Сюзанна Кэри. Агасфер (Вечный Жид) (том 3)

Кардовилль... впрочем, у нее других и не бывает. Зная, в какие опасные
руки вы попали, зная коварную хитрость этих людей, стремящихся подчинить
вас своей власти, она мне сказала: "Господин Агриколь, характер господина
Гарди так добр и благороден, что его легко могли ввести в заблуждение...
честное сердце с трудом ведь верит в чужую низость... Но есть человек...
сан которого должен в данном случае внушить доверие господину Гарди...
этот удивительный священник к тому же нам родня и сам чуть не сделался
жертвой непримиримых врагов нашей семьи!"
- Кто же этот священник? - спросил господин Гарди.
- Аббат Габриель де Реннепон, мой приемный брат, - с гордостью объявил
кузнец. - Вот благородный священник!.. Ах, если бы вы познакомились с ним
раньше, вы бы не впали в отчаяние, а надеялись. Ваша печаль уступила бы
его утешениям!
- Где же он? - с любопытством и удивлением спрашивал господин Гарди.
- Там, в приемной. Когда отец д'Эгриньи увидал его со мною, он страшно
рассердился и велел нам уйти. Но славный Габриель заметил, что ему надо
будет, быть может, побеседовать с вами о важном деле и потому он
останется... Я же, как более нетерпеливый, попросту оттолкнул аббата,
который хотел преградить мне путь, - и ворвался к вам... Очень уж мне
хотелось повидать вас... Теперь вы, месье, примите Габриеля, не правда ли?
Он не посмел войти без вашего позволения... Я пойду за ним. Вы поговорите
и о религии... Право, его вера самая истинная, потому что она успокаивает,
утешает, ободряет... вы это сами увидите... Может быть, благодаря
мадемуазель де Кардовилль и Габриелю вы, наконец, возвратитесь к нам! -
воскликнул кузнец, не имея сил скрыть свои радостные надежды.
- Друг мой... нет... я не знаю... я боюсь... - со все возраставшим
колебанием говорил господин Гарди, чувствуя невольно, что он ожил,
согретый сердечными словами кузнеца.
Воспользовавшись замешательством бывшего хозяина, Агриколь открыл двери
и крикнул:
- Габриель... брат мой... иди, иди... господин Гарди желает тебя
видеть...
- Послушайте, друг мой, - возражал господин Гарди, все еще колеблясь,
но почти довольный тем, что его согласия добились, так сказать, силой. -
Друг мой, что вы делаете?
- Я зову нашего и вашего спасителя! - отвечал Агриколь, совсем опьянев
от счастья и уверенный, что вмешательство Габриеля в дела господина Гарди
будет успешным.
По призыву кузнеца Габриель вошел в комнату господина Гарди.

33. ТАЙНИК

Мы уже говорили, что в стенах многих комнат, занимаемых пансионерами
преподобных отцов, были устроены некие тайники для облегчения непрерывного
шпионажа, которым орден окружал тех, за кем он желал наблюдать. Господин
Гарди находился в числе тех, за кем наблюдали. Поэтому возле его комнаты
было устроено тайное помещение, в котором могли находиться два человека;
труба, похожая на каминную, проветривала и освещала эту комнатку, в
которой находилось и отверстие акустического прибора, помещенного так
искусно, что в тайнике было слышно со всей ясностью каждое слово,
произнесенное в соседней комнате: кроме того, несколько круглых дырочек,
ловко прорезанных и замаскированных в различных местах, позволяли видеть
все то, что происходило в комнате.
В эту минуту в тайнике находились д'Эгриньи и Роден.
Тотчас же после внезапного появления Агриколя и твердого ответа
Габриеля, который объявил, что будет говорить с господином Гарди, если тот
его позовет, отец д'Эгриньи, не желая производить шума, который вызвала бы
его попытка помешать свиданию Агриколя с господином Гарди, но сознавая,
какие опасные последствия могли произойти для планов ордена благодаря
этому свиданию, отправился посоветоваться к Родену.
