Страница:
— Что это за автомобиль?
— Спортивный «понтиак». Восемь цилиндров. Четыреста лошадиных сил.
— Быстрая машина, — оценил Мазур.
— Пригнитесь. И держитесь покрепче. Вовремя я это сказал. В заднем стекле появилась дырка. Пуля застряла в обшивке потолка. И снова: дзинь — шмяк. Из чего же он, сволочь, лупит? Не ПМ. И не ТТ. Начальная скорость пули будь здоров.
Иначе триплекс осыпался бы, а тут стоит себе, только сквознячок загулял по салону.
«Понтиак» пошел на обгон. Запас скорости у него был приличный. Но и у меня было кое-что в резерве. Снова грохнуло. Уже слева, почти в упор. И еще. Сука. Я только успевал пригибаться. Боковые стекла «пассата» тоже заискрились пробоинами. Водилу «понтиака» эта пальба наверняка отвлекала. Ну как, интересно же, блин.
Сто шестьдесят.
Сто шестьдесят пять.
Комбайн стремительно вырастал в размерах. Я до упора всадил педаль газа в пол и начал отжимать «понтиак» влево.
Сто семьдесят.
Водила «понтиака» быстро все понял. Но поздно. Рывка у него уже не было, а отстать я ему не дал. Он крутанул руль вправо. Заскрежетало железо о железо.
Нет, не Шумахер.
Быстрая машина «понтиак». Но легкая.
…— Можете подняться, — сказал я Мазуру.
— А где «понтиак»? — спросил он.
— Сейчас посмотрим.
Я развернул «пассат» и погнал к городу. «Понтиак» был где надо. Под комбайном.
Крышу ему начисто срезало. Ножами жатки. И не только крышу. А комбайнер даже не успел вылезти из своей будки. Верней, пытался, но не мог. От удара будку перекосило и заклинило дверцу.
Я обогнул комбайн, не снижая скорости.
— Вернитесь! — запротестовал Мазур. — Им, возможно, нужна помощь!
— Им уже не нужна. А вам в семнадцать двадцать выходить в эфир.
— Мы обязаны немедленно сообщить милиции!
— О чем? — спросил я.
— О том, что видели!
— А что вы видели?
— Я слышал выстрелы!
— Серьезно? А я не слышал. Значит, вы твердо намерены призвать своих избирателей голосовать «против всех»? Вас не останавливает, что это откроет путь в губернаторы Антонюку?
— На все вопросы я отвечу в передаче, — сухо сказал Мазур.
— С интересом послушаю.
Он некоторое время молчал, потом спросил:
— После передачи мы снова поедем, как вы это называете, кататься?
— Нет. После передачи вам уже ничего не будет грозить.
— Вы полагаете, мне что-то грозило?
Достал он меня своими «полагаете». Поэтому я ответил резче, чем, наверное, следовало:
— А вы полагаете — нет?
— Что? — спросил Мазур.
— Это уже неважно.
— Я предпочел бы более конкретный ответ.
— Вас могли изолировать. В лучшем случае — до конца выборов.
— А в худшем?
Я промолчал.
Машин стало больше. Я пристроился в правом ряду, а сам все посматривал налево. А вот и трейлер — «ситроен» с двадцатиметровым изотермическим кузовом. А вот и гаишник оформляет аварию. А вот и водила с напарником чешут репы, разглядывая лужу тосола, вылившегося из разбитого радиатора «чероки».
Мазур не обратил на это внимания — был слишком погружен в раздумья.
— У вас больное воображение, — сказал наконец он.
— Возможно, — согласился я и кивнул на дырки в триплексе. — Знаете, что это такое? Это плод моего больного воображения.
Впереди слева над красными черепичными крышами предместий обозначилась игла телебашни. Вершина ее была скрыта низкими клочковатыми облаками. Езды до телецентра было не больше получаса. Поэтому я свернул к какому-то придорожному кафе и заглушил движок. Объяснил Мазуру:
— У нас есть в запасе немного времени. Вы не могли бы объяснить мне некоторые детали нынешних выборов? Я здесь чужак, мне многое непонятно.
— Вы не производите впечатление человека, которого интересует политика, — заметил Мазур.
За ним прямо хоть записывай. А потом вставляй в интеллигентной компании. «Не производите впечатление человека, которого…» Нужно будет запомнить.
