. Катафрактарии, построившись в два ряда, железной стеной выдавливали всадников противника с поля боя. Конные копейщики, выйдя из-за их спин, развернулись в крылья, охватывая фланги врага. Они гнали обезумевших фракийцев и фригийцев прямо на лидийскую пехоту, и конные лучники персов, точно рой ос, кружа вокруг противника, не давали тому увернуться от столкновения.
К наступлению темноты все было кончено. Груды трофеев громоздились прямо среди поля. Тела лидийцев поленьями бросались в погребальные костры погибших воинов Кира. Раненые, как могли, врачевали свои раны, а немногочисленные пленные стенали, проклиная ожидающую их рабскую участь.
– Вы нашли Арнахса? – вопрошал Кир, утирая пот со лба.
– Да, мой государь. Он мертв.
– Жаль, – покачал головой царь. – Он был хорошим воином. Чересчур горячим, но храбрым. Разложите для него погребальный костер и похороните, как знатного перса. Что с эллинами?
– Как ты и предполагал, мой государь, – докладывал командир яблоконосцев, – они стоят в теснине между гор, не давая Валтасару прийти тебе на помощь.
Эти слова были произнесены с недоброй усмешкой старого вояки.
– Что ж, вавилонянин славно мне помог. Пошли гонца к эллинам, – обратился он к собеседнику, – пусть скажет им, что выбора у них нет. Лидийцы уничтожены, а самим им не выстоять. Однако я, почитая их храбрость, готов принять их в свое войско или же, если пожелают, дать беспрепятственный проход домой.
– Может быть, все-таки лучше уничтожить? – несмело предположил командир царской гвардии. – Эллины опасны. Они умеют драться, как дикие звери, и стоять до конца, подобно скалам.
– Я знаю, – отрезал Кир. – Знаю это лучше всякого из вас. Пусть гонец передаст, что времени для раздумий я им даю, – Кир задумался, – до рассвета. Армии нужен отдых. А там посмотрим.
ГЛАВА 17
Эмблемы правосудия – меч, создавший право, и весы, отмеряющие, сколько оно стоит.Юстиниан
Камни под ладонями Иезекии на ощупь были влажными и чуть липкими.
«Возможно, это моя кровь», – безучастно подумал он и пришел в себя. Вокруг было тихо, настолько тихо, что, казалось, будто шум раскалывающейся от боли головы куда сильнее, чем все прочие доносившиеся до его ушей звуки. Впрочем, – хозяин лавки прислушался, – никаких звуков вовсе и не доносилось. Он попытался восстановить в памяти события прошлой ночи. Картинки минувшего пронеслись в его мозгу безумным хороводом, не желая соблюдать ни малейшего порядка. Иезекия попробовал подняться, но тщетно. Спина его уперлась во что-то твердое. Попробовал развести руками – тот же результат. По обе стороны от него были стены. «Неужели меня похоронили? – мелькнула в голове ужасающая мысль. – Но ведь я еще жив! Жив!»
Несчастный попробовал сменить позу, на этот раз успех сопутствовал ему, и он смог перевернуться лицом вверх, но лишь для того, чтобы увидеть у самого носа решетку маленького окошка, прочно вмурованную в каменную плиту.
– Эй! – несмело позвал он. Голос прозвучал, как скрип колодезного ворота, но показался ему необычайно громким и гулким. Боль в голове была настолько сильна, что делала нечувствительной боль и ломоту во всем теле. – Есть кто-нибудь живой?
Над головой послышались неспешные тяжелые шаги, и вскоре по ту сторону склепа возникло хмурое бородатое лицо.
– Ты желаешь говорить?
– Да, – прохрипел торговец.
– Я передам Верховному жрецу.
Шаги удалились. Иезекия вновь погрузился в тишину, тягучую и душную, как ветер из пустыни, несущий мельчайшие частицы раскаленного песка, превращающего синеву небесного купола в грязно-серую крышу шатра. Он лежал в тесной каменной щели, цепенея от сырости и ожидая, когда же хоть что-нибудь изменится. Но ничего не менялось. Иезекия буквально ощущал, как с ударами сердца и толчками крови в висках исчезают в бездне затхлого безвременья проходящие минуты. Он звал стражника еще раз, потом еще. Тот больше не появлялся. Иезекия чувствовал, как надежда на спасение покидает его, уступая место отчаянию и безмерному ужасу.
«За что? – колотилось в голове менялы. – Что я такого сделал? Кому не угодил?»
Словно из тумана в мозгу Иезекии всплыли слова безучастного стража: «Я передам Верховному жрецу». Ну конечно! Вчера ночью он был возле дворца Верховного жреца! А может, не вчера? Он поймал себя на мысли, что время утратило для него осязаемость. Неведомо, день сейчас или ночь; сколько часов минуло с того момента, как он утратил сознание. Иезекии показалось, что он начинает сходить с ума от ужаса и одиночества.
