Страница:
разнузданной выдумке какого-нибудь безумца.
Карнавал Холеры появился на площади у собора Парижской Богоматери как
раз в ту минуту, когда карета господина де Моренваля исчезла за углом
набережной после столкновения с фургоном мертвецов.
Толпа, предшествовавшая карнавальному шествию с гамом и шумом ворвалась
на площадь через аркады паперти. Дети трубили в пастушьи рожки, свистели и
гикали (*6).
Каменолом, Цыбуля и вся их шайка, привлеченные новым зрелищем,
бросились к своду паперти.
На углу улицы Арколь, где сейчас два ресторана, в то время существовал
только один трактир. Он славился, впрочем, среди студентов хорошим вином и
провансальской кухней. При первых донесшихся звуках труб верховые в
костюмах выездных кучеров ехали впереди и весело трубили - все окна
трактира открылись, и прислуга с салфетками под мышками высунулась наружу,
нетерпеливо ожидая оригинальных гостей, которые должны были к ним прибыть.
Наконец среди бесконечного гвалта и шума показался шутовской поезд.
Карнавальная процессия состояла из двухколесной колесницы, запряженной
четверкой по образцу древних квадриг, причем ее окружала толпа всадников и
амазонок в самых фантастических, но изящных и богатых костюмах.
Большинство масок принадлежало к среднему, зажиточному сословию.
Прошел слух, что карнавал устраивается с целью _подразнить холеру_ и
поднять веселым зрелищем дух перепуганного населения. Конечно, множество
художников, студентов, светских щеголей и приказчиков из магазинов сейчас
же откликнулись на этот призыв. Незнакомые до того времени между собой,
они разом сдружились, пригласили своих возлюбленных, чтобы дополнить
праздник, устроили подписку на расходы по празднику и после великолепного
обеда в другом конце Парижа, храбро решили закончить день ужином на
площади собора Парижской Богоматери. Мы употребили слово "храбро" недаром:
немало требовалось мужества и присутствия духа, особенно от молодых
женщин, чтобы решиться проехать через весь этот громадный город,
погруженный в страх и отчаяние, причем на каждом шагу попадались носилки с
больными, возы с гробами, и надо было встречать их, не бледнея, и смеяться
над страшным бичом, поразившим столицу, вышучивая его самым необычным
образом. Впрочем, только в Париже и только в определенной среде его
жителей могла зародиться и быть приведена в исполнение подобная выдумка.
Двое мужчин, потешно наряженных факельщиками, с громадными бутафорскими
носами, с плерезами из розового крепа, с букетами роз в петлице и с
креповыми бантами управляли квадригой. На платформе этого экипажа стояла
группа аллегорических фигур, представлявших собою _Вино, Сумасбродство,
Любовь, Игру_.
Эти символические особы имели то провиденциальное назначение, что
должны были своими сарказмами, шутками и остротами отравлять существование
_куме Холере_, представлявшей собою зловещую и шутовскую Кассандру,
которую они трепали и издевательски срамили на все лады. Мораль всего
этого заключалась в следующем: кто хочет победить холеру, тот должен пить,
смеяться, играть и любить!
_Вино_ имело своим представителем толстого Силена с громадным животом,
коренастого, рогатого, с венком из плюща на голове, шкурой пантеры на
плечах и державшего в руках громадный золоченый кубок, увитый цветами.
Кто, кроме Нини-Мельницы, нравственного духовного писателя, мог
похвастаться перед удивленными и восхищенными зрителями более красными
ушами, более величественным брюхом и более победоносным хоботом сизого
колера? Нини-Мельница делал вид, что поминутно опустошает свой кубок,
после чего он дерзко хохотал прямо в нос куме Холере.
_Холера_, трупообразный Жеронт, до половины была завернута в саван. Ее
маска из зеленоватого картона с красными ввалившимися глазами самым
веселым образом передразнивала предсмертные гримасы. Из-под огромного
напудренного парика, на который был надвинут бумажный колпак, из-под
полуспущенного савана выглядывала выкрашенная в зеленоватый цвет шея, а
худые, дрожащие (неподдельно) руки, такого же цвета сжимали посох с
клюкой; наконец, на ногах, как и подобает всякому Жеронту, были прекрасные
чулки и подвязки с пряжками, а также высокие туфли из черного кастора.
Холеру изображал Голыш [Холеру на маскараде изображал мужчина, потому что
во французском языке слово le cholera мужского рода]. Несмотря на
сжигавшую его мучительную лихорадку из-за загула и злоупотребления
спиртными напитками, он дал согласие Мороку принять участие в карнавале.
Сам укротитель зверей, одетый бубновым королем, изображал _Игру_. Со
своей рыжей бородой и бледным, невозмутимым лицом, с золотой короной на
голове Морок как нельзя лучше подходил к своему костюму. Время от времени
он насмешливо потрясал перед глазами Холеры большим мешком, наполненным
звонкими жетонами, на которых были нарисованы карты. Легкое стеснение в
движениях правой руки говорило, что укротитель зверей еще чувствовал
последствия раны, нанесенной ему черной пантерой, которая была убита
Джальмой.
_Сумасбродство_, символизировавшее смех, в свою очередь, потрясало над
ухом Холеры своей классической погремушкой со звонкими золочеными
бубенчиками. Сумасбродство изображала веселая, ловкая девушка во
фригийском колпаке на черных волосах. Она заменяла Голышу бедную Королеву
Вакханок, которой очень недоставало на этом карнавале, с ее буйной,
заразительной веселостью, оживлявшей еще так недавно другой маскарад,
правда, лишенный философских идей, но тем не менее забавный и веселый.
Другая хорошенькая девушка, мадемуазель Модеста Борнишу, натурщица
одного известного художника, участника маскарада, изображала _Любовь_. И,
надо признаться, она изображала ее в совершенстве. Трудно было представить
себе более хорошенькое лицо и более грациозные формы. В голубой тунике с
серебряными блестками, с голубой с серебром повязкой на каштановых
волосах, с прозрачными крылышками на белых плечах, Любовь скрещивала
пальчики и (да простят нам это выражение) очень дерзко показывала нос куме
Холере.
Вокруг главной группы помещались другие маски; в более или менее
шутовских костюмах, потрясавшие знаменами с весьма анакреонтическими, при
данных обстоятельствах, надписями:
Смерть Холере!
Недолго, да весело!
Надо смеяться, смеяться... всегда смеяться!
Пламя веселья сожжет Холеру!
Да здравствует Любовь!
Да здравствует Вино!
Сунься-ка к нам, проклятая болезнь!
