Страница:
- Старый негодяй!.. Но мы еще о нем поговорим... Я спешу к принцу, а
затем заеду за вами с госпожой де Моренваль, чтобы ехать кататься на
Елисейские Поля.
И граф де Монброн стремительно вышел, столь же радостный и сияющий,
насколько он был грустен и печален при своем появлении.
Прошло около двух часов после разговора между Роденом и мадемуазель де
Кардовилль. Многочисленные гуляющие, привлеченные на Елисейские Поля
ясностью прекрасного весеннего дня (был конец марта), останавливались,
чтобы полюбоваться красивым выездом.
Прелестная голубая с белым карета была заложена четверкой породистых
коней золотисто-гнедой масти, с черными гривами. Сбруя блестела серебром,
а два маленьких ездовых (так как лошади запряжены были a la d'Aumont)
совершенно одинакового роста, в черных бархатных шапочках одеты были в
куртки из голубого кашемира с белым воротом, в кожаные штаны и в сапогах с
отворотами. На запятках сидели два высоких напудренных лакея, также в
голубой ливрее с расшитыми белым воротником и обшлагами. Невозможно было
представить себе лучшего выезда. Горячие, породистые, сильные лошади,
искусно управляемые ездовыми, шли ровным шагом, грациозно покачиваясь,
грызя удила, покрытые пеной, и встряхивая время от времени белые с голубым
кокарды, обрамленные развевающимися лентами с пышной розой посередине.
По другой стороне аллеи ехал верхом человек, одетый с элегантной
простотой, и не без гордого удовлетворения любовался упряжкой, которая,
так сказать, являлась его созданием. Этот человек был господин де
Бонневиль, или, по выражению графа де Монброна, шталмейстер Адриенны, так
как эта коляска принадлежала ей.
В _программе_ волшебного дня произошло маленькое изменение. Господин де
Монброн не смог вручить принцу письма Адриенны, так как Феринджи сообщил
ему, что Джальма с утра уехал в деревню с маршалом Симоном. Но принц
должен был вернуться к вечеру, и письмо тогда должны были ему передать.
Адриенна успокоилась относительно Джальмы и, зная, что дома он найдет
ее письмо, в котором хотя и не говорилось прямо о счастье, ожидавшем
индуса, но дан был все-таки легкий намек на него, Адриенна, повторяем мы,
по совету графа поехала кататься в собственном экипаже, чтобы показать
свету, что, несмотря на коварные слухи, распускаемые княгиней де
Сен-Дизье, она решила не изменять ничего в своих планах жить отдельно и
иметь свой дом. На Адриенне была надета маленькая белая шляпка с вуалеткой
из белых мягких кружев, обрамлявшая розовое лицо и золотистые волосы.
Бархатное платье гранатового цвета целиком скрывалось под зеленой
кашемировой шалью. Молодая маркиза де Моренваль, тоже очень хорошенькая и
элегантная, сидела справа, а граф де Монброн занимал переднюю скамейку
коляски.
Те, кто знает Парижское _общество_ или, лучше сказать, ту его
незначительную часть, которая всякий солнечный день появляется часа на два
на Елисейских Полях, чтобы увидеть других и себя показать, хорошо поймут,
какой громадный эффект должно было произвести появление мадемуазель де
Кардовилль на этой блестящей прогулке. Это было неожиданное, невероятное
событие. Свет, как говорится, не верил своим глазам, видя, что
восемнадцатилетняя девушка с миллионным состоянием, принадлежавшая по
рождению к знати, явилась в собственном экипаже доказать всем, что она
живет свободно и самостоятельно, наперекор правилам и приличиям. Подобного
рода эмансипация казалась чем-то чудовищным, и все были удивлены, что
скромная и полная достоинства манера мадемуазель де Кардовилль держать
себя опровергала клевету княгини де Сен-Дизье и ее друзей относительно
помешательства молодой девушки.
Несколько _щеголей_, катавшихся верхом, пользуясь своим знакомством с
маркизой де Моренваль или господином де Монброном, подъезжали к экипажу,
раскланивались и сопровождали его в течение нескольких минут с целью
посмотреть, полюбоваться, а может, и послушать мадемуазель Адриенну,
которая вполне удовлетворила их желания и разговаривала с обычными для нее
обаянием и умом. Воодушевление и удивление достигли после этого крайних
пределов. То, что раньше называли чудачеством, теперь получило название
прелестной оригинальности, и только от мадемуазель де Кардовилль зависело
отныне, захочет ли она, чтобы ее провозгласили королевой изящества и моды.
Девушка очень хорошо понимала произведенное ею впечатление. Она была этим
и счастлива и горда, думая о Джальме. Когда она сравнивала своего
возлюбленного с модными кавалерами, ее счастье возрастало. Все эти молодые
люди, большинство из которых не покидали Парижа, разве что в крайнем
случае отваживались съездить в Неаполь или Бадей, казались ей такими
серенькими рядом с Джальмой, участником многих кровавых войн, молва о
мужестве и геройском великодушии которого, служа предметом восторга
путешественников, донеслась из глубокой Индии до Парижа. Все эти изящные
франты в их шляпах, коротеньких сюртучках и больших галстуках не могли и
сравниться с индийским принцем, мужественная и тонкая красота которого еще
больше подчеркивалась блеском богатого и живописного костюма!
В этот счастливый день все для Адриенны было переполнено радостью и
любовью. Заходящее солнце заливало золотом своих лучей место прогулки.
Воздух был теплый, экипажи перекрещивались со всех сторон, быстро мелькали
горячие кони всадников, легкий ветерок колыхал шарфы женщин и перья их
шляп; всюду, наконец, были шум, движение и свет. Адриенне было забавно
наблюдать из коляски за пестрым калейдоскопом парижской роскоши. Среди
блестящего хаоса она мысленно видела нежное, меланхолическое лицо Джальмы.
Вдруг на ее колени что-то упало... Она вздрогнула. Это был полуувядший
букет фиалок. В ту же минуту рядом с коляской послышался детский голос:
- Добрая госпожа... Ради Бога... одно су!..
Адриенна повернулась и увидела маленькую девочку, бледную и истощенную,
с грустным и кротким личиком, в лохмотьях, протягивавшую руку с мольбой во
взоре. Хотя этот разительный контраст между крайней нуждой и крайней
роскошью был так обычен, что не удивил никого, Адриенна вдвойне им
огорчилась. Ей пришла на ум Горбунья, находящаяся, быть может, в эту
минуту в когтях страшной нищеты.
- Пусть по крайней мере, - подумала молодая девушка, - этот день будет
не для меня одной днем лучезарного счастья!
Наклонившись немного, она спросила малютку:
- Есть у тебя мать, дитя мое?
- Нет, мадемуазель, у меня нет ни отца, ни матеря.
- Кто же о тебе заботится?
- Никто, мадемуазель; мне дают букеты на продажу... и я должна
приносить деньги... иначе меня бьют.