«Господь – моя защита, – шептал эборей, силясь отогнать мрачное предчувствие. – Неужели же все это из-за Сусанны? За что ты покарал меня, боже милосердный?»
Он вновь потерял сознание и очнулся от того, что неведомые люди поливали его холодной, отдающей тиной, речной водой. Решетки перед лицом больше не было. Вокруг стояла непроглядная темень. Чьи-то сильные руки подхватили его легко, словно тряпичную куклу, и в равнодушном молчании поволокли прочь от могилы для живых мертвецов. Иезекия не сопротивлялся, лишь усердно переставлял ноги, радуясь возможности дышать полной грудью. Хотя всякое движение отдавалось болью, все же он вновь чувствовал себя человеком.
Наконец стражники пинком втолкнули его в какую-то комнату и, с силой надавив на плечи, поставили на колени. В комнате ярко горели факелы. Она была полна людей в богатых одеждах с жезлами, чаще всего в высоких жреческих шапках. Иезекия в первые мгновения не мог привыкнуть к свету, но едва глаза его смогли ясно различать лица присутствующих, он с безысходной тоской осознал, что единственное, что он может ждать от этого собрания, – смертного приговора.
Лавка у ворот Иштар была очень бойким местом, и всех, ныне пришедших бросить камень в несчастного Иезекию бен Эзру, прежде он не раз и не два видел проезжающими мимо своего дома.
– Как тебя звать? – громогласно произнес статный бородач с золотым жезлом в руках.
«Верховный жрец Мардука», – глядя на него, догадался эборей.
– Иезекия, высокий господин, – почтительно выдохнул он.
– Знаешь ли ты, в чем тебя обвиняют?
– Ума не приложу. Я – честный торговец. Никогда никого не обокрал, не подсунул фальшивого обола. [29]
– Ты лжец! – отрезал вопрошавший. – Но не похож на глупца. Неужто ты полагаешь, что все мы собрались здесь, дабы узнать, какие делишки обтяпываешь ты в своей лавке?
– Как же я могу знать…
– Ты убийца, Иезекия! И ты убил не просто человека из мести или же не поделив с ним барыш. Ты убил жреца!
– В своей жизни, высокий господин, я даже курице не мог свернуть шею, – вздохнул Иезекия, – не то что навредить человеку. Да и к чему мне, почтенному торговцу, убивать жреца?
– Это я хочу знать, презренный душегуб! За что ты, человек, известный среди эбореев, убил жреца Мардука?!
– Нет на мне его крови, – упрямо склонив голову, промолвил Иезекия, пробуя развести руками.
Он никогда не был воином и с малолетства усвоил правило: везде, где только можно, соглашаться с собеседником, особенно если тот намерен что-то купить. Он никогда не держал в руках оружия, да и попади оно к нему, вряд ли Иезекия смог бы защитить им свое доброе имя. Но было в нем то, что не имело прямого и точного перевода на язык его дальних сородичей вавилонян и кратко именовалось эбореями «хуцпа» – своего рода особая смелость, стремление бороться с непредсказуемой судьбой. Ни страх поражения, ни ужас близкой гибели не страшили его в эти минуты.
– Я не ведаю, о чем ты говоришь, жрец.
Гаумата, а вопрошавшим был именно он, стукнул посохом об пол, дверь отворилась, и в наполненную вавилонской знатью судебную залу ввалилась пара дюжих молодчиков весьма устрашающего вида. После обычного вопроса об именах пришедших, Верховный жрец приказал громилам:
– Честно, пред лицом Мардука, рассказывайте, что знаете об этом деле.
– Я и мой друг Сур были слугами у жреца Магата, состоявшего при сокровищнице храма Мардука, – начал один из мордоворотов.
– Чем вы занимались?
– Охраняли нашего господина.
– Видимо, плохо охраняли, раз нынче он мертв, – нахмурился Гаумата.
– Мы не виновны, о зримый отблеск сияния мудрейшего из богов.
– Все дело в том, – перебил второй, по имени Сур, – что наш господин имел любовницу. Когда он встречался с нею, он велел нам держаться поодаль от его пристанища, Дабы мы не видели лица девушки.
– И вы его не видели?
– Не видели, – выпалил первый.
– Я видел, но лишь мельком, – отозвался второй. – В тот миг, когда этот кровожадный убийца ворвался в укромное гнездышко Магата, она выскользнула оттуда.
– Но ты бы смог ее опознать?
– Возможно, – неуверенно произнес телохранитель, – наверное, да.
– Хорошо, – кивнул Гаумата. – Итак, продолжайте рассказывать, что произошло той ночью.