Роден во время своего быстрого и счастливого выздоравливания жил в
соседнем доме, также принадлежавшем иезуитам. Он сразу понял крайнюю
серьезность положения. Признавая, что все меры, принятые отцом д'Эгриньи,
чтобы воспрепятствовать свиданию с Агриколем, были вполне разумны и что
исполнению его плана помешало только то, что кузнец слишком поторопился с
приходом, Роден все-таки пожелал сам увидеть, услышать, обсудить и
обдумать все, что произойдет при этом свидании, и тотчас же отправился
вместе с отцом д'Эгриньи в тайник, немедленно послав при этом агента к
парижскому архиепископу. Мы увидим дальше, для чего это было сделано.
Преподобные отцы пришли в тайник в самый разгар беседы Агриколя с
господином Гарди.
Успокоенные вначале мрачной апатией, в которую был погружен господин
Гарди и из которой его не могли вывести благородные побуждения кузнеца,
почтенные отцы увидели, что опасность стала постепенно возрастать и
принимать угрожающие размеры с той минуты, когда господин Гарди,
поколебленный настояниями ремесленника, согласился ознакомиться с письмом
мадемуазель де Кардовилль, и вплоть до того момента, когда Агриколь позвал
Габриеля, чтобы нанести последний удар по колебаниям бывшего хозяина.
Роден, благодаря неукротимой энергии своего характера, позволившей ему
перенести ужасное и мучительное лечение доктора Балейнье, находился теперь
вне всякой опасности. Его выздоровление шло очень быстро, хотя он сохранял
пугающую худобу. Свет, падавший отвесно сверху на его желтый и блестящий
череп, костлявые скулы, горбатый нос, подчеркивал своим сиянием все
выпуклости его лица, которое было изображено резкими и густыми тенями. Его
можно было принять за живой оригинал монахов-аскетов на тех мрачных
картинах испанской школы, где из-под коричневого капюшона выглядывает
голый череп цвета старой слоновой кости, скула мертвенного оттенка,
потухший взор впалых глаз, а все остальное пропадает в мрачной полутьме,
где еле-еле можно различить силуэт человека, стоящего на коленях в темной
рясе и с веревкой вместо пояса. Это сходство казалось тем более
поразительным, что Роден, наспех спускаясь из своей комнаты, не снял
длинного халата из черной шерсти; более того, будучи чувствительным к
холоду, он накинул на плечи черную суконную накидку с капюшоном, чтобы
уберечь себя от холодного ветра.
Отец д'Эгриньи, не попадая под луч света, вертикально падавшего в
тайник, оставался в полутени.
В ту минуту, когда мы представляем читателю обоих иезуитов, Агриколь
только что вышел из комнаты, чтобы позвать Габриеля.
Отец д'Эгриньи поглядел на Родена с глубокой гневной тревогой и,
наконец, прошептал:
- Без письма мадемуазель де Кардовилль увещания кузнеца не привели бы
ни к чему. Неужели эта проклятая девица будет вечно препятствием, о
которое разбиваются все наши планы? Как мы ни старались, она заключила
союз с индусом, и если теперь аббат Габриель доведет все до конца и
господин Гарди вырвется от нас, я не знаю, что и делать. Что делать?..
Право, отец мой, можно прийти в отчаяние, думая о будущем!
- Нет, - сухо возразил Роден, если только в доме архиепископа
немедленно исполнят мои приказания.
- И тогда?
- Тогда я отвечаю за все... но мне нужно иметь известные вам бумаги не
позже чем через полчаса.
- Они должны быть написаны и подписаны давно... я тотчас же передал
ваше приказание - в самый день операции...
Роден знаком прервал речь аббата д'Эгриньи и приложил глаза к
отверстию, позволявшему видеть, что делается в соседней комнате.