Карнавал отличался такой дерзкой веселостью, что большинство зрителей
приветствовало его громкими аплодисментами в тот момент, когда шествие
двигалось по площади, чтобы войти в трактир, где его участников ожидал
ужин. Меньшинство, которому казалось, что эта отвага, - как бы безумна и
слепа она ни была и какое бы восхищение ни вызывала, - является вызовом
небесному гневу, встретило кортеж сердитым брюзжанием. Это из ряда вон
выходившее зрелище и различное его восприятие зрителями, слишком
отличались от обычного, чтобы можно было о них судить справедливо: в самом
деле, трудно сказать, похвалы или порицания заслуживала эта смелая
бравада. Всегда, во все века подобные опустошительные эпидемии вызывали
особенное возбуждение среди тех, кого зараза щадила. Это странное
лихорадочное головокружение вызывает обыкновенно или глупейшие
предрассудки, или самые яростные страсти, или, напротив, побуждает людей
на подвиги самоотверженной преданности, на самые отважные поступки,
вызывая у одних безумный страх смерти, а у других, напротив, презрение к
жизни, проявляющееся в подобном смелом шутовстве.
А маскарад между тем, не думая ни о хвале, ни о порицаниях, которые он
мог заслужить, приблизился, наконец, к своей цели и вступил в трактир
среди всеобщих возгласов и криков.
Казалось, все соединилось для того, чтобы дополнить исключительными
контрастами дикую фантазию этой выдумки. Таверна, в которой должна была
происходить эта удивительная вакханалия, помещалась недалеко от древнего
собора и зловещей больницы, так что к вакхическим песням пирующих
примешивались, заглушая друг друга, церковное пение соборного хора и вопли
умирающих.
Маски, выйдя из колесницы и сойдя с лошадей, пошли занять места за
столом.
Пир в полном разгаре. Ряженые веселы и шумливы... но странный характер
носит их веселость... Время от времени самые смелые невольно вспоминают,
что ведь в этой вызывающей и сумасбродной браваде на карту поставлена
жизнь. Мрачная мысль быстра, как та лихорадочная дрожь, которая мгновенно
вас леденит, и благодаря этому иногда наступают минуты неожиданного
молчания, невольно выдающие мимолетную заботу... Но за этим молчанием
обыкновенно следуют новые взрывы веселых возгласов, так как каждый думает:
- Не место слабости, на меня глядит моя возлюбленная!
И все хохочут, чокаются, говорят друг другу "ты" и предпочитают пить из
стаканов своих соседок.
Голыш снял маску Холеры и парик. Страшная худоба его обострившихся
черт, свинцовый оттенок бледного лица, мрачный огонь ввалившихся глаз ясно
показывали развитие болезни, сжигавшей несчастного. Он старался скрыть
страдания под искусственным, нервным смехом, но чувствовал, что тайный
огонь пожирает все его существо... Слева от Жака сидел Морок,
приобретавший над ним все более и более роковую власть, а справа -
девушка, в костюме Сумасбродства, по имени Мариэтта. Рядом с ней
благодушествовал толстяк Нини-Мельница, гордясь своей величественной
толщиной и беспрестанно наклоняясь якобы для того, чтобы поднять салфетку,
а на самом деле, чтобы ущипнуть за ножку свою другую соседку, Модесту,
изображавшую в процессии Любовь...
Гости сидели, каждый со своей дамой, кому где нравилось, а холостяки -
там, где им осталось разместиться. Подавалась вторая перемена кушаний.
Головы сильно разгорячились от великолепных вин, сытной еды, веселых
шуток, а главное - благодаря исключительности положения. Необыкновенные
происшествия следующей сцены позволят убедиться в том, насколько велико
было возбуждение участников необыкновенного пира.
Два или три раза один из официантов незаметно для пирующих приходил в
зал и говорил что-то тихонько своим товарищам, указывая выразительным
жестом на потолок. Но остальные не обращали внимания на его слова и
опасения, не желая, вероятно, мешать пирующим, безумная веселость которых
росла час от часу.
- Кто осмелится теперь сомневаться в превосходстве нашего способа
обращения с этой нахалкой холерой? Посмела ли она задеть хоть кого-нибудь
из нашего священного батальона? - провозгласил один из знаменосцев
маскарада, великолепный скоморох-турок.
- Весь секрет в этом! - подхватил другой. - Все просто: имейтесь над
холерой в глаза, и она разом покажет вам пятки!
- И правильно поступит, так как весьма глупо все то, что она делает, -
прибавила хорошенькая Пьеретта, осушая свой стакан до дна.
- Ты права, Шушу, это не только глупо, но архиглупо! - подхватил ее
сосед в костюме Пьеро. - Сидишь себе спокойно, пользуешься всеми благами
жизни и вдруг: странная гримаса, и человек готов... Удивительно
остроумно!.. И что она этим хочет доказать, скажите на милость?
- Это только доказывает, что холера - плохой живописец, у которого на
палитре только один тон, да еще прескверный, зеленоватый тон! - начал
известный художник романтической школы, в костюме римлянина школы Давида.
- Несомненно, эта негодяйка изучала противного Якобуса, короля живописцев
классической школы... школы, которая сама не лучше эпидемии!
- Однако, мэтр, - почтительно возразил один из учеников великого
художника, - я видел холерных с _изящными_ судорогами и в агонии которых
было много _шика_!
- Господа, - воскликнул затем знаменитый скульптор. - Закончим одним
словом: холера - отвратительный живописец, но ловкий рисовальщик... она
вам сразу так анатомирует тело, так обтягивает кости, что и Микеланджело
перед ней только школьник!
- Признаем холеру плохим колористом, но хорошим рисовальщиком! -
крикнуло разом несколько голосов.
- Впрочем, господа, - начал с комической важностью Нини-Мельница, - в
этой эпидемии кроется прелукавый урок, нечто вроде перста провидения, как
сказал бы великий Боссюэ...
- Какой урок?.. Какой урок? говори скорее!
- Да, господа! Мне как будто слышится сверху голос, поучающий нас:
"Пейте, друзья, проматывайте деньги, обнимайте жену ближнего... ибо, быть
может, ваши дни сочтены... несчастные!!!"
И с этими словами толстый Силен-ортодокс, пользуясь рассеянностью своей
соседки мадемуазель Модесты, сорвал с цветущей щеки Любви звонкий и сочный
поцелуй.
Пример оказался заразительным: звуки поцелуев примешались к взрывам
хохота.
- Черт возьми! дьявол вас побери! - воскликнул художник, весело грозя
пальцем Нини-Мельнице. - Счастье ваше, что, быть может, завтра конец
света, а то бы я вам задал за то, что вы поцеловали Любовь, которая
является моей любовью.
- Это ясно доказывает, о Рубенс, о Рафаэль, все преимущества холеры,
которую я провозглашаю самой ласковой и общительной особой!