– Мы отошли на условленное число шагов и притаились неподалеку, ожидая, когда хозяин даст нам сигнал приблизиться. Но тут на улице показался этот человек. Вид его был безумен. Он бросился к тайному месту встреч так, будто отлично знал о нем. Мы помчались со всех ног, подозревая худшее. Но, увы, опоздали! Не успели всего лишь на миг! В груди Магата уже торчал кинжал, воткнутый по самую рукоять.
– Да, да, – подтвердил первый охранник. – Я сбил убийцу с ног, оглушив дубинкой, но было уже поздно.
– Ты по-прежнему станешь утверждать, что не убивал жреца? – насмешливо глядя на Иезекию, поинтересовался Гаумата.
– Пальцем его не трогал, – заявил хозяин лавки у ворот Иштар. – Быть может, эти двое сами и прикончили его, а теперь желают свалить вину на меня.
– Понятно. – Верховный жрец кивнул, едва сдерживая ухмылку. – А что ты делал в столь поздний час у моего дворца?
– Шел мимо.
– Угу, – уже не скрываясь, усмехнулся Гаумата, и снова стукнул посохом об пол.
– Я погонщик мулов, – заявил очередной свидетель. – Еще у меня имеются ослы, вот на той неделе у перса еще и верблюда купил…
– К делу! – прервал его Верховный жрец. – Что делал ты в ту ночь, когда был убит Магат, служитель храма Мардука?
– Как обычно, – замялся с ответом погонщик. – Я привез девицу к вашему дворцу, а спустя некоторое время должен был отвезти ее обратно.
– И часто ты это делал прежде?
– Да, много раз. А сколько – и не упомню.
– Откуда ты ее привозил и куда возвращал?
– В дом, что у ворот Иштар. Там еще лавка, – свидетель замялся, – вот этого господина.
– Что скажешь теперь? – Верховный жрец впился глазами в сумрачное лицо эборея.
– Мне нечего сказать, – преодолевая душевную и физическую боль, вымолвил Иезекия. – Этот человек забирал кого-то от моего дома. Эка невидаль! Всякий, кто попадает в город через ворота Иштар, бывал возле моей лавки.
Конечно же, Иезекия прекрасно отдавал себе отчет, о какой девице вели речь свидетели. Душа его истекала кровью, и он едва сдерживал слезы, готовые политься из глаз Гаумата, смотрел на него, не отводя взгляда, надменно усмехаясь. Несчастному эборею казалось, будто он ловко ведет свою защиту, однако он и представить себе не мог, пешкой в какой игре надлежало ему стать. Гаумата смотрел на подсудимого с невольной жалостью, но в его глазах судьба несчастного была предрешена.
– Значит, ты решил упорствовать? – точно сомневаясь, уточнил Верховный жрец. – Что ж, пусть будет так.
«Отблеск Мардука» повернулся к остальным присутствующим, напуская безысходно-печальное выражение на свое величественное лицо.
– Вы сами видели, что этот нечестивый, вопреки очевидному, отрицает свою вину. Как и полагается в таком случае, я должен назначить тщательное дознание по этому делу. Если потребуется, для восстановления правды и справедливости я не уклонюсь от применения силы и устрашения, дабы только восторжествовало правосудие. Последний раз спрашиваю тебя, обличенный убийца Иезекия бен Эзра, скажи, отчего ты пролил кровь жреца? И если Мардуку то будет угодно, я сохраню тебе жизнь.
Услышав имя Мардука, эборей лишь крепче сжал зубы и зашептал про себя слова молитвы, прося небеса даровать ему стойкость и мужество.
– В темницу его! – поворачиваясь к своему помощнику, кратко распорядился Гаумата. – Халаб, распорядись, чтобы несчастный не умер вдруг до того дня, когда будет осужден и казнен.
– Будет исполнено, мой господин, – склонил голову человек, ныне ставший тенью Верховного жреца, точь-в-точь как прежде сам Гаумата.
«Забавно, – думал Первосвященник, разглядывая спину выволакиваемого из судебной залы лавочника. – Что сейчас думает этот злополучный эборей? Видимо, строит догадки, из-за чего попал сюда, или клянет мерзкую распутницу дочь. Интересно было бы послушать, что бы он сказал, когда б узнал, как все обстоит на самом деле?! Бедный, бедный маленький человек, пылинка, червячок, попавшийся на пути колесницы богов!»
С утра у Верховного жреца было прекрасное настроение, настолько прекрасное, что он мог позволить себе жалость, но не милосердие к поверженному врагу. Он не испытывал никаких эмоций по поводу безвременной гибели «жреца Магата». Убитый не был ни жрецом, ни человеком, достойным какого-либо сострадания. Все, на что годился этот выродок, – без лишнего шума грабить дома добропорядочных горожан. Пару лет назад Нидинту-Бел изловил его, но, признавая мастерство наглого вора, не бросил его в каменный мешок, а приказал держать под надзором в собственном дворце. Вот случай и предоставился, и вор прекрасно справился с заданием, подкупив одного из слуг в доме Иезекии, он беспрепятственно проникал в жилище лавочника, чтобы подбросить записку или же, скажем, утащить платье его дочери. Что ж, ему за это была оказана высокая честь: он жил вором, а умер жрецом.
