Страница:
Что и говорить, от Сиднея до Лондона подальше, чем от Лондона до Маргейта. И когда она попадет сюда, то удивится, зачем вообще прилетала, здесь все будет не похоже на старые места, где ее корни, не будет никакого деревенского кладбища с пташками. Один Бог знает, где меня похоронят. Но кто-то ведь должен это сделать — надо, чтобы у тебя был этот кто-то, и у меня есть она.
Но я мог бы избавить ее от лишних хлопот.
Ленни
Вик
Рэй
Но я мог бы избавить ее от лишних хлопот.
Ленни
Я нашел ей доктора. О'Брайена. Хотел бы я знать, в каком списке он числился и, стало быть, из какого вылетел, после какой такой истории ему пришлось умыть руки.
Доктор. Мясник уж скорее. Семейный мясник.
Сейчас это кажется мне забавным. Хотя в церкви шутить не положено. Но ведь когда Джек, который теперь в пакете, был еще на ногах — верней, уже не на ногах, но еще живехонек, лежал на спине, как один из этих парней вокруг, только что в камень еще не обратился, — он вдруг сказал мне, что всегда хотел быть доктором.
Я уставился на него — не знал даже, что сказать. А он говорит: «Ну да, врачом, знахарем, костоправом. Лечить больных, ухлестывать за сестричками и так далее. Живое-то мясцо лучше мертвого, нет разве?»
Я посмотрел на других лежачих, а потом снова на него — думал, он меня разыгрывает, а он говорит: «Чего скалишься, Бомбардир?»
«Да просто не ожидал от тебя», — говорю.
А этот Черный принц небось всю жизнь без улыбки обходился.
Винс смотрит в путеводитель и говорит: «Я считаю, надо еще заглянуть в монастырь, а потом валить отсюда».
«Ладно, Бугор, ты начальник», — говорю я. Мы с Виком обмениваемся быстрыми ухмылками и плетемся вслед за Винсом, как будто отсюда нельзя уйти, пока все не посмотришь, как будто мы обязаны это сделать.
В церкви шутить не полагается, да и в больнице вроде бы тоже. Но это или страшный позор, или очень смешная шутка — перед самым концом вдруг захотеть стать не тем, кто ты есть. И я бы скорей уж смеялся, чем плакал. А если подумать как следует и все учесть, то, пожалуй, последним-то смеяться будет наш Бугор — ведь он знает, что он не Винс Доддс и никогда им не был, хотя сейчас ему явно надоело шуметь по этому поводу. Но все мы, остальные, так и не знаем, кто мы на самом деле. Боксер. Врач. Жокей.
Хотя Вик — он знает.
Мы проходим в дверь, которая ведет на монастырское подворье. Рэйси куда-то делся.
Живое мясцо лучше мертвого — так он сказал, но вот что думает об этом Джун Доддс, мы, наверно, никогда не узнаем. И Салли всегда будет жалеть, что у нее не родился тот ребенок, что мы убили ребенка этого подлеца, хотя она запросто могла бы обойтись без всего живого мяса, благодаря которому с тех пор кормится. Иногда то и другое почти не различишь. Но плоть есть плоть. Она свое берет.
Может, первое, что мне следует сделать после возвращения из Маргейта, это пойти навестить Салли. Привет, девочка. Я твой старый папка, неужто не помнишь? А ты небось думала, очередной клиент.
Плоть свое берет. Иногда ее, конечно, стоит осадить, но она свое берет, и тут уж ничего не поделаешь. Наверно, не очень-то хорошо думать об этом здесь, на монастырском дворе, — о том, какой была Эми сорок лет назад, когда возвращалась с морского побережья и отдавала нам крошку Салли. Но я вдруг вспоминаю это, и очень живо. Наверно, не годится думать о том, как торчали под платьем ее соски и какая у нее была фигурка, когда везешь в последний путь останки ее мужа. А я вот думаю.
В церкви не годится думать о дурном, но ты все равно думаешь и даже рад этому, точно находишь в этом поддержку. Не годится думать о таких вещах, когда ты уже старик и еле пыхтишь, когда тебе шестьдесят девять, а между ног у тебя нет ничего, кроме грошовой свистульки, но я все равно думаю — как будто теперь-то уж можно, раз Джек в этом пакете. Вспоминаю, как она целовала Салли и ласкала ее, а я ревновал к собственной дочери и думал, что счастливей Джека нет никого в целом мире. И это ведь я подал идею завернуть сюда. Божественного захотелось. Джеку-то какая разница. Кому он теперь расскажет, кому похвастается вечером за стаканом пивка? Мои приятели меня уважили, сделали со мной круг почета по Кентерберийскому собору.
Нет, это было ради нас — чтобы мы снова стали вести себя как подобает, чтобы искупить то, что мы натворили. Из-за отсутствия Эми.
Я раздеваю ее в своих мыслях.
Хорошо, что мысли не всегда отражаются у человека на лице, хотя по моей физиономии вообще вряд ли чего поймешь. Морда что твой пожарный фонарь. Но тут уж ничем не помочь, это еще хуже, чем с мыслями. Нельзя запретить плоти быть плотью.
Это вроде того, как Джек говорил, — помню, однажды он рассказывал нам в «Карете», что в старые, да не шибко добрые времена на Смитфилде был не только мясной рынок. В тот вечер он был веселее обычного, а Рэйси нет: видно, проигрался на скачках. Мы отмечали день рождения Винси, его условный день рождения. С новой барменшей. Задница у нее была ничего себе. Рэйси еще неудачно пошутил насчет кареты, которая никуда не едет. Все здорово накачались. И тут Джек говорит: "Кок-лейн рядом со Смитфилдом — знаменитое было место насчет этого дела. Отсюда и название [18] Кок-лейн, около Гилтспер-стрит. Кок-лейн, Кок-стрит, Кок-авеню — мы все катали по ним свои кареты".
Доктор. Мясник уж скорее. Семейный мясник.
Сейчас это кажется мне забавным. Хотя в церкви шутить не положено. Но ведь когда Джек, который теперь в пакете, был еще на ногах — верней, уже не на ногах, но еще живехонек, лежал на спине, как один из этих парней вокруг, только что в камень еще не обратился, — он вдруг сказал мне, что всегда хотел быть доктором.
Я уставился на него — не знал даже, что сказать. А он говорит: «Ну да, врачом, знахарем, костоправом. Лечить больных, ухлестывать за сестричками и так далее. Живое-то мясцо лучше мертвого, нет разве?»
Я посмотрел на других лежачих, а потом снова на него — думал, он меня разыгрывает, а он говорит: «Чего скалишься, Бомбардир?»
«Да просто не ожидал от тебя», — говорю.
А этот Черный принц небось всю жизнь без улыбки обходился.