- И филантропкой тоже! - сказал один из собутыльников. - Благодаря ей
кредиторы начинают заботиться о здоровье своих должников... Сегодня один
ростовщик, которому особенно дорого мое здоровье, принес мне множество
противохолерных средств, уговаривая меня ими пользоваться.
- А меня, - начал другой, - мой портной, которому я должен тысячу экю,
умолял надеть фланелевый набрюшник, но я ему ответил: "О портной! изорви
мой счет, и я весь _офланелюсь_, чтобы сохранить тебе заказчика, раз ты им
так дорожишь".
- О, Холера! пью за тебя! - начал Нини-Мельница шутовское моление. - Ты
не отчаяние... нет, ты символ надежды... да, надежды! Сколько мужей,
сколько жен рассчитывали только на один, да и то неверный номер в лотерее
вдовства! Явилась ты, и они воспрянули духом; их шансы на свободу
благодаря тебе увеличились во сто раз!
- А жаждущие наследства! Какую благодарность испытывают они к тебе!
Легкая простуда, ерунда, пустяк, и крак... в какой-нибудь час дядюшка или
побочный сонаследник переходит в число почитаемых покойных благодетелей!
- А те, кто вечно ищет занять чужое место! Какой счастливой кумой
является для них холера!
- И как это укрепляет клятвы в постоянстве и вечной любви, -
сентиментально заметила Модеста. - Сколько каналий клялись кроткой и
слабой женщине любить ее до смерти и не знали, что так близки к истине и
сдержат свое слово!
- Господа! - провозгласил снова Нини-Мельница... - Так как мы, быть
может, накануне конца света, по словам нашего великого художника, то я
предлагаю играть в мир наизнанку: пусть эти дамы ухаживают за нами,
заигрывают с нами, шалят, воруют у нас поцелуи... позволяют себе всякие
вольности и даже... тем хуже, черт возьми!.. пусть они даже нас
оскорбляют. Да, я призываю, приглашаю меня оскорблять... Итак, Любовь, вы
можете удостоить меня самым грубым оскорблением, какое можно только
нанести добродетельному и стыдливому холостяку! - прибавил духовный
писатель, наклоняясь к мадемуазель Модесте, которая оттолкнула его,
заливаясь безумным хохотом.
Общий смех встретил нелепое предложение Нини-Мельницы. Оргия
разгоралась все больше и больше.
Во время этого оглушительного смеха официант, уже приходивший несколько
раз раньше и указывавший товарищам на потолок, появился еще раз с бледной,
исказившейся физиономией и, подойдя к метрдотелю, тихо промолвил
взволнованным голосом:
- Они пришли...
- Кто?
- Да знаете... наверх! - и он снова показал на потолок.
- А... - протянул буфетчик с озабоченным лицом. - Где же они?
- Да уж поднялись... там теперь! - качая головой с испуганным видом,
сказал слуга.
- А что сказал хозяин?
- Он в отчаянии... из-за этих, - слуга кивнул на пирующих. - Он не
знает, что и делать... послал меня к вам...
- А какого черта я могу сделать! - сказал метрдотель, вытирая лоб. -
Надо было Этого ожидать... так неизбежно должно было случиться...
- Я здесь ни за что не останусь, если это начнется!
- И хорошо сделаешь... твоя испуганная физиономия и то начинает
привлекать внимание. Иди к хозяину и скажи, что, по-моему, остается только
ждать, что будет дальше.
Этот инцидент остался почти незамеченным среди разраставшегося шума
веселого пиршества.
Один из гостей, впрочем, не пил и не смеялся. Это был Голыш;
уставившись мрачным взором в пустое пространство и чуждый всему, что
происходило вокруг него, он думал о Королеве Вакханок, которая могла бы
быть такой веселой и блестящей на этой сатурналии. Только одно
воспоминание об этой женщине, которую он продолжал безумно любить, еще
могло вывести его из постоянного отупения. Странное дело! Жак только
потому и согласился участвовать в карнавале, что этот безумный пир
напоминал ему последний день, проведенный с Сефизой: тот веселый ужин
после бала, когда Королева Вакханок с каким-то необъяснимым предчувствием
провозгласила мрачный тост за приближающуюся к Франции эпидемию:
- За Холеру! - сказала тогда Сефиза. - Пусть она пощадит тех, кому
хочется жить, и пусть убьет вместе тех, кто не хочет расставаться!
Думая об этих грустных словах, Жак углубился в тяжелые воспоминания.
Морок, заметив его озабоченность, громко заметил:
- Жак! ты не пьешь? или вино надоело?.. может быть, хочешь водки?.. я
велю подать...
- Ни вина, ни водки я не хочу! - отрывисто ответил Жак и снова впал в
мрачную задумчивость.
- И то правда! - насмешливо заговорил Морок, нарочно возвышая голос. -
Надо поберечься... Я с ума сошел, предлагая тебе водку... В такое время
быть перед бутылкой водки не менее рискованно, чем под дулом заряженного
пистолета!
Голыш сердито взглянул на Морока, усомнившегося в его смелости.
- Так я не пью водки из трусости, по-твоему? - воскликнул несчастный,
затуманенный ум которого проснулся для защиты того, что он считал своим
_достоинством_. - Я не пью из трусости? Так, что ли, Морок? Отвечай!
- Полноте, милейший, - прервал его один из собеседников. - Мы все
доказали сегодня, что не трусы, а уж особенно вы, согласившись, несмотря
на болезнь, сыграть роль Холеры!
- Господа! - продолжал Морок, видя, что всеобщее внимание
сосредоточилось на нем и на Голыше. - Я пошутил, так как если бы мой
товарищ имел неосторожность принять мое предложение, он бы проявил не
отвагу, а безумие... К счастью, он благоразумно отказался от этой опасной
шутки, и я...
- Гарсон! - крикнул Голыш, в гневном нетерпении прерывая Морока. - Две
бутылки водки и два стакана...
- Что ты хочешь делать? - притворился испуганным укротитель. - Зачем
это две бутылки водки?
- Для дуэли... - отвечал холодным и решительным тоном Жак.
- Дуэль! - воскликнули многие с изумлением.
- Да... дуэль... на водке, - продолжал Жак. - Ты говоришь, что теперь
столь же опасно выпить бутылку водки, как встать под дуло пистолета; ну
вот, возьмем каждый по полной бутылке и увидим, кто первый отступит!
Необыкновенное предложение Голыша было одними принято с восхищением,
другие же, казалось, смотрели на него с подлинным испугом.
- Браво, рыцари бутылки! - кричали одни.
- Нет, господа, нет, это слишком опасно! - говорили другие.