- Бедняжка!
- Одно су... добрая госпожа... Ради Бога, су! - продолжала просить
девочка, следуя за коляской, которая ехала теперь шагом.
- Милый граф, - сказала улыбаясь Адриенна. - К счастью, вам не в первый
раз похищать. Наклонитесь, протяните руки этому ребенку и живо поднимите
ее в коляску. Мы ее спрячем между мной и маркизой и уедем отсюда раньше,
чем кто-либо заметит это дерзкое похищение.
- Как? - с удивлением спросил граф. - Вы хотите?
- Да... пожалуйста!
- Какое безумие!
- Пожалуй, вчера вы могли бы назвать этот каприз безумием, но
_сегодня_, - и Адриенна подчеркнула последнее слово, многозначительно
взглянув на господина де Монброна, - _сегодня_... вы должны понять, что
это почти долг!
- Понимаю, о доброе и благородное сердце! - отвечал растроганный граф,
между тем как госпожа де Моренваль, ничего не знавшая о любви Адриенны к
Джальме, смотрела на обоих с удивлением и любопытством.
Господин де Монброн высунулся из дверец коляски и, протянув девочке
руки, сказал:
- Давай сюда руки, малютка.
Удивленная девочка машинально повиновалась. Граф ловко подхватил ее за
руки и быстро поднял в коляску, что не представляло, впрочем, особой
трудности, так как экипаж был очень низок, а лошади шли шагом. Девочка,
больше озадаченная, чем испуганная, молчала. Ее усадили между маркизой и
Адриенной и прикрыли складками шалей молодых дам. Все описанное произошло
так быстро, что только несколько человек, проезжавших по перекрестным
аллеям, заметили это похищение.
- Теперь, граф, - радостно воскликнула Адриенна, - побыстрее скроемся с
нашей добычей!
Граф привстал и приказал ездовым:
- Домой!
И четверка разом помчалась крупной и ровной рысью.
- Мне кажется, сегодняшний день теперь освящен, и моя роскошь может
быть _прощена_, - думала Адриенна. - Пока я буду разыскивать бедную
Горбунью, принявшись с сегодняшнего дня за усердные поиски, ее место не
будет по крайней мере пусто!
Бывают иногда странные совпадения. В ту минуту, когда Адриенне пришла в
голову добрая мысль о Горбунье, в одной из боковых аллей началось сильное
движение. В одном месте собралась все более и более увеличивающаяся толпа
гуляющих.
- Посмотрите, дядя, какая там толпа, - сказала маркиза. - Что это
такое? Нельзя ли остановиться и послать узнать, что случилось?
- Мне очень жаль, дорогая, но ваше любопытство не может быть
удовлетворено, - сказал граф, вынимая часы. - Скоро шесть часов.
Представление с хищными зверями начнется в восемь. Нам осталось ровно
столько времени, сколько надо, чтобы вернуться и пообедать... Не правда
ли, мой друг? - сказал он Адриенне.
- А вы как думаете, Жюли? - спросила та маркизу.
- Конечно, да, - отвечала молодая женщина.
- Я вам буду особенно благодарен, если мы не опоздаем, - начал граф, -
потому что, отвезя вас в театр, я должен буду на полчаса съездить в клуб.
Там баллотируется сегодня лорд Кемпбел, которого я рекомендую в члены.
- Так что мы останемся в театре одни с Адриенной?
- А разве ваш муж не поедет?
- Верно, дядя, но все-таки не покидайте нас слишком надолго.
- Никоим образом мне не меньше вашего интересно посмотреть на этих
диких зверей и на Морока, их знаменитого и несравненного укротителя.
Коляска покинула в это время Елисейские Поля и направилась к улице
д'Анжу, увозя маленькую девочку.
В ту минуту, когда блестящий экипаж скрылся из глаз, толпа, о которой
мы уже говорили, собравшаяся около одного из громадных деревьев, сильно
увеличилась. Временами слышались жалостливые восклицания. На вопрос одного
из запоздавших прохожих, что там случилось, молодой человек, стоявший в
последних рядах, ответил:
- Говорят, какая-то нищенка... горбатая девушка упала от истощения.
- Горбатая? Велика беда!.. Горбатых и без того слишком много! - грубо,
со скотским смехом бросил любопытный.
- Горбатая или нет... а если она умирает с голоду, - еле сдерживая
негодование, сказал молодой человек, - то это очень печально и смеяться
тут нечему!
- Умирает с голоду, ба! - продолжал прохожий, пожимая плечами. - Только
ленивые канальи, не желающие работать, околевают с голоду... и прекрасно
делают!
- А я готов, сударь, побиться об заклад, что есть вид смерти, которого
вам бояться нечего! - воскликнул молодой человек с гневом, возбужденным
грубой наглостью прохожего.
- Что вы хотите этим сказать? - заносчиво отвечал последний.
- Я хочу сказать, что сердце у вас не разорвется, милостивый государь!
- сердито возразил собеседник.
- Милостивый государь!
- А что, милостивый государь? - пристально глядя ему в глаза, отвечал
молодой человек.
- Ничего! - и, круто повернувшись, грубиян направился к желтому
кабриолету с громадным гербом, украшенным баронской короной.
У лошади стоял лакей в смешной, зеленой с золотом ливрее и с длинными
аксельбантами чуть ли не до самых икр. Он не заметил своего господина.
- Рот раздерешь, зевая, скотина! - сказал ему хозяин, толкнув его
тростью.
- Я, господин... - бормотал сконфуженный слуга.
- Ты... негодяй... никогда не научишься, видно, говорить: господин
барон?! - с гневом воскликнул прохожий. - Отворяй же дверцу!
Это был Трипо, барон-промышленник, финансовый хищник, спекулянт.
Горбатая женщина была Горбунья, упавшая в обморок от голода, в то время
как она шла к мадемуазель де Кардовилль. Несчастная собралась с мужеством
и, несмотря на стыд и горькие насмешки, которые она рассчитывала встретить
в добровольно покинутом ею доме, она возвращалась туда же. Теперь речь шла
уже не о ней, а о ее сестре Сефизе, Королеве Вакханок, вернувшейся
накануне в Париж и которую Горбунья хотела с помощью Адриенны спасти от
ужасной участи...
Два часа спустя громадная толпа стекалась в театр Порт-Сен-Мартен,
чтобы поглядеть на битву Морока со знаменитой черной яванской пантерой по
имени _Смерть_.
Вскоре Адриенна с маркизой и маркизом де Моренваль вышла из коляски у
входа в театр; к ним должен был затем присоединиться граф де Монброн,
которого они завезли в клуб.
Громадный зал театра Порт-Сен-Мартен был переполнен нетерпеливыми
зрителями. Как граф де Монброн и говорил Адриенне, _весь Париж_ с живым и
пылким любопытством рвался на представления Морока. Излишне говорить, что
укротитель давно бросил торговлю религиозными картинами и образками,
приносившими ему барыши в трактире "Белый сокол" близ Лейпцига. Точно так
же были заброшены и картины на вывеске со странными рисунками,
прославлявшие обращение Морока в христианство. Такие устарелые штуки были
бы неуместны в Париже.
