Он часто повторял: «Пропащая ты девчонка, Мэнди, пропащая, вот что я тебе скажу». Но всегда с ухмылочкой, или подмигивая, или прищелкивая языком — неважно, провинилась я или нет, — как будто это от силы на десять процентов выговор, а на девяносто одобрение. «Пропащая ты душа, могила тебя исправит», — и глядел на меня так, словно в один прекрасный день ему придется выручать меня из беды. А мне нравилось говорить — потому что в этом тоже как будто было что-то дурное и потому что остальные девочки говорили о своих отцах по-другому: «У меня папа моряк». Моряк Билл. Ракушка Билл.
   Не то чтобы работа на пароме, который перевозит машины, могла сделать из тебя настоящего моряка. Из Флитвуда в Дуглас, туда и обратно в течение дня. А зимой — из Хейшема в Дуглас, на час дольше. Но когда я слышала, как он выходит на работу рано утром, как он пытается растормошить на дворе свой дряхлый «хилман», я думала: скоро он будет в море, мой папа Билл, поплывет сначала туда, а потом домой.
   Только однажды он домой не вернулся.
   Я никогда не говорила «матрос», это звучало неправильно, хотя и в этом слове было что-то дурное, девчонки хихикали, когда его слышали. Матрос, волосами весь оброс. У матроса хрен до носа. Но когда-то он был настоящим моряком — по крайней мере, так он говорил. Повидал белый свет. Шанхай, Иокогама. А потом встретил маму, и пришло время остепениться. По крайней мере, так говорила она. Их сумасшедшая ночь в Ливерпуле. Коричневые бицепсы, наколки и добрая порция соли. Моряк, забудь свои скитанъя. Хотя теперь трудно поверить, что это было, трудно представить себе, чтобы мама была той женщиной, особенно если поглядеть на этого зануду Невилла из муниципалитета, которого она подцепила взамен. «Мэнди, познакомься с мистером Лонсдейлом». Невилл Лонсдейл, городское строительство. С тех пор у нас началась другая жизнь.
   Он имел привычку подносить ко мне свою блинообразную физиономию, улыбаться на манер священника и говорить: «Ну так кем же ты хочешь быть, Мэнди, кем же ты хочешь стать, когда вырастешь?» Зарабатывал себе очки в ее глазах. Прикидывался, что я ему небезразлична, что он меня уважает. Заботливый нашелся. А я хотела сказать, что хочу быть пропащей, тем более что меня все равно могила исправит, как говорил папа. Хочу быть Мэнди Блэк, хочу быть пропащей.
   Такой я и была. Шаталась по барам да по танцам, скакала и орала, позволяла задирать себе юбку и еще похуже того. Позволяла тискать себя по углам. Я послала мать с Невиллом к чертям собачьим — иначе говоря, поступила с ними так же, как они со мной. Больше того, сказала своей лучшей подруге, с которой мы вместе грешили, Джуди Баттерсби: «Как насчет Лондона? Огни большого города. Ты да я». Но она так и не появилась, сдрейфила, овца несчастная.
   Но, по-моему, я всегда, до самого последнего момента, надеялась на то, что он вернется и попросит прощения за все пять лет. Кинет в угол сумку с вещами, а потом выкинет из дому Невилла. Тогда и мне не пришлось бы убегать.
   Но его «хилман» нашелся не во Флитвуде, а в Ливерпуле. Так что он мог отправиться куда угодно. Не к той шлюхе на остров Мэн, а по всем шлюхам Шанхая и Иокогамы. У меня сложилась такая картина — дурацкая, но я до сих пор ее вижу. Что он уплыл в Южные моря. Туда, где зеленеют лужайки под кокосовыми деревьями. Что он и сейчас там, на тридцать лет моложе, с цветочком за ухом. Как Адам, который живет где-то далеко со своей Евой.
   ***
   «Как тебя зовут, красавица?» — спросил он.
   «Джуди», — ответила я.
   «А я Мик, — сказал он. — Тебе куда в Лондон — куда-нибудь или все равно куда?»
   «Все равно куда», — ответила я.
