Свет Жанна Леонидовна. Математические досуги

   Она не может передать мне, какое облегчение испытала вся семья, увидев меня. И весь этот месяц им становилось все легче и спокойнее за Сережу. Они догадываются, что и у меня в жизни было какое-то несчастье — они не знают, какое, но если я не хочу рассказывать, они это поймут. Для них главное — чтобы Сереже было хорошо, а ему, как им кажется, со мной хорошо. И теперь они верят, что я стану родной им и их мальчику. А они, со своей стороны, готовы все сделать, чтобы помочь мне и Мишке в этой жизни.
   Под конец ее монолога мы все уже хлюпали носами, Андреич ужасно сопел, потом вышел и вернулся с рюмками и графинчиком водки, заявив, что после такого без поллитры не обойдешься. Мы все выпили, скривились, а я даже закашлялась — я впервые пила водку — и тут слово взяла Ба.
   Она сказала, чтобы я не рассказывала Сереже об этом разговоре. Если он сам решит сообщить мне о погибшей жене, чтобы я сделала вид, будто ничего не знаю. Что мне это поможет, с одной стороны, пожалеть его, а с другой — не ущемить его самолюбия. Он ведь тоже не знает, что и как произошло у меня в жизни, и рассказать некому, ему труднее, а мне они облегчают задачу, потому что хотят помочь нашему сближению. После этого она сказала, что конференция окончена и чтобы все шли по своим комнатам и не мешали бы ей спокойно убрать со стола.
   Я пошла к себе, но не легла. Мне нужно было все обдумать. Я не привыкла к таким драматическим извивам. Жизнь, казалось мне, гораздо прозаичнее. В ней идет битва за кусок хлеба, в ней неверные мужья и нелюбящие родители, в ней нет места семилетней тоске по погибшей жене: сосед родителей, например, женился через три месяца после того, как его жена умерла во время родов.
   Я попала в кино! Здесь, как в кино, была чересчур большая и красивая квартира, чересчур вежливые и доброжелательные люди, чересчур любящие друг друга — как не было в той реальной жизни, которой я жила до сих пор. Смогу ли я, девочка из зрительного зала, достойно сыграть роль, отведенную мне в этом фильме безжалостным режиссером — жизнью?
   Мне не хотелось возвращаться в зал — там было плохо, накурено, намусорено, грубые парни свистели во время лирических эпизодов, люди разговаривали вслух и мешали смотреть и переживать. Дверь то и дело открывалась — зрители входили и выходили, когда захочется, из открытой двери тянуло холодом, а летом было душно и пахло чужим потом…
   Нет, я не хотела туда возвращаться, в этот захолустный кинозал для плебса.
   Но только я сама могла решить, способна ли я на достойную игру, и решать нужно было быстро — времени на долгие размышления у меня не было.

Эпизод 12.

   Жизнь — режиссер не только жестокий, но и гениальный. Проснувшись утром, первое, что я услыхала: нужно отвезти Сергею вещи на корабль. Он, оказывается, не вернулся ночевать домой, а утром позвонил и сказал, что до отплытия не сможет вырваться, а потому пусть я с Андреичем привезем ему вещи — он их сложил заранее — и Мишку, чтобы повидаться.
   В комнате Сережи, действительно, стояли сложенные чемоданы. Вызвали такси, мы загрузились и поехали.
   Мишке понравились каюта, палуба, рубка, где ему позволили потрогать штурвал. Он сразу в него вцепился и заурчал, изображая работу мотора — так он всегда играл со своими машинками.
   Потом Сережа водил и носил его по кораблю, и в каюту ребенок вернулся, имея в каждой руке по пирожку, карманы его были набиты кофетами и орехами, а мандарин был уже очищен. Мишка, то и дело, разевал рот, и Сережа давал ему очередную мандариновую дольку, приговаривая:
   — Осторожно, не жадничай. Ты зачем меня цапнул за палец?!