Винс смотрит в путеводитель и говорит: «Я считаю, надо еще заглянуть в монастырь, а потом валить отсюда».
«Ладно, Бугор, ты начальник», — говорю я. Мы с Виком обмениваемся быстрыми ухмылками и плетемся вслед за Винсом, как будто отсюда нельзя уйти, пока все не посмотришь, как будто мы обязаны это сделать.
В церкви шутить не полагается, да и в больнице вроде бы тоже. Но это или страшный позор, или очень смешная шутка — перед самым концом вдруг захотеть стать не тем, кто ты есть. И я бы скорей уж смеялся, чем плакал. А если подумать как следует и все учесть, то, пожалуй, последним-то смеяться будет наш Бугор — ведь он знает, что он не Винс Доддс и никогда им не был, хотя сейчас ему явно надоело шуметь по этому поводу. Но все мы, остальные, так и не знаем, кто мы на самом деле. Боксер. Врач. Жокей.
Хотя Вик — он знает.
Мы проходим в дверь, которая ведет на монастырское подворье. Рэйси куда-то делся.
Живое мясцо лучше мертвого — так он сказал, но вот что думает об этом Джун Доддс, мы, наверно, никогда не узнаем. И Салли всегда будет жалеть, что у нее не родился тот ребенок, что мы убили ребенка этого подлеца, хотя она запросто могла бы обойтись без всего живого мяса, благодаря которому с тех пор кормится. Иногда то и другое почти не различишь. Но плоть есть плоть. Она свое берет.
Может, первое, что мне следует сделать после возвращения из Маргейта, это пойти навестить Салли. Привет, девочка. Я твой старый папка, неужто не помнишь? А ты небось думала, очередной клиент.
Плоть свое берет. Иногда ее, конечно, стоит осадить, но она свое берет, и тут уж ничего не поделаешь. Наверно, не очень-то хорошо думать об этом здесь, на монастырском дворе, — о том, какой была Эми сорок лет назад, когда возвращалась с морского побережья и отдавала нам крошку Салли. Но я вдруг вспоминаю это, и очень живо. Наверно, не годится думать о том, как торчали под платьем ее соски и какая у нее была фигурка, когда везешь в последний путь останки ее мужа. А я вот думаю.
В церкви не годится думать о дурном, но ты все равно думаешь и даже рад этому, точно находишь в этом поддержку. Не годится думать о таких вещах, когда ты уже старик и еле пыхтишь, когда тебе шестьдесят девять, а между ног у тебя нет ничего, кроме грошовой свистульки, но я все равно думаю — как будто теперь-то уж можно, раз Джек в этом пакете. Вспоминаю, как она целовала Салли и ласкала ее, а я ревновал к собственной дочери и думал, что счастливей Джека нет никого в целом мире. И это ведь я подал идею завернуть сюда. Божественного захотелось. Джеку-то какая разница. Кому он теперь расскажет, кому похвастается вечером за стаканом пивка? Мои приятели меня уважили, сделали со мной круг почета по Кентерберийскому собору.
Нет, это было ради нас — чтобы мы снова стали вести себя как подобает, чтобы искупить то, что мы натворили. Из-за отсутствия Эми.
Я раздеваю ее в своих мыслях.
Хорошо, что мысли не всегда отражаются у человека на лице, хотя по моей физиономии вообще вряд ли чего поймешь. Морда что твой пожарный фонарь. Но тут уж ничем не помочь, это еще хуже, чем с мыслями. Нельзя запретить плоти быть плотью.
Это вроде того, как Джек говорил, — помню, однажды он рассказывал нам в «Карете», что в старые, да не шибко добрые времена на Смитфилде был не только мясной рынок. В тот вечер он был веселее обычного, а Рэйси нет: видно, проигрался на скачках. Мы отмечали день рождения Винси, его условный день рождения. С новой барменшей. Задница у нее была ничего себе. Рэйси еще неудачно пошутил насчет кареты, которая никуда не едет. Все здорово накачались. И тут Джек говорит: "Кок-лейн рядом со Смитфилдом — знаменитое было место насчет этого дела. Отсюда и название [18] Кок-лейн, около Гилтспер-стрит. Кок-лейн, Кок-стрит, Кок-авеню — мы все катали по ним свои кареты".
Вик
«Видно, придется мне самому ехать», — сказал я.
Трев поднял глаза.
«Звонил Тони, — сказал я. — Он сегодня дома. Похоже, подцепил ту же заразу, что и Дик. Прямо мор какой-то».
«Есть же Рой, — сказал Трев. — И я еще».
«Это за Саттоном, — сказал я. — Вам обоим надо быть в крематории к половине четвертого. Так что время поджимает. Придется мне поехать. С Харрисами управишься?»
Трев кивнул. «А если ты не успеешь вернуться до того, как я отправлюсь в крематорий?»
«Повесишь табличку „Закрыто“. Как будто еще не вернулись с ленча. Нельзя оставлять на посту одну Мэгги, — Я стоял у окна, и я улыбнулся. — Разве что махнуться на полчасика с Джеком Доддсом. Он часто предлагал».
И только тут я сообразил: Фэрфакская больница и приют в Чиме. Как раз тот самый, где Джун. Куда ездит Эми, а Джек не ездит.
«В общем, беру это дело на себя. Заодно и отвлекусь маленько».
И вот, чуть позже половины второго, я взял бумаги и ключи, пошел в гараж и выехал в путь на черном фургончике с зачерненными задними стеклами — мы называем его «Черная Мария». У катафалков прозвища не такие мрачные — Дорис и Мэвис. Женские имена звучат приятней.
Не то чтобы я рассчитывал ее увидеть. Нашему брату часто приходится разъезжать по больницам и приютам, и то, что именно в этом заведении находится Джун, ничего принципиально не меняло. Больницы, приюты и хосписы — оттуда многие уезжают на наших каретах. И хуже всего приюты, потому что они устроены совсем не для того, чтобы кого-то по-настоящему приютить, это просто благозвучное имя для места, куда отсылают старых и неполноценных, или синоним слова, которое в хорошем обществе употреблять не принято: психушка. И вы знаете, что многие из них приезжают туда отнюдь не на короткое время, что эти бедняги проводят там иногда большую часть своей жизни, а иногда и всю жизнь, и жизнь эта в таком случае похожа на смерть, на тоскливое и бесприютное существование.
Как говорит Берни Скиннер — и в этом он похож на любого домовладельца — после того, как в третий раз объявит о закрытии: «Вам что, податься больше некуда?» — с такой неожиданной свирепостью, точно хочет оскорбить своих собственных клиентов, точно и впрямь ненавидит всех пьянчуг и бездельников, и самое худшее, в чем можно обвинить человека, — это то, что ему негде приклонить голову.