   «Отвезу тебя на Смитфилд, — сказал он. — Слыхала про Смитфилд? Через два часа будем. Все в порядке, красавица, все тип-топ, пока можешь вздремнуть».
   ***
   Вот так Мэнди Блэк, или Джуди Баттерсби, поскольку путешествовала она под этим именем, была доставлена в Лондон в рефрижераторе и увезена в мясном фургоне, успев разве что краешком глаза увидать Лестер-сквер. Это известная история, ее мусолили почем зря, может, слухи и до Оллертон-роуд докатились. Сменить Блэкберн на Бермондси казалось шагом вверх. Но теперь, когда я думаю об этом, когда смотрю на тех, кто сидит у магазинов и под уличными арками, кутаясь в вонючие одеяла, я думаю, что мне повезло. И, вспоминая девчонку с рюкзаком, топающую по шоссе А5, я думаю: это было мое приключение, мое главное приключение, хотя длилось оно от силы часов двенадцать.
   Удрать из дому и найти себе другой дом в пределах одного дня, хотя новый дом и не был настоящим домом, не больше, чем старый. В новом доме все было не тем, чем казалось: сын, чей дом был не здесь и все же здесь, дочь, чей дом был здесь и все же не здесь, потому что на самом деле ее следовало бы отправить в приют, отец с матерью, которые не были настоящими отцом и матерью, разве что относились ко мне как настоящие.
   Почему я осталась там? Почему не махнула дальше — и поминай как звали? Когда в мире только и разговоров, что о переменах, все куда-то бегут. Дело было, понятно, не в одном Винсе. И не в том, что где-то в душе мы с ним и правда были как брат и сестра, если не хуже — как отец с дочерью. Почитай что вчера с Ближнего Востока, «из ада под названием Аден, куколка», — и сумка, валяющаяся в углу той самой спальни, где он и обжиться-то заново не успел, сразу пришлось освобождать ее для меня. «В. И. Доддс». И его запах внутри — пота, и машинной смазки, и армейской службы. Наколки на руке. «Лижи не лижи, все равно не слижешь». Так что это было как совершить кровосмешение, как разом вынести все на свет божий, как пойти на риск там, где по идее должно быть безопасней всего. Мой дом, моя крепость. Да еще в фургоне — в фургоне у дяди Рэя, точно пара цыган.
   Из Блэкберна в Бермондси, хотя об этом ли я тогда грезила. Но вот где я осталась, и вот кем я стала. Подстилкой Винса, женой Винса, его сестрой, дочерью, матерью, всей его семьей. Плюс маленькой взрослой дочкой Джека и Эми. Как будто напрочь забыла, кем была та девчонка на шоссе А5. Как будто те двенадцать часов пути могли превратить меня в кого угодно. Кем желаете стать, Мэнди Блэк? Ноябрь шестьдесят седьмого. Год «Сержанта Пеппера». Четыре тысячи дыр в Блэкберне, Ланкашир. [13] Это было не в среду, в пять утра, а в четверг, в восемь вечера. Но у меня в голове все вертелась та песенка, как будто она была про меня: она уходит из дома — прощай, прощай.
   ***
   «Шершень», — сказал он.
   «Что?» — спросила я.
   «Самолет-снаряд, — пояснил он. — В-1. Развалил дом, прикончил всех, кроме меня. Я не тот, кто ты думаешь, не Винс Доддс».
   Могла бы сама догадаться, подумала я. Не только по твоей внешности, но и по тому, как ты держишься особняком, по тому, с какой охотой ты согласился освободить мне спальню и ночевать в фургоне. Но ведь была у тебя и задняя мыслишка, ты ведь схитрил, разве не так, Винс?
   Пускай спит в моей комнате.
   А ты куда, Винси?
   Что-нибудь придумаю.
   Я хотела сказать ему: «Я тоже не та, кто ты думаешь». Потому что не знаю, кто такая Мэнди Блэк, пока не знаю — я только пытаюсь в этом разобраться.
   Но я уже сказала Джеку, сидя в его мясном фургоне, когда мы совершали что-то вроде утреннего тура по Лондону: «Я назвала вам чужое имя, меня зовут не Джуди. На самом деле я Мэнди, Мэнди Блэк из Блэкберна». «А кто такая Джуди?» — спросил он. «Никто», — ответила я.