В своем предположении бен Эзра был абсолютно прав. В тот момент, когда первый охранник Магата оглушил измученного подозрением отца Сусанны, второй бестрепетно всадил кинжал в грудь ее мнимому любовнику. Нож тоже принадлежал эборею, но об этом бедолаге еще предстояло узнать. Впрочем, как и о многом другом.
Гаумата покинул судебную залу и неспешной величавой походкой направился в святилище Мардука. «Если Нидинту-Бел не окончательный дурак, ему удастся пробраться к Киру и передать ему или Лайле – лучше, конечно, Лайле – мое послание. Как только царь персов прочтет его, он непременно обрушится всеми силами на Валтасара. Тогда уж царю несдобровать. Но если он вдруг победит, у меня есть время доказать, что венценосный отпрыск Набонида околдован злокозненными эбореями, что он попал в их сети и губит Вавилон. Вот здесь-то лавочник Иезекия, – усмехнулся Верховный жрец, – ты мне и поможешь, и безразлично, желаешь ты того или нет».
Он еще раз вызвал в памяти упрямое лицо эборея, решившего держаться до конца. Вероятно, он и впрямь наивно полагает, что если бы речь шла об убийстве жреца, я стал бы устраивать показательный суд. Бедолагу попросту бы бросили в ров ко львам, как некогда их гнусного царевича. Нет! Это было бы слишком просто. Все должно происходить на глазах у Вавилона, и о каждой новой детали горожане должны шептаться на всем пространстве от Тигра до Евфрата!
При воспоминании о Данииле лицо Гауматы исказила гримаса животной ненависти. «Этот выскочка многого достиг. И за какой краткий срок! Неужто бог эбореев и впрямь так могуществен? – Он попытался прогнать эту крамольную мысль, но она, раз возникнув, точно назойливая муха, кружила поблизости, появляясь вновь и вновь. – Нет, этого не может быть. Разве отдал бы воистину могучий бог свой народ под пяту завоевателя?! А что, если отдал бы? Что, если их бог в своей безмерной хитрости пожелал, чтобы эборей, придя в эти земли униженными пленниками, стали гордыми повелителями Вавилона? Что, если Даниил и впрямь послан своим богом, чтобы сокрушить храм Мардука и поработить Врата Бога? Тетива натянута, стрела послана в цель, теперь, быть может, только от него, от Гауматы, зависит, попадет ли она в подставленный щит или же в открытую грудь Вавилона. Не бывать этому!» – сам себе проговорил Верховный жрец и с силой толкнул вызолоченные двери святилища.
Из курильниц, размещенных по кругу близ золотой статуи Мардука, поднимался ароматный дым сжигаемых благовоний. Гаумата прошел между ними и привычным движением припал к стопам могущественнейшего из богов. «Прими мою верность и мою службу, о властелин судеб!» Изваяние молча внимало словам жреца. В груди того невольно шевельнулось глухое раздражение. Сейчас, когда он мог принести благоприятные вести в дар Повелителю богов, тот притворялся золотым истуканом, не желая разделить его радость!
Нидинту-Бел, на что уж не был наделен изощренным разумом, не ошибся. Пропавшие из Вавилона «ангелы» неожиданно сыскались близ Кархана среди гвардии Валтасара. Впрочем, почему неожиданно? Если на самом деле они всего лишь демоны, отчего же им не следовать за этим загадочным скифом? Тот и сам, ох как не прост! Несколько месяцев назад он появился в Вавилоне и невесть как очутился перед царем. Сколько ни пытался Гаумата выяснить, откуда взялся этот человек и кто провел его во дворец Валтасара, никто не мог сказать об этом ничего внятного.
Кархан появился ниоткуда, точно грозовая туча, назвался скифом и легко, будто играючи, одолел в поединке лучших бойцов вавилонского царства, с оружием и без оружия, верхом и пешим. Кир не зря назвал этого косматого дикаря Энкиду, он и впрямь казался порождением какого-то грозного зверя, неведомого и опасного. Долгое время Гаумата не слишком заботился об этом. Скифы всегда славились воинственностью и сноровкой, но с той поры, когда случайно ему удалось подслушать беседу командира царских телохранителей с Даниилом, он понял, насколько ошибался, не проявляя к звероподобному дикарю пристального внимания. Это порождение ночного кошмара изъяснялось таким языком, что приезжие из далекой Эллады, славящиеся искусством риторики, вполне могли признать его своим лучшим учеником.