34. НАСТОЯЩИЙ ПАСТЫРЬ

Роден увидел в эту минуту, как в комнату господина Гарди вошел
Габриель, которого ввел за руку кузнец. Присутствие двух молодых людей,
одного - с мужественной открытой физиономией, а другого - одаренного
ангельской красотой, являло такой резкий контраст с лицемерными лицами,
окружавшими обыкновенно господина Гарди, что фабрикант, растроганный
великодушными речами Агриколя, почувствовал, как его сердце, столь долго
находившееся под гнетом, начинает биться свободно и легко.
Габриель, хотя никогда раньше и не видел господина Гарди, был изумлен
выражением его лица. Он узнавал в подавленном, страдальческом облике
роковую печать, налагаемую нравственным давлением на ум и волю... Печать
эта навеки ложится стигматом на жертвы ордена Иисуса, если их вовремя не
освободить от этого человекоубийственного гнета.
Роден и отец д'Эгриньи не пропустили ни одного слова из беседы,
невидимыми свидетелями которой они были.
- Вот он... мой дорогой брат... - сказал Агриколь господину Гарди, -
вот он, лучший, достойнейший из священников... Послушайте его, и вы
возродитесь для счастья и надежды и будете возвращены нам. Послушайте его,
и вы увидите, как он сорвет маски с обманщиков, надувающих вас ложной
набожностью. Да, да, он сорвет с них личины, потому что он сам был жертвой
этих негодяев. Не правда ли, Габриель?
Молодой миссионер движением руки хотел умерить возбуждение Агриколя и
звучным, нежным голосом сказал господину Гарди:
- Если, сударь, вы находитесь в тяжелых обстоятельствах и вам могут
понадобиться советы одного из ваших братьев во Христе, располагайте
мною... Впрочем, позвольте вам заметить, что я давно испытываю к вам
почтительную привязанность.
- Ко мне, господин аббат?
- Я знаю, - продолжал Габриель, - как вы были добры к моему приемному
брату. Я знаю ваше поразительное великодушие по отношению к рабочим. Знаю,
как они обожают и почитают вас. Пусть же сознание их благодарности и
уверенность в том, что ваши поступки были угодны Богу, который радуется
при виде добрых дел, служат вам наградой за все, что вы сделали, и
поощрением для того добра, которое вы еще сделаете...
- Благодарю вас, господин аббат, - сказал Гарди, тронутый этими
словами, так резко отличавшимися от речей аббата д'Эгриньи. - В той
печали, какую я испытываю, отрадно слышать столь утешительные слова, и
признаюсь, - задумчиво прибавил он, - что возвышенность и серьезность
вашего характера и ваш сан придают необыкновенный вес вашим речам.
- Вот чего я боялся, - прошептал отец д'Эгриньи, который по-прежнему
находился около отверстия, внимательно смотрел и слушал, навострив уши. -
Габриель может вывести господина Гарди из апатии и вернуть его к
деятельной жизни.
- Этого я не боюсь, - коротко и резко возразил Роден. - Господин Гарди
может забыться на минуту, но если он попытается встать на ноги, то увидит,
что они у него переломаны.
- Чего же боится ваше преподобие?
- Медлительности архиепископа.
- На что же вы надеетесь?..
Роден, внимание которого было вновь возбуждено, опять прервал знаком
отца д'Эгриньи, который немедленно замолчал.
Господин Гарди размышлял о словах Габриеля, и потому в комнате
воцарилась тишина.
В это время Агриколь машинально устремил взгляд на мрачные изречения,
развешанные по стенам комнаты. Прочитав некоторые из них, он взял Габриеля
за руку и с выразительным жестом воскликнул:
- Брат! Прочти это, и ты поймешь все... Кто не впал бы в отчаяние, если
бы его оставили в одиночестве с такими безотрадными мыслями?.. Так можно
дойти и до самоубийства! Это бессовестно... ужасно... это просто
нравственное убийство! - возмущенно добавил ремесленник.
