Страница:
– Сколько людей здесь, по-вашему, замешано? – спросила Энн.
– Я бы сказал, что двое работают с картинами и что один или двое заказывают. Если бы я спорил на деньги, сказал бы, что не больше четырех.
– Национальность?
– Не знаю. Пока. Именно поэтому я хочу побольше узнать о химическом веществе и о его происхождении. И о фотографиях. Есть новости от Дэвида Блейни?
– Он все кормит нас завтраками, а я все говорю, что этого недостаточно.
Остаток пути они молчали. Энн повернула на Бродвей и припарковалась. Оксби сидел, все еще молча, а потом сказал:
– Еще один. Они захотят уничтожить еще один портрет.
Энн озадаченно нахмурилась:
– Почему?
Он повернулся к ней и улыбнулся:
– Наитие, интуиция, что-то типа того. – Он взглянул на часы. – Самое время позвонить Алексу Тобиасу. Я хочу, чтобы он нанес визит мистеру Ллуэллину.
Глава 18
Глава 19
Глава 20
– Я бы сказал, что двое работают с картинами и что один или двое заказывают. Если бы я спорил на деньги, сказал бы, что не больше четырех.
– Национальность?
– Не знаю. Пока. Именно поэтому я хочу побольше узнать о химическом веществе и о его происхождении. И о фотографиях. Есть новости от Дэвида Блейни?
– Он все кормит нас завтраками, а я все говорю, что этого недостаточно.
Остаток пути они молчали. Энн повернула на Бродвей и припарковалась. Оксби сидел, все еще молча, а потом сказал:
– Еще один. Они захотят уничтожить еще один портрет.
Энн озадаченно нахмурилась:
– Почему?
Он повернулся к ней и улыбнулся:
– Наитие, интуиция, что-то типа того. – Он взглянул на часы. – Самое время позвонить Алексу Тобиасу. Я хочу, чтобы он нанес визит мистеру Ллуэллину.
Глава 18
Этого дня Маргарита Девильё ждала с нетерпением и с некоторым волнением. Она собиралась официально принять предложение' музея Гране и продать автопортрет Сезанна. Маргарита пригласила Фредерика Вейзборда присутствовать при ее встрече с директором музея. Аукруст пришел заранее, чтобы повнимательнее рассмотреть картины, которые Маргарита не собиралась продавать. С тех пор как он принес Ренуара, они виделись дважды. Сначала провели вместе день в Каннах, а потом еще ездили в Италию через Монако и пообедали в прибрежном ресторанчике в Сан-Ремо. Несмотря на разницу в возрасте, ей было хорошо с ним, было приятно его нежное внимание. Аукруст был ее ursus, большим медведем, который, как она мечтала, мог задушить ее в своих объятиях.
Гюстава Билодо, директора музея Гране, ожидали к трем часам. Маргарита знала, что Фредди Вейзборд поднимет крик из-за автопортрета Сезанна и потребует продать его в Нью-Йорке или в Лондоне. Хуже того, он может предъявить иск и потребовать, чтобы она немедленно передала ему всю коллекцию. Маргарита собиралась столкнуть упрямого юриста и Билодо и тем самым смягчить удар. Юристу было семьдесят шесть, его эмфизема прогрессировала, хотя он больше не выкуривал ежедневно по две пачки «Кэмела» без фильтpa – единственное, что он принимал от американцев. Вейзборд казался старше своих лет, и Маргарита осмеливалась надеяться, что он потихоньку умирает и что она может ускорить этот процесс. Маргарита не чувствовала угрызений совести, поскольку хотела, чтобы Фредди перестал совать нос в ее дела.
«C'est assez! Fini!»[4] – скажет ему она.
Было около трех часов, и Вейзборд непредвиденно задерживался, что случалось редко, с сожалением думала Маргарита. Она стояла перед большим зеркалом в спальне и расчесывала волосы. Воображая свою будущую схватку с Фредди, она сердито повторяла слова, которые столько раз репетировала. Когда Эмили презрительно кратко объявила, что Вейзборд прибыл, Маргарита спокойно накрасила губы и наложила немного теней на веки; она нарочно замешкалась на несколько минут, чтобы заставить нетерпеливого юриста ждать, что дало бы ей преимущество. Наконец Маргарита вышла встретить его.
Вейзборд был невысоким, почти лысым, несколько редких прядей седых волос были зачесаны за уши. Он носил очки и щурился, а его маленький подбородок и тонкие губы делали его еще более невзрачным. Сжимая в испещренных коричневыми пятнами пальцах сигарету, он все время покашливал, будто постоянно прочищал горло.
– Ты делаешь ошибку, продавая его в музей. – Годы злостного курения сделали голос Вейзборда на удивление мужественным и хриплым. – Несколько агентов сообщили мне, что этот портрет уйдет как минимум за двадцать пять миллионов долларов, возможно, еще дороже.
– А ты сколько с этого получишь?
– Это не имеет значения.
– Для меня имеет.
– Я получаю деньги за то, что консультирую тебя. Вот уже в течение тридцати лет.
– C'est assez! Fini![5] – Заученные слова прозвучали очень звонко. – С этого дня я буду вести свои дела сама и сама буду принимать решения. Банк дает консультации по финансовым операциям, и, если мне потребуется совет юриста, я позвоню своему новому адвокату.
Вейзборд закашлялся.
– Ты не можешь так поступить, – запротестовал он. – Это не то же самое, что поменять… мясника.
– Да, это как найти нового мясника. – Она улыбнулась. – Ты правильно выразился, Фредди.
– Гастон бы этого не одобрил, – прохрипел он.
– Все в прошлом, Фредди. Все старые счета закрыты, в новом банке открыт новый счет – только на мое имя.
Вейзборд поперхнулся и закашлял, как мотор старой лодки, который никак не завести.
– Ты ничего не знаешь о деньгах, – выдавил он из себя, – и о банках.
Она подняла брови:
– Ты хочешь сказать, что ты знаешь? Ты сделал то, что не смогли сделать два века и несколько войн. Ты, бездарный эгоист, разрушил дело моей семьи.– Она взмахнула рукой. – Ты старикашка с устаревшими взглядами. Мы с Эмили обойдемся без тебя.
– Эмили? – засмеялся он. – Вы составите превосходный дуэт.
Маргарита услышала мужской голос, доносившийся от входной двери.
