Свифт Грэм. Последние распоряжения

   А когда он умолкает, у Эми такой вид, будто она его не слышала, будто она вообще не в этой комнате. И мне приходится брать инициативу на себя, задавать вопросы, хотя вопрос, по сути, всего один: сколько еще? Стрикленд выглядит довольным, ведь теперь беседа перешла в другую область, где он ни за что не отвечает: он занимается ремонтом, а не сдачей в утиль, и все это перестанет его касаться, как только он выйдет из ординаторской. Он заводит разговор о «подавлении симптомов», что звучит для меня примерно так же, как «неоперабельность», и именно тогда я замечаю, что руки Эми начинают цепляться за мои и сжимать их, и слышу, как она пытается дышать ровнее. Стрикленд все бубнит что-то насчет подавления симптомов, глядя прямо мне в лицо, а Эми все цепляется за меня, как будто ей самой надо подавить симптомы. Ее руки словно взбираются, карабкаются по мне, точно по лестнице, ведущей к какому-нибудь запасному выходу, прочь из этой комнаты. Но мне кажется, что Эми больше никогда не выйдет отсюда, она будет заперта здесь навечно, это ее собственная тюрьма. Теперь она стала как Джун. И я весь застываю, твердею, как мачта, как башня, а она все хватается и цепляется за меня. И я думаю: она мне не мать, не родная мать.
   Но вдруг мы оказываемся в коридоре — опять так, словно не приложили к этому никаких усилий, а сам мир просто сдвинулся, повернулся вокруг нас, — и Стрикленда уже нет, он удрал через свой собственный запасной выход. Мэнди взяла Эми на себя, она поддерживает ее и ведет к дверям, как бы отстраняя меня взглядом — мол, теперь они, женщины, сами разберутся. Но Эми и ей не родная мать.
   Ну что ж — мое дело мужское. И перед тем как выйти за ними, я опять захожу в палату и минуту-другую стою у его кровати, просто глядя на него. Он еще и пальцем не шевельнул, лежит с закрытыми глазами, по-прежнему в маске. Стрикленд говорил, что он сам ему скажет, сам все объяснит, но не раньше чем через сутки после того, как Джек придет в себя: надо ведь подождать, чтобы закончилось действие обезболивающего и всяких других лекарств, иначе он и не поймет толком, о чем речь. Но мне кажется, что это должен сделать не Стрикленд, не его это забота.
   Я стою рядом с кроватью, как башня, как неподвижная мачта, но Джек не пытается взобраться по мне, он лежит около меня пластом, и я думаю: лучше бы ему умереть сейчас, не просыпаясь, чтобы так ничего и не узнать и чтобы никто не должен был ему рассказывать. Разве плохо: он никогда не узнает, а мир спокойно покатится дальше без него. Чего не знаешь, то не причиняет боли. Вот я, например, не помню взрыва того снаряда, никогда не мог вспомнить. Мне говорили: пока их слышишь, с тобой все в порядке, а вот если звук обрывается, значит, хана. Так что если бы тот снаряд убил и меня, я никогда не узнал бы, что родился, и никогда не узнал бы, что умер. То есть мог бы быть кем угодно. Я смотрю на него, как на панораму внизу. Где мои золотые деньки? И я думаю: кто-то ведь должен сказать ему. Кто-то должен.