- Вы очень молоды, друг мой, - возразил господин Гарди, грустно покачав
головой. - Вы были всегда счастливы... не испытали разочарований... вам
могут показаться ложными эти изречения... Но увы! Для меня... да и для
большинства людей, они более чем справедливы! Все на этом свете - тлен,
горе и страдание... потому что человек рожден для страдания... Не правда
ли, господин аббат? - обратился он к Габриелю.
Габриель бросил взгляд на указанные ему кузнецом изречения и не смог
сдержать горькую улыбку, отлично понимая отвратительный расчет, который
продиктовал иезуитам выбор этих изречений. Поэтому он поспешил ответить
господину Гарди взволнованным голосом:
- О нет! Далеко не все на этом свете тлен, обман, страдание,
разочарование и суета... Нет, человек родится не для того, чтобы страдать.
Бог в своей отеческой доброте совсем не желает, чтобы человек, которого он
создал для счастья и любви в этом мире, вечно страдал...
- Слышите... господин Гарди... слышите, что он говорит? - волновался
кузнец. - А ведь он тоже священник... Но он истинный пастырь... он не
согласен с ними...
- Увы, господин аббат, - сказал господин Гарди. - Однако эти изречения
и правила взяты из книги, которую ставят почти наравне со Священным
Писанием.
- И этой книгой можно злоупотреблять, как и всяким человеческим
творением! - возразил Габриель. - Она написана, чтобы закрепостить бедных
монахов в их самоотречении, одиночестве, слепом повиновении и в их
праздной, бесплодной жизни. Поэтому, проповедуя равнодушие ко всем,
презрение к себе, недоверие к своим братьям, унизительное рабство, эта
книга в утешение уверяла несчастных, что все муки этой жизни угодны
Спасителю, так же как и жизнь, которую им навязывали и которая во всем
противоречит вечным воззрениям Бога на человечество...
- Но тогда эта книга еще ужаснее, чем я ее находил! - воскликнул
господин Гарди.
- Богохульство! Нечестие! - продолжал Габриель. Он не в силах был
сдерживать долее свое негодование. - Осмеливаться прославлять праздность,
уединение, недоверие друг к другу, когда самое святое в жизни - святой
труд, святая любовь к ближним, святое общение с ними...
- О! Как прекрасны, как утешительны ваши слова! - воскликнул
потрясенный господин Гарди. - Но отчего же тогда на земле столько
несчастных, несмотря на милосердие Творца?
- Да... много на свете ужасного горя... это правда, - с нежностью и
грустью промолвил Габриель. - Да, много несчастных, обездоленных,
бесприютных людей страдает, голодает, не имеет пристанища и одежды среди
неизмеримых богатств, которыми Создатель наградил землю не для немногих
избранных, а для всех... Он желал, чтобы дележ был произведен по
справедливости, но некоторые люди силой или хитростью завладели общим
достоянием... Для удовлетворения жестокого эгоизма одних... бесчисленное
множество людей осуждено на плачевную участь. Но вот притеснители народа
всех времен и народов осмелились взять Бога в сообщники и его именем
провозгласили ужасное правило: _человек рожден, чтобы страдать... и его
страдания и унижение угодны Богу_. Да, они провозгласили это, так что чем
тяжелее, невыносимее была участь эксплуатируемых, чем больше проливали они
пота, слез и крови, тем довольнее, славнее был Создатель, по словам этих
убийц...
- Ах! Я вас понимаю... я ожил, я вспомнил, - воскликнул вдруг господин
Гарди, как будто он очнулся от сна и словно внезапный свет осиял потемки
его мысли. - Да... именно в это я всегда верил до той поры, пока ужасные
горести не помрачили мой рассудок.