– У меня важный гость, – сказала она уничтожительным тоном, давая Вейзборду понять, что он разжалован.
В дверях появилась Эмили, следом за ней вошел мужчина в льняном полосатом костюме и в клетчатой рубашке с узким галстуком. Гюставу Билодо было около сорока; он имел серьезный вид знающего ученого. Густая копна каштановых волос ниспадала на загорелый лоб. У него был большой, выразительный рот; когда Гюстав улыбался, были видны его белоснежные зубы.
Мадам Девильё и Билодо обменялись приветствиями как старые друзья.
– Это мистер Вейзборд, он был адвокатом моего мужа, – сказала она небрежно, делая ударение на слове «был».
– А вы директор музея, – обвиняюще сказал Вейзборд и перешел в атаку: – Вы не имеете никакого права пользоваться наивностью мадам Девильё. Сезанн стоит целое состояние, а не ту ничтожную сумму, что вы предлагаете.
– Я прошу простить месье Вейзборда. Я могу продавать картины кому захочу, его это больше не касается, он просто делает вид, что знает, сколько вы предлагаете.
– Вы когда-нибудь покупали или продавали предметы искусства? – мягко спросил Билодо.
– Я готовил бумаги для каждой картины из коллекции Девильё, – с важным видом ответил Вейзборд. – Я был семейным юристом более сорока лет. Кроме того, я помогал Гастону Девильё в поисках обоих Сезаннов. Именно я нашел Ренуара – жемчужину коллекции.
– Ты отговаривал Гастона покупать эту картину, – перебила Маргарита.
– Неправда. – Вейзборд закашлялся. – Она очень маленькая. Я просто был против цены.
– Вы не показывали мне Ренуара, – сказал Билодо.
– Его вставляли в новую раму, – счастливо сказала Маргарита, – и чистили.
– Кому вы поручали это?
– Новому человеку. Из Канн.
– Как его зовут? – спросил Билодо.
– Аукруст. Педер Аукруст. Чудесный человек.
– Значит, сейчас картина у вас? – осторожно спросил Билодо.
Маргарита улыбнулась еще шире.
– Конечно. Педер очень ответственный человек.
– Я должен познакомиться с ним. Это моя обязанность – знать новых людей. Особенно хороших.
– Вы увидите его. Я попросила Педера приготовить отчет о состоянии автопортрета. Боюсь, там есть несколько мелких проблем.
Вейзборд зажег новую сигарету.
– Портрет в отличном состоянии.
– Не совсем, – возразил Билодо. – Я сам осматривал картину и посоветовал бы сменить подрамник, еще на бороде есть плесень. Также имеются царапины на фоне, особенно в зоне окна.
– Вы говорите так, будто картина вот-вот развалится, – недовольно сказал Вейзборд.
– Это не такие уж серьезные проблемы, но состояние картины может ухудшиться, особенно опасна плесень. Споры размножаются, но этого не видно без микроскопа.
Как будто не слыша убедительных объяснений Билодо, Вейзборд продолжал жаловаться:
– Вы состряпали плохой отчет, чтобы занизить цену.
– Прошу вас, месье Вейзборд. Это не те проблемы, которые могли бы повлиять на цену картины. Я просто обращаю ваше внимание на некоторые дефекты, которые следует устранить.
Не замеченный ни Билодо, ни Вейзбордом, за полуоткрытой дверью стоял Аукруст. Маргарита увидела его и улыбнулась.
Билодо повернулся к Маргарите.
– У меня есть договор на покупку картины.
– Дайте я посмотрю.– Вейзборд достал другие очки.
– Не надо. – Маргарита отвела его руку, как будто он был ребенком. – Я хочу, чтобы картина принадлежала музею Гране. В их коллекции нет автопортрета Сезанна, и я собираюсь продать им портрет за любую цену, которую они могут предложить.
Вейзборд мучительно закашлялся.
– Это не твоя картина, и ты не можешь делать с ней что захочешь. Гастон настаивал на том, что если картина из коллекции будет продаваться, то только с большого аукциона. Гастон знал, что это будет лучше для тебя же.
– Эта картина не только Гастона, но и моя тоже. Сейчас его нет, и картины все мои. А ты должен всего лишь следить за выполнением условий завещания, которое ты сам же и написал, связываться с аукционным домом и получать свои немалые комиссионные.
– Если ты отдаешь задаром самую ценную картину коллекции, что же ты тогда сделаешь с остальными?
– Она не просто отдает нам эту картину, – запротестовал Билодо. – У нас есть предложения от двух анонимных благодетелей, которые помогут нам приобрести полотно.
– За сколько? – требовательно спросил Вейзборд. Билодо пожал плечами:
– Я не могу вам этого сказать. Они настаивают на том, чтобы сумма не разглашалась.
– Сколько они предлагают, Маргарита? – Вейзборд закашлялся, и лицо его побагровело.
Маргарита посмотрела на адвоката в упор, надеясь, что у него случится приступ и вмешательство в ее жизнь наконец прекратится.
– Я принимаю их предложение и не возьму своего слова назад.
Вейзборд покачал головой:
– Ты упряма и к тому же глупа. – Он повернулся к Билодо. – Портреты Сезанна выросли в цене из-за этих сумасшедших, и я настаиваю на том, чтобы мадам Девильё придерживалась условий завещания ее мужа. Напоминаю вам, что она не имеет права продавать ни одну из картин. В мире искусства завещание – важный документ. Закон трактует его однозначно. Если она попытается продать картину, я подам иск, чтобы сделку признали недействительной.
Слезы ярости выступили у Маргариты на глазах.
– Оставь это, Фредди, уходи.
– Наше предложение вполне приемлемо, – стоял на своем Билодо. – Помните, что музей Гране – это то место, где должен висеть портрет. Сезанн родился в Экс-ан-Провансе, он прожил здесь большую часть жизни; их нельзя разлучать.
Вейзборд зашелся кашлем.
– Объясните своим благодетелям, что я должен знать, сколько они хотят заплатить. Можете уверить их, что их предложение будет рассмотрено.
– Я им скажу. Но в любом случае портрет должен стать частью выставки, которая открывается в январе.
– Вы что, не ждете туристов? – презрительно спросил Вейзборд.
– Наши спонсоры – «Мишлен» и одна американская компания. Это будет самое полное собрание картин Сезанна в истории! – со страстью сказал Билодо.