- В нынешнее время подобная дуэль... не менее серьезна, чем дуэль на
смерть... - прибавляли некоторые.
- Слышишь? - с дьявольской улыбкой сказал Морок. - Слышишь, Жак?..
Отступишь теперь, небось, перед такой опасностью?
При этих словах, напомнивших ему о том, чему он подвергался, Жак
невольно вздрогнул. Казалось, ему внезапно в голову пришла новая мысль. Он
гордо поднял голову, его щеки слегка вспыхнули, во взоре блеснуло какое-то
мрачное удовлетворение, и он твердым голосом крикнул слуге:
- Да ты оглох, что ли? черт возьми! Тебе что сказано? Давай сюда две
бутылки водки!
- Сейчас, месье! - сказал слуга и вышел, испуганный предстоящими
событиями этой вакхической борьбы.
Большинство тем не менее аплодировало безумной и опасной затее Голыша.
Нини-Мельница неистовствовал, топая, ногами и крича во все горло:
- Бахус и моя жажда! мой стакан и мой полуштоф! глотки открыты!.. Водку
из горлышка!.. Шире! Шире, господа! Не касаясь губами!
И он поцеловал мадемуазель Модесту, как настоящий рыцарь на турнире,
прибавив, чтобы извинить свою вольность:
- Любовь, вы будете королевой красоты! Я хочу попытать счастья стать
победителем!
- Водку из горлышка! - кричали все хором. - Шире, шире! Не касаясь
губами!
- Господа! - с восторгом продолжал Нини-Мельница. - Неужели мы не
последуем благородному примеру милейшей Холеры (он показал при этом на
Жака)? Он гордо провозгласил: _водку_... а мы ему гордо ответим: _пунш_!
- Да, да, жженку!
- И пунш лить прямо в горло!
- Гарсон! - громовым голосом кричал духовный писатель. - Есть у вас
лохань, котел, чан, словом, нечто громадное, чтобы можно было соорудить
грандиозную жженку?
- Вавилонскую жженку!
- Пунш - озеро!
- Пунш - океан!
За предложением Нини-Мельницы последовали другие с честолюбивым
crescendo.
- Есть, месье! - победоносно отвечал слуга. - У нас как нарочно недавно
вылудили медную кастрюлю, в которую войдет по меньшей мере тридцать
бутылок! Она еще не была в употреблении!
- Давай сюда, кастрюлю! - величественно приказал Нини.
- Да здравствует кастрюля! - провозгласили все хором.
- Вылить туда двадцать бутылок вишневки, давайте шесть головок сахара,
двенадцать лимонов, фунт корицы и огня... огня... всюду огня! - продолжал
командовать Нини-Мельница, испуская нечеловеческие вопли.
- Да, да, огня... всюду огня! - подхватывал хор.
Предложение Нини-Мельницы дало новый толчок общему веселью. Самые
безумные шутки и остроты скрещивались, смешиваясь с шумом поцелуев,
которые срывали и щедро возвращали под предлогом того, что, быть может, не
дождаться и завтрашнего дня... что остается покориться и т.д., и т.д.
Вдруг среди воцарившейся тишины, в минуту безмолвия, часто наступающую в
самых шумных собраниях, послышались какие-то мерные глухие удары над залой
пиршества. Все замолчали и начали прислушиваться.
Спустя несколько минут странный стук, обративший на себя общее
внимание, повторился снова, с большей силой и продолжительностью.
- Гарсон! - спросил один из пирующих. - Что там за чертовский грохот?
Слуга, обменявшись с товарищами испуганным и растерянным взглядом,
пробормотал в ответ:
- Месье, это... это...
- Да просто какой-нибудь угрюмый и недоброжелательный квартирант,
скотина, ненавидящая веселье, стучит нам палкой, чтобы мы потише пели... -
сказал Нини-Мельница.
- Тогда по общему правилу, - поучительно произнес ученик великого
художника, - если домохозяин или жилец домогается тишины, традиция
требует, чтобы ему немедленно отвечали кошачьим концертом, да с таким
адским шумом, чтобы он сразу оглох. Такие правила, - скромно заявил юный
живописец, - приняты в международной политике, насколько я имел случай это
наблюдать, между _штукатурно-потолочными_ державами.
Этот рискованный неологизм был встречен смехом и аплодисментами.
В это время Морок, разговаривавший в стороне с одним из слуг,
пронзительным голосом покрыл шумные речи:
- Требую слова!
- Разрешаем! - отвечали веселые голоса.
При молчании, последовавшем за возгласом Морока, стук наверху сделался
еще сильнее и стал учащеннее.
- Жилец не виноват, - с мрачной улыбкой начал Морок. - Он не способен
помешать общему веселью.
- Так зачем же он стучит, точно глухой? - спросил Нини-Мельница,
опустошая свой стакан:
- Да еще глухой, потерявший палку! - прибавил юный живописец.
- Это не он стучит, - отрывисто и резко проговорил Морок. - Это
заколачивают его гроб...
За этими словами наступило внезапное тяжелое молчание.
- Его гроб... нет, я ошибся, - продолжал Морок. - _Их гроб_, надо было
сказать: по нынешним временам и мать и ребенок должны довольствоваться
одним помещением...
- Мать!.. - воскликнула девушка, изображавшая Сумасбродство. - Значит,
умерла женщина? - сказала она, обращаясь к официанту.
- Да, мадемуазель, бедная двадцатилетняя женщина, - грустно отвечал
слуга. - Ее дочка, которую она кормила грудью, умерла вслед за нею, и все
это меньше чем за два часа... Хозяину очень неприятно, что это может
помешать вашему празднику... Но никак нельзя было это предвидеть... Еще
вчера бедняжка распевала на весь дом... никого не было веселее ее!
Казалось, что после этих слов картину шумного веселья разом затянуло
траурным креповым покрывалом. Все эти цветущие, радостные лица
затуманились печалью; ничей язык не повернулся подшутить над матерью и
ребенком, которых заколачивали в один гроб. Наступила такая глубокая
тишина, что стало слышно тяжелое дыхание испуганных людей; последние удары
молотка болезненно отдавались в сердцах; казалось, вся эта веселость,
более притворная, чем искренняя, заменилась тяжелыми и скорбными мыслями,
до сих пор тщательно отгоняемыми... Настала решительная минута. Необходимо
было каким-нибудь сильным средством возбудить упавший дух собеседников,
потому что много хорошеньких лиц мертвенно побледнело, много ушей из
красных сделались белыми. В числе последних были и уши Нини-Мельницы.
Только один Голыш, казалось, стал вдвое веселее и отважнее; он выпрямил
свою сгорбленную от истощения спину, лицо его слегка покраснело, и он
воскликнул:
- Ну, что же ты, братец? где же водка? Где пунш? черт возьми! Разве
Карнавал Холеры появился на площади у собора Парижской Богоматери как
раз в ту минуту, когда карета господина де Моренваля исчезла за углом
набережной после столкновения с фургоном мертвецов.