- Да, вы этому верили, благородное, великое сердце! - воскликнул
Габриель. - Тогда вы не думали, что все на земле было несчастьем, потому
что вы делали счастливыми ваших рабочих; не все было суетой и
разочарованием, потому что ваше сердце каждый день наслаждалось
благодарностью ваших братьев; не все было печалью и слезами, потому что
вокруг вы видели счастливые, улыбающиеся лица. Вам много зла принесла эта
ужасная книга, которую они имели дерзость назвать "Подражанием Христу"...
- с возмущением, добавил Габриель.
- О! Я верю вам! - воскликнул с восторгом господин Гарди, - я верю...
мне нужно вам верить!
- Воспряньте, брат мой, - прибавил Габриель, дружески взяв за руку
господина Гарди, который поднялся, как бы повинуясь великодушному
магнетизму, - воспряньте! Вас ждет и призывает множество тружеников!
Покиньте эту могилу... выйдите на солнце, на свежий воздух, идите к
любящим, горячим сердцам. Покиньте эту душную атмосферу, чтобы вдохнуть
животворный воздух свободы! Покиньте это мрачное жилище ради дома,
оживленного песнями тружеников! Вернитесь к трудолюбивым ремесленникам,
для которых вы были Провидением. И, поддерживаемый их мощными руками,
окруженный женами, детьми, стариками, плачущими от радости при вашем
возвращении, вы возродитесь! Вы почувствуете, что в вас воля и сила
Господни... потому что вы сможете сделать счастливыми ваших братьев.
- Габриель... ты говоришь правду... тебе... Богу... будет обязано наше
маленькое бедное племя тружеников возвращением своего благодетеля! -
воскликнул Агриколь, обнимая миссионера. - Я не боюсь теперь ничего!
Господин Гарди будет нам возвращен.
- Да... вы правы... ему, настоящему христианскому пастырю, обязан я
своим воскресением. Здесь я погребен заживо, - сказал господин Гарди,
поднявшись на ноги и крепко выпрямившись, с зарумянившимися щеками и
блестящими глазами, тогда как до сих пор он был так бледен, так подавлен и
слаб.
- Вы снова наш! Теперь я больше в этом не сомневаюсь! - воскликнул
кузнец.
- Надеюсь, друг мой! - отвечал господин Гарди.
- Вы принимаете предложение мадемуазель де Кардовилль?
- Я напишу ей об этом... Но прежде, - серьезным тоном прибавил господин
Гарди, - я должен поговорить с моим братом... - И господин Гарди протянул
руку Габриелю. - Вы позволите ведь мне называть вас так... вас,
великодушного проповедника братства?
- О! Я спокоен, когда вы с ним, - сказал Агриколь, - а пока сбегаю к
мадемуазель де Кардовилль поделиться с ней счастливой новостью. Однако
позвольте, господин Гарди: если вы сегодня покинете этот дом, где же вы
поселитесь? Не хотите ли поручить это дело мне?
- Мы переговорим обо всем с нашим достойным и добрым братом... а пока
передайте мадемуазель де Кардовилль мою благодарность и скажите, что я
буду иметь честь ей ответить!
- Знаете, трудно не потерять голову от радости! - воскликнул Агриколь в
восторге и, обняв Габриеля, шепнул ему на ухо: - Через час я буду здесь...
но не один... поголовное ополчение... вот увидишь... не говори только
господину Гарди... у меня родилась одна идея!
И кузнец исчез, вне себя от неописуемого счастья.
Габриель и господин Гарди остались вдвоем.


- Что же вы думаете обо всем этом, ваше преподобие? - озадаченно
спросил Родена аббат д'Эгриньи.
- Я думаю, что у архиепископа опоздали и что этот еретик-миссионер
погубит все! - отвечал Роден, до крови кусая ногти.

35. ИСПОВЕДЬ

Когда кузнец покинул комнату, господин Гарди сказал, подходя к
Габриелю:
- Господин аббат!..