Маргарита ждала реакции Вейзборда. Если картину выставить, то ее стоимость после выставки несомненно возрастет.
– Пока мы не решим вопрос об окончательной судьбе картины, я должен забрать ее в свое распоряжение.
– Ты не прикоснешься к ней, – твердо заявила Маргарита. – Кроме того, ты не составишь никаких бумаг и не сможешь расторгнуть сделку.
Вейзборд яростно замахал руками:
– Ты собираешься продать автопортрет Сезанна с явным нарушением условий завещания. – И с этими словами он двинулся к галерее.
Маргарита опередила его и стала звать Педера. Вейзборд, выказав удивительную силу, оттолкнул ее и направился к стене, на которой висел Сезанн. Рядом с картиной, изображавшей ферму неподалеку от дома Маргариты в Салон-де-Провансе, было пусто.
У Маргариты перехватило дыхание. Педера не было в галерее, не было его и в доме. Она посмотрела на подъездную аллею и увидела, что фургон уехал.
Вейзборд, конечно, отказался поверить в то, что автопортрет пропал. Он метался по дому, заглядывая под кровати и за диваны. Поиски ничего не дали. Сильный, долгий приступ кашля прервал его деятельность, и когда ему полегчало, он погрузился в безутешное молчание. Лицо его было красным, он задыхался. Только после того как Вейзборд перерыл весь дом, он обратился к Маргарите:
– Ты меня перехитрила, но последнее слово за мной.
Билодо он сказал:
– Вполне очевидно, что вы замешаны в этой афере, и я предупреждаю вас, что предприму решительные меры, если картина когда-либо появится в музее Гране.
Вейзборд вылетел из дома, окутанный облаком собственной ярости. На подъездной аллее он слишком резко развернул машину и переехал край цветника, раздавив несколько кустиков розовых и белых хризантем.
Гюстав Билодо воспринял вспышку Вейзборда молча и с удивлением. Маргарита успокаивала его:
– Фредди скуп и глуп, не обращайте внимания.
– Но он сказал, что мы не сможем выставить картину. Что он сделает?
– Будет говорить. Говорить, говорить, говорить. Он будет угрожать и снова говорить.
– Но картина? – спросил Билодо. – Она в безопасности?
– Вполне, – уверенно ответила Маргарита. – И вы ее получите. Как мы и договаривались. Мы будем играть в игры Вейзборда, но не по его правилам.
Билодо казался растерянным. Он приехал, чтобы вручить мадам Девильё чек и торжественно вернуться в Экс-ан-Прованс с Сезанном.
– Картина будет на вашей выставке, – сказала она с блеском в глазах, – и что бы Фредди ни предпринял, он меня не остановит.
Гюстава Билодо, директора музея Гране, ожидали к трем часам. Маргарита знала, что Фредди Вейзборд поднимет крик из-за автопортрета Сезанна и потребует продать его в Нью-Йорке или в Лондоне. Хуже того, он может предъявить иск и потребовать, чтобы она немедленно передала ему всю коллекцию. Маргарита собиралась столкнуть упрямого юриста и Билодо и тем самым смягчить удар. Юристу было семьдесят шесть, его эмфизема прогрессировала, хотя он больше не выкуривал ежедневно по две пачки «Кэмела» без фильтpa – единственное, что он принимал от американцев. Вейзборд казался старше своих лет, и Маргарита осмеливалась надеяться, что он потихоньку умирает и что она может ускорить этот процесс. Маргарита не чувствовала угрызений совести, поскольку хотела, чтобы Фредди перестал совать нос в ее дела.
«C'est assez! Fini!»[4] – скажет ему она.
Было около трех часов, и Вейзборд непредвиденно задерживался, что случалось редко, с сожалением думала Маргарита. Она стояла перед большим зеркалом в спальне и расчесывала волосы. Воображая свою будущую схватку с Фредди, она сердито повторяла слова, которые столько раз репетировала. Когда Эмили презрительно кратко объявила, что Вейзборд прибыл, Маргарита спокойно накрасила губы и наложила немного теней на веки; она нарочно замешкалась на несколько минут, чтобы заставить нетерпеливого юриста ждать, что дало бы ей преимущество. Наконец Маргарита вышла встретить его.
Вейзборд был невысоким, почти лысым, несколько редких прядей седых волос были зачесаны за уши. Он носил очки и щурился, а его маленький подбородок и тонкие губы делали его еще более невзрачным. Сжимая в испещренных коричневыми пятнами пальцах сигарету, он все время покашливал, будто постоянно прочищал горло.
– Ты делаешь ошибку, продавая его в музей. – Годы злостного курения сделали голос Вейзборда на удивление мужественным и хриплым. – Несколько агентов сообщили мне, что этот портрет уйдет как минимум за двадцать пять миллионов долларов, возможно, еще дороже.
– А ты сколько с этого получишь?
– Это не имеет значения.
– Для меня имеет.
– Я получаю деньги за то, что консультирую тебя. Вот уже в течение тридцати лет.
– C'est assez! Fini![5] – Заученные слова прозвучали очень звонко. – С этого дня я буду вести свои дела сама и сама буду принимать решения. Банк дает консультации по финансовым операциям, и, если мне потребуется совет юриста, я позвоню своему новому адвокату.
Вейзборд закашлялся.
– Ты не можешь так поступить, – запротестовал он. – Это не то же самое, что поменять… мясника.
– Да, это как найти нового мясника. – Она улыбнулась. – Ты правильно выразился, Фредди.
– Гастон бы этого не одобрил, – прохрипел он.
– Все в прошлом, Фредди. Все старые счета закрыты, в новом банке открыт новый счет – только на мое имя.
Вейзборд поперхнулся и закашлял, как мотор старой лодки, который никак не завести.
– Ты ничего не знаешь о деньгах, – выдавил он из себя, – и о банках.
Она подняла брови:
– Ты хочешь сказать, что ты знаешь? Ты сделал то, что не смогли сделать два века и несколько войн. Ты, бездарный эгоист, разрушил дело моей семьи.– Она взмахнула рукой. – Ты старикашка с устаревшими взглядами. Мы с Эмили обойдемся без тебя.
– Эмили? – засмеялся он. – Вы составите превосходный дуэт.
Маргарита услышала мужской голос, доносившийся от входной двери.