   Андреич увез сонного и усталого Мишку домой, а мы остались в каюте. Сереже нужно было идти по делам, и он сказал, чтобы я отдохнула, почитала, а потом он вернется и мы пообедаем.
   Мне было странно думать, что эта каюта — его дом. Ведь в ней он жил по полгода и больше. В ней были неправдоподобные чистота и порядок. Морской порядочек — вспомнила я фразу из какого-то фильма. Взяв книгу, я, тем не менее, читать не могла, лежала, думала, что же мне делать дальше, и незаметно для себя заснула.
   Проснулась я, когда Сережа вернулся. Он пошел в душ, потом принесли обед, потом забрали грязную посуду.
   Потом он заговорил.
   Ухожу на полгода и хочу, чтобы не было недоговоренностей. Хочу, чтобы ты знала правду. Я был женат. Наше училище редко кто заканчивает холостым — девочки расхватывают ребят еще на третьем курсе. Конечно, загранка! Все мы — заманчивые и выгодные женихи. Но я женился после училища. Все знакомились на танцах, а я на них не ходил. Раздражали меня эти девочки, что на танцах охотились, да и не верил я им: ради замужества такого тебе напредставляют, а потом окажется, что только шмутки и деньги твои ей нужны. У меня иначе получилось.
   Мы с другом пошли в музыкальную школу на концерт его младшей сестры. У них матери не было, так они с отцом старались все сделать, чтобы малышка себя заброшенной не чувствовала. А в школе — учительница этой девочки… Да… Познакомились, еще пару раз заходили — забрать сестричку с урока. Однажды пошли учительницу провожать, а потом друг мне говорит, что не пойдет, чтобы я один шел — она с меня глаз не спускает. Я этого не видел, не решался на нее смотреть.
   Поженились. Я в плавание ушел, когда вернулся, узнал, что будет ребенок. Поверить не мог! Кто я такой, чтобы ребенка мне доверили?! Разве я заслужил его? Во мне все пело и кипело — это было даже не счастье, телячий восторг какой-то.
   Как— то провожал я ее в консультацию. Она пошла на осмотр, а я ее на улице ждал, и обнаружил, что сигареты кончились. На другую сторону перешел к киоску, ну, купил пачку, стал открывать, смотрю — она идет. И светофор зеленый. Только она до середины улицы дошла — машина откуда-то на полной скорости… На красный поехал, гад какой-то, мразь, представляешь? И убил мою девочку и малыша моего убил.
   А дальше ничего не помню. Не знаю, как хоронили, поминки, девять дней — ничего не помню. Меня списать хотели на берег, комиссия была. Прошел! Как, почему — не знаю.
   Я на кладбище не хожу. Нет их там. Да и были бы, не пошел бы. Это ведь я виноват… Потом сигарет купил бы, подумаешь! Если бы я у подъезда остался, ничего бы не произошло, это я виноват. Я с того дня больше ни одной сигареты не выкурил, и ту пачку проклятую выбросил тут же. А толку? Не вернуть их ничем, никакими жертвами. Мразь эта, убийца, умчался и не нашли его — никто ничего не успел заметить, так быстро все произошло.
   Семь лет я ни на кого не смотрел. Женщины были, конечно, но так, знаешь, гигиеническая процедура, как в сортире. Прости, я грубо говорю, но нежными словами это не опишешь.
   А летом увидел Мишку — еще в автобусе, когда он спал у тебя на руках, — и что-то во мне задрожало. Ты не обидишься, если я скажу, что на тебя сначала я и внимания не обратил? Я, наверное, ошибку делаю, говоря тебе такие вещи, но это лишь для того, чтобы сказать, как с того времени изменилось мое отношение к тебе.