- Нет! Зовите меня братом... я настаиваю на этом! - ласково отвечал
молодой миссионер, протягивая ему руку.
Господин Гарди дружески пожал ее и начал:
- Брат мой! Ваши слова меня воскресили, напомнили об обязанностях, о
которых я забыл... Теперь остается желать, чтобы у меня хватило силы на
новое испытание... Вы - увы! - не знаете всего.
- Что хотите вы этим сказать? - с участием спросил Габриель.
- Я должен сделать вам тяжкое признание... Согласны ли вы выслушать мою
исповедь?
- Прошу вас, скажите не "исповедь", а "признание", - сказал Габриель.
- А разве вы не можете выслушать меня как духовник?
- Я стараюсь, насколько возможно, избегать официальной исповеди, если
можно так сказать... - начал миссионер. - По-моему, в ней много печальных
и неудобных сторон... Между тем я... я счастлив, очень счастлив, когда
могу внушить такое доверие, что друг пожелает открыть мне свое сердце, как
другу. Но так как по добровольно данным мною обетам, - молодой священник
не мог при этом удержаться от вздоха, - я принадлежу церкви, то обязан
повиноваться ее предписаниям. Поэтому, если вы желаете, я могу выслушать
вас и в качестве духовника.
- Вы повинуетесь постановлениям, с которыми в душе не согласны? -
спросил господин Гарди, изумленный этой покорностью.
- Брат мой, чему бы ни научил нас опыт, что бы ни раскрыл он, - грустно
продолжал Габриель, - добровольно и сознательно произнесенные обеты
являются для священника священным обязательством... а для честного
человека - честным словом... Пока я принадлежу церкви, я повинуюсь ее
дисциплине, как ни тяжела она подчас.
- Даже для вас, брат мой?
- Да, для нас, деревенских священников или городских викариев, для всех
нас, скромных пролетариев духовенства, простых работников в винограднике
Господнем. Аристократия, постепенно проникнувшая в церковь, управляет нами
с несколько феодальной суровостью; но божественная сущность христианства
такова, что она противостоит всем злоупотреблениям, которые хотят его
извратить. В самых смиренных слоях низшего духовенства, лучше чем где бы
то ни было, я могу служить святому делу обездоленных и проповедовать
освобождение. Вот почему, брат мой, я остаюсь в церкви и подчиняюсь ее
дисциплине. Я говорю вам это, брат мой, - прибавил Габриель экспансивно, -
потому что и вы и я исповедуем одну истину: ремесленники, которых вы
собрали, чтобы делить с ними плоды ваших работ, не являются больше
обездоленными... Поэтому тем добром, которое вы делаете, вы служите Христу
гораздо более деятельно, нежели я...
- И я буду ему служить, только бы хватило сил!
- А отчего бы вас могли покинуть силы?
- Если бы вы знали, как я несчастлив! Если бы знали, какие удары на
меня обрушились!
- Несомненно, разорение и пожар, уничтоживший вашу фабрику,
прискорбны...
- Ах, брат мой! - прервал его господин Гарди. - В этом ли только беда!
Неужели мое мужество покинуло бы меня перед несчастием, которое можно
исправить деньгами? Но увы, есть другие потери, не возместимые ничем...
бывают в сердце руины, восстановить которые нельзя!.. И тем не менее
сейчас, поддаваясь обаянию ваших великодушных слов, я чувствую, что
будущее, такое мрачное до сих пор для меня, теперь становится яснее. Вы
меня подбодрили, оживили, напомнили о той миссии, которую я должен
выполнить в этом мире.
- Продолжайте, брат мой!
- Увы! Мной снова овладевает страх, когда я подумаю, что должен
вернуться к деятельной жизни, в мир, где я так страдал!
- Что же порождает этот страх? - с возрастающим участием спросил
Габриель.