– У меня важный гость, – сказала она уничтожительным тоном, давая Вейзборду понять, что он разжалован.
В дверях появилась Эмили, следом за ней вошел мужчина в льняном полосатом костюме и в клетчатой рубашке с узким галстуком. Гюставу Билодо было около сорока; он имел серьезный вид знающего ученого. Густая копна каштановых волос ниспадала на загорелый лоб. У него был большой, выразительный рот; когда Гюстав улыбался, были видны его белоснежные зубы.
Мадам Девильё и Билодо обменялись приветствиями как старые друзья.
– Это мистер Вейзборд, он был адвокатом моего мужа, – сказала она небрежно, делая ударение на слове «был».
– А вы директор музея, – обвиняюще сказал Вейзборд и перешел в атаку: – Вы не имеете никакого права пользоваться наивностью мадам Девильё. Сезанн стоит целое состояние, а не ту ничтожную сумму, что вы предлагаете.
– Я прошу простить месье Вейзборда. Я могу продавать картины кому захочу, его это больше не касается, он просто делает вид, что знает, сколько вы предлагаете.
– Вы когда-нибудь покупали или продавали предметы искусства? – мягко спросил Билодо.
– Я готовил бумаги для каждой картины из коллекции Девильё, – с важным видом ответил Вейзборд. – Я был семейным юристом более сорока лет. Кроме того, я помогал Гастону Девильё в поисках обоих Сезаннов. Именно я нашел Ренуара – жемчужину коллекции.
– Ты отговаривал Гастона покупать эту картину, – перебила Маргарита.
– Неправда. – Вейзборд закашлялся. – Она очень маленькая. Я просто был против цены.
– Вы не показывали мне Ренуара, – сказал Билодо.
– Его вставляли в новую раму, – счастливо сказала Маргарита, – и чистили.
– Кому вы поручали это?
– Новому человеку. Из Канн.
– Как его зовут? – спросил Билодо.
– Аукруст. Педер Аукруст. Чудесный человек.
– Значит, сейчас картина у вас? – осторожно спросил Билодо.
Маргарита улыбнулась еще шире.
– Конечно. Педер очень ответственный человек.
– Я должен познакомиться с ним. Это моя обязанность – знать новых людей. Особенно хороших.
– Вы увидите его. Я попросила Педера приготовить отчет о состоянии автопортрета. Боюсь, там есть несколько мелких проблем.
Вейзборд зажег новую сигарету.
– Портрет в отличном состоянии.
– Не совсем, – возразил Билодо. – Я сам осматривал картину и посоветовал бы сменить подрамник, еще на бороде есть плесень. Также имеются царапины на фоне, особенно в зоне окна.
– Вы говорите так, будто картина вот-вот развалится, – недовольно сказал Вейзборд.
– Это не такие уж серьезные проблемы, но состояние картины может ухудшиться, особенно опасна плесень. Споры размножаются, но этого не видно без микроскопа.
Как будто не слыша убедительных объяснений Билодо, Вейзборд продолжал жаловаться:
– Вы состряпали плохой отчет, чтобы занизить цену.
– Прошу вас, месье Вейзборд. Это не те проблемы, которые могли бы повлиять на цену картины. Я просто обращаю ваше внимание на некоторые дефекты, которые следует устранить.
Не замеченный ни Билодо, ни Вейзбордом, за полуоткрытой дверью стоял Аукруст. Маргарита увидела его и улыбнулась.
Билодо повернулся к Маргарите.
– У меня есть договор на покупку картины.
– Дайте я посмотрю.– Вейзборд достал другие очки.
– Не надо. – Маргарита отвела его руку, как будто он был ребенком. – Я хочу, чтобы картина принадлежала музею Гране. В их коллекции нет автопортрета Сезанна, и я собираюсь продать им портрет за любую цену, которую они могут предложить.
Вейзборд мучительно закашлялся.
– Это не твоя картина, и ты не можешь делать с ней что захочешь. Гастон настаивал на том, что если картина из коллекции будет продаваться, то только с большого аукциона. Гастон знал, что это будет лучше для тебя же.
– Эта картина не только Гастона, но и моя тоже. Сейчас его нет, и картины все мои. А ты должен всего лишь следить за выполнением условий завещания, которое ты сам же и написал, связываться с аукционным домом и получать свои немалые комиссионные.
– Если ты отдаешь задаром самую ценную картину коллекции, что же ты тогда сделаешь с остальными?
– Она не просто отдает нам эту картину, – запротестовал Билодо. – У нас есть предложения от двух анонимных благодетелей, которые помогут нам приобрести полотно.
– За сколько? – требовательно спросил Вейзборд. Билодо пожал плечами:
– Я не могу вам этого сказать. Они настаивают на том, чтобы сумма не разглашалась.
– Сколько они предлагают, Маргарита? – Вейзборд закашлялся, и лицо его побагровело.
Маргарита посмотрела на адвоката в упор, надеясь, что у него случится приступ и вмешательство в ее жизнь наконец прекратится.
– Я принимаю их предложение и не возьму своего слова назад.
Вейзборд покачал головой:
– Ты упряма и к тому же глупа. – Он повернулся к Билодо. – Портреты Сезанна выросли в цене из-за этих сумасшедших, и я настаиваю на том, чтобы мадам Девильё придерживалась условий завещания ее мужа. Напоминаю вам, что она не имеет права продавать ни одну из картин. В мире искусства завещание – важный документ. Закон трактует его однозначно. Если она попытается продать картину, я подам иск, чтобы сделку признали недействительной.
Слезы ярости выступили у Маргариты на глазах.
– Оставь это, Фредди, уходи.
– Наше предложение вполне приемлемо, – стоял на своем Билодо. – Помните, что музей Гране – это то место, где должен висеть портрет. Сезанн родился в Экс-ан-Провансе, он прожил здесь большую часть жизни; их нельзя разлучать.
Вейзборд зашелся кашлем.
– Объясните своим благодетелям, что я должен знать, сколько они хотят заплатить. Можете уверить их, что их предложение будет рассмотрено.
– Я им скажу. Но в любом случае портрет должен стать частью выставки, которая открывается в январе.
– Вы что, не ждете туристов? – презрительно спросил Вейзборд.
– Наши спонсоры – «Мишлен» и одна американская компания. Это будет самое полное собрание картин Сезанна в истории! – со страстью сказал Билодо.