Морок кончал одеваться в отведенной ему актерской уборной. Сверх
кольчуги с нарукавниками и наколенниками он надел широкие красные
шаровары, прикрепленные внизу к позолоченным браслетам на лодыжке. Длинный
камзол, черный с красным, расшитый золотистыми нитями, был схвачен на
талии и на запястьях также широкими металлическими золочеными браслетами.
Этот костюм придавал ему еще более мрачное выражение. Густая рыжеватая
борода волнами падала на грудь Морока. Он торжественно обматывал длинный
кусок белого муслина вокруг красной шапочки. Набожный пророк в Германии,
комедиант в Париже, Морок умел, по примеру своих покровителей, прекрасно
приспосабливаться, к обстоятельствам.
В углу уборной сидел, глядя на него с тупым изумлением, Жак Реннепон,
по прозванию Голыш. Со дня пожара на фабрике господина Гарди Жак не
покидал Морока, проводя ночи в безумных оргиях, противостоять гибельным
последствиям которых мог только железный организм укротителя. Жак сильно
изменился. Впалые щеки, покрывшиеся пятнами, бледное лицо, отупелый или
горевший мрачным огнем взгляд - все говорило, что его здоровье подорвано
пьянками. На сухих воспаленных губах Жака змеилась постоянная горькая,
сардоническая улыбка. Его живой, веселый ум все еще боролся с отупением от
вечного пьянства. Отвыкнув от работы и уже не будучи в состоянии обойтись
без грубых удовольствий, стараясь утопить в вине остатки былой честности,
Жак без стыда принимал подачки от Морока, который доставлял ему в избытке
грубые наслаждения, уплачивая издержки за оргии, но не давая ни гроша
деньгами, чтобы держать его постоянно в полной зависимости от себя. После
нескольких минут изумленного созерцания Жак наконец сказал Мороку:
- А неплохое все-таки у тебя ремесло; ты можешь похвалиться, что в
данное время тебе во всем свете нет равного... это лестно!.. Жаль, что ты
не ограничиваешься этим!
- О чем ты толкуешь?
- Да все об этом заговоре, за счет которого мы день и ночь гуляем.
- Дело зреет, но минута еще не настала, - вот отчего мне нужно, чтобы
ты был рядом вплоть до великого события! Ты разве на это жалуешься?
- Нет, черт возьми! - сказал Жак. - Что бы я теперь стал делать? Я бы
теперь не смог работать, если бы и захотел... водка меня сожгла... силы не
стало... у меня ведь не каменная голова и не железное тело, как у тебя...
Но опьянеть от пороха, я еще на это гожусь... да, только на такую работу я
и способен... Оно и лучше. Это мешает мне думать.
- О чем же ты не хочешь думать?
- Ты знаешь... что, когда я могу думать... я думаю только об одном! -
мрачно проговорил Жак.
- Все еще о Королеве Вакханок? - с презрением спросил Морок.
- Все еще... только уж мало... Когда я перестану о ней думать...
значит, я буду мертв... или вовсе оскотинюсь... знай это, дьявол!
- Полно, ты никогда не был здоровее... и умнее, болван! - отвечал
Морок, укрепляя чалму.
Разговор был прерван появлением Голиафа, стремительно вошедшего в
уборную. Казалось, этот геркулес еще больше вырос. Он был в костюме
Алкида. Его огромные члены, изборожденные толстыми венами в палец
толщиной, вздувались под трико телесного цвета, ярко оттенявшим красные
штаны.
- Что ты ворвался, как буря? - спросил Морок.
- Это в зале буря: им надоело ждать, и они вопят, как бешеные. Да если
бы еще только это!..
- А что там еще?
- Смерть не может сегодня выступать.
Морок быстро, с тревогой повернулся.
- Это почему? - воскликнул он.
- Я сейчас ее видел... она забилась в угол клетки и так прижала уши,
точно их у нее отрезали... Вы знаете, что это значит!
- И это все? - сказал Морок, оборачиваясь к зеркалу, чтобы закончить
свой головной убор.
- Кажется, довольно и этого... раз она сегодня в припадке ярости... С
той ночи, когда она там, в Германии, распотрошила белую клячу, я никогда
не видал ее более разъяренной: глаза горят точно свечки.
- Тогда на нее надо надеть ошейник.
- Ее ошейник?
- Ну да, с пружиной.
- И я должен служить вам горничной? - сказал великан. - Приятное
занятие!
- Молчать!
- Это еще не все... - со смущением прибавил Голиаф.
- Еще что?
- Да уж лучше вам сказать... теперь...
- Будешь ты говорить?
- Ну... он... здесь.
- Кто, скотина?
- Англичанин!
Морок задрожал; у него опустились руки.
Жака поразила бледность и растерянный вид укротителя.
- Англичанин!.. ты его видел? - воскликнул Морок. - Ты убежден, что это
он?
- Более чем... я смотрел через дырочку в занавесе. Он сидит в маленькой
ложе у самой сцены... видимо, хочет смотреть на вас поближе... Узнать его
не трудно по остроконечному лицу, длинному носу и круглым глазам!
Морок снова вздрогнул. Этот человек, всегда мрачно бесстрастный,
казался теперь таким смущенным и перепуганным, что Жак спросил:
- Что это за англичанин?
- Он следует за мной от Страсбурга, где мы с ним встретились, - отвечал
Морок, не в силах скрыть подавленность. - Он ехал потихоньку на своих
лошадях, следом за мной, останавливаясь там же, где и я, чтобы не
пропустить ни одного моего представления. Но за два дня до приезда в Париж
он от меня отстал... и я уже думал, что избавился от него! - прибавил
Морок со вздохом.
- Избавился?.. как ты странно говоришь, - с удивлением начал Жак. -
Такой выгодный зритель... такой поклонник!
- Да! - возразил Морок, становясь все более угрюмым и подавленным. -
Этот мерзавец заключил громадное пари, что я буду в один прекрасный день
растерзан в его присутствии моими зверями... Он надеется выиграть это
пари... вот почему и следует за мною!
Голыш нашел идею англичанина столь необычной и забавной, что разразился
неудержимым смехом, так он давно не хохотал.
Морок, побледнев от гнева, бросился на него с таким грозным видом, что
Голиаф поспешил его удержать.
- Ну, полно... полно! - сказал Жак. - Не сердись... я не буду смеяться,
если это серьезно.
Морок успокоился и спросил Голыша глухим голосом:
- Считаешь ли ты меня трусом?
- Вот еще выдумал!
- Ну, а этот англичанин с его шутовской рожей для меня страшнее и тигра
и пантеры!
- Я верю тебе... раз ты это говоришь... но не могу понять, почему
присутствие этого человека наводит на тебя страх.