Мне всегда грустно ездить по таким заведениям. Забирать кого-то из одной тесной коробки только затем, чтобы уложить в другую. Как будто у человека с самого начала не было никаких шансов, и если сосредоточиться, можно было бы услыхать, как заколачивают фоб, задолго до моего появления. Однажды мне пришлось увозить заключенного. Его звали Уормвуд Скрабе. Сердечный приступ, пятьдесят один год. Я спросил надзирателя: «За что его посадили?», и он ответил: «За убийство. Прикончил жену три года назад. Теперь выходит, что получил пожизненное». Или дождался помилования.
Преступники и отверженные тоже умирают, как и те, кого упрятали подальше и забыли, и тогда на сцену с неохотой вылезает какой-нибудь родственник. И ты никогда не спрашиваешь их — не твоя это забота, — что, собственно, значит для них эта смерть. Хотя иногда видишь, что не так все просто и гладко, как они надеялись, и дело отнюдь не сводится к благополучному избавлению. Но ты должен просто организовать нормальные похороны с соблюдением всех приличий и уважения к покойному, этого заслуживает любой. А в душу лезть ни к кому не надо.
В нашей профессии учишься держать рот на замке.
Там были кирпичные стены, ворота, и подъездная аллея, и деревья, и клумбы, — в общем, если забыть, что ты на окраине Лондона, можно было бы принять это место за чью-нибудь загородную усадьбу. Правда, главное здание этой усадьбы напоминало большой барак старого типа с решетками на окнах, а внутри стоял обычный для больниц кисломолочный запах и тянулись обычные скрипучие коридоры, по которым, как обычно, катали дребезжащие тележки.
Дежурная проверила мое удостоверение и бумаги, и я подумал: когда-нибудь вот так же приедут и за Джун, с такими же документами. Увозить тело. А до этого крупных событий в ее жизни не предвидится. Дежурная взяла трубку и набрала номер, а потом посмотрела на меня, как смотрят, когда слушают телефон: вроде бы куда-то мимо и в то же время не сводя с тебя глаз. У нее была прическа-перманент, волосы жесткие, как проволока, а на шее висела цепочка с очками, и я подумал: она здесь уже достаточно давно, чтобы смотреть на всех сверху вниз, подозревать каждого в каком-нибудь неблаговидном умысле. Достаточно давно, чтобы решить: если бы начальницей была она, все крутилось бы гораздо лучше. Острый нос, скептически поджатые губы. Она держала трубку около уха и явно начинала злиться, что ее заставляют ждать, и злиться на меня за то, что я вижу, как ее заставляют ждать, и я подумал — иногда у меня проскальзывают такие мысли, они помогают мне успокоиться: и ты когда-нибудь тоже, милая. И за тобой кто-нибудь приедет.
Потом она сухо сказала в телефон: «Хорошо. Я ему объясню», а потом мне, с явным удовольствием: «Вам придется подождать. Заведующий обедает, вернется не раньше трех».
«Я подожду», — ответил я, а про себя порадовался, что не отправил сюда Трева.
Она еще раз проверила мои документы, словно там что-то могло измениться, и протянула их мне, глядя в сторону, давая этим понять, что я свободен. Потом, как раз в тот момент, когда я уже был готов задать вопрос, сказала с легким вздохом, точно мне самому полагалось это знать: «Позади главного здания, в дальнем конце двора».
Но я бы и так нашел. Где-то всегда есть морг с трубой. Глухая двойная дверь, вроде выхода из кино. Если никого не видно и нет никаких надписей, ты стучишь по этой двери кулаком. Кто-нибудь выглядывает из окошечка и видит подогнанную задним ходом «Марию».
«В три», — сказала она.
Люди чувствуют к нам неприязнь. На нас точно клеймо — вот подходящее слово. Как никто не стремится заводить знакомство с человеком, который вывозит из его дома мусор. Я привык к этому, это естественно. Мой отец говаривал, что похоронных дел мастер наполовину господин, наполовину прокаженный. Обижаться тут не на что.
Я хотел было спросить: а перекусить где-нибудь можно? Но передумал. Мелькнула и такая сумасшедшая мыслишка: а не заглянуть ли к Джун? За двадцать минут вполне успею. Из чистого любопытства, а может, и еще ради чего-то. Чтобы увидеть то, чего Джек никогда не видел. Можно было бы отыскать ее здесь и просто зайти, черный пиджак служит пропуском во многие комнаты. Но потом я подумал: нет, Джун-то разыскать несложно, да и неплохо было бы, но сначала надо миновать эту милашку.
«В три», — повторил я, засовывая бумаги обратно в карман.
Но глядел я туда, куда вели коридоры, и думал: так вот, значит, где. Значит, это сюда ездит Эми дважды в неделю, год за годом. Интересно, здоровается ли она с этой злюкой, получает ли в ответ улыбку.
И только тут я сообразил, что сегодня четверг. Четверг, после полудня: как раз время посещений Эми. И я невольно подтянулся, распрямил плечи и поправил лацкан, как делаешь, если тебе грозит незапланированная встреча, как часто приходится делать человеку моей профессии. Неизвестно ведь, с кем ты можешь столкнуться, на чью мозоль наступить. Это не профессия — это положение в обществе. Так считал мой старик. Некоторые говорят, что по важности я следующий после викария, и я отвечаю: «Верно. Зовите меня просто Виком».
И я перестал быть обыкновенным скромным посыльным. Я превратился в настоящего, солидного распорядителя похорон, которому палец в рот не клади, и она, должно быть, это увидела, потому что я заставил ее отвести от меня взгляд.
«Денек нынче славный, — сказал я. — Пойду пройдусь».
На дворе было ветрено, солнце то и дело появлялось и опять исчезало за облаками. Я вышел к стоянке, проверил, в порядке ли «Мария», а потом зашагал по одной из дорожек, вьющихся между лужайками, чувствуя себя мальчишкой, удравшим с уроков, чувствуя, как это приятно — мне, хозяину, заниматься работой наемника, который ныряет в чужой бизнес и выскакивает из него, точно солнце, прячущееся за облаками. В эти двадцать минут я мог смотреть на мир по-другому.
Вокруг были розовые клумбы и деревья. Больные тоже гуляли, дышали воздухом. Как следует их называть? Больными? Жильцами? Постояльцами? Некоторые из них как-то странно двигались или странно стояли без движения. Один худой парень пошел ко мне; губами и пальцами он сжимал окурок сигареты так, словно пытался вытянуть изо рта длинную веревку, но она затягивалась обратно. Другие казались нормальными, их выдавала только старая одежда. И все же. Смотри не попадись. Откуда ты, говоришь, взялся? Ах, похоронных дел мастер? Ладно, пойдем-ка с нами.