Маргарита ждала реакции Вейзборда. Если картину выставить, то ее стоимость после выставки несомненно возрастет.
– Пока мы не решим вопрос об окончательной судьбе картины, я должен забрать ее в свое распоряжение.
– Ты не прикоснешься к ней, – твердо заявила Маргарита. – Кроме того, ты не составишь никаких бумаг и не сможешь расторгнуть сделку.
Вейзборд яростно замахал руками:
– Ты собираешься продать автопортрет Сезанна с явным нарушением условий завещания. – И с этими словами он двинулся к галерее.
Маргарита опередила его и стала звать Педера. Вейзборд, выказав удивительную силу, оттолкнул ее и направился к стене, на которой висел Сезанн. Рядом с картиной, изображавшей ферму неподалеку от дома Маргариты в Салон-де-Провансе, было пусто.
У Маргариты перехватило дыхание. Педера не было в галерее, не было его и в доме. Она посмотрела на подъездную аллею и увидела, что фургон уехал.
Вейзборд, конечно, отказался поверить в то, что автопортрет пропал. Он метался по дому, заглядывая под кровати и за диваны. Поиски ничего не дали. Сильный, долгий приступ кашля прервал его деятельность, и когда ему полегчало, он погрузился в безутешное молчание. Лицо его было красным, он задыхался. Только после того как Вейзборд перерыл весь дом, он обратился к Маргарите:
– Ты меня перехитрила, но последнее слово за мной.
Билодо он сказал:
– Вполне очевидно, что вы замешаны в этой афере, и я предупреждаю вас, что предприму решительные меры, если картина когда-либо появится в музее Гране.
Вейзборд вылетел из дома, окутанный облаком собственной ярости. На подъездной аллее он слишком резко развернул машину и переехал край цветника, раздавив несколько кустиков розовых и белых хризантем.
Гюстав Билодо воспринял вспышку Вейзборда молча и с удивлением. Маргарита успокаивала его:
– Фредди скуп и глуп, не обращайте внимания.
– Но он сказал, что мы не сможем выставить картину. Что он сделает?
– Будет говорить. Говорить, говорить, говорить. Он будет угрожать и снова говорить.
– Но картина? – спросил Билодо. – Она в безопасности?
– Вполне, – уверенно ответила Маргарита. – И вы ее получите. Как мы и договаривались. Мы будем играть в игры Вейзборда, но не по его правилам.
Билодо казался растерянным. Он приехал, чтобы вручить мадам Девильё чек и торжественно вернуться в Экс-ан-Прованс с Сезанном.
– Картина будет на вашей выставке, – сказала она с блеском в глазах, – и что бы Фредди ни предпринял, он меня не остановит.
Глава 19
Не могло быть ни малейшего сомнения в том, кому принадлежал баритон, доносившийся с другого конца хорошо охраняемого конференц-зала. Этот красивый голос, даже слишком красивый, как считал Ллуэллин, принадлежал директору музея Метрополитен Джеральду Бонтанномо и вполне подходил этому высокому – шесть с половиной футов, – загорелому красавцу. Звучит банально, конечно, но Бонтанномо действительно был таким, неохотно признал Ллуэллин. Он предъявил удостоверение и прошел в зал, в дальнем конце которого стоял Бонтанномо. Директор помолчал, пока Ллуэллин усаживался в кресло.
– Спасибо, что присоединились к нам, мистер Ллуэллин, – сказал Бонтанномо с укором, так обычно учитель обращается к опоздавшему ученику. – Думаю, вы догадываетесь, что мы обсуждаем выставку Сезанна. Я только что объяснил, почему мне не нравится идея посылать наших Сезаннов в незащищенный маленький городок на юге Франции, в то время как продолжается это чертово безумие. Если честно, Эдвин, думаю, было бы лучше, если бы вы оставили свою картину дома.
Ллуэллин знал, что Бонтанномо не приглашает его участвовать в разговоре, так что он устроился поудобнее и кротко улыбнулся.
– Сегодня утром мне звонил Соран, – продолжил директор, – вчера я разговаривал с Кунтцем из Берлина, с сэром Алексом из Лондона, и все они, прямо говоря, вне себя от ярости.
Бонтанномо был хорошо знаком с коллегами из всех крупных музеев, со всеми членами особого элитарного круга интеллектуалов, которые жили в собственном мире. Ги Соран был директором Лувра, что делало его первым в списке хранителей музеев Франции.
– У нас нет автопортрета, но вы знаете, что я бы с радостью отдал за него Пикассо и пару Ренуаров.– Бонтанномо помолчал, затем продолжил: – Я понимаю, что все это трагично, но это новость. Большая новость, и пресса развлекается, напоминая, что нам нечего охранять.
Ллуэллин про себя улыбнулся этому замечанию, хорошо зная, что СМИ редко говорили об отсутствии автопортрета Сезанна в музее Метрополитен, притом что в нью-йоркском Музее современного искусства такой портрет был. На самом деле Бонтанномо таким образом снова просил Ллуэллина одолжить им автопортрет. Раз картина собиралась покинуть страну, Ллуэллин уже не мог отговариваться тем, что дед запретил ему одалживать картину.
В зале было еще пять человек: четверо сидели за столом, один стоял, скучая, как будто уже слышал речь директора. Кертис Берьен, главный архивариус музея Метрополитен, занимал высокую должность, важную и авторитетную. Ни одна картина не могла попасть в музей или покинуть его без осмотра архивариуса, который должен был записать происхождение картины и обсудить ее состояние с хранителями музея. Когда предмет искусства передавался на хранение, архивариусы выдавали расписку о передаче; принимающая сторона была ответственна за упаковку, перевозку и страховку, пока объект был в пути или на выставке. Обычно принимающий музей страховал все картины сразу единой страховкой; однако в случае с музеем Гране каждый музей должен был сам застраховать свои картины. Даже главные корпоративные спонсоры выставки – такие, как «Кодак» или «Мишлен», – не брали на себя выплату страховки. Страховые взносы увеличились и могли возрасти еще, если уничтожение картин продолжится. Еще год назад Берьен был против участия в выставке, но даже он не мог предвидеть таких трагических потерь. Сейчас к его аргументам прислушались снова.