— Верно, — подтвердил я. — Меня интересует практика. С какой программой шел на выборы «Социально-экологический союз»?
— Обычная программа «зеленых». С местным коэффициентом. На Балтике, как вы знаете, базы военно-морского флота. В том числе и атомных подводных лодок.
Хранение отходов, опасность радиоактивного заражения побережья. Вас, мне кажется, не «Социально-экологический союз» интересует, а Комаров. Я не ошибся?
— У них были разные программы?
— Нет. Одинаковые. Но у Комарова была своя идея-фикс. Ее он и хотел озвучить в ходе предвыборной кампании. Для этого, собственно, он и организовал свое выдвижение в кандидаты. Проявив при этом энергию, которой от него никто не ждал.
До этого экологи никогда не выступали в качестве самостоятельной силы.
— Какая идея?
Этот простой, как мне казалось, вопрос заставил Мазура надолго задуматься.
— Кто нас преследовал? — наконец спросил он. — На джипе и «понтиаке».
— Не знаю, — почти честно ответил я.
— Я по-другому спрошу: спецслужбы?
— Если спецслужбы, то не российские.
— Почему?
— На этот вопрос вы сами ответили.
— То есть?
— Джип «гранд-чероки», даже не очень новый, стоит тысяч тридцать баксов. А спортивный «понтиак» не меньше пятидесяти.
— И что? — спросил Мазур.
— Игорь Борисович, вы же экономист.
— Вы хотите сказать, что наши спецслужбы находятся на госбюджете и у них нет денег на такие машины? Но мы не знаем, какими бюджетными средствами они располагают. Или вы знаете?
— Большими, — согласился я. — Точно, конечно, не знаю, но думаю, что большими.
Или даже очень большими. Для реализации конкретных программ. Но не для того, чтобы раскатывать на спортивных «понтиаках» и таких джипах.
— Но ведь кто-то раскатывает.
— Раскатывал, — уточнил я. — Другие продолжают раскатывать. В городе много элитных тачек. Даже слишком много для скромного областного центра.
— Кто вы такой?
Наконец-то он задал этот вопрос. Раньше интеллигентность не позволяла. Или сам пытался понять.
— Начальник охраны Антонюка, — с готовностью объяснил я. — Показать документы?
— Я и так верю. Но не думаю, что этим исчерпываются ваши функции.
Не, в натуре. Нужно записывать. Все не упомнишь.
— Игорь Борисович, а ведь я задал вам очень простой вопрос. Какая идея-фикс была у Комарова? Всего-то.
— Это вам он кажется простым. Его идея была такого рода, что если бы я не знал Николая Ивановича добрый десяток лет, я решил бы, что у него, как говорят мои студенты, крыша поехала. Откровенно говоря, у меня были на этот счет сомнения.
До сегодняшнего дня. Есть вещи, которые не укладываются в рамки обыденного сознания. Но это не значит, что их нет. Они есть. Сегодня я в этом убедился. — Он поковырял пальцем пробоину в стекле на пассажирской дверце и повторил:
— Да, убедился. Я до сих пор не могу поверить, что моей жизни угрожала опасность. Но ваши действия — сколь бы сомнительными они ни были с правовой точки зрения — вынуждают меня быть с вами откровенным. — Он подумал и добавил:
— Кем бы вы ни были. В конце концов, я ничего не утверждаю. Это лишь мои предположения. И только.
— Взлетайте, Игорь Борисович, — поторопил я. — Так вы весь керосин сожжете на старте.
— Вы помните карту северо-запада России?
— В общих чертах.
— Этого хватит. Когда-то Петр Первый прорубил здесь, как мы еще в школе учили, окно в Европу. Сталин довершил его дело, захватив Прибалтику. Сейчас от этого окна у России остались только порт в Санкт-Петербурге и наш. Таллин, Рига, Клайпеда, Лиепая, Вентспилс — все это уже заграница. Причем наш порт на семьсот миль ближе к Западной Европе, чем петербургский. Это больше тысячи километров.