Рэй

   Я поглядел поверх очков на часы Слэттери.
   «Теперь он тебе не очень-то и нужен, правда?» — сказал он.
   «То есть?» — сказал я.
   «Ну, ты ведь теперь один, — пояснил он. — Она небось уже не вернется».
   «Как раз наоборот, — сказал я. — Теперь мне можно ездить куда захочу, я теперь вольная птица. Свободен как ветер. Захочется съездить куда-нибудь на несколько дней — пожалуйста, и крыша над головой всегда есть».
   Я как следует глотнул пива и причмокнул губами, как человек, который знает, что говорит.
   «Это для мужика не жизнь, — сказал он. — Одному катать. Спать на стоянках, на обочине дороги».
   «Может, как раз это и есть настоящая жизнь, — сказал я. — Для меня, по крайней мере». Тут я немного помолчал. Потом сказал: «А зачем ты вообще спрашиваешь, Джек?»
   «Да я вот подумал, — сказал он. — Если тебе не нужно, если ты не против, я мог бы его у тебя забрать».
   «Ты? — спросил я. — На кой ляд тебе жилой фургон?»
   «Ну, когда Кэрол взяла да отчалила — извини меня, Рэйси, — я задумался. О нас с Эми. Естественная вещь».
   Я посмотрел на него и выудил из пачки сигарету.
   «В смысле, не то чтобы Эми... просто мы вроде как малость завязли в своем болоте. Дальше собственного носа не видим, так? И я подумал, что есть на свете воскресенья, да и в будни можно за прилавком кого-нибудь оставить и прокатиться».
   Он повозил стаканом по стойке.
   «Ну вот, Винси-то теперь слинял окончательно. За океан. И Сью... В общем, всех куда-то несет. Кроме нас с Эми».
   Я внимательно поглядел на него, закуривая сигарету. И сказал: «Ты ведь знаешь, что и я то же самое думал, верно? Что мы с Кэрол сидим как в тюрьме, света белого не видим, так? Раздобуду-ка я средство передвижения. Вот как я думал. И смотри, что из этого получилось».
   «Она слиняла. — Он отхлебнул пива. — Но Эми-то не...»
   Тут мы ненадолго перестали говорить. Вокруг был только шум «Кареты», обычный для вечера пятницы. Громыхать громыхает, а ехать не едет.
   «А Эми знает про все это?» — спросил я.
   «Нет, я хотел ей сюрприз сделать», — сказал он.
   «Сюрприз? — сказал я. — Вот и я своей тоже хотел».
   «Ты деньги потратил, ясное дело, — сказал он. — Я тебе тысячу дам. Наличными, без дураков. Зачем тебе фургон, Рэйси, тебе и маленькой тарахтелки вполне хватит».
   Я поглядел на него. Цена хорошая.
   «Конечно, если ты не надеешься, что она еще вернется», — сказал он.
   Я отвел от него взгляд. И сказал: «Ладно, подумаю».
   И я правда думал об этом, всю ту зиму, которую провел один-одинешенек. Я даже спрашивал его: «Твое предложение пока в силе?» — как будто уже почти собрался продать, а он отвечал: «Конечно. Эми будет в восторге». Но я думал и еще кое о чем, еще об одном употреблении для своего фургона. И после того как мы пропустили визит к Джун, в тот первый раз, и поехали в Эпсом, я сказал ему: «Извини, Джек. Не буду я его продавать».