   Олд-Бейли, собор Святого Павла, Лондонский мост, первые лучи рассвета над серой рекой.
   «Моя настоящая фамилия не Доддс, а Причетт», — сказал Винс.
   Я почувствовала, как он съеживается, опадает внутри меня. И улеглась щекой ему на грудь.
   «Это не секрет, — сказал он. — Это факт. Хотя он всю жизнь пытается его игнорировать».
   «Кто?»
   «Старик, — сказал он. — В смысле, Джек. Ты думаешь, почему я вообще слинял? Зачем подался в армию? Затем, что не хочу я быть Винсом Доддсом. Мальчиком на побегушках в мясной лавке».
   «Но ты же вернулся», — сказала я.
   «Вернулся, чтобы он знал», — ответил он.
   «Мужикам проще, — сказала я. — Можно записаться в солдаты, можно уйти в море».
   «Поторчала бы в Адене, не так бы запела», — сказал он.
   Я принялась вылизывать его наколки. Одна была с буквами ВИП, а под ними кулак с молнией. Я сказала: «У тебя на сумке стоит „Доддс“. Так кем ты хочешь быть, Винс? Чем хочешь заниматься?» И он ответил: «Машинами».
   «Машинами?» — переспросила я.
   «Видела на дворе старый „ягуар“? — сказал он. — Пятьдесят девятого года, девятая модель. Смотреть тошно, да? Но это ведь „ягуар“, а не старая консервная банка. Он у меня будет как новый».
   И он стал рассказывать мне о машинах — чего только о них не рассказал.
   Я думала: никогда не бывает так, как тебе представляется, все выходит по-другому. Вот мы с Джуди Баттерсби гуляем по Ист-Энду, а потом прибиваемся к каким-нибудь парням из рок-группы.
   А тут мясной фургон, демобилизованный солдат с машинной смазкой под ногтями. Добро пожаловать в автомастерскую.
   Он сказал: вот увидишь, Джек еще ко мне приползет.
   Я лизнула его волосатую грудь.
   И сказала: «А откуда ты знаешь, что я та, кто ты думаешь? Откуда ты знаешь, что я на самом деле Мэнди Блэк? Я ведь тоже могу оказаться кем угодно, правда?»
   Я положила руку на его липкий член.
   «Я тебе золотых гор не обещаю, не морочу голову, — сказал он. — Говорю все как есть. Чтобы ты не воображала себе невесть чего. Это ж по-честному, верно?»
   «Да», — ответила я.
   «Все без обмана».
   «Да, Винс», — ответила я.
   «Мне только три месяца было, разве я что понимал?» — сказал он.
   Я почувствовала, как его член напрягается под моей рукой.
   «Я тебе говорю, чтоб тебя предупредить».
   «Предупредить?»
   «Он и с тобой захочет то же самое сделать. Они захотят с тобой то же самое сделать».
   «Что-что?» — сказала я.
   «Я думаю, им даже на руку, чем мы тут с тобой занимаемся».
   «О чем ты?»
   «Чтобы я опять не удрал, и ты тоже. Но ничего, мы оба им покажем. И тут останемся, и свалим от них одновременно».
   «Это как же?» — спросила я.
   «Машины», — ответил он.
   В фургоне было уютно, как в потайном углу, про который никто не знает.
   «О чем ты говоришь-то?» — спросила я.
   Он перекатил меня на спину и впихнул в меня, и я подняла колени и обхватила его ногами.
   «А они тебе, конечно, не говорили? — спросил он. — Уж конечно. Ты еще и половины всего не знаешь, правда?»
   ***
   Никогда не бывает так, как тебе представляется. Миссис Винсент Доддс, миссис Салон Доддса. Муж по автомобильной части, а дочка завлекает клиентов.