Толпа, предшествовавшая карнавальному шествию с гамом и шумом ворвалась
на площадь через аркады паперти. Дети трубили в пастушьи рожки, свистели и
гикали (*6).
Каменолом, Цыбуля и вся их шайка, привлеченные новым зрелищем,
бросились к своду паперти.
На углу улицы Арколь, где сейчас два ресторана, в то время существовал
только один трактир. Он славился, впрочем, среди студентов хорошим вином и
провансальской кухней. При первых донесшихся звуках труб верховые в
костюмах выездных кучеров ехали впереди и весело трубили - все окна
трактира открылись, и прислуга с салфетками под мышками высунулась наружу,
нетерпеливо ожидая оригинальных гостей, которые должны были к ним прибыть.
Наконец среди бесконечного гвалта и шума показался шутовской поезд.
Карнавальная процессия состояла из двухколесной колесницы, запряженной
четверкой по образцу древних квадриг, причем ее окружала толпа всадников и
амазонок в самых фантастических, но изящных и богатых костюмах.
Большинство масок принадлежало к среднему, зажиточному сословию.
Прошел слух, что карнавал устраивается с целью _подразнить холеру_ и
поднять веселым зрелищем дух перепуганного населения. Конечно, множество
художников, студентов, светских щеголей и приказчиков из магазинов сейчас
же откликнулись на этот призыв. Незнакомые до того времени между собой,
они разом сдружились, пригласили своих возлюбленных, чтобы дополнить
праздник, устроили подписку на расходы по празднику и после великолепного
обеда в другом конце Парижа, храбро решили закончить день ужином на
площади собора Парижской Богоматери. Мы употребили слово "храбро" недаром:
немало требовалось мужества и присутствия духа, особенно от молодых
женщин, чтобы решиться проехать через весь этот громадный город,
погруженный в страх и отчаяние, причем на каждом шагу попадались носилки с
больными, возы с гробами, и надо было встречать их, не бледнея, и смеяться
над страшным бичом, поразившим столицу, вышучивая его самым необычным
образом. Впрочем, только в Париже и только в определенной среде его
жителей могла зародиться и быть приведена в исполнение подобная выдумка.
Двое мужчин, потешно наряженных факельщиками, с громадными бутафорскими
носами, с плерезами из розового крепа, с букетами роз в петлице и с
креповыми бантами управляли квадригой. На платформе этого экипажа стояла
группа аллегорических фигур, представлявших собою _Вино, Сумасбродство,
Любовь, Игру_.
Эти символические особы имели то провиденциальное назначение, что
должны были своими сарказмами, шутками и остротами отравлять существование
_куме Холере_, представлявшей собою зловещую и шутовскую Кассандру,
которую они трепали и издевательски срамили на все лады. Мораль всего
этого заключалась в следующем: кто хочет победить холеру, тот должен пить,
смеяться, играть и любить!
_Вино_ имело своим представителем толстого Силена с громадным животом,
коренастого, рогатого, с венком из плюща на голове, шкурой пантеры на
плечах и державшего в руках громадный золоченый кубок, увитый цветами.
Кто, кроме Нини-Мельницы, нравственного духовного писателя, мог
похвастаться перед удивленными и восхищенными зрителями более красными
ушами, более величественным брюхом и более победоносным хоботом сизого
колера? Нини-Мельница делал вид, что поминутно опустошает свой кубок,
после чего он дерзко хохотал прямо в нос куме Холере.
_Холера_, трупообразный Жеронт, до половины была завернута в саван. Ее
маска из зеленоватого картона с красными ввалившимися глазами самым
веселым образом передразнивала предсмертные гримасы. Из-под огромного
напудренного парика, на который был надвинут бумажный колпак, из-под
полуспущенного савана выглядывала выкрашенная в зеленоватый цвет шея, а
худые, дрожащие (неподдельно) руки, такого же цвета сжимали посох с
клюкой; наконец, на ногах, как и подобает всякому Жеронту, были прекрасные
чулки и подвязки с пряжками, а также высокие туфли из черного кастора.
Холеру изображал Голыш [Холеру на маскараде изображал мужчина, потому что
во французском языке слово le cholera мужского рода]. Несмотря на
сжигавшую его мучительную лихорадку из-за загула и злоупотребления
спиртными напитками, он дал согласие Мороку принять участие в карнавале.
Сам укротитель зверей, одетый бубновым королем, изображал _Игру_. Со
своей рыжей бородой и бледным, невозмутимым лицом, с золотой короной на
голове Морок как нельзя лучше подходил к своему костюму. Время от времени
он насмешливо потрясал перед глазами Холеры большим мешком, наполненным
звонкими жетонами, на которых были нарисованы карты. Легкое стеснение в
движениях правой руки говорило, что укротитель зверей еще чувствовал
последствия раны, нанесенной ему черной пантерой, которая была убита
Джальмой.
_Сумасбродство_, символизировавшее смех, в свою очередь, потрясало над
ухом Холеры своей классической погремушкой со звонкими золочеными
бубенчиками. Сумасбродство изображала веселая, ловкая девушка во
фригийском колпаке на черных волосах. Она заменяла Голышу бедную Королеву
Вакханок, которой очень недоставало на этом карнавале, с ее буйной,
заразительной веселостью, оживлявшей еще так недавно другой маскарад,
правда, лишенный философских идей, но тем не менее забавный и веселый.
Другая хорошенькая девушка, мадемуазель Модеста Борнишу, натурщица
одного известного художника, участника маскарада, изображала _Любовь_. И,
надо признаться, она изображала ее в совершенстве. Трудно было представить
себе более хорошенькое лицо и более грациозные формы. В голубой тунике с
серебряными блестками, с голубой с серебром повязкой на каштановых
волосах, с прозрачными крылышками на белых плечах, Любовь скрещивала
пальчики и (да простят нам это выражение) очень дерзко показывала нос куме
Холере.
Вокруг главной группы помещались другие маски; в более или менее
шутовских костюмах, потрясавшие знаменами с весьма анакреонтическими, при
данных обстоятельствах, надписями:
Смерть Холере!
Недолго, да весело!
Надо смеяться, смеяться... всегда смеяться!
Пламя веселья сожжет Холеру!
Да здравствует Любовь!
Да здравствует Вино!
Сунься-ка к нам, проклятая болезнь!