Кентербери

   Шоссе петляет между холмов, по склонам которых, с одной его стороны, подымаются фруктовые сады — все голые, коричневые, ровненькие и подстриженные, как щетина на щетке. У обочины указатель: «Кентербери, 3 мили». С другой стороны шоссе выныривает маленькая речка, потом железнодорожный путь, и все это — речка, железная дорога и шоссе — бежит по долине рядом, точно наперегонки. Потом мы выезжаем к каким-то домам и спортивным полям, и вдруг Винс говорит: «Вон он, собор». Но я никакого собора не вижу. Я вижу впереди газгольдер и машины, которые проносятся по А2, в Дувр направо, в Лондон налево. Если бы мы выбрали другой маршрут, по тем холмам, где проходит А2, мы увидели бы город как положено, внизу перед нами, с собором, торчащим посередине. Мы пересекаем А2 и проезжаем знак с надписью «Кентербери, побратим Реймса». Едем дальше, и я все еще не вижу собора, но впереди появляются высокие старые каменные стены, городские стены, и возникает ощущение, что мы добрались до финиша, до конечной точки нашего путешествия. Но это не так, нам надо ехать в Маргейт, к морю. Насчет Кентерберийского собора Джек никогда ничего не говорил.
   Винс едет по указателям к центру города. С тех пор как мы последний раз сели в машину и Ленни подал свою идею, никто и словечка не вымолвил, точно все только и думали, что идея-то, в общем, дурацкая и лучше бы ее забраковать. Но мы уже здесь, и до собора рукой подать, он прячется где-то поблизости, словно сам уже заметил нас, хотя мы его еще нет, и отступать теперь поздно.
   Кроме того, Вик вдруг говорит, этак жизнерадостно, точно вспомнил, как мы по его вине таскались к мемориалу, что он никогда не видел Кентерберийского собора в натуре, никогда не переступал его порога. «Я тоже, Вик», — говорит Винс. Его голос звучит тихо и мягко, прямо и не подумаешь, что полчаса назад он чуть не расквасил Ленни всю физиономию. Ленни говорит, что он и близко тут не бывал. Я добавляю: «И я». «В Кентербери ведь ипподрома нету, правда?» — поддевает меня Винс. Но никто не смеется, и, наверное, всем нам приходит в голову мысль, что мы могли бы целую жизнь прожить, так и не повидав Кентерберийского собора, и что надо бы Джеку сказать спасибо: это благодаря ему мы здесь.
   Вдруг он возникает перед нами — его главная башня выныривает из-за крыш впереди, — и Винс стремится подъехать как можно ближе, словно думает, что в такой машине нам удастся подкатить прямо к его воротам. Но он то и дело прячется, точно играет с нами, а улицы ведут все не туда и не туда, так что Винс наконец говорит: «Пойдем пешком, что ли» — и поворачивает на стоянку.
   Мы выходим из машины. Я все еще держу банку с прахом и подымаю глаза на Винси, как бы предлагая ее ему, она ведь теперь его по праву, так сказать, военный трофей, но он говорит: «Пускай у тебя будет, Рэйси». Тогда я наклоняюсь и достаю полиэтиленовый пакет, который лежит у моих ног, под приборной доской, и кладу туда банку и думаю: значит, это я понесу Джека в Кентерберийский собор.
   Странно мы, должно быть, выглядим. Я и Вик еще более-менее в приличном виде, но Винс весь ободранный, в пятнах грязи. Он надел пальто, и оно закрывает все, кроме ног внизу, однако там-то и есть самое страшное. А Ленни точно сквозь живую изгородь протащили. Он слегка прихрамывает, но старается этого не показывать. Как будто мы уже не та компания, которая отправилась сегодня поутру из Бермондси, четыре курьера с особым поручением. Как будто где-то по дороге мы превратились в странников.
   Винс поправляет галстук и вынимает расческу.
   Мы идем по стрелкам, указывающим путь к собору. Улочки узкие, дома кособокие, как в Рочестере, словно они из той же самой книжки с картинками. Попадаются большие куски, где машинам ездить запрещено, и люди бродят там так же, как придется. Туристы. Мостовые все мокрые, хотя дождя нет. Но изредка налетают сильные порывы ветра, и, судя по небу, дождь еще будет, причем нешуточный.
   Мы в очередной раз сворачиваем за угол, проходим под старинной аркой, и вдруг перед нами уже ничего нет, кроме самого собора, нескольких огороженных цепями лужаек и гуляющей между ними публики. Здание большое, длинное и высокое, но все равно кажется, что оно еще не набрало своей полной высоты, что оно еще растет. По сравнению с этим собором его рочестерский братец — просто старая церковь, и ты чувствуешь себя совсем крохотным, ничтожным. Словно он смотрит на тебя сверху вниз и говорит: эй, козявка, я Кентерберийский собор, а ты кто?
   Наверно, я ничего такого не заметил бы, если б ехал мимо один, в фургоне, и заглянул сюда ради интереса. Но в этой компании, с Джеком в руках, я весь какой-то взвинченный. У входа большая арка, где народ сначала толпится, а потом выстраивается в очередь, чтобы пройти через дверь поуже. Мы двигаемся туда, и они словно уступают мне право идти первым, потому что я с Джеком, и я смотрю вверх на арку, на стены и барельефы и на всякие хитрые выступы и башенки и чувствую себя примерно так же, как перед входом в больницу, когда Эми сказала мне: «Конечно, ты можешь пойти со мной».