   Огни большого Лондона. Да, огней хватало. Ряды длинных, высоких зданий, везде светло, как на ярмарке, везде полно мяса, и людей, и шума, точно люди орут на мясо, а оно орет на них в ответ. Вокруг было еще темно, совсем темно по сравнению с ярким светом внутри, сплошной мрак и сырость. Рычали и урчали грузовики, морось искрилась у них перед фарами, хлопали дверцы, лужи отсвечивали красным и белым, а из темноты появлялось все больше мяса, на тачках, на плечах, и люди, которые его тащили, были с ног до головы заляпаны кровью, их красные лица блестели, как их товар. Я подумала: Боже праведный, Мэнди Блэк, куда тебя занесло? И этот шум, точно сумасшедшие галдят на своем языке, как будто само мясо еще вопит и сопротивляется, еще брыкается, но я уже различала среди шума эти голоса, кажущиеся нереальными, потому что я слышала их раньше по телеку, по радио, голоса, которыми вроде никто по-настоящему и не говорит, но тут все говорили такими голосами, естественно, как дышали, словно отсюда-то эти голоса и взялись, из этого самого места. Кокни. Лондонский говор. Лондонский гонор.
   «Смитфилдский рынок, красавица, — сказал он. — Говяжьи туши и живые души, свежее мясцо да соленое словцо. Мне работать надо, но смотри туда, — и он показал, наклонившись мимо меня, опершись рукой на спинку моего сиденья, — видишь, закусочная Кенни. Чашка горячего кофе, добрый сандвич с беконом. Обожди там, я тоже после приду», — и подмигнул мне.
   Когда я слезла вниз, шум изменился. Сначала он отступил, потом нахлынул на меня, как волны. Заплескалось со всех сторон: гляньте-ка, гляньте, кого Мик привез. Как в Моркаме [14], когда входишь в воду, стараясь до последнего момента не замочить купальник. Я пошла к закусочной, прокладывая себе путь между людьми и тушами, и, если быть честной, думала среди всего этого гама, на самом пике своего великого приключения: я дождусь его, моего шофера Мика. Выпрошу у него завтрак, смирюсь со всеми кивками, подмигиваньями и намеками, которыми он будет меня потчевать. А потом тихонько скажу, разок-другой похлопав ресницами: «А вы не возьмете меня назад? Подальше на север, куда доедете?»
   Мне и в голову не приходило, что всего через час я отправлюсь в мясном фургоне навстречу своему будущему на весь остаток жизни. И повезет меня большой, добродушный человек с сильными руками и громким голосом, похожий на моего дядю, человек, про которого я раньше и ведать не ведала, как будто он специально дожидался здесь моего прибытия. «Ты знала, куда приехать, подружка. Смитфилд — сердце Лондона, тут жизнь и смерть, у нас на Смитфилде. Видишь вон тот дом? Это Олд-Бейли. Я тебя прокачу по самым красивым местам, ты ведь еще ничего этого не видала. Садись в кабину».
   Собор Святого Павла, Лондонский мост, Тауэр, все как будто ненастоящее и было таким всегда. Как будто нарочно созданное для серого, влажного рассвета. На мосту он сбросил скорость. И сказал: «Живешь среди этого всю жизнь, а потом вдруг замечаешь. — И добавил: — Хочешь поработать в мясной лавке? По фунту в день плюс стол и крыша».
   «Меня зовут не Джуди» [15], — сказала я.
   Он посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом.
   «А меня — не подонок».
   И тот первый шофер, который назначил мне свидание, так и не объявился, во всяком случае, я его больше не видела; он никогда не пытался встрять между Джеком Доддсом и мной.
   Аппетитный запах жареного бекона. Чад, и дым, и гомон, и смех. Косые взгляды, кривые ухмылки. Сплошь свинина да разговоры. Я подумала: тут еще хуже, чем на улице. И у всех такие лица, словно на тебе приятно отдохнуть их усталым глазам, но в то же время ты зря влезла на их драгоценную территорию. Все жуют и глотают, здоровые, заляпанные кровью мясники. Все, кроме одного — чудного худенького коротышки в сером плаще, из-под которого выглядывают воротничок и галстук. Он казался здесь таким же чужаком, как и я, сидел и помешивал свой чай и смотрел на меня так, словно его мысли где-то далеко, но я могу вот-вот нарушить их течение. Я подумала: угости меня завтраком, малыш, купи мне перекусить. С тобой я, наверное, слажу. Ты такой грустный и нестрашный, что я готова поесть на твои деньги: сам-то ты, видно, не большой любитель завтраков.