Карнавал отличался такой дерзкой веселостью, что большинство зрителей
приветствовало его громкими аплодисментами в тот момент, когда шествие
двигалось по площади, чтобы войти в трактир, где его участников ожидал
ужин. Меньшинство, которому казалось, что эта отвага, - как бы безумна и
слепа она ни была и какое бы восхищение ни вызывала, - является вызовом
небесному гневу, встретило кортеж сердитым брюзжанием. Это из ряда вон
выходившее зрелище и различное его восприятие зрителями, слишком
отличались от обычного, чтобы можно было о них судить справедливо: в самом
деле, трудно сказать, похвалы или порицания заслуживала эта смелая
бравада. Всегда, во все века подобные опустошительные эпидемии вызывали
особенное возбуждение среди тех, кого зараза щадила. Это странное
лихорадочное головокружение вызывает обыкновенно или глупейшие
предрассудки, или самые яростные страсти, или, напротив, побуждает людей
на подвиги самоотверженной преданности, на самые отважные поступки,
вызывая у одних безумный страх смерти, а у других, напротив, презрение к
жизни, проявляющееся в подобном смелом шутовстве.
А маскарад между тем, не думая ни о хвале, ни о порицаниях, которые он
мог заслужить, приблизился, наконец, к своей цели и вступил в трактир
среди всеобщих возгласов и криков.
Казалось, все соединилось для того, чтобы дополнить исключительными
контрастами дикую фантазию этой выдумки. Таверна, в которой должна была
происходить эта удивительная вакханалия, помещалась недалеко от древнего
собора и зловещей больницы, так что к вакхическим песням пирующих
примешивались, заглушая друг друга, церковное пение соборного хора и вопли
умирающих.
Маски, выйдя из колесницы и сойдя с лошадей, пошли занять места за
столом.
Пир в полном разгаре. Ряженые веселы и шумливы... но странный характер
носит их веселость... Время от времени самые смелые невольно вспоминают,
что ведь в этой вызывающей и сумасбродной браваде на карту поставлена
жизнь. Мрачная мысль быстра, как та лихорадочная дрожь, которая мгновенно
вас леденит, и благодаря этому иногда наступают минуты неожиданного
молчания, невольно выдающие мимолетную заботу... Но за этим молчанием
обыкновенно следуют новые взрывы веселых возгласов, так как каждый думает:
- Не место слабости, на меня глядит моя возлюбленная!
И все хохочут, чокаются, говорят друг другу "ты" и предпочитают пить из
стаканов своих соседок.
Голыш снял маску Холеры и парик. Страшная худоба его обострившихся
черт, свинцовый оттенок бледного лица, мрачный огонь ввалившихся глаз ясно
показывали развитие болезни, сжигавшей несчастного. Он старался скрыть
страдания под искусственным, нервным смехом, но чувствовал, что тайный
огонь пожирает все его существо... Слева от Жака сидел Морок,
приобретавший над ним все более и более роковую власть, а справа -
девушка, в костюме Сумасбродства, по имени Мариэтта. Рядом с ней
благодушествовал толстяк Нини-Мельница, гордясь своей величественной
толщиной и беспрестанно наклоняясь якобы для того, чтобы поднять салфетку,
а на самом деле, чтобы ущипнуть за ножку свою другую соседку, Модесту,
изображавшую в процессии Любовь...
Гости сидели, каждый со своей дамой, кому где нравилось, а холостяки -
там, где им осталось разместиться. Подавалась вторая перемена кушаний.
Головы сильно разгорячились от великолепных вин, сытной еды, веселых
шуток, а главное - благодаря исключительности положения. Необыкновенные
происшествия следующей сцены позволят убедиться в том, насколько велико
было возбуждение участников необыкновенного пира.
Два или три раза один из официантов незаметно для пирующих приходил в
зал и говорил что-то тихонько своим товарищам, указывая выразительным
жестом на потолок. Но остальные не обращали внимания на его слова и
опасения, не желая, вероятно, мешать пирующим, безумная веселость которых
росла час от часу.
- Кто осмелится теперь сомневаться в превосходстве нашего способа
обращения с этой нахалкой холерой? Посмела ли она задеть хоть кого-нибудь
из нашего священного батальона? - провозгласил один из знаменосцев
маскарада, великолепный скоморох-турок.
- Весь секрет в этом! - подхватил другой. - Все просто: имейтесь над
холерой в глаза, и она разом покажет вам пятки!
- И правильно поступит, так как весьма глупо все то, что она делает, -
прибавила хорошенькая Пьеретта, осушая свой стакан до дна.
- Ты права, Шушу, это не только глупо, но архиглупо! - подхватил ее
сосед в костюме Пьеро. - Сидишь себе спокойно, пользуешься всеми благами
жизни и вдруг: странная гримаса, и человек готов... Удивительно
остроумно!.. И что она этим хочет доказать, скажите на милость?
- Это только доказывает, что холера - плохой живописец, у которого на
палитре только один тон, да еще прескверный, зеленоватый тон! - начал
известный художник романтической школы, в костюме римлянина школы Давида.
- Несомненно, эта негодяйка изучала противного Якобуса, короля живописцев
классической школы... школы, которая сама не лучше эпидемии!
- Однако, мэтр, - почтительно возразил один из учеников великого
художника, - я видел холерных с _изящными_ судорогами и в агонии которых
было много _шика_!
- Господа, - воскликнул затем знаменитый скульптор. - Закончим одним
словом: холера - отвратительный живописец, но ловкий рисовальщик... она
вам сразу так анатомирует тело, так обтягивает кости, что и Микеланджело
перед ней только школьник!
- Признаем холеру плохим колористом, но хорошим рисовальщиком! -
крикнуло разом несколько голосов.
- Впрочем, господа, - начал с комической важностью Нини-Мельница, - в
этой эпидемии кроется прелукавый урок, нечто вроде перста провидения, как
сказал бы великий Боссюэ...
- Какой урок?.. Какой урок? говори скорее!
- Да, господа! Мне как будто слышится сверху голос, поучающий нас:
"Пейте, друзья, проматывайте деньги, обнимайте жену ближнего... ибо, быть
может, ваши дни сочтены... несчастные!!!"
И с этими словами толстый Силен-ортодокс, пользуясь рассеянностью своей
соседки мадемуазель Модесты, сорвал с цветущей щеки Любви звонкий и сочный
поцелуй.
Пример оказался заразительным: звуки поцелуев примешались к взрывам
хохота.
- Черт возьми! дьявол вас побери! - воскликнул художник, весело грозя
пальцем Нини-Мельнице. - Счастье ваше, что, быть может, завтра конец
света, а то бы я вам задал за то, что вы поцеловали Любовь, которая
является моей любовью.
- Это ясно доказывает, о Рубенс, о Рафаэль, все преимущества холеры,
которую я провозглашаю самой ласковой и общительной особой!