Ленни

   Кентерберийский собор. Это ж надо. И кто меня за язык тянул.
   Хотя, если учесть, как мы себя ведем, небольшая порция божественного не помешает.
   Так что ура. Воспряньте духом и скажите Ленни спасибо.

Вик

   Да, здесь человек робеет. Особенно наш брат — стоит только подумать о том, сколько тут всего по нашей части. Могилы, статуи, крипты, целые часовни. А я всего-навсего упаковываю их в ящики да записываю в очередь, каждому по двадцать минут в крематории.
   Он купил путеводитель по собору, самый большой и яркий из всех. «Чудеса Кентерберийского собора». Выбирал его, наверно, так же, как свой галстук. Теперь стоит, листает страницы, как будто ему и этого довольно, а что тут на самом деле, его не интересует, и читает нам отрывки, словно без лекции мы и шагу ступить не можем.
   — Четырнадцать веков, — говорит он. — Подумать только, четырнадцать! Тут у них и короли с королевами, и святые, — говорит он.
   Его пальто почти целиком закрывает следы драки, но на левой брючине видна подсыхающая грязь.
   — И кардиналы есть.
   Я смотрю на Ленни, слегка подмигиваю и еле заметно киваю головой, точно говорю ему: давай пошли. А Рэйси пусть отдувается.
   Оно и полезно — разделить их двоих хоть ненадолго.
   — Девятнадцать архиепископов, — говорит он. — Если бы мы заранее подумали, можно было бы и в Вестминстерское аббатство с ним зайти.
   Мы с Ленни украдкой отодвигаемся по боковому проходу, по истертым камням — осторожно, чуть ли не на цыпочках.
   Да, здесь робеешь. Но еще человек моей профессии чувствует облегчение из-за того, что не все мы имеем возможность выбирать, а кто имеет, тот обычно немногого просит. Не говорит: меня в Кентерберийский собор, пожалуйста. Так что спасибо Ленни: благодаря ему мы отдаем Джеку должное, принеся его сюда. Уравниваем мертвых между собой, как оно и полагается.
   И потом, у него ведь были свои амбиции в этом смысле, насколько мне помнится. «Есть постояльцы?» — как-то спросил он. И я сказал, точно рекламируя свой товар: «А ты когда-нибудь думал, чего бы тебе хотелось?» И подмигнул. Он посмотрел на меня, сморщил лоб и говорит: «Ну, боюсь, это ты не потянешь, Вик. Я ведь малый не промах. Мне пирамиду подавай, не меньше».