Ллуэллин и Берьен дружили – важный момент в их сотрудничестве. Иногда Берьен мог быть грубоватым, как тогда, когда высказывал свое мнение. Он мог быть взволнованным, дерзким, рискованным, как во время поездки в малоизученные регионы Китая с целью знакомства с тибетским искусством. Его смелый характер часто выражался в манере одеваться – сегодня на нем была бело-голубая полосатая рубашка и ярко-красные подтяжки. Он был крупным и сильным; большая голова с седыми короткими волосами уже начала лысеть на макушке. Нос у него был кривой – когда-то он пытался попасть в боксерскую команду Морской академии. После четырех лет службы на флоте Берьен поступил в университет Эмори, где получил степень юриста, жену и южный акцент.
Речь Бонтанномо подошла к концу. Напоследок он призвал всех принять дополнительные меры предосторожности во время упаковки и транспортировки картин, направляющихся в Гране. Из этого можно было заключить, что решение об участии музея Метрополитен в предстоящей выставке принято.
Берьен подождал, пока дверь за директором закроется.
– Вы его слышали. Возможно, это чертовски глупое решение, но сейчас нужно делать именно так. – Он занял место во главе стола и указал на Ллуэллина. – Для тех, кто еще не знаком с нашим гостем, это мистер Эдвин Ллуэллин. Он является одним из наших выборных попечителей и служит в комитете по приобретениям. Позвольте добавить, что он наш друг, и, как вы слышали от директора, у мистера Ллуэллина есть автопортрет Сезанна, картина, которая с каждым днем становится все известнее. Я видел ее и считаю самой лучшей из всех.
Ллуэллину было забавно это слышать. Берьен не был искусствоведом, но, похоже, говорил искренне.
Берьен продолжал:
– Лу, здесь некоторые из моих людей. Думаю, ты знаешь мою ассистентку Хелен Аджанян.
К Ллуэллину повернулась женщина с густыми бровями. Хелен была ассистенткой еще предшественника Берьена и работала в музее Метрополитен уже тридцать лет. Она приветливо улыбнулась Ллуэллину; трудно было представить, что эту дружелюбную женщину за глаза называли «главным полицейским». Именно Хелен Аджанян требовала строго выполнять правила регистрации картин и других предметов искусства.
– Следующий – Гарри Ли.
Родом из Тайваня, Ли обучался в Калифорнийском университете в Беркли. Его черные волосы падали на лоб, почти касаясь больших очков в темной оправе. Лицо было красивым, даже нежным. Он кивнул и улыбнулся.
– Вон там – Джефф Кауфман.
Молодой человек потянулся через стол и пожал Ллуэллину руку. Кауфман сказал, что он слышал о портрете Ллуэллина, и выразил надежду, что картина доберется до Франции в целости и сохранности.
– Гарри и Джефф в одной команде, – сказал Берьен. – Джефф – наш постоянный эксперт в области транспортировки и страхования. Страхование сложно и дорого. Транспортировка может быть осложнена тем, что многие перевозимые нами предметы должны переправляться в полной секретности. Когда мы отправляем картину стоимостью в двадцать пять миллионов долларов в Токио, она не едет почтой. Гарри отвечает за такую упаковку предметов, которая маскировала бы их. Он также следит за тем, чтобы ничто не было повреждено. Мы редко вывозим керамику этрусков, но если мы это делаем, можете быть уверены, что Джефф использует какие-нибудь необычные упаковочные материалы.
Теперь Берьен стоял за Хелен Аджанян.
– Я полагаюсь на Хелен в завершении всего. Без ее одобрения мы ничего не отправляем. – Он двинулся в сторону Пурвиля. – И конечно, ты знаешь Шарля Пурвиля.
Ллуэллин посмотрел на молодого хранителя, а потом еще раз обвел взглядом всех присутствующих.
– Я хочу, чтобы вы были на высоте. Картина, которую вы отправляете в Экс-ан-Прованс, находилась в моей семье с тех пор, как была куплена во Франции и привезена в Нью-Йорк – очень давно. Около ста лет назад. Она ценна не только для меня; я считаю, что она имеет огромное значение для всего мира искусства. Защитите ее, пожалуйста.
– Можешь положиться на нас, Лу, – сказал Берьен. – Наши планы не изменились; надо было просто решить, посылаем мы ее или нет. – Он покачал головой. – Похоже, посылаем. Но ты все же еще можешь передумать, Лу.
– А чем я рискую? – спросил Ллуэллин.
– Позвольте ответить мне, – сказала Хелен Аджанян. – Всегда есть риск, когда мы одалживаем что-либо из нашей коллекции. Может случиться пожар или произойти поломка, или же в музее, где организована выставка, будут плохие условия. Полтора месяца в помещении с неконтролируемой влажностью могут повредить старой картине или дереву. То, что случилось, чудовищно и не имеет ни малейшего смысла. Но смысла не имел и пожар, уничтоживший две гравюры Альбрехта Дюрера, которые мы одолжили Венскому музею два года назад. Мы всегда рискуем, просто сейчас мы рискуем иначе.
– Я думаю, охрана в музее Гране будет такой же серьезной, как в Кэмп-Дэвиде, – сказал Ллуэллин.
– Боюсь, что нет, – возразил Пурвиль. – Это небольшой город, все полицейские при деле. В январе туристов мало, но полно студентов. В марте вернутся толпы туристов, и у полиции будет дел по горло. Кроме того, у Гюстава Билодо ограниченный штат сотрудников, и его охранники не очень хорошо подготовлены.
Ллуэллин заметил:
– Мне говорили, что им пришлют очень опытных сотрудников, что ожидается помощь Лувра и других больших музеев Франции.
Пурвиль улыбнулся:
– Возможно. Я знаю, что летом тысяча девятьсот шестьдесят первого года Экс-ан-Прованс посетила передвижная выставка картин Сезанна. Охрана была надежной, или так им, по крайней мере, казалось, однако на третью ночь в музей проникли и вынесли пять картин.
– Но сейчас все должно быть организовано лучше, чем тогда, – решительно заявил Ллуэллин. – Страховщики и директора музеев потребуют этого.
Берьен кивнул:
– Ради бога: мы этого и требуем. Потому и назначили встречу по вопросам безопасности. Мне все равно, что говорит Джеральд Бонтанномо. Если план охраны не будет детально разработан после этой встречи, можешь поспорить на свою задницу – извини, Хелен,– что Метрополитен не пошлет туда и открытки.