Возьмите это себе на заметку. А теперь о Комарове. Он был историком. Не только по образованию и профессии. По складу ума. Специализировался на истории Балтики, Варяжского моря. Он знал, сколько гривен стоил пуд меда на новгородском торжище, и не знал, сколько стоит килограмм меда на нашем рынке. Историю он рассматривал сквозь призму балтийского товарообмена. Кандидатскую защитил по средним векам. В докторской подбирался к нашему времени. Тему, естественно, зарубили. Слишком очевидными выглядели причины добровольного вхождения Прибалтийских республик в состав СССР. Но тему легко зарубить. Мысль остановить трудней. Хотя и можно.
— Если ее вышибить вместе с мозгами, — подсказал я.
— Это я и имел в виду. Так вот. У меня такое ощущение, что все пертурбации с развалом Советского Союза и прочими делами прошли как-то мимо него. Когда же он однажды вынырнул из исторической библиотеки и оглянулся окрест, то увидел то, чего мы не видели. Верней, видели, но не осознавали в исторической перспективе.
Наше видение было одномерным. Что он увидел? Противоестественность положения, при котором огромная Россия не имеет границы с индустриальной Европой. Россия заперта. Украиной, Белоруссией, Балтией. Закупорена, как бочка, в которой нарастает огромное внутреннее давление. Нефть, лес, уголь, руда, металл. И чем больше оживает наша промышленность, тем выше это давление. Вы не обратили внимание на шум вокруг идеи союза с Белоруссией?
— Обратил, но не понял.
— Это была одна из попыток правительства раскупорить Россию. Какой, по-вашему, вывод сделал из этого Комаров?
— Какой? — послушно повторил я, чувствуя, что его лекция уносит меня в выси геополитики, которая в данный момент меня меньше всего интересовала.
— Очевидный. Что так долго продолжаться не может.
— За это не убивают, — попытался я вернуть его на грешную землю.
— Не спешите, молодой человек. Эту очевидность он интерпретировал совершенно неожиданным образом. Чего не смог сделать даже я, экономист. Он, в частности, настоял, чтобы его сын начал скупать акции нашего пароходства. Его только что приватизировали, и порт, по существу, бездействовал. Весь грузопоток шел через Эстонию и Латвию. У сына был небольшой магазин, челночный бизнес. Все продали и вложили деньги в акции. Николай Иванович был настолько убежден в своем прогнозе, что даже взял большой кредит под залог своей половины дома и уникальной библиотеки, которую собирал всю жизнь. Под очень высокие проценты.
— И не сумел вернуть? — предположил я.
— Вы ищете простые решения. В том-то и дело, что сумел. Сейчас его сыну принадлежит компания «Интербалт». Лесовозы и танкеры. Оборот — около миллиона долларов в год. Мелочь по сравнению с другими воротилами. Но важен сам факт.
Акции нашего пароходства скакнули почти в пятьсот раз. Практически за один день.
Соответственно обесценились акции таллинского порта. Потому что произошло событие, которое Комаров предугадал. Скажем так: он предугадал не это событие, а возможность очень крутого поворота ситуации. Неизбежность этого поворота. Я почему это знаю — он брал у меня сводные данные.
— Что же это за событие?
Мазур снова закурил «Приму». Уже не спрашивая у меня разрешения. И курил так же — из горсти, быстрыми жадными затяжками.
— Здесь мы подходим к главному. Вы слышали о взрыве автопарома «Регата»? Чуть больше года назад. Он шел из Таллина в Гамбург.
— Что-то слышал, — подтвердил я.
— Не могли не слышать. Об этом целую неделю все газеты писали. И по телевизору передавали. Двести десять погибших. Причины взрыва не установлены. Это и было то событие, которое предугадал Комаров.
— Минутку. Вы хотите сказать… — Я ничего не хочу сказать, — перебил меня Мазур. — Я не подсказываю вам никаких выводов.
— Но вы сами сказали, что причины взрыва не установлены.
— Конкретные. Версий множество. Бесспорно одно: взрыв произошел в трюме. У Николая Ивановича не было никаких фактов. И не могло быть. Но он задал вопрос:
«Cui prodest?» «Кому выгодно?» Вы не были у нас в порту?
— Нет.
— Съездите, посмотрите. Поучительное зрелище. Еще год назад там можно было снимать фильмы про великую американскую депрессию. Сейчас такие фильмы можно снимать только на одной половине порта. А на другой уже нельзя. Половина акций находится у государства, а половина — в частных руках. Но и при этом наш порт уже второй по грузообороту после Питера. И будет первым. Это неизбежно. Именно потому, что он на семьсот миль ближе к Европе. А каждая лишняя тонно-миля делает фрахт золотым.