Винс

   «Пойдешь взглянуть на него?» — спросила Эми. И я ответил: «Пойду, а как же». Она не плакала, и голос у нее был ровный, спокойный. Она не требовала, не настаивала. Просто задала вежливый, тактичный вопрос, как хозяин гостю. По-моему, она даже голову держала чуть повыше и спину чуть попрямее, как будто сегодня важный день, очень важный, и ей хочется, чтобы все прошло без сучка без задоринки, как будто с ней случилось что-то особенное и она хочет этим поделиться.
   Она только что вышла оттуда. Только что сама к нему ходила.
   «Да, я пойду гляну», — сказал я. Словно не мог ответить «нет», даже если хотел бы. Нельзя отказываться, когда человек предлагает тебе посмотреть на самое главное, что у него есть.
   «Пройдешь в ту дверь и спросишь у дежурного», — сказала она, и я подумал: она еще не поняла, что случилось.
   Я прошел в дверь и спросил у дежурного. Он был в мятой белой куртке и с толстой бледной физиономией для комплекта и посмотрел на меня так, словно хотел сказать: не жди, что я пойму, насколько это для тебя важно. Я ведь не жду, что ты поймешь, насколько это неважно для меня.
   Там было написано: «Часовня Упокоения». Он спросил: «Мистер Доддс?», и я не понял, кого он имеет в виду. «Он самый», — сказал я, тоже непонятно о ком: о Джеке или о себе. «Сюда», — сказал он.
   Это была маленькая комнатка со стеклянной перегородкой почти во всю длину, с проходом в одном конце, но смотреть можно было и так. А по другую сторону стекла я увидел Джека, лежащего навзничь на специальной подставке, и подумал: это не Джек, он не настоящий. Наверное, я был прав.
   Открыта была только его голова, потому что его укрыли чем-то бледно-розовым, вроде занавеси или скатерти, прямо до самого подбородка. Даже не видно было, на чем он лежит. Как будто от Джека только голова и осталась, а тела, мертвого тела, тут вовсе нет.
   Я зашел за перегородку и стал рядом с ним. Меня пробирал холод. Я подумал: он и не знает, что я здесь, не может знать. Если только... Я подумал: он не Джек Доддс, не больше, чем я — Винс Доддс. Потому что мертвое тело не есть чье-то тело. Мертвое тело — это просто тело; можно сказать, их тело, а значит, ничье.
   Да и тела-то под этой скатертью не видно.
   Потом я стоял и глядел на него, и у меня было такое ощущение, что я не просто стою, а выпрямляюсь и расту: мои плечи развернулись, а осанка стала гордой, как у Эми. Я стоял по стойке смирно. Как будто проявить свои чувства к нему можно было только одним способом: стать таким же прямым, тихим, неподвижным и окаменелым, как Джек. Только что не лечь.
   И я подумал: я должен увидеть его нагим. Потому что мы все такие, правда? Он там нагой, под этой скатертью. Мне надо увидеть его тело. Надо увидеть его руки и ноги, его колени, мужскую гордость и все такое. Я должен увидеть тело Джека Доддса. Потому что это ведь Джек, Джек Доддс, но он не похож на Джека Доддса, они из него сделали какого-то Папу Римского. Потому что нагими мы вышли и нагими же. А они его нарядили, как Папу Римского, не отличить.

Рэй

   — Все в порядке, Винс, — говорю я. — Иди, иди.
   Потому что сам я вдруг уселся на деревянное сиденье в боковом нефе, сжимая в руках пакет, точно какой-нибудь старикан, выдохшийся от ходьбы по магазинам.
   Он глядит на меня сверху вниз, мимо своего путеводителя, а в дальнем конце нефа я вижу Ленни и Вика. Похоже, они улизнули нарочно, будто знали, что нам с Винсом есть о чем потолковать.
   — С тобой все нормально, Счастливчик? — говорит он.
   — Ага, — говорю я, — только посижу минутку.
   Он захлопывает путеводитель.
   — Слишком много болтаю, а?
   — Да нет, нет, — говорю я.
   Он смотрит на меня.
   Если верить священникам, спрятаться человеку невозможно, тем более в церкви. Потому что Он видит все, даже тайные мысли. Но по-моему, если Винс не обладает этой способностью, не видит моих тайных мыслей, и, конечно, если это была его тысяча, если это он дал ее Джеку, когда Джек умирал, то он не будет просить ее назад, по крайней мере сейчас. Это было бы все равно что просить назад деньги, которые ты положил в ящик для пожертвований. Вряд ли он кому-нибудь скажет.
   А Джек уж точно никому не проболтается.
   Он смотрит на меня.
   — Правда все в порядке?
   — Ага, ты иди, иди. Я скоро.
   Он глядит на меня. Потом быстро обводит глазами колонны, полукруглые своды, окна и снова возвращается ими ко мне, как будто все понял. Хотя ничего он не понял. И я говорю себе: жалкий грешник. Так полагается себя называть — жалким грешником. И еще не помешало бы стать на колени. Но на самом деле я думаю только, что вся эта красота вокруг меня, все эти «славься» и «аллилуйя» никакого отношения не имеют к тому, что у меня в руках, к Джеку и его капельницам. Что такое пластмассовая банка против всей этой громады? Что значит одна пустячная человеческая жизнь по сравнению с четырнадцатью веками? То же самое я думал и в крематории, хотя ни единой душе об этом не говорил: что все это никак с ним не связано. Бархатные занавеси, цветы, надгробные слова, музыка. Я стоял там, глядя на бархат, пытаясь как-то привязать все это к нему, и тут Вик сказал, тронув меня за руку: «Можно идти, Рэйси». Потому что теперь к Джеку ничто не имеет отношения, даже его собственный прах. Потому что Джек сам стал ничем.
   Вот мне и пришлось сесть, вернее, осесть, точно меня ударили. Точно Винси с размаху врезал мне своей правой.
   — Ладно, Рэйси, — говорит он. — Передохни.
   — На, — говорю я, отдавая ему пакет. — Я тебя догоню, — и он берет пакет, глядя на меня. Делает такое движение, словно хочет сунуть туда путеводитель, но потом раздумывает. И бредет дальше, медленно, по боковому нефу, вдоль ряда колонн, в своем верблюжьем пальто и грязных брюках. Ленни и Вик добрались до какой-то уходящей вверх каменной лестницы и стоят там, словно решая, куда же теперь податься. Винс нагоняет их. Он трогает Ленни за плечо, Ленни оборачивается, и Винс протягивает ему пакет, и Ленни берет его.