Совещание продолжалось до полудня. Гарри Ли и Джефф Кауфман сделали очень подробные доклады, но никто из них не смог предложить, как замаскировать груз для перевозки из Нью-Йорка на юг Франции. Они лишь сообщили Ллуэллину, что картины будут доставлены в Мадрид или Женеву как минимум за полтора месяца до открытия выставки.
Берьен объявил перерыв и обратился к Ллуэллину:
– Я хочу познакомить тебя с одним своим другом, тебе это будет интересно.
– И с кем же? – спросил Ллуэллин.
– Его зовут Александер Тобиас. Он из полиции Нью-Йорка.
– Почему он хочет встретиться со мной? Он что, любит искусство?
– В некотором роде. У него огромный опыт в криминалистике и большая любовь к искусству; его любимое занятие – расследовать кражи и подлог предметов искусства.
– Его интересует моя картина?
– У него связи повсюду, включая ЦРУ и Интерпол. Его коллеги из Скотланд-Ярда считают, что он должен нанести тебе визит. Он попросил меня устроить это. – Берьен почесал затылок, и выражение его лица стало серьезным. – Думаю, тебе следует с ним поговорить. Согласен?
Ллуэллин кивнул:
– Пусть позвонит мне.
– Спасибо, что присоединились к нам, мистер Ллуэллин, – сказал Бонтанномо с укором, так обычно учитель обращается к опоздавшему ученику. – Думаю, вы догадываетесь, что мы обсуждаем выставку Сезанна. Я только что объяснил, почему мне не нравится идея посылать наших Сезаннов в незащищенный маленький городок на юге Франции, в то время как продолжается это чертово безумие. Если честно, Эдвин, думаю, было бы лучше, если бы вы оставили свою картину дома.
Ллуэллин знал, что Бонтанномо не приглашает его участвовать в разговоре, так что он устроился поудобнее и кротко улыбнулся.
– Сегодня утром мне звонил Соран, – продолжил директор, – вчера я разговаривал с Кунтцем из Берлина, с сэром Алексом из Лондона, и все они, прямо говоря, вне себя от ярости.
Бонтанномо был хорошо знаком с коллегами из всех крупных музеев, со всеми членами особого элитарного круга интеллектуалов, которые жили в собственном мире. Ги Соран был директором Лувра, что делало его первым в списке хранителей музеев Франции.
– У нас нет автопортрета, но вы знаете, что я бы с радостью отдал за него Пикассо и пару Ренуаров.– Бонтанномо помолчал, затем продолжил: – Я понимаю, что все это трагично, но это новость. Большая новость, и пресса развлекается, напоминая, что нам нечего охранять.
Ллуэллин про себя улыбнулся этому замечанию, хорошо зная, что СМИ редко говорили об отсутствии автопортрета Сезанна в музее Метрополитен, притом что в нью-йоркском Музее современного искусства такой портрет был. На самом деле Бонтанномо таким образом снова просил Ллуэллина одолжить им автопортрет. Раз картина собиралась покинуть страну, Ллуэллин уже не мог отговариваться тем, что дед запретил ему одалживать картину.
В зале было еще пять человек: четверо сидели за столом, один стоял, скучая, как будто уже слышал речь директора. Кертис Берьен, главный архивариус музея Метрополитен, занимал высокую должность, важную и авторитетную. Ни одна картина не могла попасть в музей или покинуть его без осмотра архивариуса, который должен был записать происхождение картины и обсудить ее состояние с хранителями музея. Когда предмет искусства передавался на хранение, архивариусы выдавали расписку о передаче; принимающая сторона была ответственна за упаковку, перевозку и страховку, пока объект был в пути или на выставке. Обычно принимающий музей страховал все картины сразу единой страховкой; однако в случае с музеем Гране каждый музей должен был сам застраховать свои картины. Даже главные корпоративные спонсоры выставки – такие, как «Кодак» или «Мишлен», – не брали на себя выплату страховки. Страховые взносы увеличились и могли возрасти еще, если уничтожение картин продолжится. Еще год назад Берьен был против участия в выставке, но даже он не мог предвидеть таких трагических потерь. Сейчас к его аргументам прислушались снова.
Ллуэллин и Берьен дружили – важный момент в их сотрудничестве. Иногда Берьен мог быть грубоватым, как тогда, когда высказывал свое мнение. Он мог быть взволнованным, дерзким, рискованным, как во время поездки в малоизученные регионы Китая с целью знакомства с тибетским искусством. Его смелый характер часто выражался в манере одеваться – сегодня на нем была бело-голубая полосатая рубашка и ярко-красные подтяжки. Он был крупным и сильным; большая голова с седыми короткими волосами уже начала лысеть на макушке. Нос у него был кривой – когда-то он пытался попасть в боксерскую команду Морской академии. После четырех лет службы на флоте Берьен поступил в университет Эмори, где получил степень юриста, жену и южный акцент.
Речь Бонтанномо подошла к концу. Напоследок он призвал всех принять дополнительные меры предосторожности во время упаковки и транспортировки картин, направляющихся в Гране. Из этого можно было заключить, что решение об участии музея Метрополитен в предстоящей выставке принято.
Берьен подождал, пока дверь за директором закроется.
– Вы его слышали. Возможно, это чертовски глупое решение, но сейчас нужно делать именно так. – Он занял место во главе стола и указал на Ллуэллина. – Для тех, кто еще не знаком с нашим гостем, это мистер Эдвин Ллуэллин. Он является одним из наших выборных попечителей и служит в комитете по приобретениям. Позвольте добавить, что он наш друг, и, как вы слышали от директора, у мистера Ллуэллина есть автопортрет Сезанна, картина, которая с каждым днем становится все известнее. Я видел ее и считаю самой лучшей из всех.
Ллуэллину было забавно это слышать. Берьен не был искусствоведом, но, похоже, говорил искренне.
Берьен продолжал:
– Лу, здесь некоторые из моих людей. Думаю, ты знаешь мою ассистентку Хелен Аджанян.
К Ллуэллину повернулась женщина с густыми бровями. Хелен была ассистенткой еще предшественника Берьена и работала в музее Метрополитен уже тридцать лет. Она приветливо улыбнулась Ллуэллину; трудно было представить, что эту дружелюбную женщину за глаза называли «главным полицейским». Именно Хелен Аджанян требовала строго выполнять правила регистрации картин и других предметов искусства.