— Ничего не понимаю, — признался я. — Какую все-таки идею Комаров хотел озвучить в предвыборной кампании?
— Я могу только предполагать. Зная его нравственные установки. Аморально строить свое благополучие на чужой крови. Это общеизвестно. Но он пошел дальше. Он считал, что любая антигуманная политика в конечном счете оборачивается не только крахом правителей, но и трагедией для всего народа. Подтверждений хватает.
Сталин, Гитлер, далее везде. С позитивом трудней. Разве что Господин Великий Новгород времен Марфы Посадницы. Николай Иванович очень любил это время.
Я завел движок.
— Поехали, Игорь Борисович. А то вы на передачу опоздаете.
— Заглушите. У нас есть еще несколько минут. Ладно, я скажу прямо. Он хотел потребовать от Президента России провести расследование причин взрыва «Регаты» и возможности причастности к нему российских спецслужб.
Однако!
— Это могли быть бандитские разборки, — сказал я первое, что пришло в голову.
— Вы плохо представляете себе, о чем идет речь. Огромный автомобильный паром.
Водоизмещением больше ста тысяч тонн. Сотни машин, полторы тысячи пассажиров. И затонул в открытом море, в двухстах милях от берега.
— Загнать в трюм «рафик» с взрывчаткой. Часовой механизм или радиовзрыватель. И все дела.
— Вы в этом, похоже, разбираетесь лучше меня. И лучше Комарова.
— А заявление написать?
— Он писал. Даже в Москву ездил. Без толку.
— Ничего удивительного. Для такого обвинения нужны доказательства.
— Вы не поняли меня. Он никого не обвинял. Он хотел потребовать самого тщательного расследования, чтобы подтвердить подозрения или окончательно их рассеять.
— Чьи подозрения?
— Вопрос «Кому выгодно?» задавал себе не только Николай Иванович. В Таллине тоже об этом думали. И до сих пор, вероятно, думают. Эта мысль была для него невыносима. Он очень доверчиво, как-то даже по-детски, воспринял демократические идеалы новой России. Мы много говорили об этом. Он предлагал мне включить этот запрос в нашу предвыборную программу.
— И вы отказались?
— Я в это не верил.
— Антонюку и жириновцу он тоже предлагал?
— Исключено. Они для него не существовали.
— Губернатору?
— Возможно.
— И тогда он решил, что заставит себя слушать, — заключил я. — Вам и сейчас его подозрения кажутся бредом?
Мазур только развел руками.
— Cui prodest? Это наводит на очень серьезные размышления.
— Есть еще кое-что, что наводит на размышления, — заметил я.
— Что?
— Убийство Комарова.
— Боюсь, что вы правы.
— Еще один вопрос. Показывал ли вам Николай Иванович какие-либо документы, которые могли иметь отношение к взрыву? Пусть не прямое, а косвенное.
— Документы? — переспросил Мазур. — Нет. Я же говорю, что у него не было и не могло быть никаких документов.
— Некто неизвестный передал Николаю Ивановичу пачку документов в большом коричневом конверте. Я не знаю, что это за документы, но думаю, что они были причиной смерти Комарова. Вы видели их у него?
Мазур подумал и уверенно покачал головой:
— Нет. Я не видел у него никаких документов. Можете положиться на мое слово.
Никаких. И ничего он мне о них не говорил. А теперь, прошу вас, поедем. Если можно, быстрей. Мне не хотелось бы опоздать. Это очень ответственная для нас передача.
— Вы где служили, Игорь Борисович? Десант? Морская пехота?
— Нет. Во внутренних войсках. Под Сыктывкаром. В лагерной охране.
Так вот откуда у него привычка так курить. Что «зек» в зоне, что «попка» на вышке. И снег тот же. И дождь тот же. Надо же, на всю жизнь сохранилась. Или он так курит, только когда волнуется?
— А почему вы спросили? — поинтересовался Мазур.
— У вас завидная выдержка, — объяснил я.
— Выдержка? — переспросил он. — Да когда вы впихнули меня в машину, я попросту о…л!
— Как?! — поразился я.
— Да так. Просто о…л, и все.
А вот тут и я. То же самое.
— Откуда у вас такой синяк? — уже выйдя из машины, спросил он. — Когда я садился, его вроде не было.