Я присел на скамейку, а солнце то скрывалось за облаком, то выбегало снова, то скрывалось, то выбегало. Тот, с сигаретой, развернулся и пошел назад, как будто я занял его скамейку, и, проходя мимо меня, зарычал по-собачьи, со слюнями, обнажив зубы. Я не испугался. Забудьте о страхе. Интересно, подумал я, было ли страшно Эми, боялась ли она, когда пришла сюда в первый раз. Но женщины не боятся, или их пугает не то, что нас. Я подумал: ты смотришь на мертвых, разбитых и искалеченных или попросту лежащих навзничь, и думаешь, что эти люди стали чужими, совсем чужими. Но чужие-то как раз те, что еще живы, это про их настоящий облик мы не знаем ровным счетом ничего.
Тогда я и увидел эту пару. Что-то заставляет человека повернуть голову. Они сидели на скамейке у другой дорожки, впереди слева. Я увидел русые волосы Эми, их шевелил ветер и освещало солнце, а сама она сидела, как всегда, просто, ровно и прямо, точно ожидая своей очереди. Но сначала я все-таки заметил Рэя — рядом с ней он казался маленьким, почти как ее сын. Его маленькую робкую головенку, похожую на кокосовый орех, и то, как он чешет шею, запустив руку за шиворот, точно целую мышь хочет выловить, — по одному этому жесту я бы признал его где угодно. Интересно, догадывается ли он, что лысеет? Под волосами уже просвечивает розовая макушка.
Выбери я другую дорожку, мог бы напороться прямо на них. Но сейчас я живо отступил у них за спиной назад, к своей машине — можно сказать, почти на цыпочках, а потом увидел и фургон Рэя. Должно быть, он и раньше там был, но ты не замечаешь того, чего не ждешь увидеть. Он стоял на дальнем конце площадки, кремовый с темно-зеленым, а наверху еще эта странная штука, которая раскрывается, как аккордеон, чтобы внутри можно было выпрямиться в полный рост.
Я забрался в свою «Марию». Через переднее стекло мне было хорошо их видно, в пятидесяти ярдах от машины, чуть слева, Рэй с того края скамейки, что ближе ко мне. И хотя это были два отдельных силуэта людей, как будто случайно присевших на одну скамейку, мне почудилось, что у них вдвоем один силуэт, общий.
Рэй наклонился вперед и раскурил сигарету, спрятав ее в ладонях от ветра. Потом затянулся, вынул сигарету изо рта и большим пальцем той же руки, опершись локтем на колено, потер нижнюю губу. Между ними был вклинен бумажный пакет с остатками чего-то съедобного, потому что Эми вынимала оттуда крошки и бросала птицам, которые клевали их у ее ног. Воробьи, голуби. Она делала это быстрыми взмахами, словно хотела не накормить, а распугать птиц, но крошки приманивали их обратно. Рэй не кормил птиц. Он курил, и потирал губу, и чесал шею. Потом сел прямо, и точно в тот же момент Эми наклонилась вперед, как будто они были механизмом, который работал таким образом. Она погладила свою ногу пониже колена, словно у нее там ныло.
Я глянул на часы: почти три. Но заведующий может и подождать. Я ведь его ждал. Хотя выдача тела — серьезная операция. Тут нужны и подпись, и свидетели, и указание точного часа с датой. Нельзя опаздывать к мертвым только потому, что они мертвые. Такое у меня правило: когда имеешь дело с покойниками, не тяни волынку. Сколько раз выговаривал за это своему Тони.
В пять минут четвертого они еще сидели на скамье, а в моем фургоне не было совершенно ничего, что помогло бы убить время: только старый замурзанный телефонный справочник да документы у меня в кармане. Но их я и так помнил наизусть. Джейн Эстер Паттерсон. Дата рождения, дата смерти. Ей было восемьдесят семь лет. Причина смерти: кровоизлияние в мозг. Ближайшие родственники: Джон Реджинальд Паттерсон. Сын. Если заведующий окажется не слишком сердитым, спрошу у него, сколько лет она здесь провела.
(Я спросил. Он ответил, что двадцать восемь.)
Я смотрел, как Эми выпрямилась — на этот раз Рэй остался неподвижным, — снова быстро сунула руку в пакет и бросила крошки. Чувствовалось, что они оба хотели бы, чтобы между ними не было этого пакета. Потом Эми взяла пакет, скомкала его и начала отряхивать юбку, точно собираясь встать, но прежде чем она это сделала, Рэй протянул руку и положил на ее дальнее плечо, а затем передвинул ладонь ей на шею, запустив пальцы под ее волосы, как перед тем запускал их к себе за шиворот. Словно ему давно уже хотелось сделать это или что-то подобное, но отважился он только потому, что она решила встать и у него больше не было бы такой возможности. Тогда Эми чуть помедлила и как будто слегка потерлась шеей о ладонь Рэя. Потом встала, как собиралась, и Рэй тоже вскочил, точно на пружине, и они оба пошли к выходу на автомобильную стоянку.
Я скрючился на сиденье, но они вряд ли увидели бы меня из-за отражений на ветровом стекле, даже если бы посмотрели в мою сторону. У меня возникло впечатление, что несколько секунд назад они были двумя молодыми людьми, а теперь стали людьми постарше или только притворились ими. Они выглядели немножко странно. Но где же и выглядеть странными, как не здесь. Эми выбросила скомканный пакет в урну, а Рэй кинул окурок себе под ноги и наступил на него. Они шли отдельно, будто нарочно стараясь держаться поодаль друг от друга, как люди, случайно идущие в одном направлении.
Наверно, тут часто происходят встречи. Пути посетителей пересекаются. Есть время, чтобы поговорить, и бремя, чтобы его разделить. Постоянно действующий клуб одиноких сердец.
Они прошли четыре или пять машин слева от меня, и на сей раз я попросту спрятался, уткнувшись носом в пассажирское сиденье, то есть тоже повел себя странно. Потом я потерял их из виду, когда они огибали фургон сзади. Но я подглядывал в зеркальце, а из бокового окна мне были хорошо видны главные ворота. У фургона есть один плюс: ты можешь смотреть поверх стоящей рядом машины. Я услышал, как завелся мотор, как Рэй выехал задним ходом, а потом увидел его проезжающим через ворота, мимо столбика посередине со стрелками «Въезд/Выезд». Чтобы попасть домой, надо было свернуть налево. Другая дорога вела прочь из Лондона: в Юэлл, Эпсом, Ледерхед. Я увидел, как Рэй притормозил, замигал поворотником и поехал направо.
Не надо никого судить. В нашем деле учишься хранить тайны.
Трев поднял глаза.
«Звонил Тони, — сказал я. — Он сегодня дома. Похоже, подцепил ту же заразу, что и Дик. Прямо мор какой-то».
«Есть же Рой, — сказал Трев. — И я еще».
«Это за Саттоном, — сказал я. — Вам обоим надо быть в крематории к половине четвертого. Так что время поджимает. Придется мне поехать. С Харрисами управишься?»