Правила Рэя

   1. Выигрывать — так по-крупному.
   2. Важно не делать ставки, а знать, когда их не делать.
   3. Решают не лошади, а другие игроки.
   4. Старую лошадь не выучишь новым фокусам.
   5. Всегда смотри на уши, а свое держи востро.
   6. Никогда не играй мельче чем по три к одному.
   7. Ставить больше чем пять процентов от всех твоих денег можно лишь изредка — раз пять за всю жизнь.
   8. Если ты Счастливчик, можешь плюнуть на все правила.

Ленни

   Он дает мне пакет. Глядя не на меня, а на путеводитель. Как будто отдает мне пакет только затем, чтобы освободить себе руки. Но я вижу, что это не так. Он изучает путеводитель, точно надеется отыскать там ответы на все вопросы.
   — Тут у них где-то Черный принц ^[17], — говорит он.
   — Мертвые все одного цвета, — говорю я. Может, у них тут еще и Белоснежка есть?
   — Надо бы его найти, этого Черного принца, — говорит он.
   — Как скажешь, Бугор, — отвечаю я.
   И мы бредем дальше по каким-то ступеням, то вверх, то вниз, мимо всех этих каменных парней, лежащих на спине, словно их только что послали в нокаут, от которого им уже не очухаться.
   По-моему, он чувствует себя виноватым, вот что. Хочет поправить дело. Если поглядеть назад, на прожитые годы, видно, что все мы только этим и занимались — поправляли дело. Все, кроме Вика. Он-то ни разу и рук не замарал.
   А из нас к этому трое имеют отношение, считая Рэйси. И Салли свое заплатила, если ей вообще было за что платить, — по мне, так она меньше всех виновата. Потому что, я думаю, недосмотра с ее стороны тут не было. Винси, конечно, первый виновник, но когда она пришла с этим ко мне и сказала, что хочет рожать, это ведь я сказал ей: «Ну нет уж, девочка». Первый раз в жизни я как отец должен был сказать что-то важное, и вот тебе на — выступил. Она сказала, что он вернется и будет с ней. А я ответил: «Не пори ерунды, дочка. Книжек начиталась, что ли?» С тех пор она меня так и не простила.
   Видно, тогда все это и случилось, тогда мы и разошлись по-настоящему, хотя окончательно я умыл руки гораздо позже — только когда она снюхалась с этим подонком Тайсоном, а после стала принимать всех желающих. Дочери не сыновья, верно, Рэйси?
   Я и доктора ей нашел, О'Брайена. И деньги раздобыл, чтобы ему заплатить. Мне нужен выигрыш, Рэйси, половины не хватает. И Рэйси поставил их за меня.
   Все это моя забота, дочка, твое дело приготовиться. Раньше надо было думать. А теперь чего уж — знай готовься, а я все сделаю.
   И вот что удивительно: тогда я даже не подумал ни разу о той бедной крохе, которая так и не родилась. Только одно в голове промелькнуло, вроде как оправдание, как дурацкое предупреждение: если дать ей родиться, она может выйти не лучше Джун, так что пожалеешь потом. Будет тебе расплата за грехи. В общем, хоть так, хоть сяк — радости мало.
   И еще, когда ты отлично помнишь, как всего несколько лет назад заряжал и палил, заряжал и палил, зная, что вот сейчас шарахнет и еще горстку тех ребят разнесет на куски, и не слишком переживая на этот счет, даже радуясь, что это они, а не ты, и стало быть, меньше шансов, что они сделают с тобой то же самое, и вообще, от тебя ведь только это и требуется, этому тебя учили, и что тогда значит один-единственный жалкий младенец, которому так и не суждено было появиться на свет божий?
   Бомбардир Тейт.
   И то, что в одни времена называют грехом и преступлением против закона, в другие времена уже ничем таким не считается, верно? Ведь пятью годами позже мы решили бы свою маленькую задачу одним махом, без всяких хлопот, в открытую и законным порядком. Другое время — другие правила. Это как в армии: когда-то нас носило с боями по всей пустыне, зато из Адена мы убрались в один момент.
   Только теперь я задумываюсь, каким он мог бы быть. Он. Или она. Целая жизнь. Все эти каменные чучела. Он мог бы стать нынешним архиепископом Кентерберийским. А она могла бы стать Кэт, Кэти Доддс. Мать другая, а фамилия та же: его семя, нашего Винси. И вышло из них примерно одно и то же, что из Кэти, что из Салли. Той, правда, больше повезло. Явилась на похороны разодетая, аж глазам больно.
   Я несу пакет, но он, в общем-то, не имеет ко мне никакого отношения. «Рочестерские деликатесы». Вик шагает впереди. Я кладу руку ему на плечо. Говорю: «Держи, Вик». Точно у нас эстафета, бега по Кентерберийскому собору, и следующий круг его.