- И филантропкой тоже! - сказал один из собутыльников. - Благодаря ей
кредиторы начинают заботиться о здоровье своих должников... Сегодня один
ростовщик, которому особенно дорого мое здоровье, принес мне множество
противохолерных средств, уговаривая меня ими пользоваться.
- А меня, - начал другой, - мой портной, которому я должен тысячу экю,
умолял надеть фланелевый набрюшник, но я ему ответил: "О портной! изорви
мой счет, и я весь _офланелюсь_, чтобы сохранить тебе заказчика, раз ты им
так дорожишь".
- О, Холера! пью за тебя! - начал Нини-Мельница шутовское моление. - Ты
не отчаяние... нет, ты символ надежды... да, надежды! Сколько мужей,
сколько жен рассчитывали только на один, да и то неверный номер в лотерее
вдовства! Явилась ты, и они воспрянули духом; их шансы на свободу
благодаря тебе увеличились во сто раз!
- А жаждущие наследства! Какую благодарность испытывают они к тебе!
Легкая простуда, ерунда, пустяк, и крак... в какой-нибудь час дядюшка или
побочный сонаследник переходит в число почитаемых покойных благодетелей!
- А те, кто вечно ищет занять чужое место! Какой счастливой кумой
является для них холера!
- И как это укрепляет клятвы в постоянстве и вечной любви, -
сентиментально заметила Модеста. - Сколько каналий клялись кроткой и
слабой женщине любить ее до смерти и не знали, что так близки к истине и
сдержат свое слово!
- Господа! - провозгласил снова Нини-Мельница... - Так как мы, быть
может, накануне конца света, по словам нашего великого художника, то я
предлагаю играть в мир наизнанку: пусть эти дамы ухаживают за нами,
заигрывают с нами, шалят, воруют у нас поцелуи... позволяют себе всякие
вольности и даже... тем хуже, черт возьми!.. пусть они даже нас
оскорбляют. Да, я призываю, приглашаю меня оскорблять... Итак, Любовь, вы
можете удостоить меня самым грубым оскорблением, какое можно только
нанести добродетельному и стыдливому холостяку! - прибавил духовный
писатель, наклоняясь к мадемуазель Модесте, которая оттолкнула его,
заливаясь безумным хохотом.
Общий смех встретил нелепое предложение Нини-Мельницы. Оргия
разгоралась все больше и больше.
Во время этого оглушительного смеха официант, уже приходивший несколько
раз раньше и указывавший товарищам на потолок, появился еще раз с бледной,
исказившейся физиономией и, подойдя к метрдотелю, тихо промолвил
взволнованным голосом:
- Они пришли...
- Кто?
- Да знаете... наверх! - и он снова показал на потолок.
- А... - протянул буфетчик с озабоченным лицом. - Где же они?
- Да уж поднялись... там теперь! - качая головой с испуганным видом,
сказал слуга.
- А что сказал хозяин?
- Он в отчаянии... из-за этих, - слуга кивнул на пирующих. - Он не
знает, что и делать... послал меня к вам...
- А какого черта я могу сделать! - сказал метрдотель, вытирая лоб. -
Надо было Этого ожидать... так неизбежно должно было случиться...
- Я здесь ни за что не останусь, если это начнется!
- И хорошо сделаешь... твоя испуганная физиономия и то начинает
привлекать внимание. Иди к хозяину и скажи, что, по-моему, остается только
ждать, что будет дальше.
Этот инцидент остался почти незамеченным среди разраставшегося шума
веселого пиршества.
Один из гостей, впрочем, не пил и не смеялся. Это был Голыш;
уставившись мрачным взором в пустое пространство и чуждый всему, что
происходило вокруг него, он думал о Королеве Вакханок, которая могла бы
быть такой веселой и блестящей на этой сатурналии. Только одно
воспоминание об этой женщине, которую он продолжал безумно любить, еще
могло вывести его из постоянного отупения. Странное дело! Жак только
потому и согласился участвовать в карнавале, что этот безумный пир
напоминал ему последний день, проведенный с Сефизой: тот веселый ужин
после бала, когда Королева Вакханок с каким-то необъяснимым предчувствием
провозгласила мрачный тост за приближающуюся к Франции эпидемию:
- За Холеру! - сказала тогда Сефиза. - Пусть она пощадит тех, кому
хочется жить, и пусть убьет вместе тех, кто не хочет расставаться!
Думая об этих грустных словах, Жак углубился в тяжелые воспоминания.
Морок, заметив его озабоченность, громко заметил:
- Жак! ты не пьешь? или вино надоело?.. может быть, хочешь водки?.. я
велю подать...
- Ни вина, ни водки я не хочу! - отрывисто ответил Жак и снова впал в
мрачную задумчивость.
- И то правда! - насмешливо заговорил Морок, нарочно возвышая голос. -
Надо поберечься... Я с ума сошел, предлагая тебе водку... В такое время
быть перед бутылкой водки не менее рискованно, чем под дулом заряженного
пистолета!
Голыш сердито взглянул на Морока, усомнившегося в его смелости.
- Так я не пью водки из трусости, по-твоему? - воскликнул несчастный,
затуманенный ум которого проснулся для защиты того, что он считал своим
_достоинством_. - Я не пью из трусости? Так, что ли, Морок? Отвечай!
- Полноте, милейший, - прервал его один из собеседников. - Мы все
доказали сегодня, что не трусы, а уж особенно вы, согласившись, несмотря
на болезнь, сыграть роль Холеры!
- Господа! - продолжал Морок, видя, что всеобщее внимание
сосредоточилось на нем и на Голыше. - Я пошутил, так как если бы мой
товарищ имел неосторожность принять мое предложение, он бы проявил не
отвагу, а безумие... К счастью, он благоразумно отказался от этой опасной
шутки, и я...
- Гарсон! - крикнул Голыш, в гневном нетерпении прерывая Морока. - Две
бутылки водки и два стакана...
- Что ты хочешь делать? - притворился испуганным укротитель. - Зачем
это две бутылки водки?
- Для дуэли... - отвечал холодным и решительным тоном Жак.
- Дуэль! - воскликнули многие с изумлением.
- Да... дуэль... на водке, - продолжал Жак. - Ты говоришь, что теперь
столь же опасно выпить бутылку водки, как встать под дуло пистолета; ну
вот, возьмем каждый по полной бутылке и увидим, кто первый отступит!
Необыкновенное предложение Голыша было одними принято с восхищением,
другие же, казалось, смотрели на него с подлинным испугом.
- Браво, рыцари бутылки! - кричали одни.
- Нет, господа, нет, это слишком опасно! - говорили другие.
- В нынешнее время подобная дуэль... не менее серьезна, чем дуэль на
смерть... - прибавляли некоторые.