- Пойми же, дурак, - воскликнул Морок, - что когда я должен следить за
малейшим движением зверя, не выпуская его из-под контроля моего взгляда и
жеста, мне страшно подумать, что меня сзади стерегут два глаза, с
нетерпением ожидающие того мгновения оплошности, когда я стану, наконец,
добычей этих самых зверей.
- Теперь понимаю! - сказал Жак, вздрогнув в свою очередь. - Страшно!
- Да... потому что, хотя я и стараюсь на него не смотреть, на этого
проклятого англичанина, мне все время мерещатся его круглые, выпученные
глаза... Один раз Каин чуть не отгрыз мне руку благодаря этому человеку,
чтобы ад его поглотил!.. Гром и молния! - воскликнул Морок. - Я чувствую,
что это роковой для меня человек!
И Морок в волнении заходил по уборной.
- Не считая того, что Смерть прижала сегодня уши! - грубо заметил
Голиаф. - Если вы заупрямитесь... то предсказываю вам... что англичанин
выиграет пари сегодня...
- Пошел вон, скотина! Не дури мне голову предсказаниями беды!..
Пошел... приготовь ошейник для Смерти...
- У всякого свой вкус... Если, уж вам так хочется, чтобы пантера
попробовала, вкусны ли вы... - и Голиаф грузно ушел после этой невиданной
шутки.
- Но если ты опасаешься, - сказал Голыш, - почему тогда не объявить,
что пантера больна?
Морок пожал плечами и отвечал с мрачным воодушевлением:
- Слыхал ли ты о жгучем наслаждении игрока, ставящего на карту честь и
жизнь? Ну, вот и я... на этих представлениях, где ставкой моя жизнь... я
нахожу такое же жгучее наслаждение, рискуя жизнью на виду у трепещущей
толпы, приведенной в ужас моей смелостью... Да, даже в том страхе, какой
внушает мне англичанин, есть некое ужасное возбуждение, которому я
невольно подчиняюсь.
Вошедший в уборную администратор спросил:
- Можно дать три удара, господин Морок? Увертюра продлится не дольше
десяти минут.
- Давайте! - сказал Морок.
- Полицейский комиссар удостоверился в крепости цепи и кольца,
ввернутого в пол пещеры на переднем плане. Все совершенно крепко, можете
быть спокойны.
- Да... все спокойны... кроме меня... - прошептал укротитель.
- Так можно начинать?
- Можно.
Администратор вышел.
Три обычных удара торжественно раздались за занавесом. Увертюра
началась, но, надо признаться, ее почти не слушали.
Зал был весьма оживлен. Кроме двух лож справа и слева от авансцены, все
места были заняты. В ложах сидело множество нарядных женщин, привлеченных,
как всегда, необычностью дикого зрелища. Кресла были заняты той же самой
молодежью, которая днем каталась на Елисейских Полях. Об их разговорах
можно было судить по нескольким словам, которыми обменивались между собой
соседи по ложам.
- А знаете, на "Гофолию" публики в зале бы столько не собралось, да еще
такой избранной.
- Конечно! Разве можно сравнить жидкие завывания трагика с ревом льва?
- Я не понимаю, как это позволяют Мороку привязывать пантеру на цепь
прямо на сцене. А вдруг цепь лопнет?
- Кстати, о порванных цепях... Вон маленькая госпожа де Бленвиль, хотя
не тигрица... вон она во втором ярусе, видите?
- А ей пошло впрок, что она порвала супружеские узы, и... очень
похорошела.
- А вот и прекрасная герцогиня де Сен-При... Да, здесь сегодня
собралось лучшее общество... О себе я, конечно, умалчиваю.
- Точно в Итальянской опере... Какой веселый и праздничный вид!
- Что же... надо повеселиться напоследок... может быть, недолго
веселиться придется!
- Это почему?
- А если в Париж придет холера?
- Как? Что?
- Разве вы верите в холеру?
- Черт возьми! говорят, она с тросточкой пробирается к нам с севера.
- Пусть сатана перехватит ее по дороге, чтоб нам не видать ее зеленой
рожи!
- Говорят, что она уже в Лондоне.
- Счастливого пути!
- Я не люблю о ней говорить... Быть может, это слабость... но, знаете,
невеселый предмет.
- Я думаю!
- Господа... я не ошибся... нет... это она!
- Кто она?
- Мадемуазель де Кардовилль! она вошла сейчас в литерную ложу с
Моренвалями. Полное возрождение! Днем Елисейские Поля, вечером здесь!
- Правда, это она!
- Боже! Как хороша!
- Позвольте мне ваш лорнет.
- А? Какова?
- Очаровательна... ослепительна!
- И при такой красоте дьявольски умна, восемнадцать лет, триста тысяч
дохода, знатное происхождение... и полная свобода!
- И подумать только, что стоило бы ей захотеть - и я завтра, даже
сегодня, был бы счастливейшим человеком в мире!
- Можно сойти с ума или взбеситься!
- Говорят, что ее дворец на улице д'Анжу нечто волшебное. Рассказывают
о спальне и о ванной, достойных "Тысячи и одной ночи".
- И свободна, как воздух... я все к этому возвращаюсь!
- Ах, если бы я был на ее месте! Я был бы чудовищно легкомысленным!
- Счастлив будет тот смертный, кого она полюбит первого!
- А вы думаете, их будет несколько?
- Если она свободна, как воздух...
- Вот и все ложи заняты, кроме той, литерной, напротив ложи мадемуазель
де Кардовилль. Счастливы те, кто будут там сидеть!
- Видели ли вы супругу английского посла в ложе первого яруса?
- А, княгиню д'Альвамир... Каков у нее букет!
- Черт возьми!
- Желал бы я знать фамилию... этого букета.
- Черт возьми! Это Жерминьи.
- Как, наверно, польщены львы и тигры, что собрали такую избранную
публику!
- Взгляните, как все смотрят на мадемуазель де Кардовилль!
- Она становится событием!
- Как хорошо она сделала, что показалась. Ведь ее выдавали за
помешанную.
- Ах, господа! Вот рожа-то!
- Где? Где?
- Под ложей мадемуазель де Кардовилль.
- Это щелкунчик из Нюренберга!
- Деревянная кукла!
- Какие круглые, выпуклые глаза!
- А нос!
- А лоб!
- Да это шут какой-то!
- Тише, господа! Занавес поднимается.
Действительно, занавес поднялся.
Необходимо дать несколько пояснений, чтобы было понятно следующее.
На авансцене бенуара находились две литерные ложи. Одну из них занимали
некоторые из тех лиц, о которых только что шла речь, а в другой сидел
англичанин, тот самый эксцентрик, ужасное пари которого наводило жуть на
Морока. Действительно, только обладая редким фантастическим гением
Гофмана, можно было бы верно описать комичное и в то же время страшное
лицо этого человека, выделявшееся на темном фоне ложи. Англичанин выглядел
лет на пятьдесят, у него был лысый лоб странной конусообразной формы,
затем заеду за вами с госпожой де Моренваль, чтобы ехать кататься на
Елисейские Поля.