Вик

   Он читает: «Эдуард Плант... Эдуард Плант... Эдуард Плантагенет. Черный принц. Сын Эдуарда III. Командующий английскими войсками в эпоху Столетней войны. Участвовал в битвах при Кресси и Пуатье...»
   Судя по биографии, боец что надо. И на вид тоже хорош — шлем, герб, кольчуга. В смерти все равны.
   «...Женат на Джоанне, „Прекрасной деве из Кента“. Гляди-ка, Ленни, его жену как твою звали».
   Винс читает, а Ленни тем временем трогает меня за руку. И протягивает мне пакет. Винс подымает глаза чуть ли не с осуждением, точно он наш учитель, а мы отвлеклись. Эй там, на задней парте, а ну повнимательней.
   Я беру пакет.
   «...Умер в 1376 г.».
   Ну вот, Джек, если это хоть как-то тебя утешит, если это хоть что-нибудь для тебя значит, вы с Черным принцем, так сказать, свели посмертное знакомство.

Рэй

   Здесь пахнет камнем, простором и древностью. Колонны тянутся вверх, высоко-высоко, а там разворачиваются веером, как будто они уже и не колонны, как будто они избавились от собственного веса и это больше не камень, а что-то воздушное. Там, наверху, точно крылья, они выгибаются и распахиваются, и я понимаю, что надо смотреть вверх и думать, как это удивительно, и чувствовать, как ты взмываешь туда, и я смотрю, таращусь во все глаза, вглядываюсь туда, но не вижу его, не могу различить. В смысле, иного мира.
   Но я, пожалуй, могу слетать в Австралию. На другой край этого мира. Деньги у меня есть. И Сью избавлю от лишних хлопот — ей не обязательно будет лететь сюда, на этот край. Когда я... Словом, если что.
   Хотя она наверняка прилетит, я просто уверен. Несмотря на то, что это вроде бы и ни к чему, какая разница, а деньги всегда найдется куда потратить. Купить новую машину, построить бассейн.