— Был, Игорь Борисович, был.
От проходной к нему уже бежал Эдуард Чемоданов, возмущенно поблескивая своими левоэсеровскими очочками.
— Вы меня режете! Через двадцать минут эфир! Бегом в гримерку!
Они проскочили проходную и потрусили через асфальтированный двор к приземистому зданию телецентра, стоявшему чуть поодаль от вышки.
Оба с бороденками.
Как два козла.
II
— Спортивный «понтиак». Восемь цилиндров. Четыреста лошадиных сил.
— Быстрая машина, — оценил Мазур.
— Пригнитесь. И держитесь покрепче. Вовремя я это сказал. В заднем стекле появилась дырка. Пуля застряла в обшивке потолка. И снова: дзинь — шмяк. Из чего же он, сволочь, лупит? Не ПМ. И не ТТ. Начальная скорость пули будь здоров.
Иначе триплекс осыпался бы, а тут стоит себе, только сквознячок загулял по салону.
«Понтиак» пошел на обгон. Запас скорости у него был приличный. Но и у меня было кое-что в резерве. Снова грохнуло. Уже слева, почти в упор. И еще. Сука. Я только успевал пригибаться. Боковые стекла «пассата» тоже заискрились пробоинами. Водилу «понтиака» эта пальба наверняка отвлекала. Ну как, интересно же, блин.
Сто шестьдесят.
Сто шестьдесят пять.
Комбайн стремительно вырастал в размерах. Я до упора всадил педаль газа в пол и начал отжимать «понтиак» влево.
Сто семьдесят.
Водила «понтиака» быстро все понял. Но поздно. Рывка у него уже не было, а отстать я ему не дал. Он крутанул руль вправо. Заскрежетало железо о железо.
Нет, не Шумахер.
Быстрая машина «понтиак». Но легкая.
…— Можете подняться, — сказал я Мазуру.
— А где «понтиак»? — спросил он.
— Сейчас посмотрим.
Я развернул «пассат» и погнал к городу. «Понтиак» был где надо. Под комбайном.
Крышу ему начисто срезало. Ножами жатки. И не только крышу. А комбайнер даже не успел вылезти из своей будки. Верней, пытался, но не мог. От удара будку перекосило и заклинило дверцу.
Я обогнул комбайн, не снижая скорости.
— Вернитесь! — запротестовал Мазур. — Им, возможно, нужна помощь!
— Им уже не нужна. А вам в семнадцать двадцать выходить в эфир.
— Мы обязаны немедленно сообщить милиции!
— О чем? — спросил я.
— О том, что видели!
— А что вы видели?
— Я слышал выстрелы!
— Серьезно? А я не слышал. Значит, вы твердо намерены призвать своих избирателей голосовать «против всех»? Вас не останавливает, что это откроет путь в губернаторы Антонюку?
— На все вопросы я отвечу в передаче, — сухо сказал Мазур.
— С интересом послушаю.
Он некоторое время молчал, потом спросил:
— После передачи мы снова поедем, как вы это называете, кататься?
— Нет. После передачи вам уже ничего не будет грозить.
— Вы полагаете, мне что-то грозило?
Достал он меня своими «полагаете». Поэтому я ответил резче, чем, наверное, следовало:
— А вы полагаете — нет?
— Что? — спросил Мазур.
— Это уже неважно.
— Я предпочел бы более конкретный ответ.
— Вас могли изолировать. В лучшем случае — до конца выборов.
— А в худшем?
Я промолчал.
* * *
Мы снова въехали в вековую липовую аллею, которыми были обсажены все загородные шоссе.Машин стало больше. Я пристроился в правом ряду, а сам все посматривал налево. А вот и трейлер — «ситроен» с двадцатиметровым изотермическим кузовом. А вот и гаишник оформляет аварию. А вот и водила с напарником чешут репы, разглядывая лужу тосола, вылившегося из разбитого радиатора «чероки».
Мазур не обратил на это внимания — был слишком погружен в раздумья.
— У вас больное воображение, — сказал наконец он.
— Возможно, — согласился я и кивнул на дырки в триплексе. — Знаете, что это такое? Это плод моего больного воображения.