И граф де Монброн стремительно вышел, столь же радостный и сияющий,
насколько он был грустен и печален при своем появлении.
Прошло около двух часов после разговора между Роденом и мадемуазель де
Кардовилль. Многочисленные гуляющие, привлеченные на Елисейские Поля
ясностью прекрасного весеннего дня (был конец марта), останавливались,
чтобы полюбоваться красивым выездом.
Прелестная голубая с белым карета была заложена четверкой породистых
коней золотисто-гнедой масти, с черными гривами. Сбруя блестела серебром,
а два маленьких ездовых (так как лошади запряжены были a la d'Aumont)
совершенно одинакового роста, в черных бархатных шапочках одеты были в
куртки из голубого кашемира с белым воротом, в кожаные штаны и в сапогах с
отворотами. На запятках сидели два высоких напудренных лакея, также в
голубой ливрее с расшитыми белым воротником и обшлагами. Невозможно было
представить себе лучшего выезда. Горячие, породистые, сильные лошади,
искусно управляемые ездовыми, шли ровным шагом, грациозно покачиваясь,
грызя удила, покрытые пеной, и встряхивая время от времени белые с голубым
кокарды, обрамленные развевающимися лентами с пышной розой посередине.
По другой стороне аллеи ехал верхом человек, одетый с элегантной
простотой, и не без гордого удовлетворения любовался упряжкой, которая,
так сказать, являлась его созданием. Этот человек был господин де
Бонневиль, или, по выражению графа де Монброна, шталмейстер Адриенны, так
как эта коляска принадлежала ей.
В _программе_ волшебного дня произошло маленькое изменение. Господин де
Монброн не смог вручить принцу письма Адриенны, так как Феринджи сообщил
ему, что Джальма с утра уехал в деревню с маршалом Симоном. Но принц
должен был вернуться к вечеру, и письмо тогда должны были ему передать.
Адриенна успокоилась относительно Джальмы и, зная, что дома он найдет
ее письмо, в котором хотя и не говорилось прямо о счастье, ожидавшем
индуса, но дан был все-таки легкий намек на него, Адриенна, повторяем мы,
по совету графа поехала кататься в собственном экипаже, чтобы показать
свету, что, несмотря на коварные слухи, распускаемые княгиней де
Сен-Дизье, она решила не изменять ничего в своих планах жить отдельно и
иметь свой дом. На Адриенне была надета маленькая белая шляпка с вуалеткой
из белых мягких кружев, обрамлявшая розовое лицо и золотистые волосы.
Бархатное платье гранатового цвета целиком скрывалось под зеленой
кашемировой шалью. Молодая маркиза де Моренваль, тоже очень хорошенькая и
элегантная, сидела справа, а граф де Монброн занимал переднюю скамейку
коляски.
Те, кто знает Парижское _общество_ или, лучше сказать, ту его
незначительную часть, которая всякий солнечный день появляется часа на два
на Елисейских Полях, чтобы увидеть других и себя показать, хорошо поймут,
какой громадный эффект должно было произвести появление мадемуазель де
Кардовилль на этой блестящей прогулке. Это было неожиданное, невероятное
событие. Свет, как говорится, не верил своим глазам, видя, что
восемнадцатилетняя девушка с миллионным состоянием, принадлежавшая по
рождению к знати, явилась в собственном экипаже доказать всем, что она
живет свободно и самостоятельно, наперекор правилам и приличиям. Подобного
рода эмансипация казалась чем-то чудовищным, и все были удивлены, что
скромная и полная достоинства манера мадемуазель де Кардовилль держать
себя опровергала клевету княгини де Сен-Дизье и ее друзей относительно
помешательства молодой девушки.
Несколько _щеголей_, катавшихся верхом, пользуясь своим знакомством с
маркизой де Моренваль или господином де Монброном, подъезжали к экипажу,
раскланивались и сопровождали его в течение нескольких минут с целью
посмотреть, полюбоваться, а может, и послушать мадемуазель Адриенну,
которая вполне удовлетворила их желания и разговаривала с обычными для нее
обаянием и умом. Воодушевление и удивление достигли после этого крайних
пределов. То, что раньше называли чудачеством, теперь получило название
прелестной оригинальности, и только от мадемуазель де Кардовилль зависело
отныне, захочет ли она, чтобы ее провозгласили королевой изящества и моды.
Девушка очень хорошо понимала произведенное ею впечатление. Она была этим
и счастлива и горда, думая о Джальме. Когда она сравнивала своего
возлюбленного с модными кавалерами, ее счастье возрастало. Все эти молодые
люди, большинство из которых не покидали Парижа, разве что в крайнем
случае отваживались съездить в Неаполь или Бадей, казались ей такими
серенькими рядом с Джальмой, участником многих кровавых войн, молва о
мужестве и геройском великодушии которого, служа предметом восторга
путешественников, донеслась из глубокой Индии до Парижа. Все эти изящные
франты в их шляпах, коротеньких сюртучках и больших галстуках не могли и
сравниться с индийским принцем, мужественная и тонкая красота которого еще
больше подчеркивалась блеском богатого и живописного костюма!
В этот счастливый день все для Адриенны было переполнено радостью и
любовью. Заходящее солнце заливало золотом своих лучей место прогулки.
Воздух был теплый, экипажи перекрещивались со всех сторон, быстро мелькали
горячие кони всадников, легкий ветерок колыхал шарфы женщин и перья их
шляп; всюду, наконец, были шум, движение и свет. Адриенне было забавно
наблюдать из коляски за пестрым калейдоскопом парижской роскоши. Среди
блестящего хаоса она мысленно видела нежное, меланхолическое лицо Джальмы.
Вдруг на ее колени что-то упало... Она вздрогнула. Это был полуувядший
букет фиалок. В ту же минуту рядом с коляской послышался детский голос:
- Добрая госпожа... Ради Бога... одно су!..
Адриенна повернулась и увидела маленькую девочку, бледную и истощенную,
с грустным и кротким личиком, в лохмотьях, протягивавшую руку с мольбой во
взоре. Хотя этот разительный контраст между крайней нуждой и крайней
роскошью был так обычен, что не удивил никого, Адриенна вдвойне им
огорчилась. Ей пришла на ум Горбунья, находящаяся, быть может, в эту
минуту в когтях страшной нищеты.
- Пусть по крайней мере, - подумала молодая девушка, - этот день будет
не для меня одной днем лучезарного счастья!
Наклонившись немного, она спросила малютку:
- Есть у тебя мать, дитя мое?
- Нет, мадемуазель, у меня нет ни отца, ни матеря.
- Кто же о тебе заботится?
- Никто, мадемуазель; мне дают букеты на продажу... и я должна
приносить деньги... иначе меня бьют.
- Бедняжка!