   Это не любовь. Это больше любви. Вы нужны мне оба — и ты, и твой сын. Нет. Наш сын. Я не чувствую его не своим — он мой, и я хочу, чтобы и ты стала моей. Не в том смысле, когда говорят: Моя женщина, — как о собственности, да и считают собственностью, нет, я хочу, чтобы ты была моей женой, любовницей, другом, дочкой — всем, понимаешь?
   Я знаю, что и у тебя было что-то тяжелое в прошлом. Я тебя не тороплю — расскажешь, когда найдешь нужным, а решишь не рассказывать, я и это приму.
   Ты прости меня, что я после отпуска уехал и тебе ничего не сказал — мне нужно было вдали от вас себя понять. Приехал домой и говорю, что жениться решил и что ребенок у тебя есть. Мои — ни живы, ни мертвы. А я, веришь ли, день и ночь только о вас и думал. Переживал ужасно: я ведь видел, как ты в дом свой вошла — так на казнь идут. Но не мог я раньше времени тебе какие-то надежды внушать. Если бы оказалось, что я ошибаюсь, я бы все равно тебя оттуда забрал: мы с Ромкой и Люсей это решили, помогли бы тебе здесь устроиться, — но мне хотелось убедиться, что ты мне нужна именно для семьи. Прости, я знаю, ты мучилась лишнее время. Простишь?
   Мне кажется, что мы можем друг другу помочь. Я знаю, что и ты меня не любишь. Мы с тобой любовь прошли и переросли. У нас задача — выжить и вырастить Мишку и других детей, если они у нас будут.
   Знаешь, я эти семь лет много думал и пришел к выводу, что для хорошей семьи любовь и не обязательна. Смотрю на друзей, как они живут, и такая тоска меня берет. Где та любовь, из-за которой женились? Ни дружбы, ни уважения, одни скандалы. Я не хочу такого.
   У нас с тобой есть шанс. Мы оба знаем, что такое горе и одиночество. Мы оба хотим нормальной спокойной жизни, интересной, но спокойной, чтобы дома можно было по-настоящему прийти в себя от всего — от работы, неприятностей, ненужного, но вынужденного общения — от внешнего мира. Мы сумеем построить такую жизнь, я верю в это и прошу тебя поверить.
   Он замолчал. Сидел и смотрел на меня.
   — Ты знаешь, что ты — красавица? — спросил негромко.
   Я отрицательно покачала головой:
   — Какая я красавица — кожа и кости.
   — Французский стиль
   — Голодный стиль. Мне так стыдно, что много ем!
   — Вот еще, глупости. Ешь, сколько организму надо. Когда наешься, он тебе сам скажет: «Стоп!» — ешь, подкормишься, станешь на Джину Лоллобриджиду похожа, абсолютно тот же тип.
   — Правда? — Я тебе когда-нибудь врал?
   — Не знаю, знакомы недавно.
   Тут он захохотал, взъерошил мне волосы, но руку с моей головы не убрал, стал осторожно поглаживать, приглаживать мою шевелюру, а потом притянул меня к себе и поцеловал.
   Поцелуй был тихий и ласковый. Сережа хорошо умел целовать. Но ничего особенного во мне этот поцелуй не зажег — ни страсти, ни волнения. Было просто приятно и нежно. Слегка замирало сердце, хотелось, чтобы поцелуй не кончался.
   Отодвинувшись, он снова посмотрел на меня и снова поцеловал, но теперь это был иной поцелуй — нетерпеливый и даже яростный. Вот тут-то у меня закружилась голова, а дальше были только вихрь, огонь и нежность, раздирающая сердце.
   Мы и не заметили, что прошло немало времени, и уже наступила ночь. Мы не спали ни одной минуты. Когда вихрь пролетал, мы разговаривали, потом мы проголодались и ели какое-то печенье и какие-то консервы — странное было сочетание.
   Во время одной из передышек, Сережа спросил меня, что я собираюсь делать в будущем. Я не думала.
   — Давай вместе подумаем. Ты сколько курсов успела отучиться?