Впереди слева над красными черепичными крышами предместий обозначилась игла телебашни. Вершина ее была скрыта низкими клочковатыми облаками. Езды до телецентра было не больше получаса. Поэтому я свернул к какому-то придорожному кафе и заглушил движок. Объяснил Мазуру:
— У нас есть в запасе немного времени. Вы не могли бы объяснить мне некоторые детали нынешних выборов? Я здесь чужак, мне многое непонятно.
— Вы не производите впечатление человека, которого интересует политика, — заметил Мазур.
За ним прямо хоть записывай. А потом вставляй в интеллигентной компании. «Не производите впечатление человека, которого…» Нужно будет запомнить.
— Верно, — подтвердил я. — Меня интересует практика. С какой программой шел на выборы «Социально-экологический союз»?
— Обычная программа «зеленых». С местным коэффициентом. На Балтике, как вы знаете, базы военно-морского флота. В том числе и атомных подводных лодок.
Хранение отходов, опасность радиоактивного заражения побережья. Вас, мне кажется, не «Социально-экологический союз» интересует, а Комаров. Я не ошибся?
— У них были разные программы?
— Нет. Одинаковые. Но у Комарова была своя идея-фикс. Ее он и хотел озвучить в ходе предвыборной кампании. Для этого, собственно, он и организовал свое выдвижение в кандидаты. Проявив при этом энергию, которой от него никто не ждал.
До этого экологи никогда не выступали в качестве самостоятельной силы.
— Какая идея?
Этот простой, как мне казалось, вопрос заставил Мазура надолго задуматься.
— Кто нас преследовал? — наконец спросил он. — На джипе и «понтиаке».
— Не знаю, — почти честно ответил я.
— Я по-другому спрошу: спецслужбы?
— Если спецслужбы, то не российские.
— Почему?
— На этот вопрос вы сами ответили.
— То есть?
— Джип «гранд-чероки», даже не очень новый, стоит тысяч тридцать баксов. А спортивный «понтиак» не меньше пятидесяти.
— И что? — спросил Мазур.
— Игорь Борисович, вы же экономист.
— Вы хотите сказать, что наши спецслужбы находятся на госбюджете и у них нет денег на такие машины? Но мы не знаем, какими бюджетными средствами они располагают. Или вы знаете?
— Большими, — согласился я. — Точно, конечно, не знаю, но думаю, что большими.
Или даже очень большими. Для реализации конкретных программ. Но не для того, чтобы раскатывать на спортивных «понтиаках» и таких джипах.
— Но ведь кто-то раскатывает.
— Раскатывал, — уточнил я. — Другие продолжают раскатывать. В городе много элитных тачек. Даже слишком много для скромного областного центра.
— Кто вы такой?
Наконец-то он задал этот вопрос. Раньше интеллигентность не позволяла. Или сам пытался понять.
— Начальник охраны Антонюка, — с готовностью объяснил я. — Показать документы?
— Я и так верю. Но не думаю, что этим исчерпываются ваши функции.
Не, в натуре. Нужно записывать. Все не упомнишь.
— Игорь Борисович, а ведь я задал вам очень простой вопрос. Какая идея-фикс была у Комарова? Всего-то.
— Это вам он кажется простым. Его идея была такого рода, что если бы я не знал Николая Ивановича добрый десяток лет, я решил бы, что у него, как говорят мои студенты, крыша поехала. Откровенно говоря, у меня были на этот счет сомнения.
До сегодняшнего дня. Есть вещи, которые не укладываются в рамки обыденного сознания. Но это не значит, что их нет. Они есть. Сегодня я в этом убедился. — Он поковырял пальцем пробоину в стекле на пассажирской дверце и повторил:
— Да, убедился. Я до сих пор не могу поверить, что моей жизни угрожала опасность. Но ваши действия — сколь бы сомнительными они ни были с правовой точки зрения — вынуждают меня быть с вами откровенным. — Он подумал и добавил:
— Кем бы вы ни были. В конце концов, я ничего не утверждаю. Это лишь мои предположения. И только.
— Взлетайте, Игорь Борисович, — поторопил я. — Так вы весь керосин сожжете на старте.
— Вы помните карту северо-запада России?
— В общих чертах.