Трев кивнул. «А если ты не успеешь вернуться до того, как я отправлюсь в крематорий?»
«Повесишь табличку „Закрыто“. Как будто еще не вернулись с ленча. Нельзя оставлять на посту одну Мэгги, — Я стоял у окна, и я улыбнулся. — Разве что махнуться на полчасика с Джеком Доддсом. Он часто предлагал».
И только тут я сообразил: Фэрфакская больница и приют в Чиме. Как раз тот самый, где Джун. Куда ездит Эми, а Джек не ездит.
«В общем, беру это дело на себя. Заодно и отвлекусь маленько».
И вот, чуть позже половины второго, я взял бумаги и ключи, пошел в гараж и выехал в путь на черном фургончике с зачерненными задними стеклами — мы называем его «Черная Мария». У катафалков прозвища не такие мрачные — Дорис и Мэвис. Женские имена звучат приятней.
Не то чтобы я рассчитывал ее увидеть. Нашему брату часто приходится разъезжать по больницам и приютам, и то, что именно в этом заведении находится Джун, ничего принципиально не меняло. Больницы, приюты и хосписы — оттуда многие уезжают на наших каретах. И хуже всего приюты, потому что они устроены совсем не для того, чтобы кого-то по-настоящему приютить, это просто благозвучное имя для места, куда отсылают старых и неполноценных, или синоним слова, которое в хорошем обществе употреблять не принято: психушка. И вы знаете, что многие из них приезжают туда отнюдь не на короткое время, что эти бедняги проводят там иногда большую часть своей жизни, а иногда и всю жизнь, и жизнь эта в таком случае похожа на смерть, на тоскливое и бесприютное существование.
Как говорит Берни Скиннер — и в этом он похож на любого домовладельца — после того, как в третий раз объявит о закрытии: «Вам что, податься больше некуда?» — с такой неожиданной свирепостью, точно хочет оскорбить своих собственных клиентов, точно и впрямь ненавидит всех пьянчуг и бездельников, и самое худшее, в чем можно обвинить человека, — это то, что ему негде приклонить голову.
Мне всегда грустно ездить по таким заведениям. Забирать кого-то из одной тесной коробки только затем, чтобы уложить в другую. Как будто у человека с самого начала не было никаких шансов, и если сосредоточиться, можно было бы услыхать, как заколачивают фоб, задолго до моего появления. Однажды мне пришлось увозить заключенного. Его звали Уормвуд Скрабе. Сердечный приступ, пятьдесят один год. Я спросил надзирателя: «За что его посадили?», и он ответил: «За убийство. Прикончил жену три года назад. Теперь выходит, что получил пожизненное». Или дождался помилования.
Преступники и отверженные тоже умирают, как и те, кого упрятали подальше и забыли, и тогда на сцену с неохотой вылезает какой-нибудь родственник. И ты никогда не спрашиваешь их — не твоя это забота, — что, собственно, значит для них эта смерть. Хотя иногда видишь, что не так все просто и гладко, как они надеялись, и дело отнюдь не сводится к благополучному избавлению. Но ты должен просто организовать нормальные похороны с соблюдением всех приличий и уважения к покойному, этого заслуживает любой. А в душу лезть ни к кому не надо.
В нашей профессии учишься держать рот на замке.
Там были кирпичные стены, ворота, и подъездная аллея, и деревья, и клумбы, — в общем, если забыть, что ты на окраине Лондона, можно было бы принять это место за чью-нибудь загородную усадьбу. Правда, главное здание этой усадьбы напоминало большой барак старого типа с решетками на окнах, а внутри стоял обычный для больниц кисломолочный запах и тянулись обычные скрипучие коридоры, по которым, как обычно, катали дребезжащие тележки.
Дежурная проверила мое удостоверение и бумаги, и я подумал: когда-нибудь вот так же приедут и за Джун, с такими же документами. Увозить тело. А до этого крупных событий в ее жизни не предвидится. Дежурная взяла трубку и набрала номер, а потом посмотрела на меня, как смотрят, когда слушают телефон: вроде бы куда-то мимо и в то же время не сводя с тебя глаз. У нее была прическа-перманент, волосы жесткие, как проволока, а на шее висела цепочка с очками, и я подумал: она здесь уже достаточно давно, чтобы смотреть на всех сверху вниз, подозревать каждого в каком-нибудь неблаговидном умысле. Достаточно давно, чтобы решить: если бы начальницей была она, все крутилось бы гораздо лучше. Острый нос, скептически поджатые губы. Она держала трубку около уха и явно начинала злиться, что ее заставляют ждать, и злиться на меня за то, что я вижу, как ее заставляют ждать, и я подумал — иногда у меня проскальзывают такие мысли, они помогают мне успокоиться: и ты когда-нибудь тоже, милая. И за тобой кто-нибудь приедет.
Потом она сухо сказала в телефон: «Хорошо. Я ему объясню», а потом мне, с явным удовольствием: «Вам придется подождать. Заведующий обедает, вернется не раньше трех».
«Я подожду», — ответил я, а про себя порадовался, что не отправил сюда Трева.
Она еще раз проверила мои документы, словно там что-то могло измениться, и протянула их мне, глядя в сторону, давая этим понять, что я свободен. Потом, как раз в тот момент, когда я уже был готов задать вопрос, сказала с легким вздохом, точно мне самому полагалось это знать: «Позади главного здания, в дальнем конце двора».
Но я бы и так нашел. Где-то всегда есть морг с трубой. Глухая двойная дверь, вроде выхода из кино. Если никого не видно и нет никаких надписей, ты стучишь по этой двери кулаком. Кто-нибудь выглядывает из окошечка и видит подогнанную задним ходом «Марию».
«В три», — сказала она.
Люди чувствуют к нам неприязнь. На нас точно клеймо — вот подходящее слово. Как никто не стремится заводить знакомство с человеком, который вывозит из его дома мусор. Я привык к этому, это естественно. Мой отец говаривал, что похоронных дел мастер наполовину господин, наполовину прокаженный. Обижаться тут не на что.
Я хотел было спросить: а перекусить где-нибудь можно? Но передумал. Мелькнула и такая сумасшедшая мыслишка: а не заглянуть ли к Джун? За двадцать минут вполне успею. Из чистого любопытства, а может, и еще ради чего-то. Чтобы увидеть то, чего Джек никогда не видел. Можно было бы отыскать ее здесь и просто зайти, черный пиджак служит пропуском во многие комнаты. Но потом я подумал: нет, Джун-то разыскать несложно, да и неплохо было бы, но сначала надо миновать эту милашку.
«В три», — повторил я, засовывая бумаги обратно в карман.