- Одно су... добрая госпожа... Ради Бога, су! - продолжала просить
девочка, следуя за коляской, которая ехала теперь шагом.
- Милый граф, - сказала улыбаясь Адриенна. - К счастью, вам не в первый
раз похищать. Наклонитесь, протяните руки этому ребенку и живо поднимите
ее в коляску. Мы ее спрячем между мной и маркизой и уедем отсюда раньше,
чем кто-либо заметит это дерзкое похищение.
- Как? - с удивлением спросил граф. - Вы хотите?
- Да... пожалуйста!
- Какое безумие!
- Пожалуй, вчера вы могли бы назвать этот каприз безумием, но
_сегодня_, - и Адриенна подчеркнула последнее слово, многозначительно
взглянув на господина де Монброна, - _сегодня_... вы должны понять, что
это почти долг!
- Понимаю, о доброе и благородное сердце! - отвечал растроганный граф,
между тем как госпожа де Моренваль, ничего не знавшая о любви Адриенны к
Джальме, смотрела на обоих с удивлением и любопытством.
Господин де Монброн высунулся из дверец коляски и, протянув девочке
руки, сказал:
- Давай сюда руки, малютка.
Удивленная девочка машинально повиновалась. Граф ловко подхватил ее за
руки и быстро поднял в коляску, что не представляло, впрочем, особой
трудности, так как экипаж был очень низок, а лошади шли шагом. Девочка,
больше озадаченная, чем испуганная, молчала. Ее усадили между маркизой и
Адриенной и прикрыли складками шалей молодых дам. Все описанное произошло
так быстро, что только несколько человек, проезжавших по перекрестным
аллеям, заметили это похищение.
- Теперь, граф, - радостно воскликнула Адриенна, - побыстрее скроемся с
нашей добычей!
Граф привстал и приказал ездовым:
- Домой!
И четверка разом помчалась крупной и ровной рысью.
- Мне кажется, сегодняшний день теперь освящен, и моя роскошь может
быть _прощена_, - думала Адриенна. - Пока я буду разыскивать бедную
Горбунью, принявшись с сегодняшнего дня за усердные поиски, ее место не
будет по крайней мере пусто!
Бывают иногда странные совпадения. В ту минуту, когда Адриенне пришла в
голову добрая мысль о Горбунье, в одной из боковых аллей началось сильное
движение. В одном месте собралась все более и более увеличивающаяся толпа
гуляющих.
- Посмотрите, дядя, какая там толпа, - сказала маркиза. - Что это
такое? Нельзя ли остановиться и послать узнать, что случилось?
- Мне очень жаль, дорогая, но ваше любопытство не может быть
удовлетворено, - сказал граф, вынимая часы. - Скоро шесть часов.
Представление с хищными зверями начнется в восемь. Нам осталось ровно
столько времени, сколько надо, чтобы вернуться и пообедать... Не правда
ли, мой друг? - сказал он Адриенне.
- А вы как думаете, Жюли? - спросила та маркизу.
- Конечно, да, - отвечала молодая женщина.
- Я вам буду особенно благодарен, если мы не опоздаем, - начал граф, -
потому что, отвезя вас в театр, я должен буду на полчаса съездить в клуб.
Там баллотируется сегодня лорд Кемпбел, которого я рекомендую в члены.
- Так что мы останемся в театре одни с Адриенной?
- А разве ваш муж не поедет?
- Верно, дядя, но все-таки не покидайте нас слишком надолго.
- Никоим образом мне не меньше вашего интересно посмотреть на этих
диких зверей и на Морока, их знаменитого и несравненного укротителя.
Коляска покинула в это время Елисейские Поля и направилась к улице
д'Анжу, увозя маленькую девочку.
В ту минуту, когда блестящий экипаж скрылся из глаз, толпа, о которой
мы уже говорили, собравшаяся около одного из громадных деревьев, сильно
увеличилась. Временами слышались жалостливые восклицания. На вопрос одного
из запоздавших прохожих, что там случилось, молодой человек, стоявший в
последних рядах, ответил:
- Говорят, какая-то нищенка... горбатая девушка упала от истощения.
- Горбатая? Велика беда!.. Горбатых и без того слишком много! - грубо,
со скотским смехом бросил любопытный.
- Горбатая или нет... а если она умирает с голоду, - еле сдерживая
негодование, сказал молодой человек, - то это очень печально и смеяться
тут нечему!
- Умирает с голоду, ба! - продолжал прохожий, пожимая плечами. - Только
ленивые канальи, не желающие работать, околевают с голоду... и прекрасно
делают!
- А я готов, сударь, побиться об заклад, что есть вид смерти, которого
вам бояться нечего! - воскликнул молодой человек с гневом, возбужденным
грубой наглостью прохожего.
- Что вы хотите этим сказать? - заносчиво отвечал последний.
- Я хочу сказать, что сердце у вас не разорвется, милостивый государь!
- сердито возразил собеседник.
- Милостивый государь!
- А что, милостивый государь? - пристально глядя ему в глаза, отвечал
молодой человек.
- Ничего! - и, круто повернувшись, грубиян направился к желтому
кабриолету с громадным гербом, украшенным баронской короной.
У лошади стоял лакей в смешной, зеленой с золотом ливрее и с длинными
аксельбантами чуть ли не до самых икр. Он не заметил своего господина.
- Рот раздерешь, зевая, скотина! - сказал ему хозяин, толкнув его
тростью.
- Я, господин... - бормотал сконфуженный слуга.
- Ты... негодяй... никогда не научишься, видно, говорить: господин
барон?! - с гневом воскликнул прохожий. - Отворяй же дверцу!
Это был Трипо, барон-промышленник, финансовый хищник, спекулянт.
Горбатая женщина была Горбунья, упавшая в обморок от голода, в то время
как она шла к мадемуазель де Кардовилль. Несчастная собралась с мужеством
и, несмотря на стыд и горькие насмешки, которые она рассчитывала встретить
в добровольно покинутом ею доме, она возвращалась туда же. Теперь речь шла
уже не о ней, а о ее сестре Сефизе, Королеве Вакханок, вернувшейся
накануне в Париж и которую Горбунья хотела с помощью Адриенны спасти от
ужасной участи...
Два часа спустя громадная толпа стекалась в театр Порт-Сен-Мартен,
чтобы поглядеть на битву Морока со знаменитой черной яванской пантерой по
имени _Смерть_.
Вскоре Адриенна с маркизой и маркизом де Моренваль вышла из коляски у
входа в театр; к ним должен был затем присоединиться граф де Монброн,
которого они завезли в клуб.
Громадный зал театра Порт-Сен-Мартен был переполнен нетерпеливыми
зрителями. Как граф де Монброн и говорил Адриенне, _весь Париж_ с живым и
пылким любопытством рвался на представления Морока. Излишне говорить, что
укротитель давно бросил торговлю религиозными картинами и образками,
приносившими ему барыши в трактире "Белый сокол" близ Лейпцига. Точно так
же были заброшены и картины на вывеске со странными рисунками,
прославлявшие обращение Морока в христианство. Такие устарелые штуки были
бы неуместны в Париже.