   И я села напротив него, за столик, хотя он занял его, похоже, не только для себя, и он уже хотел что-то сказать, все помешивая ложечкой в чашке, точно боялся, что иначе его чай застынет, но тут вошли те трое, которых он ждал. И один из них, самый здоровенный, шел впереди, как их командир, и я подумала — не знаю почему, но такие вещи сразу чувствуешь: этот громила и приберет меня к рукам. Он поглядел на меня, потом на того малыша, потом опять на меня — этот взгляд я, Мэнди Доддс, и сейчас помню, так когда-то смотрели на меня, но теперь больше не смотрят, мужчины определенного возраста: словно они хотели бы стать лет на десять моложе, однако и сами понимают, что уже в отцы мне годятся. Потом он снова поглядел на малыша, с лукавой улыбочкой, а малыш прокашлялся и сказал, покраснев: «Она тут...» И тогда я сказала: «Я Джуди. Из Блэкберна».
   Тот, огромный, как будто слегка растерялся. А потом сказал этим своим чересчур громким, чересчур нахальным голосом, который никогда не знал и никогда не узнает и плевать хотел, что он такой громкий и нахальный, который никогда не испугается быть услышанным: «Это Тед. Это Джо. Я Джек Доддс. А это Рэй. Ты с ним будешь как у Христа за пазухой. Рэй из страховой конторы, он у нас везучий. Маленький, но везучий. Его бы только подкормить чуток».

Винс

   Хуссейн у меня тоже получит, как Ленни, если не купит эту тачку. Я ему оборву его коричневые яйца. Одно за «мерс», другое за то, что он охладел к Кэт.
   Цена этой машины плюс тысяча сверху, тогда все в порядке.
   Да еще за костюм надо платить, глаза б мои его не видали.
   Надеюсь, он понимает, чем рискует. Уж с ним-то я миндальничать не стану, как с этим краснорожим Ленни, боксеришкой паршивым. Ему я выдам по полной программе, у нас ведь не об овощах-фруктах речь.
   Мне даже не обязательно делать это самому. Есть люди.
   В любом случае, я думаю, он знает, как я его ненавижу. И наслаждается этим. Дело не только в автомобилях и в девочке. Дело в том, что я должен ему улыбаться и рассыпаться перед ним мелким бесом, как будто я его слуга, хотя на самом деле я думаю: ах ты сволочь с полотенцем на башке, мы вас, блядей, давили в Адене. А вы, суки, отрубали нашим ребятам головы.
   Сержант говаривал: мы занимаемся техникой, а пушечное мясо не по нашей части.
   Просто он знает, что может бить меня по больному месту. Наверное, как-то догадался по моему виду — потому что сам я ему не говорил, хотя, наверно, Кэт говорила, наверняка не удержалась и ляпнула, — что я был там, в армейской каске, в машинной смазке, вялился в этой гнилой, вонючей дыре, которая ему что дом родной, а теперь он приезжает сюда, в конец Бермондси-стрит, из своей стеклянной теплицы в Сити, чтобы я выбирал ему тачки покруче да повторял: «Верно, мистер Хуссейн, правильно, мистер Хуссейн», стоит ему только помахать бумажником.
   Подмазали — так катись, вот как я говорю. А то ишь, нашел себе развлечение.
   Вон идет Винс Доддс, который подложил свою дочку под араба.
   Помню, как он вошел в тот первый раз: пальто висит на плечах, из нагрудного кармана торчат темные очки, сразу видно, что парню не надо зажиматься. У них в Сити сейчас гайки закрутили, а когда у них дела идут туго, мне легче, но этот явно на волне. Такому ни к чему автосалон Доддса, он может отовариться и на Беркли-сквер. Только я давно подметил, что у них у всех одна болезнь. Хлебом не корми, дай поторговаться — привыкли к своим базарам.