— Этого хватит. Когда-то Петр Первый прорубил здесь, как мы еще в школе учили, окно в Европу. Сталин довершил его дело, захватив Прибалтику. Сейчас от этого окна у России остались только порт в Санкт-Петербурге и наш. Таллин, Рига, Клайпеда, Лиепая, Вентспилс — все это уже заграница. Причем наш порт на семьсот миль ближе к Западной Европе, чем петербургский. Это больше тысячи километров.
Возьмите это себе на заметку. А теперь о Комарове. Он был историком. Не только по образованию и профессии. По складу ума. Специализировался на истории Балтики, Варяжского моря. Он знал, сколько гривен стоил пуд меда на новгородском торжище, и не знал, сколько стоит килограмм меда на нашем рынке. Историю он рассматривал сквозь призму балтийского товарообмена. Кандидатскую защитил по средним векам. В докторской подбирался к нашему времени. Тему, естественно, зарубили. Слишком очевидными выглядели причины добровольного вхождения Прибалтийских республик в состав СССР. Но тему легко зарубить. Мысль остановить трудней. Хотя и можно.
— Если ее вышибить вместе с мозгами, — подсказал я.
— Это я и имел в виду. Так вот. У меня такое ощущение, что все пертурбации с развалом Советского Союза и прочими делами прошли как-то мимо него. Когда же он однажды вынырнул из исторической библиотеки и оглянулся окрест, то увидел то, чего мы не видели. Верней, видели, но не осознавали в исторической перспективе.
Наше видение было одномерным. Что он увидел? Противоестественность положения, при котором огромная Россия не имеет границы с индустриальной Европой. Россия заперта. Украиной, Белоруссией, Балтией. Закупорена, как бочка, в которой нарастает огромное внутреннее давление. Нефть, лес, уголь, руда, металл. И чем больше оживает наша промышленность, тем выше это давление. Вы не обратили внимание на шум вокруг идеи союза с Белоруссией?
— Обратил, но не понял.
— Это была одна из попыток правительства раскупорить Россию. Какой, по-вашему, вывод сделал из этого Комаров?
— Какой? — послушно повторил я, чувствуя, что его лекция уносит меня в выси геополитики, которая в данный момент меня меньше всего интересовала.
— Очевидный. Что так долго продолжаться не может.
— За это не убивают, — попытался я вернуть его на грешную землю.
— Не спешите, молодой человек. Эту очевидность он интерпретировал совершенно неожиданным образом. Чего не смог сделать даже я, экономист. Он, в частности, настоял, чтобы его сын начал скупать акции нашего пароходства. Его только что приватизировали, и порт, по существу, бездействовал. Весь грузопоток шел через Эстонию и Латвию. У сына был небольшой магазин, челночный бизнес. Все продали и вложили деньги в акции. Николай Иванович был настолько убежден в своем прогнозе, что даже взял большой кредит под залог своей половины дома и уникальной библиотеки, которую собирал всю жизнь. Под очень высокие проценты.
— И не сумел вернуть? — предположил я.
— Вы ищете простые решения. В том-то и дело, что сумел. Сейчас его сыну принадлежит компания «Интербалт». Лесовозы и танкеры. Оборот — около миллиона долларов в год. Мелочь по сравнению с другими воротилами. Но важен сам факт.
Акции нашего пароходства скакнули почти в пятьсот раз. Практически за один день.
Соответственно обесценились акции таллинского порта. Потому что произошло событие, которое Комаров предугадал. Скажем так: он предугадал не это событие, а возможность очень крутого поворота ситуации. Неизбежность этого поворота. Я почему это знаю — он брал у меня сводные данные.
— Что же это за событие?
Мазур снова закурил «Приму». Уже не спрашивая у меня разрешения. И курил так же — из горсти, быстрыми жадными затяжками.
— Здесь мы подходим к главному. Вы слышали о взрыве автопарома «Регата»? Чуть больше года назад. Он шел из Таллина в Гамбург.
— Что-то слышал, — подтвердил я.
— Не могли не слышать. Об этом целую неделю все газеты писали. И по телевизору передавали. Двести десять погибших. Причины взрыва не установлены. Это и было то событие, которое предугадал Комаров.
— Минутку. Вы хотите сказать… — Я ничего не хочу сказать, — перебил меня Мазур. — Я не подсказываю вам никаких выводов.
— Но вы сами сказали, что причины взрыва не установлены.