Морок кончал одеваться в отведенной ему актерской уборной. Сверх
кольчуги с нарукавниками и наколенниками он надел широкие красные
шаровары, прикрепленные внизу к позолоченным браслетам на лодыжке. Длинный
камзол, черный с красным, расшитый золотистыми нитями, был схвачен на
талии и на запястьях также широкими металлическими золочеными браслетами.
Этот костюм придавал ему еще более мрачное выражение. Густая рыжеватая
борода волнами падала на грудь Морока. Он торжественно обматывал длинный
кусок белого муслина вокруг красной шапочки. Набожный пророк в Германии,
комедиант в Париже, Морок умел, по примеру своих покровителей, прекрасно
приспосабливаться, к обстоятельствам.
В углу уборной сидел, глядя на него с тупым изумлением, Жак Реннепон,
по прозванию Голыш. Со дня пожара на фабрике господина Гарди Жак не
покидал Морока, проводя ночи в безумных оргиях, противостоять гибельным
последствиям которых мог только железный организм укротителя. Жак сильно
изменился. Впалые щеки, покрывшиеся пятнами, бледное лицо, отупелый или
горевший мрачным огнем взгляд - все говорило, что его здоровье подорвано
пьянками. На сухих воспаленных губах Жака змеилась постоянная горькая,
сардоническая улыбка. Его живой, веселый ум все еще боролся с отупением от
вечного пьянства. Отвыкнув от работы и уже не будучи в состоянии обойтись
без грубых удовольствий, стараясь утопить в вине остатки былой честности,
Жак без стыда принимал подачки от Морока, который доставлял ему в избытке
грубые наслаждения, уплачивая издержки за оргии, но не давая ни гроша
деньгами, чтобы держать его постоянно в полной зависимости от себя. После
нескольких минут изумленного созерцания Жак наконец сказал Мороку:
- А неплохое все-таки у тебя ремесло; ты можешь похвалиться, что в
данное время тебе во всем свете нет равного... это лестно!.. Жаль, что ты
не ограничиваешься этим!
- О чем ты толкуешь?
- Да все об этом заговоре, за счет которого мы день и ночь гуляем.
- Дело зреет, но минута еще не настала, - вот отчего мне нужно, чтобы
ты был рядом вплоть до великого события! Ты разве на это жалуешься?
- Нет, черт возьми! - сказал Жак. - Что бы я теперь стал делать? Я бы
теперь не смог работать, если бы и захотел... водка меня сожгла... силы не
стало... у меня ведь не каменная голова и не железное тело, как у тебя...
Но опьянеть от пороха, я еще на это гожусь... да, только на такую работу я
и способен... Оно и лучше. Это мешает мне думать.
- О чем же ты не хочешь думать?
- Ты знаешь... что, когда я могу думать... я думаю только об одном! -
мрачно проговорил Жак.
- Все еще о Королеве Вакханок? - с презрением спросил Морок.
- Все еще... только уж мало... Когда я перестану о ней думать...
значит, я буду мертв... или вовсе оскотинюсь... знай это, дьявол!
- Полно, ты никогда не был здоровее... и умнее, болван! - отвечал
Морок, укрепляя чалму.
Разговор был прерван появлением Голиафа, стремительно вошедшего в
уборную. Казалось, этот геркулес еще больше вырос. Он был в костюме
Алкида. Его огромные члены, изборожденные толстыми венами в палец
толщиной, вздувались под трико телесного цвета, ярко оттенявшим красные
штаны.
- Что ты ворвался, как буря? - спросил Морок.
- Это в зале буря: им надоело ждать, и они вопят, как бешеные. Да если
бы еще только это!..
- А что там еще?
- Смерть не может сегодня выступать.
Морок быстро, с тревогой повернулся.
- Это почему? - воскликнул он.
- Я сейчас ее видел... она забилась в угол клетки и так прижала уши,
точно их у нее отрезали... Вы знаете, что это значит!
- И это все? - сказал Морок, оборачиваясь к зеркалу, чтобы закончить
свой головной убор.
- Кажется, довольно и этого... раз она сегодня в припадке ярости... С
той ночи, когда она там, в Германии, распотрошила белую клячу, я никогда
не видал ее более разъяренной: глаза горят точно свечки.
- Тогда на нее надо надеть ошейник.
- Ее ошейник?
- Ну да, с пружиной.
- И я должен служить вам горничной? - сказал великан. - Приятное
занятие!
- Молчать!
- Это еще не все... - со смущением прибавил Голиаф.
- Еще что?
- Да уж лучше вам сказать... теперь...
- Будешь ты говорить?
- Ну... он... здесь.
- Кто, скотина?
- Англичанин!
Морок задрожал; у него опустились руки.
Жака поразила бледность и растерянный вид укротителя.
- Англичанин!.. ты его видел? - воскликнул Морок. - Ты убежден, что это
он?
- Более чем... я смотрел через дырочку в занавесе. Он сидит в маленькой
ложе у самой сцены... видимо, хочет смотреть на вас поближе... Узнать его
не трудно по остроконечному лицу, длинному носу и круглым глазам!
Морок снова вздрогнул. Этот человек, всегда мрачно бесстрастный,
казался теперь таким смущенным и перепуганным, что Жак спросил:
- Что это за англичанин?
- Он следует за мной от Страсбурга, где мы с ним встретились, - отвечал
Морок, не в силах скрыть подавленность. - Он ехал потихоньку на своих
лошадях, следом за мной, останавливаясь там же, где и я, чтобы не
пропустить ни одного моего представления. Но за два дня до приезда в Париж
он от меня отстал... и я уже думал, что избавился от него! - прибавил
Морок со вздохом.
- Избавился?.. как ты странно говоришь, - с удивлением начал Жак. -
Такой выгодный зритель... такой поклонник!
- Да! - возразил Морок, становясь все более угрюмым и подавленным. -
Этот мерзавец заключил громадное пари, что я буду в один прекрасный день
растерзан в его присутствии моими зверями... Он надеется выиграть это
пари... вот почему и следует за мною!
Голыш нашел идею англичанина столь необычной и забавной, что разразился
неудержимым смехом, так он давно не хохотал.
Морок, побледнев от гнева, бросился на него с таким грозным видом, что
Голиаф поспешил его удержать.
- Ну, полно... полно! - сказал Жак. - Не сердись... я не буду смеяться,
если это серьезно.
Морок успокоился и спросил Голыша глухим голосом:
- Считаешь ли ты меня трусом?
- Вот еще выдумал!
- Ну, а этот англичанин с его шутовской рожей для меня страшнее и тигра
и пантеры!
- Я верю тебе... раз ты это говоришь... но не могу понять, почему
присутствие этого человека наводит на тебя страх.