– Следующий – Гарри Ли.
Родом из Тайваня, Ли обучался в Калифорнийском университете в Беркли. Его черные волосы падали на лоб, почти касаясь больших очков в темной оправе. Лицо было красивым, даже нежным. Он кивнул и улыбнулся.
– Вон там – Джефф Кауфман.
Молодой человек потянулся через стол и пожал Ллуэллину руку. Кауфман сказал, что он слышал о портрете Ллуэллина, и выразил надежду, что картина доберется до Франции в целости и сохранности.
– Гарри и Джефф в одной команде, – сказал Берьен. – Джефф – наш постоянный эксперт в области транспортировки и страхования. Страхование сложно и дорого. Транспортировка может быть осложнена тем, что многие перевозимые нами предметы должны переправляться в полной секретности. Когда мы отправляем картину стоимостью в двадцать пять миллионов долларов в Токио, она не едет почтой. Гарри отвечает за такую упаковку предметов, которая маскировала бы их. Он также следит за тем, чтобы ничто не было повреждено. Мы редко вывозим керамику этрусков, но если мы это делаем, можете быть уверены, что Джефф использует какие-нибудь необычные упаковочные материалы.
Теперь Берьен стоял за Хелен Аджанян.
– Я полагаюсь на Хелен в завершении всего. Без ее одобрения мы ничего не отправляем. – Он двинулся в сторону Пурвиля. – И конечно, ты знаешь Шарля Пурвиля.
Ллуэллин посмотрел на молодого хранителя, а потом еще раз обвел взглядом всех присутствующих.
– Я хочу, чтобы вы были на высоте. Картина, которую вы отправляете в Экс-ан-Прованс, находилась в моей семье с тех пор, как была куплена во Франции и привезена в Нью-Йорк – очень давно. Около ста лет назад. Она ценна не только для меня; я считаю, что она имеет огромное значение для всего мира искусства. Защитите ее, пожалуйста.
– Можешь положиться на нас, Лу, – сказал Берьен. – Наши планы не изменились; надо было просто решить, посылаем мы ее или нет. – Он покачал головой. – Похоже, посылаем. Но ты все же еще можешь передумать, Лу.
– А чем я рискую? – спросил Ллуэллин.
– Позвольте ответить мне, – сказала Хелен Аджанян. – Всегда есть риск, когда мы одалживаем что-либо из нашей коллекции. Может случиться пожар или произойти поломка, или же в музее, где организована выставка, будут плохие условия. Полтора месяца в помещении с неконтролируемой влажностью могут повредить старой картине или дереву. То, что случилось, чудовищно и не имеет ни малейшего смысла. Но смысла не имел и пожар, уничтоживший две гравюры Альбрехта Дюрера, которые мы одолжили Венскому музею два года назад. Мы всегда рискуем, просто сейчас мы рискуем иначе.
– Я думаю, охрана в музее Гране будет такой же серьезной, как в Кэмп-Дэвиде, – сказал Ллуэллин.
– Боюсь, что нет, – возразил Пурвиль. – Это небольшой город, все полицейские при деле. В январе туристов мало, но полно студентов. В марте вернутся толпы туристов, и у полиции будет дел по горло. Кроме того, у Гюстава Билодо ограниченный штат сотрудников, и его охранники не очень хорошо подготовлены.
Ллуэллин заметил:
– Мне говорили, что им пришлют очень опытных сотрудников, что ожидается помощь Лувра и других больших музеев Франции.
Пурвиль улыбнулся:
– Возможно. Я знаю, что летом тысяча девятьсот шестьдесят первого года Экс-ан-Прованс посетила передвижная выставка картин Сезанна. Охрана была надежной, или так им, по крайней мере, казалось, однако на третью ночь в музей проникли и вынесли пять картин.
– Но сейчас все должно быть организовано лучше, чем тогда, – решительно заявил Ллуэллин. – Страховщики и директора музеев потребуют этого.
Берьен кивнул:
– Ради бога: мы этого и требуем. Потому и назначили встречу по вопросам безопасности. Мне все равно, что говорит Джеральд Бонтанномо. Если план охраны не будет детально разработан после этой встречи, можешь поспорить на свою задницу – извини, Хелен,– что Метрополитен не пошлет туда и открытки.
Совещание продолжалось до полудня. Гарри Ли и Джефф Кауфман сделали очень подробные доклады, но никто из них не смог предложить, как замаскировать груз для перевозки из Нью-Йорка на юг Франции. Они лишь сообщили Ллуэллину, что картины будут доставлены в Мадрид или Женеву как минимум за полтора месяца до открытия выставки.
Берьен объявил перерыв и обратился к Ллуэллину:
– Я хочу познакомить тебя с одним своим другом, тебе это будет интересно.
– И с кем же? – спросил Ллуэллин.
– Его зовут Александер Тобиас. Он из полиции Нью-Йорка.
– Почему он хочет встретиться со мной? Он что, любит искусство?
– В некотором роде. У него огромный опыт в криминалистике и большая любовь к искусству; его любимое занятие – расследовать кражи и подлог предметов искусства.
– Его интересует моя картина?
– У него связи повсюду, включая ЦРУ и Интерпол. Его коллеги из Скотланд-Ярда считают, что он должен нанести тебе визит. Он попросил меня устроить это. – Берьен почесал затылок, и выражение его лица стало серьезным. – Думаю, тебе следует с ним поговорить. Согласен?
Ллуэллин кивнул:
– Пусть позвонит мне.
Глава 20
Вечеринка, на которую Ллуэллин пригласил Астрид, устраивалась в апартаментах Томаса Э. Риджуэя, размещавшихся на трех верхних этажах фешенебельного дома на пересечении Пятой авеню и Семьдесят третьей улицы. Несмотря на то или как раз благодаря тому, что Том Риджуэй был «истинным американцем», иными словами, американцем англосаксонского происхождения и протестантского вероисповедания, он считался «хорошим парнем» и хорошим другом. А все проблемы, как полагали, шли от жены Тома Кэролайн. Астрид она встретила прохладной улыбкой, какой удостаивала всех, кто по происхождению не принадлежал элите общества, кто не был «истинным американцем». Внешне привлекательная, изящная и грациозная, Кэролайн была полна слепого фанатизма и ханжества, но сейчас ее предрассудки могли пошатнуться: увидев Астрид, она была готова принять все норвежское.