   — Полтора — Фью! Слезы! А восстановиться сможешь?
   — Думаю, да. Но как я буду учиться? Я все забыла!
   — Вот об этом я и хотел поговорить с тобой. Двое моих хороших знакомых преподают в училище математику и физику. Я уже с ними разговаривал. Они согласны быть твоими репетиторами. Вы повторите школьную программу и программу полутора курсов, хорошо?
   Это было не хорошо — это было счастье. Мне очень хотелось учиться, но я не представляла, как это сделать. И вот нашелся человек, который нашел решение за меня, даже не ставя меня в известность. Я так устала все решать самостоятельно, мне был необходим кто-то, кто бы мне сказал: «Делай так!» — и я бы сделала. Я не верила, что все это происходит со мной: Аладдин, наверное, меньше удивлялся чудесам и богатству, организованным для него джинном, чем я той нормальной жизни, которая брезжила передо мной, благодаря Сереже.
   Я обхватила его руками и прижалась лицом к груди. Он гладил меня по голове, по спине и что-то тихо и нежно бормотал. Я не пыталась разобрать слова, важен был тон, нежный и успокаивающий.
   Под это его бормотание я заснула, а проснувшись, обнаружила, что его уже нет, за иллюминатором светит солнце, часы показывают девять часов утра.
   Когда Сережа вошел в каюту, я уже приняла душ, оделась и застелила постель. Мы завтракали и смотрели друг на друга. Я была так рада, что, оказывается, никакой роли играть не нужно, нужно быть самой собой, честной и порядочной, что человек понял все обо мне лучше, чем я сама себя понимала и что жизнь теперь будет совсем простой и недвусмысленной, без подтекста, омутов и подводных течений.
   Господи, неужели можно будет просто жить? — думала я, глядя, как муж пьет кофе, и боялась, что это — сон, я сейчас проснусь, и все закончится.

Эпизод 13.

   Необычно ранняя, дружная и теплая весна катилась неуклонно к лету. Шумели и бушевали, то и дело, грозы, безумная сирень заполняла скверы, сады и базары черничным муссом своих соцветий, учебный год вот-вот должен был закончиться, а я — уехать с детьми на юг.
   Подруга моя понимала весь этот расклад и спешила-спешила рассказать, выплеснуть все, что много лет копила и держала в своей душе, не решаясь никому поведать историю своей непростой жизни. Да и не было у нее никого, кому можно было бы доверить то, что в скором времени она доверила мне, как дуплу в сказке о царе Мидасе.
   Сергей ушел в плавание, она осталась с его родными, которые, конечно же, поняли, что произошло на корабле. Явно было видно, что все довольны и рады, не знали, как ее повкуснее накормить да что бы такое ей подарить. Ее страшно смущали все эти непривычные знаки внимания и проявления добрых чувств, но люди вели себя настолько тактично и ненавязчиво, что потихоньку она стала привыкать и к ним и к атмосфере тепла и покоя в семье.
   Работать ей приходилось ничуть не меньше, чем в доме родителей — все-таки семья была немаленькая, дел было много, и она, конечно же, не сидела и не ждала, что все будет сделано без ее участия. Кроме того, нужно было заниматься: друзья Сергея приходили на занятия неукоснительно и задавали немало.
   Но как отличалось верчение здесь от того безнадежного рабства, которое она влачила еще пару месяцев назад. Иногда она сравнивала свою теперешнюю жизнь и боялась, что это сон, или бред, или галлюцинация, ее разбудят или вылечат, и все закончится.
   Оказалось, что в доме есть швейная машина: Сережа привез из первого плавания для жены, с тех пор она стояла, забытая, в кладовой. Андреич привел ее в порядок, и было решено, что нужно идти на курсы кройки и шитья, чтобы не быть самоучкой, а шить профессионально и качественно.