- Пойми же, дурак, - воскликнул Морок, - что когда я должен следить за
малейшим движением зверя, не выпуская его из-под контроля моего взгляда и
жеста, мне страшно подумать, что меня сзади стерегут два глаза, с
нетерпением ожидающие того мгновения оплошности, когда я стану, наконец,
добычей этих самых зверей.
- Теперь понимаю! - сказал Жак, вздрогнув в свою очередь. - Страшно!
- Да... потому что, хотя я и стараюсь на него не смотреть, на этого
проклятого англичанина, мне все время мерещатся его круглые, выпученные
глаза... Один раз Каин чуть не отгрыз мне руку благодаря этому человеку,
чтобы ад его поглотил!.. Гром и молния! - воскликнул Морок. - Я чувствую,
что это роковой для меня человек!
И Морок в волнении заходил по уборной.
- Не считая того, что Смерть прижала сегодня уши! - грубо заметил
Голиаф. - Если вы заупрямитесь... то предсказываю вам... что англичанин
выиграет пари сегодня...
- Пошел вон, скотина! Не дури мне голову предсказаниями беды!..
Пошел... приготовь ошейник для Смерти...
- У всякого свой вкус... Если, уж вам так хочется, чтобы пантера
попробовала, вкусны ли вы... - и Голиаф грузно ушел после этой невиданной
шутки.
- Но если ты опасаешься, - сказал Голыш, - почему тогда не объявить,
что пантера больна?
Морок пожал плечами и отвечал с мрачным воодушевлением:
- Слыхал ли ты о жгучем наслаждении игрока, ставящего на карту честь и
жизнь? Ну, вот и я... на этих представлениях, где ставкой моя жизнь... я
нахожу такое же жгучее наслаждение, рискуя жизнью на виду у трепещущей
толпы, приведенной в ужас моей смелостью... Да, даже в том страхе, какой
внушает мне англичанин, есть некое ужасное возбуждение, которому я
невольно подчиняюсь.
Вошедший в уборную администратор спросил:
- Можно дать три удара, господин Морок? Увертюра продлится не дольше
десяти минут.
- Давайте! - сказал Морок.
- Полицейский комиссар удостоверился в крепости цепи и кольца,
ввернутого в пол пещеры на переднем плане. Все совершенно крепко, можете
быть спокойны.
- Да... все спокойны... кроме меня... - прошептал укротитель.
- Так можно начинать?
- Можно.
Администратор вышел.
Три обычных удара торжественно раздались за занавесом. Увертюра
началась, но, надо признаться, ее почти не слушали.
Зал был весьма оживлен. Кроме двух лож справа и слева от авансцены, все
места были заняты. В ложах сидело множество нарядных женщин, привлеченных,
как всегда, необычностью дикого зрелища. Кресла были заняты той же самой
молодежью, которая днем каталась на Елисейских Полях. Об их разговорах
можно было судить по нескольким словам, которыми обменивались между собой
соседи по ложам.
- А знаете, на "Гофолию" публики в зале бы столько не собралось, да еще
такой избранной.
- Конечно! Разве можно сравнить жидкие завывания трагика с ревом льва?
- Я не понимаю, как это позволяют Мороку привязывать пантеру на цепь
прямо на сцене. А вдруг цепь лопнет?
- Кстати, о порванных цепях... Вон маленькая госпожа де Бленвиль, хотя
не тигрица... вон она во втором ярусе, видите?
- А ей пошло впрок, что она порвала супружеские узы, и... очень
похорошела.
- А вот и прекрасная герцогиня де Сен-При... Да, здесь сегодня
собралось лучшее общество... О себе я, конечно, умалчиваю.
- Точно в Итальянской опере... Какой веселый и праздничный вид!
- Что же... надо повеселиться напоследок... может быть, недолго
веселиться придется!
- Это почему?
- А если в Париж придет холера?
- Как? Что?
- Разве вы верите в холеру?
- Черт возьми! говорят, она с тросточкой пробирается к нам с севера.
- Пусть сатана перехватит ее по дороге, чтоб нам не видать ее зеленой
рожи!
- Говорят, что она уже в Лондоне.
- Счастливого пути!
- Я не люблю о ней говорить... Быть может, это слабость... но, знаете,
невеселый предмет.
- Я думаю!
- Господа... я не ошибся... нет... это она!
- Кто она?
- Мадемуазель де Кардовилль! она вошла сейчас в литерную ложу с
Моренвалями. Полное возрождение! Днем Елисейские Поля, вечером здесь!
- Правда, это она!
- Боже! Как хороша!
- Позвольте мне ваш лорнет.
- А? Какова?
- Очаровательна... ослепительна!
- И при такой красоте дьявольски умна, восемнадцать лет, триста тысяч
дохода, знатное происхождение... и полная свобода!
- И подумать только, что стоило бы ей захотеть - и я завтра, даже
сегодня, был бы счастливейшим человеком в мире!
- Можно сойти с ума или взбеситься!
- Говорят, что ее дворец на улице д'Анжу нечто волшебное. Рассказывают
о спальне и о ванной, достойных "Тысячи и одной ночи".
- И свободна, как воздух... я все к этому возвращаюсь!
- Ах, если бы я был на ее месте! Я был бы чудовищно легкомысленным!
- Счастлив будет тот смертный, кого она полюбит первого!
- А вы думаете, их будет несколько?
- Если она свободна, как воздух...
- Вот и все ложи заняты, кроме той, литерной, напротив ложи мадемуазель
де Кардовилль. Счастливы те, кто будут там сидеть!
- Видели ли вы супругу английского посла в ложе первого яруса?
- А, княгиню д'Альвамир... Каков у нее букет!
- Черт возьми!
- Желал бы я знать фамилию... этого букета.
- Черт возьми! Это Жерминьи.
- Как, наверно, польщены львы и тигры, что собрали такую избранную
публику!
- Взгляните, как все смотрят на мадемуазель де Кардовилль!
- Она становится событием!
- Как хорошо она сделала, что показалась. Ведь ее выдавали за
помешанную.
- Ах, господа! Вот рожа-то!
- Где? Где?
- Под ложей мадемуазель де Кардовилль.
- Это щелкунчик из Нюренберга!
- Деревянная кукла!
- Какие круглые, выпуклые глаза!
- А нос!
- А лоб!
- Да это шут какой-то!
- Тише, господа! Занавес поднимается.
Действительно, занавес поднялся.
Необходимо дать несколько пояснений, чтобы было понятно следующее.
На авансцене бенуара находились две литерные ложи. Одну из них занимали
некоторые из тех лиц, о которых только что шла речь, а в другой сидел
англичанин, тот самый эксцентрик, ужасное пари которого наводило жуть на
Морока. Действительно, только обладая редким фантастическим гением
Гофмана, можно было бы верно описать комичное и в то же время страшное
лицо этого человека, выделявшееся на темном фоне ложи. Англичанин выглядел
лет на пятьдесят, у него был лысый лоб странной конусообразной формы,