Но глядел я туда, куда вели коридоры, и думал: так вот, значит, где. Значит, это сюда ездит Эми дважды в неделю, год за годом. Интересно, здоровается ли она с этой злюкой, получает ли в ответ улыбку.
И только тут я сообразил, что сегодня четверг. Четверг, после полудня: как раз время посещений Эми. И я невольно подтянулся, распрямил плечи и поправил лацкан, как делаешь, если тебе грозит незапланированная встреча, как часто приходится делать человеку моей профессии. Неизвестно ведь, с кем ты можешь столкнуться, на чью мозоль наступить. Это не профессия — это положение в обществе. Так считал мой старик. Некоторые говорят, что по важности я следующий после викария, и я отвечаю: «Верно. Зовите меня просто Виком».
И я перестал быть обыкновенным скромным посыльным. Я превратился в настоящего, солидного распорядителя похорон, которому палец в рот не клади, и она, должно быть, это увидела, потому что я заставил ее отвести от меня взгляд.
«Денек нынче славный, — сказал я. — Пойду пройдусь».
На дворе было ветрено, солнце то и дело появлялось и опять исчезало за облаками. Я вышел к стоянке, проверил, в порядке ли «Мария», а потом зашагал по одной из дорожек, вьющихся между лужайками, чувствуя себя мальчишкой, удравшим с уроков, чувствуя, как это приятно — мне, хозяину, заниматься работой наемника, который ныряет в чужой бизнес и выскакивает из него, точно солнце, прячущееся за облаками. В эти двадцать минут я мог смотреть на мир по-другому.
Вокруг были розовые клумбы и деревья. Больные тоже гуляли, дышали воздухом. Как следует их называть? Больными? Жильцами? Постояльцами? Некоторые из них как-то странно двигались или странно стояли без движения. Один худой парень пошел ко мне; губами и пальцами он сжимал окурок сигареты так, словно пытался вытянуть изо рта длинную веревку, но она затягивалась обратно. Другие казались нормальными, их выдавала только старая одежда. И все же. Смотри не попадись. Откуда ты, говоришь, взялся? Ах, похоронных дел мастер? Ладно, пойдем-ка с нами.
Я присел на скамейку, а солнце то скрывалось за облаком, то выбегало снова, то скрывалось, то выбегало. Тот, с сигаретой, развернулся и пошел назад, как будто я занял его скамейку, и, проходя мимо меня, зарычал по-собачьи, со слюнями, обнажив зубы. Я не испугался. Забудьте о страхе. Интересно, подумал я, было ли страшно Эми, боялась ли она, когда пришла сюда в первый раз. Но женщины не боятся, или их пугает не то, что нас. Я подумал: ты смотришь на мертвых, разбитых и искалеченных или попросту лежащих навзничь, и думаешь, что эти люди стали чужими, совсем чужими. Но чужие-то как раз те, что еще живы, это про их настоящий облик мы не знаем ровным счетом ничего.
Тогда я и увидел эту пару. Что-то заставляет человека повернуть голову. Они сидели на скамейке у другой дорожки, впереди слева. Я увидел русые волосы Эми, их шевелил ветер и освещало солнце, а сама она сидела, как всегда, просто, ровно и прямо, точно ожидая своей очереди. Но сначала я все-таки заметил Рэя — рядом с ней он казался маленьким, почти как ее сын. Его маленькую робкую головенку, похожую на кокосовый орех, и то, как он чешет шею, запустив руку за шиворот, точно целую мышь хочет выловить, — по одному этому жесту я бы признал его где угодно. Интересно, догадывается ли он, что лысеет? Под волосами уже просвечивает розовая макушка.
Выбери я другую дорожку, мог бы напороться прямо на них. Но сейчас я живо отступил у них за спиной назад, к своей машине — можно сказать, почти на цыпочках, а потом увидел и фургон Рэя. Должно быть, он и раньше там был, но ты не замечаешь того, чего не ждешь увидеть. Он стоял на дальнем конце площадки, кремовый с темно-зеленым, а наверху еще эта странная штука, которая раскрывается, как аккордеон, чтобы внутри можно было выпрямиться в полный рост.
Я забрался в свою «Марию». Через переднее стекло мне было хорошо их видно, в пятидесяти ярдах от машины, чуть слева, Рэй с того края скамейки, что ближе ко мне. И хотя это были два отдельных силуэта людей, как будто случайно присевших на одну скамейку, мне почудилось, что у них вдвоем один силуэт, общий.
Рэй наклонился вперед и раскурил сигарету, спрятав ее в ладонях от ветра. Потом затянулся, вынул сигарету изо рта и большим пальцем той же руки, опершись локтем на колено, потер нижнюю губу. Между ними был вклинен бумажный пакет с остатками чего-то съедобного, потому что Эми вынимала оттуда крошки и бросала птицам, которые клевали их у ее ног. Воробьи, голуби. Она делала это быстрыми взмахами, словно хотела не накормить, а распугать птиц, но крошки приманивали их обратно. Рэй не кормил птиц. Он курил, и потирал губу, и чесал шею. Потом сел прямо, и точно в тот же момент Эми наклонилась вперед, как будто они были механизмом, который работал таким образом. Она погладила свою ногу пониже колена, словно у нее там ныло.
Я глянул на часы: почти три. Но заведующий может и подождать. Я ведь его ждал. Хотя выдача тела — серьезная операция. Тут нужны и подпись, и свидетели, и указание точного часа с датой. Нельзя опаздывать к мертвым только потому, что они мертвые. Такое у меня правило: когда имеешь дело с покойниками, не тяни волынку. Сколько раз выговаривал за это своему Тони.
В пять минут четвертого они еще сидели на скамье, а в моем фургоне не было совершенно ничего, что помогло бы убить время: только старый замурзанный телефонный справочник да документы у меня в кармане. Но их я и так помнил наизусть. Джейн Эстер Паттерсон. Дата рождения, дата смерти. Ей было восемьдесят семь лет. Причина смерти: кровоизлияние в мозг. Ближайшие родственники: Джон Реджинальд Паттерсон. Сын. Если заведующий окажется не слишком сердитым, спрошу у него, сколько лет она здесь провела.
(Я спросил. Он ответил, что двадцать восемь.)
Я смотрел, как Эми выпрямилась — на этот раз Рэй остался неподвижным, — снова быстро сунула руку в пакет и бросила крошки. Чувствовалось, что они оба хотели бы, чтобы между ними не было этого пакета. Потом Эми взяла пакет, скомкала его и начала отряхивать юбку, точно собираясь встать, но прежде чем она это сделала, Рэй протянул руку и положил на ее дальнее плечо, а затем передвинул ладонь ей на шею, запустив пальцы под ее волосы, как перед тем запускал их к себе за шиворот. Словно ему давно уже хотелось сделать это или что-то подобное, но отважился он только потому, что она решила встать и у него больше не было бы такой возможности. Тогда Эми чуть помедлила и как будто слегка потерлась шеей о ладонь Рэя. Потом встала, как собиралась, и Рэй тоже вскочил, точно на пружине, и они оба пошли к выходу на автомобильную стоянку.