- Слышишь? - с дьявольской улыбкой сказал Морок. - Слышишь, Жак?..
Отступишь теперь, небось, перед такой опасностью?
При этих словах, напомнивших ему о том, чему он подвергался, Жак
невольно вздрогнул. Казалось, ему внезапно в голову пришла новая мысль. Он
гордо поднял голову, его щеки слегка вспыхнули, во взоре блеснуло какое-то
мрачное удовлетворение, и он твердым голосом крикнул слуге:
- Да ты оглох, что ли? черт возьми! Тебе что сказано? Давай сюда две
бутылки водки!
- Сейчас, месье! - сказал слуга и вышел, испуганный предстоящими
событиями этой вакхической борьбы.
Большинство тем не менее аплодировало безумной и опасной затее Голыша.
Нини-Мельница неистовствовал, топая, ногами и крича во все горло:
- Бахус и моя жажда! мой стакан и мой полуштоф! глотки открыты!.. Водку
из горлышка!.. Шире! Шире, господа! Не касаясь губами!
И он поцеловал мадемуазель Модесту, как настоящий рыцарь на турнире,
прибавив, чтобы извинить свою вольность:
- Любовь, вы будете королевой красоты! Я хочу попытать счастья стать
победителем!
- Водку из горлышка! - кричали все хором. - Шире, шире! Не касаясь
губами!
- Господа! - с восторгом продолжал Нини-Мельница. - Неужели мы не
последуем благородному примеру милейшей Холеры (он показал при этом на
Жака)? Он гордо провозгласил: _водку_... а мы ему гордо ответим: _пунш_!
- Да, да, жженку!
- И пунш лить прямо в горло!
- Гарсон! - громовым голосом кричал духовный писатель. - Есть у вас
лохань, котел, чан, словом, нечто громадное, чтобы можно было соорудить
грандиозную жженку?
- Вавилонскую жженку!
- Пунш - озеро!
- Пунш - океан!
За предложением Нини-Мельницы последовали другие с честолюбивым
crescendo.
- Есть, месье! - победоносно отвечал слуга. - У нас как нарочно недавно
вылудили медную кастрюлю, в которую войдет по меньшей мере тридцать
бутылок! Она еще не была в употреблении!
- Давай сюда, кастрюлю! - величественно приказал Нини.
- Да здравствует кастрюля! - провозгласили все хором.
- Вылить туда двадцать бутылок вишневки, давайте шесть головок сахара,
двенадцать лимонов, фунт корицы и огня... огня... всюду огня! - продолжал
командовать Нини-Мельница, испуская нечеловеческие вопли.
- Да, да, огня... всюду огня! - подхватывал хор.
Предложение Нини-Мельницы дало новый толчок общему веселью. Самые
безумные шутки и остроты скрещивались, смешиваясь с шумом поцелуев,
которые срывали и щедро возвращали под предлогом того, что, быть может, не
дождаться и завтрашнего дня... что остается покориться и т.д., и т.д.
Вдруг среди воцарившейся тишины, в минуту безмолвия, часто наступающую в
самых шумных собраниях, послышались какие-то мерные глухие удары над залой
пиршества. Все замолчали и начали прислушиваться.
Спустя несколько минут странный стук, обративший на себя общее
внимание, повторился снова, с большей силой и продолжительностью.
- Гарсон! - спросил один из пирующих. - Что там за чертовский грохот?
Слуга, обменявшись с товарищами испуганным и растерянным взглядом,
пробормотал в ответ:
- Месье, это... это...
- Да просто какой-нибудь угрюмый и недоброжелательный квартирант,
скотина, ненавидящая веселье, стучит нам палкой, чтобы мы потише пели... -
сказал Нини-Мельница.
- Тогда по общему правилу, - поучительно произнес ученик великого
художника, - если домохозяин или жилец домогается тишины, традиция
требует, чтобы ему немедленно отвечали кошачьим концертом, да с таким
адским шумом, чтобы он сразу оглох. Такие правила, - скромно заявил юный
живописец, - приняты в международной политике, насколько я имел случай это
наблюдать, между _штукатурно-потолочными_ державами.
Этот рискованный неологизм был встречен смехом и аплодисментами.
В это время Морок, разговаривавший в стороне с одним из слуг,
пронзительным голосом покрыл шумные речи:
- Требую слова!
- Разрешаем! - отвечали веселые голоса.
При молчании, последовавшем за возгласом Морока, стук наверху сделался
еще сильнее и стал учащеннее.
- Жилец не виноват, - с мрачной улыбкой начал Морок. - Он не способен
помешать общему веселью.
- Так зачем же он стучит, точно глухой? - спросил Нини-Мельница,
опустошая свой стакан:
- Да еще глухой, потерявший палку! - прибавил юный живописец.
- Это не он стучит, - отрывисто и резко проговорил Морок. - Это
заколачивают его гроб...
За этими словами наступило внезапное тяжелое молчание.
- Его гроб... нет, я ошибся, - продолжал Морок. - _Их гроб_, надо было
сказать: по нынешним временам и мать и ребенок должны довольствоваться
одним помещением...
- Мать!.. - воскликнула девушка, изображавшая Сумасбродство. - Значит,
умерла женщина? - сказала она, обращаясь к официанту.
- Да, мадемуазель, бедная двадцатилетняя женщина, - грустно отвечал
слуга. - Ее дочка, которую она кормила грудью, умерла вслед за нею, и все
это меньше чем за два часа... Хозяину очень неприятно, что это может
помешать вашему празднику... Но никак нельзя было это предвидеть... Еще
вчера бедняжка распевала на весь дом... никого не было веселее ее!
Казалось, что после этих слов картину шумного веселья разом затянуло
траурным креповым покрывалом. Все эти цветущие, радостные лица
затуманились печалью; ничей язык не повернулся подшутить над матерью и
ребенком, которых заколачивали в один гроб. Наступила такая глубокая
тишина, что стало слышно тяжелое дыхание испуганных людей; последние удары
молотка болезненно отдавались в сердцах; казалось, вся эта веселость,
более притворная, чем искренняя, заменилась тяжелыми и скорбными мыслями,
до сих пор тщательно отгоняемыми... Настала решительная минута. Необходимо
было каким-нибудь сильным средством возбудить упавший дух собеседников,
потому что много хорошеньких лиц мертвенно побледнело, много ушей из
красных сделались белыми. В числе последних были и уши Нини-Мельницы.
Только один Голыш, казалось, стал вдвое веселее и отважнее; он выпрямил
свою сгорбленную от истощения спину, лицо его слегка покраснело, и он
воскликнул:
- Ну, что же ты, братец? где же водка? Где пунш? черт возьми! Разве