- Выслушайте меня, брат мой! Всю свою нежность и преданность я
сосредоточил на двух существах: на друге, которого я считал искренним, и
на другой, более нежной привязанности... Друг изменил мне самым коварным
образом... женщина, пожертвовавшая ради меня долгом, имела мужество - и я,
конечно, могу ее только уважать за это - пожертвовать нашей любовью ради
спокойствия своей матери и навеки покинула Францию... Я боюсь, что
излечить эти горести невозможно и они своей тяжестью превысят мои силы и
не дадут мне следовать по новому пути! Я сознаюсь в своей слабости, я
знаю, что она велика, но я боюсь ее еще сильнее с тех пор, как понял, что
не имею права жить в бездействии, если могу что-нибудь сделать для
человечества... Вы раскрыли мне глаза на мои обязанности, и единственное,
чего я боюсь теперь, несмотря на правильное решение, повторяю вам, это,
чтобы я не лишился сил, очутившись в свете и почувствовав, как он теперь
для меня пуст и холоден.
- А разве честные рабочие, которые ждут и благословляют вас, не
заполнят для вас мир?
- Да... брат мой... - с горечью сказал господин Гарди, - но прежде к
радости исполненного долга присоединялись дружба и любовь, наполнявшие мою
жизнь... Их нет теперь, и они оставляют в моем сердце громадную пустоту. Я
надеялся, что религия заполнит опустевшее место... Но мою душу питали
только отчаянием и убеждали меня, что чем больше я буду ему предаваться,
чем больше буду мучиться, тем угоднее стану Создателю...
- Вас обманули, брат мой, уверяю вас. Бог желает счастья человеку,
потому что хочет, чтобы он был добр и справедлив.
- О! Если бы я раньше слышал эти слова надежды! - воскликнул господин
Гарди. - Мои раны давно бы излечились, я давно бы начал то благое дело,
продолжать которое вы мне советуете... Я, может быть, нашел бы в нем
утешение и забвение от моих горестей. Но сейчас... О! Ужасно сознаться, -
меня так приучили здесь к страданию, что оно, кажется, должно навсегда
парализовать мою жизнь!
Затем, устыдившись того, что снова поддался унынию, господин Гарди
закрыл лицо руками и продолжал расстроенным голосом:
- Простите... простите меня за слабость... Но если бы вы знали, каково
человеку, жившему только сердцем, разом всего лишиться! Поверьте, что
боязнь, бессилие и колебания заслуживают жалости, а не презрения!
Смиренное признание господина Гарди производило столь тяжелое
впечатление, что Габриель был тронут до слез. В этом почти болезненном
унынии Габриель с ужасом видел следы влияния преподобных отцов, которые
умеют так искусно растравить рану, нанесенную нежной, чувствительной душе,
вливая в нее каплю за каплей горький яд безотрадных максим, и которые
хорошо знают, что бездна отчаяния невольно притягивает страдальца, и
стараются как можно глубже ее вырыть, чтобы жертва, околдованная,
обезумевшая, не сводила с нее пылающего, пристального взора до той поры,
пока наконец бездна не поглотит человека, а жадность преподобных отцов не
захватит того, что от него осталось... Напрасно синеет лазурь эфира,
напрасно золотые лучи солнца блестят на небосклоне, напрасно несчастный
знает, что будет спасен, если только поднимет глаза к небу, напрасно даже
бросает он на него беглый взгляд... - скоро, уступая всесильным адским
чарам этих злодеев-святош, он снова погружается взором в разверстую
бездну, которая его притягивает. То же случилось и с господином Гарди.
Понимая опасность положения, Габриель собрал все силы, чтобы вырвать его
из этого уныния, и воскликнул:
- Что вы говорите, брат мой, о жалости и презрении? В глазах Бога и
людей может ли быть что-либо священнее души, которая, испытав бурю
страстей, ищет успокоения в религии? Успокойтесь... раны ваши излечимы...
Стоит вам покинуть этот дом, и они быстро заживут... поверьте мне!