Я скрючился на сиденье, но они вряд ли увидели бы меня из-за отражений на ветровом стекле, даже если бы посмотрели в мою сторону. У меня возникло впечатление, что несколько секунд назад они были двумя молодыми людьми, а теперь стали людьми постарше или только притворились ими. Они выглядели немножко странно. Но где же и выглядеть странными, как не здесь. Эми выбросила скомканный пакет в урну, а Рэй кинул окурок себе под ноги и наступил на него. Они шли отдельно, будто нарочно стараясь держаться поодаль друг от друга, как люди, случайно идущие в одном направлении.
Наверно, тут часто происходят встречи. Пути посетителей пересекаются. Есть время, чтобы поговорить, и бремя, чтобы его разделить. Постоянно действующий клуб одиноких сердец.
Они прошли четыре или пять машин слева от меня, и на сей раз я попросту спрятался, уткнувшись носом в пассажирское сиденье, то есть тоже повел себя странно. Потом я потерял их из виду, когда они огибали фургон сзади. Но я подглядывал в зеркальце, а из бокового окна мне были хорошо видны главные ворота. У фургона есть один плюс: ты можешь смотреть поверх стоящей рядом машины. Я услышал, как завелся мотор, как Рэй выехал задним ходом, а потом увидел его проезжающим через ворота, мимо столбика посередине со стрелками «Въезд/Выезд». Чтобы попасть домой, надо было свернуть налево. Другая дорога вела прочь из Лондона: в Юэлл, Эпсом, Ледерхед. Я увидел, как Рэй притормозил, замигал поворотником и поехал направо.
Не надо никого судить. В нашем деле учишься хранить тайны.
Рэй
Я сказал, что пока чувствую себя самым натуральным Счастливчиком. Оправдываю прозвище.
А он, улыбаясь, ответил, что чувствует себя самым натуральным ослом. И шансов поумнеть, видно, уже нету.
Тут он поглядел на меня, и я подумал, всего на секунду: уж не считает ли он, что это зависит от меня? Вроде как тогда, когда его только привезли в больницу, еще до операции, до того, как он узнал: я стал замечать, что все поглядывают на меня с особым выражением, будто мне теперь и карты в руки. Рэй все обмозгует, все уладит. Джек может положиться на своего старого корешка. Рэйси. Пока Рэйси рядом, можно не сомневаться: все будет в ажуре, хирург заштопает Джека как надо.
Ужасно тяжело быть Счастливчиком, подумал я.
Но он глядит на меня, точно понимает, что ставит меня в трудное положение, хотя на самом-то деле в трудном положении сейчас не я, а он. А потом говорит, будто качает головой в ответ на мои мысли: «Мне хана, Рэйси, — этак медленно и внятно. И повторяет, будто я мог не расслышать: — Мне хана. Я только об Эми думаю».
Тут я замираю, глядя прямо ему в глаза своими, широко раскрытыми, словно стоит мне хотя бы сморгнуть — и я пропал.
«Мне-то хана, — говорит он, — но я еще не разобрался с Эми. — Я смотрю на него и бровью не веду. — Не хочу, понимаешь, оставлять ее на мели».
«Ты же не виноват, что у тебя...» — говорю я.
«Да нет, — отвечает он. — Просто я ей кое о чем не сказал».
Я гляжу на него. А он — на меня.
«Это я о деньгах, — продолжает он. — Мы ведь вроде как собрались купить домик в Маргейте, так? В Уэстгейте. И все кругом решили, что Джек Доддс наконец поумнел и хочет начать новую жизнь. И надо же, мол, что как раз на ее пороге он возьми да и свались на больничную койку — экая жалость».
«Так и я думал», — отвечаю.
«И ты, — говорит он, — и Эми. Только никто не знает, что, не продай я свою лавку, я бы прогорел. Потому и продал. Никто не знает, что пять лет назад я взял заем, чтобы спасти магазин, и срок возврата истекает через месяц. Но все утряслось бы. Я продаю магазин, продаю дом, покупаю маленький домик в Маргейте, крохотный такой домишко, а на разницу выкарабкиваюсь из ямы, тюк-в-тюк хватает. Но теперь все отменяется, верно? Теперь вариантов нет, правда же?»
Он смотрит на меня, точно мне лучше знать.
«А почему было не продать все пять лет назад, вместо того чтобы идти занимать?» — говорю я.
«Потому что тогда мне надо было зарабатывать на жизнь», — говорит он.
Я гляжу на него.
«Я мясник, Рэйси, — говорит он. — Вот кто я есть».
Но я все гляжу на него. Это он и в то же время не он. Как будто раньше он прятался. «Зато теперь мне заработок ни к чему», — говорит он.
«Так значит, у тебя... никакого проблеска не было?» — спрашиваю я.
«Нет, Рэйси, — отвечает он. Но мне все не верится. — И никакой такой новой жизни. Не для меня это».
Мы смотрим друг на друга.
«Сколько?» — спрашиваю я.
«Брал семь штук, — говорит он. — А отдавать надо почти двадцать».
Я складываю губы трубочкой, чтобы тихо присвистнуть. А он говорит: «Мы здесь не о банках толкуем. Это был особый заем. У частного лица».
«Не у Винса ли?» — спрашиваю.
Он смеется. Откидывает назад голову и заходится сухим болезненным смехом, так что я невольно тянусь к картонным мисочкам, соображая, не позвать ли сестру. «Винс? — говорит он, задыхаясь. — Да Винси мне стакан воды перед смертью не подаст».
«У кого же тогда?» — говорю я.
«Из Винси гроша не вытянешь, тем более на лавку, — говорит он. — Его послушать, так я давно должен был пойти в супермаркет».
«Ну и у кого же?»
«У одного из его старых приятелей. Партнеров по бизнесу. Так что пришлось под большие проценты, ты ж понимаешь».
Он смотрит на меня, точно ждет, что я покрою его презрением.
«Лучше б тебе было рискнуть и на двухлетку поставить, — говорю я. — Пришел бы к дяденьке Рэйси».
А сам уже понял, куда ветер дует.
«Но мне ведь много надо было, Счастливчик, — говорит он. — А на ставку откуда взять? Вообще-то интересно, что ты об этом заговорил».
Он смотрит на меня, начиная улыбаться, и я быстренько перебиваю: «Ну а Эми ты рассказал?»
Он качает головой.
«И не собираешься?» — спрашиваю.
«В том-то и загвоздка, — говорит он. — Я надеюсь, что, может, не придется, может, нужды такой не возникнет. Интересно, что ты о ней заговорил».