   В общем, дел хватало. Зима тянулась и тянулась, казалось, что весна не наступит никогда, но она наступила, семья перебралась на дачу, и Мишка чуть с ума не сошел от свободы, огородно-садовых работ, в которых он, на полном серьезе участвовал вместе с Андреичем, приводя себя и свою одежду в такое состояние, что мыть его приходилось по несколько раз в день. Мишка и Андреич очень подружились и души друг в друге не чаяли. Делали гимнастику по утрам, ходили на реку купаться и учиться плавать, пололи огород и топили печь. Кто-то из соседей подарил Мишке щенка, он мгновенно вошел в этот мужской тандем, превратив его в трио, и теперь они так втроем всюду и ходили.
   Сережа должен был вернуться в конце июля: он собирался везти жену в Москву — восстанавливаться в институте.
   Вот скажите, почему ни у кого из нас не возникла мысль, что я могу перевестись из московского института и учиться, не уезжая от сына и семьи? Ступор какой-то, словно запрограммировали нас всех. Приди нам в голову эта идея, совершенно иначе сложилась бы вся наша жизнь.
   Но мы об этом не подумали, Сережа вернулся, и мы поехали в Москву. Восстановили меня быстро: до академки я училась хорошо, — дали направление в общежитие, где Сережа зашел в кабинет коменданта один, пробыл там минут пять, в результате чего я была поселена в двухместную комнату, куда селили только аспирантов, да еще и соседкой была девушка, которая жила у своего мужа, а прописка в общежитии ей была нужна только для получения ими отдельной квартиры после окончания института.
   Остаток августа Сережа потратил на оборудование моего нового жилья: прибивал полки, утеплял окно. Он настоял на покупке телевизора и небольшого холодильника, привез мне ковер и кресло. Комната получилась теплая и уютная, плотные шторы отгораживали меня от мира, находилась она в крыле для семейных пар и аспирантов, что гарантировало тишину по вечерам и ночью, в отличие от этажей, где жили буйные студенты с младших курсов.
   Но вот август подошел к концу, Сережа уехал, чтобы уйти в новое плавание, и я осталась одна. Первое время мне было трудно: я так давно не оставалась в одиночестве, что просто не знала, куда себя деть, но однажды в воскресенье я проснулась, поняла, что не нужно вскакивать, чтобы мыть и кормить Мишку, или идти в магазин, или еще делать что-то, что я могу, если захочу, хоть весь день проваляться, а не захочу — могу пойти куда угодно на какое угодно время — и ощутила такой прилив счастья, что мне даже стало стыдно перед самой собой. Мне было неловко, что я радуюсь отсутствия сына и людей, которые были так добры ко мне, но сделать я с собой ничего не могла — мне было хорошо.
   Я немного опасалась грядущей встречи со своим первым мужем, но оказалось, что бояться мне нечего: он сидел в тюрьме за растление малолетней. Я была потрясена. Конечно, я знала, что он бабник ужасный, просто что-то нездоровое было в его вечной погоне за каждой новой юбкой, ни одну не пропускал, но всегда это были взрослые, все понимающие женщины, а тут вдруг тринадцатилетняя девочка. Мне даже думать не хотелось, что с ним происходит в лагере — все знали, как там относятся к людям с его статьей, но, с другой стороны, и жалости я не испытывала: такой конец его похождений был закономерен и справедлив.
   Я сейчас скажу одну вещь, только не смейтесь. У меня создалось впечатление, что за жизнью моей кто-то следит и наказывает обидевших меня. Причем, без моих просьб. Я и поняла-то это совсем недавно: стала вспоминать свою жизнь, людей, и вдруг увидела одну закономерность… Абсолютно все мои друзья — их, правда, не так и много — живут спокойно, без катаклизмов и каких-либо крупных неприятностей. Но вот те, кто хотя бы раз сделал мне пакость…
   Судите сами:
   Студент. Тайком женился на другой. Результат — алкоголизм, несчастная загубленная жизнь.