   Единственное, чем я могу его заинтересовать, это «гранада скорпио» восемьдесят пятого года, и он обнюхивает ее дольше, чем стоило бы из простой вежливости, но я замечаю, что он глядит на Кэт, оценивает и ее тоже, как машину. Дверь в контору широко раскрыта, она сидит там за столиком, и не моя вина, что на ней юбчонка не шире набедренной повязки и тесная белая футболка, а на его родине они ходят как монашки. Не моя вина, что она уже не малютка Кэти, что ей восемнадцать, школу кончила, а работы найти не может. Я сказал: если хочешь, потрудись в салоне, все лучше, чем дома штаны просиживать.
   В общем, я даю ему поторчать в зале еще с минуту, и у меня больше не остается сомнений насчет того, чем он живет. Машинами, девочками и торговлей. Хобби не хуже любых других. Тогда я подхожу к нему и говорю, спокойно так, ненавязчиво: «Вам помочь, сэр?» А он смотрит на меня, и один его глаз говорит, что ему неохота якшаться с такими, как я, не нужен ему трехлетний «форд», а другой все пялится на Кэт через мое плечо.
   "Я посмотрел «гранаду», — говорит он.
   «Отличная машина, отличный двигатель, все налажено, как хронометр, — говорю я. — Лучше за такую цену нигде не найдете. Желаете прокатиться на ней вокруг квартала?»
   Я вижу, что он сейчас даст задний ход, и говорю, наблюдая за его глазами: «Ключи в конторе. Принести? — Потом смотрю на часы и добавляю: — Я бы поехал с вами сам, но ко мне должен прийти другой клиент, встреча в четыре. Но я узнаю, может, Кэти будет не против. Вы торопитесь?»
   И он отвечает, взглянув на свои собственные часы, не какие-нибудь, а «ролекс»: «Пожалуй что нет».
   Я заглядываю в дверь конторы и говорю: «Кэт, этот джентльмен хочет проверить „гранаду“, ты не составишь ему компанию? У меня дела. Его зовут мистер...» — оборачиваюсь, а он уже стоит за моей спиной. И говорит: «Мистер Хуссейн». Я повторяю: «Мистер Хуссейн». Потом снимаю со стенда ключи и бросаю Кэт, и они падают ей на колени.
   Раньше я никогда не просил ее о таких вещах, и она смотрит на меня с сомнением. Но уж в чем в чем, а в машинах моя Кэти разбирается. Я научил эту девчонку водить, как только ей стало можно сдавать на права. Тут она оказалась в меня, у нее все пошло как по маслу.
   Так что она даже выводит ее для него на улицу, любо-дорого смотреть.
   Не моя вина, что у нее такая фигура, не моя вина, что она материна дочка и все такое прочее.
   «Это Кэт, — сказал я, — моя дочь Кэт. Она вас обслужит по высшему разряду».
   Жду другого клиента, рехнуться можно.
   Когда они возвращаются, я говорю: «Ну как? Неплохо, правда? Винс Доддс барахлом не торгует». А он смотрит на меня так, точно хочет сказать: прибавь девчонку, и я беру, — и я смотрю на него, точно говорю: накинь еще полштуки, и она твоя. «Хорошо, — говорит он. А потом добавляет, этак по-приятельски: — Моя маленькая слабость, мистер Доддс, мой маленький недостаток. Покупаю машину, скоро она мне надоедает, и я покупаю другую. Как игрушки. — Пальто из верблюжьей шерсти. — Присмотрите для меня что-нибудь подходящее. За ценой я не постою».
   И я понял, что он вовсе не собирался покупать эту «гранаду». Понял, что вскоре он вернется, чтобы купить другую машину, и приплатит мне, если я хотя бы только намекну, что мне не хватает Кэт в конторе, что девушка ее возраста должна приличным способом зарабатывать себе на жизнь.
   Вон идет Винс Доддс, который продал собственную дочь.
   Но ведь она-то понимала, куда ветер дует, она уже давно стала самостоятельной. Материна дочка. И по рукам она, во всяком случае, еще не пошла. Не то что Салли.