Он тычет пальцем в картонную мисочку, которую я все это время держал в руках, и говорит: «С этой штукой ты будто милостыню просишь».
Я возвращаю мисочку на место.
«Не знаю, какие у нее планы, — говорит он. — В смысле, когда я уже... Может, она захочет здесь остаться. А может, будет торговать тот домик в Маргейте. Там еще не все нитки оборваны. Еще можно довести дело до конца. В любом случае я не хочу, чтобы к ней заявился кредитор. Не хочу, чтобы она обнаружила за собой должок в двадцать тысяч».
Похоже, он ждет, что я подскажу ему решение.
«Прямо золотое яичко, верно? — говорит он. — Двадцать штук. Так это у людей называется: золотое яичко».
«Стало быть, она думает, что ты просто поумнел, — говорю я. — Что правда собирался начать новую жизнь. И ничего не подозревает».
Он глядит на меня, точно хочет сказать: я, мол, и сам все понимаю. И говорит: «О некоторых вещах лучше помалкивать».
А он, улыбаясь, ответил, что чувствует себя самым натуральным ослом. И шансов поумнеть, видно, уже нету.
Тут он поглядел на меня, и я подумал, всего на секунду: уж не считает ли он, что это зависит от меня? Вроде как тогда, когда его только привезли в больницу, еще до операции, до того, как он узнал: я стал замечать, что все поглядывают на меня с особым выражением, будто мне теперь и карты в руки. Рэй все обмозгует, все уладит. Джек может положиться на своего старого корешка. Рэйси. Пока Рэйси рядом, можно не сомневаться: все будет в ажуре, хирург заштопает Джека как надо.
Ужасно тяжело быть Счастливчиком, подумал я.
Но он глядит на меня, точно понимает, что ставит меня в трудное положение, хотя на самом-то деле в трудном положении сейчас не я, а он. А потом говорит, будто качает головой в ответ на мои мысли: «Мне хана, Рэйси, — этак медленно и внятно. И повторяет, будто я мог не расслышать: — Мне хана. Я только об Эми думаю».
Тут я замираю, глядя прямо ему в глаза своими, широко раскрытыми, словно стоит мне хотя бы сморгнуть — и я пропал.
«Мне-то хана, — говорит он, — но я еще не разобрался с Эми. — Я смотрю на него и бровью не веду. — Не хочу, понимаешь, оставлять ее на мели».
«Ты же не виноват, что у тебя...» — говорю я.
«Да нет, — отвечает он. — Просто я ей кое о чем не сказал».
Я гляжу на него. А он — на меня.
«Это я о деньгах, — продолжает он. — Мы ведь вроде как собрались купить домик в Маргейте, так? В Уэстгейте. И все кругом решили, что Джек Доддс наконец поумнел и хочет начать новую жизнь. И надо же, мол, что как раз на ее пороге он возьми да и свались на больничную койку — экая жалость».
«Так и я думал», — отвечаю.
«И ты, — говорит он, — и Эми. Только никто не знает, что, не продай я свою лавку, я бы прогорел. Потому и продал. Никто не знает, что пять лет назад я взял заем, чтобы спасти магазин, и срок возврата истекает через месяц. Но все утряслось бы. Я продаю магазин, продаю дом, покупаю маленький домик в Маргейте, крохотный такой домишко, а на разницу выкарабкиваюсь из ямы, тюк-в-тюк хватает. Но теперь все отменяется, верно? Теперь вариантов нет, правда же?»
Он смотрит на меня, точно мне лучше знать.
«А почему было не продать все пять лет назад, вместо того чтобы идти занимать?» — говорю я.
«Потому что тогда мне надо было зарабатывать на жизнь», — говорит он.
Я гляжу на него.
«Я мясник, Рэйси, — говорит он. — Вот кто я есть».
Но я все гляжу на него. Это он и в то же время не он. Как будто раньше он прятался. «Зато теперь мне заработок ни к чему», — говорит он.
«Так значит, у тебя... никакого проблеска не было?» — спрашиваю я.
«Нет, Рэйси, — отвечает он. Но мне все не верится. — И никакой такой новой жизни. Не для меня это».
Мы смотрим друг на друга.
«Сколько?» — спрашиваю я.
«Брал семь штук, — говорит он. — А отдавать надо почти двадцать».
Я складываю губы трубочкой, чтобы тихо присвистнуть. А он говорит: «Мы здесь не о банках толкуем. Это был особый заем. У частного лица».
«Не у Винса ли?» — спрашиваю.
Он смеется. Откидывает назад голову и заходится сухим болезненным смехом, так что я невольно тянусь к картонным мисочкам, соображая, не позвать ли сестру. «Винс? — говорит он, задыхаясь. — Да Винси мне стакан воды перед смертью не подаст».
«У кого же тогда?» — говорю я.
«Из Винси гроша не вытянешь, тем более на лавку, — говорит он. — Его послушать, так я давно должен был пойти в супермаркет».
«Ну и у кого же?»
«У одного из его старых приятелей. Партнеров по бизнесу. Так что пришлось под большие проценты, ты ж понимаешь».
Он смотрит на меня, точно ждет, что я покрою его презрением.
«Лучше б тебе было рискнуть и на двухлетку поставить, — говорю я. — Пришел бы к дяденьке Рэйси».
А сам уже понял, куда ветер дует.
«Но мне ведь много надо было, Счастливчик, — говорит он. — А на ставку откуда взять? Вообще-то интересно, что ты об этом заговорил».
Он смотрит на меня, начиная улыбаться, и я быстренько перебиваю: «Ну а Эми ты рассказал?»
Он качает головой.
«И не собираешься?» — спрашиваю.
«В том-то и загвоздка, — говорит он. — Я надеюсь, что, может, не придется, может, нужды такой не возникнет. Интересно, что ты о ней заговорил».
Он тычет пальцем в картонную мисочку, которую я все это время держал в руках, и говорит: «С этой штукой ты будто милостыню просишь».
Я возвращаю мисочку на место.
«Не знаю, какие у нее планы, — говорит он. — В смысле, когда я уже... Может, она захочет здесь остаться. А может, будет торговать тот домик в Маргейте. Там еще не все нитки оборваны. Еще можно довести дело до конца. В любом случае я не хочу, чтобы к ней заявился кредитор. Не хочу, чтобы она обнаружила за собой должок в двадцать тысяч».
Похоже, он ждет, что я подскажу ему решение.
«Прямо золотое яичко, верно? — говорит он. — Двадцать штук. Так это у людей называется: золотое яичко».
«Стало быть, она думает, что ты просто поумнел, — говорю я. — Что правда собирался начать новую жизнь. И ничего не подозревает».
Он глядит на меня, точно хочет сказать: я, мол, и сам все понимаю. И говорит: «О некоторых вещах лучше помалкивать».