   Математик. Женился на другой и из расчета. Всю жизнь только и делает, что разводится и женится. Уже пятая у него жена, а все равно, нормальной семьи не получается.
   Учитель. Ну, он поплатился круто. И то понятно: остальные были пацанами, они еще за себя не могли отвечать, где им было брать на себя ответственность за чужую жизнь! А он был взрослым, но о будущем моем думать не хотел, хотел иметь любимую игрушку, а если бы ему игрушка надоела или захотелось бы новую, что стало бы тогда со мной? Он не думал об этом.
   Тот, что лечил меня от неудачной любви, как раз, меньше всех пострадал, да он и зла мне особенного не принес — так, временное неудобство. И с ним ничего страшного не случилось. Собирался жениться на Зине? И женился, а что слегка над ним поиздевались, так это на пользу: нечего блудить, как только невеста уехала.
   Больше всех навредили мне первый муж и его маман. Ух, она меня не переносила! Я не стану рассказывать, как она себя со мной вела. И вот смотрите, какой результат: он в лагере погиб, а она заболела, сами понимаете, чем — и все.
   Я когда все это поняла, испугалась даже. Я ничего такого ни для кого не просила! Все происходило помимо меня. А вдруг мне отвечать за это придется? Но ведь моей вины нет, за что же отвечать? Я всю жизнь старалась никому ничего не желать дурного, потому что верю в закон бумеранга: все дурные пожелания другим возвращаются и бьют в лоб желателю.
   Я даже мужу своему в лагерь посылку отправила, но, думаю, не ему она досталась…Загубил человек свою жизнь, слава Богу, что я с ним вовремя расплевалась, и можно было жить и спокойно учиться.
   А учиться я должна была очень хорошо. У меня был план. Я хотела получать повышенную стипендию, чтобы перестать брать деньги у родителей Сережи. Мы его зарплату не трогали до его возвращения — так можно было собрать деньги на крупные покупки: он хотел машину — и жила я на деньги Ма и Андреича. Мне это было неловко, я экономила, как могла, я умела это делать. Но они, даже не спрашивая меня, присылали мне каждый месяц избыточно большую сумму, которую я стала класть на сберкнижку, а сама зубрила целыми днями, чтобы на сессии получить одни пятерки.
   Бывшие мои сокурсники встретили меня с насмешливым недоумением: они помнили и мою нищету, и идиота мужа, и свое тогдашнее превосходство надо мной, когда я, плохо одетая, невыспавшаяся из-за плачущего всю ночь Мишки, пыталась учиться, и получалось это у меня хуже, чем у них, благополучных детей любящих родителей.
   Но теперь все изменилось. Я была хорошо одета, имела возможность ходить к дорогому парикмахеру, у меня была комната, обставленная, по моему вкусу, из-за моих дверей можно было услышать музыку, которую невозможно было достать ни за какие деньги: Сережа привез мне магнитофон и кучу бобин с хорошими записями.
   Я жила настолько не так, как все, что народ растерялся. И при этом даже не пыталась ни с кем поддерживать отношения, жила себе одна, готовила только на себя, никого к себе не звала и выглядела спокойной и довольной жизнью.
   Сережу никто из них не видел, и по общежитию ходили разные, самые фантастические, слухи обо мне, но правды никто не знал: я ни с кем не общалась. Здоровалась-прощалась, не более того.
   Да и времени у меня не было. Я старалась все сдавать досрочно, чтобы высвобождать себе время для поездок к Мишке. Он меня не забывал, ждал, радовался моему появлению, старики постоянно говорили с ним обо мне, напоминали и рассказывали. Все было в порядке, жизнь начала мне нравиться, я была занята тем, чем хотела, сын жил у чудных людей, деньги были, где-то в далеких морях трудился ради меня прекрасный мужик — чего было еще желать? Все было просто прекрасно!