   Но если теперь он и вправду хочет отвалить в кусты, если он думает, что может вышвырнуть ее на улицу, другая тачка — другая грелка, пусть подумает хорошенько. Пусть не рассчитывает, что спрячется в своем шикарном доме, потому что я приду и вышибу дверь. А после вышибу ему мозги. И черт с ним со всем, мне наплевать, что он не купит этот «мерс», не говоря уж о тысяче сверху. Ведь что она, тысяча: дунул — и нету, как вот Джек сейчас. Но Кэт моя живая дочь, моя кровь. Она тоже Доддс. И на похороны Джека она пришла в таком черном костюмчике, что глаз не оторвать, — небось влетел ему в полштуки, не меньше. Так что я рядом с ней, прямо скажем, хиловато выглядел. Даже не по себе было.

Рэй

   Она ездила повидаться с Джун дважды в неделю. По понедельникам и четвергам, аккуратно, как часы. И до сих пор ездит. Все это произошло, когда я словчил и начал работать только по три дня в неделю, с понедельника до среды, на два дня меньше, а денег меньше всего на четверть, с учетом прибавки. Хеннесси сказал мне: «Тебя скоро повысят, я-то уж знаю, — и приложил палец к губам. — Главное, будь паинькой, пока не сдашь годовой отчет». Я так думаю, он жалел меня из-за Кэрол, вот и ввернул где надо словцо, напомнил начальству, что я еще здесь работаю. «Меня спроси, так давно пора, — сказал он. — Тебе уже сколько?» — «Сорок пять», — ответил я. Но меня не интересовало повышение, я не хотел двигаться дальше по служебной лесенке. Наоборот. И я сказал: «Они могли бы меня по-другому премировать. Меньше рабочего времени за меньшие деньги — вот что мне надо, а в начальники я не рвусь».
   В этом был резон, раз уж я один остался. Точнее, вдвоем с фургоном.
   И потом, мне все чаще улыбалась удача, я становился по-настоящему ушлым малым, оправдывал свое прозвище. По крайней мере, лошадки меня любили, если не кто другой.
   И почему бы человеку, которому не о ком заботиться, кроме себя, не устроить жизнь по своему вкусу? С понедельника по среду в конторе, с четверга по субботу на скачках или в дороге.
   Наша крыша — небо голубое...
   А потерю в зарплате более или менее восполняли коняшки, иногда даже с лихвой. Занятия-то, в общем, родственные, игра на случайностях. Что страховка, что скачки.
   «Какие, по-твоему, шансы у Гудвуда?» — говорил Хеннесси.
   Так вот, значит, Эми ездила к Джун по четвергам, а я тем временем колесил по стране в погоне за счастьем. И мне пришла в голову мысль — я долго ее обдумывал, прежде чем высказать, долго вертел и так и сяк, но потом все же собрался с духом и выложил. «Эми, — сказал я, — в этот четверг я никуда не поеду. Один раз лошади и без меня побегают. А тебе уж больно далеко тащиться на старом автобусе. Давай я отвезу тебя к Джун в своем фургоне». И она ответила: «Хорошо, Рэй», и мы отправились.
   То ли во второй, то ли в третий такой четверг, когда мы ездили вместе, я сказал ей: «Слушай, а ведь я познакомился с тобой в тот же день, что и с Джеком». Она поглядела на меня, озадаченная, и сказала: «В пустыне, что ли?» — «Ну да, в пустыне, — ответил я. — В Египте». Она и нахмурилась, и усмехнулась одновременно. Тогда я сказал: «Я видел тебя на фотографии», — и мой голос прозвучал не так, как мне хотелось — словно я просто играю в игру, отвечаю на загадку, — он прозвучал по-другому, как будто я говорю серьезно. Я никогда не был докой по женской части.
   Она поглядела на меня, спокойно и пристально, мягко и проницательно в одно и то же время, и тут я понял, что она знала или, во всяком случае, подозревала это с давних пор. Насчет моего отношения к ней. Несмотря на Кэрол, несмотря на Сью, несмотря на то, что она уже досталась Джеку, несмотря на то, что ее красота почти ушла. Но ведь и в этом есть своя прелесть, я так считаю, в увядающей красоте, — все зависит от твоего вкуса. И потом, не так уж она постарела. Несмотря на то что они с Джеком много лет катились и катились по одной колее, как будто их посадили в вагончик, пристегнули ремнями да и пустили по кругу без остановок. Но я думаю, тут мы все одинаковы. Пока не спихнут, с рельсов не сойдем.