   Мои каникулы не всегда совпадали с отпуском Сережи — еще и поэтому мне было необходимо экономить время. Но я так училась, такая уже была у меня репутация, что, когда он приезжал, мне всегда давали в деканате свободные дни, и мы уезжали с ним на юг. Зимой и осенью ездили одни, а летом пару раз брали с собой Мишку, но потом он заявил, что лучше будет оставаться на даче — там ему интересней и веселее: есть друзья, собака, Андреич, чего он у моря не видел?! На том и порешили.
   Все было прекрасно, кроме отношений с Сережей. Хотя вот я это сказала и поняла, что мне трудно будет объяснить, что именно казалось мне неверным или странным. Мы не ссорились. Встречались всегда с искренней радостью и не наскучивали друг другу. Разговаривали много и откровенно. Секс был упоительным. Мне было приятно смотреть на него, он, явно, любовался и гордился мною. Я забтилась о нем, он — волновался за меня. Мы были друзьями, любовниками, мы были нужны друг другу, нам было хорошо вместе, но все это было не то. Что-то главное так и не возникло между нами.
   Когда он возвращался, я встречала его с радостью, но когда он уезжал, я жила спокойно и даже была рада, что могу учиться, не отвлекаясь на заботы о муже и разговоры с ним. Я не ревновала его, даже не задумывалась на тему о том, что по полгода и больше он проводит вдали от меня, здоровый красивый мужик — и что, он мне там верен? Мне эти мысли в голову просто не приходили, а может быть, было мне все равно — я даже и не знаю теперь.
   Не знаю, на что надеялся он: ждал ли он, что между нами возникнет то огромное, что было у него с его погибшей женой, и заслонит его от воспоминаний, — или он заранее был готов к просто хорошим отношениям, доверительным и спокойным.
   Мы эту тему не обсуждали. Ни разу он мне не сказал, что любит меня, никогда я не говорила ему этого. Хотя, думаю, мы все-таки любили друг друга — разная любовь встречается на свете, у нас была такая, спокойная любовь друзей и единомышленников. Я старалась не слишком задумываться и анализировать, и это мне удавалось.
   Учеба занимала очень много времени, тем более, что я стала учиться еще и на курсах английского языка. Это позволило мне подрабатывать переводами у себя в институте, что усилило мой бюджет, а когда оказалось, что целая толпа девчонок мечтает, чтобы я сшила им платья-блузки-юбки, я смогла, наконец, твердо отказаться от денежных дотаций сережиных родителей.
   Жизнь была насыщенной, заполненной, я опять крутилась, как белка в колесе — похоже я просто не умела жить иначе — и так, незаметно, я доучилась до четвертого курса.
   К этому времени я уже относилась к учебе иначе. Зачетка у меня была такая, что тройка мне была обеспечена обязательно: экзаменатор начинал листать ее, видел сплошные отлично — все, тройку он бы мне поставил даже при абсолютном моем молчании, но я ведь еще и отвечала, отвечала хорошо и уверенно, грамотно строя фразы, не запинаясь, поставленным голосом. Так что с пятерками дело обстояло просто.
   Я перестала ходить на лекции по предметам, которые были не слишком важны для моей будущей работы, что высвободило мне время для других дел, и даже у меня появилось время на театры.
   До сих пор я ходила в театры урывками, по случаю, а теперь решила посмотреть весь лучший репертуар, что и осуществляла по субботам, благо, в воскресенье можно было наверстать время, отнятое от практических дел.
   Билеты добывала я по-разному, но, в основном, ловила лишние. Конечно, я могла позволить себе переплатить за билет, но у меня на это рука не поднималась: с таким трудом заработанные деньги жалко было отдавать в алчные руки перекупщиков и билетных кассирш. Так что я приезжала к театру на час раньше и устраивала охоту, которая, как правило, оканчивалась благополучно, и я оказывалась в зале.