— Конкретные. Версий множество. Бесспорно одно: взрыв произошел в трюме. У Николая Ивановича не было никаких фактов. И не могло быть. Но он задал вопрос:
«Cui prodest?» «Кому выгодно?» Вы не были у нас в порту?
— Нет.
— Съездите, посмотрите. Поучительное зрелище. Еще год назад там можно было снимать фильмы про великую американскую депрессию. Сейчас такие фильмы можно снимать только на одной половине порта. А на другой уже нельзя. Половина акций находится у государства, а половина — в частных руках. Но и при этом наш порт уже второй по грузообороту после Питера. И будет первым. Это неизбежно. Именно потому, что он на семьсот миль ближе к Европе. А каждая лишняя тонно-миля делает фрахт золотым.
— Ничего не понимаю, — признался я. — Какую все-таки идею Комаров хотел озвучить в предвыборной кампании?
— Я могу только предполагать. Зная его нравственные установки. Аморально строить свое благополучие на чужой крови. Это общеизвестно. Но он пошел дальше. Он считал, что любая антигуманная политика в конечном счете оборачивается не только крахом правителей, но и трагедией для всего народа. Подтверждений хватает.
Сталин, Гитлер, далее везде. С позитивом трудней. Разве что Господин Великий Новгород времен Марфы Посадницы. Николай Иванович очень любил это время.
Я завел движок.
— Поехали, Игорь Борисович. А то вы на передачу опоздаете.
— Заглушите. У нас есть еще несколько минут. Ладно, я скажу прямо. Он хотел потребовать от Президента России провести расследование причин взрыва «Регаты» и возможности причастности к нему российских спецслужб.
Однако!
— Это могли быть бандитские разборки, — сказал я первое, что пришло в голову.
— Вы плохо представляете себе, о чем идет речь. Огромный автомобильный паром.
Водоизмещением больше ста тысяч тонн. Сотни машин, полторы тысячи пассажиров. И затонул в открытом море, в двухстах милях от берега.
— Загнать в трюм «рафик» с взрывчаткой. Часовой механизм или радиовзрыватель. И все дела.
— Вы в этом, похоже, разбираетесь лучше меня. И лучше Комарова.
— А заявление написать?
— Он писал. Даже в Москву ездил. Без толку.
— Ничего удивительного. Для такого обвинения нужны доказательства.
— Вы не поняли меня. Он никого не обвинял. Он хотел потребовать самого тщательного расследования, чтобы подтвердить подозрения или окончательно их рассеять.
— Чьи подозрения?
— Вопрос «Кому выгодно?» задавал себе не только Николай Иванович. В Таллине тоже об этом думали. И до сих пор, вероятно, думают. Эта мысль была для него невыносима. Он очень доверчиво, как-то даже по-детски, воспринял демократические идеалы новой России. Мы много говорили об этом. Он предлагал мне включить этот запрос в нашу предвыборную программу.
— И вы отказались?
— Я в это не верил.
— Антонюку и жириновцу он тоже предлагал?
— Исключено. Они для него не существовали.
— Губернатору?
— Возможно.
— И тогда он решил, что заставит себя слушать, — заключил я. — Вам и сейчас его подозрения кажутся бредом?
Мазур только развел руками.
— Cui prodest? Это наводит на очень серьезные размышления.
— Есть еще кое-что, что наводит на размышления, — заметил я.
— Что?
— Убийство Комарова.
— Боюсь, что вы правы.
— Еще один вопрос. Показывал ли вам Николай Иванович какие-либо документы, которые могли иметь отношение к взрыву? Пусть не прямое, а косвенное.
— Документы? — переспросил Мазур. — Нет. Я же говорю, что у него не было и не могло быть никаких документов.
— Некто неизвестный передал Николаю Ивановичу пачку документов в большом коричневом конверте. Я не знаю, что это за документы, но думаю, что они были причиной смерти Комарова. Вы видели их у него?
Мазур подумал и уверенно покачал головой:
— Нет. Я не видел у него никаких документов. Можете положиться на мое слово.
Никаких. И ничего он мне о них не говорил. А теперь, прошу вас, поедем. Если можно, быстрей. Мне не хотелось бы опоздать. Это очень ответственная для нас передача.
* * *
Без трех минут пять я высадил Мазура у проходной телестудии. А перед этим спросил:— Вы где служили, Игорь Борисович? Десант? Морская пехота?
— Нет. Во внутренних войсках. Под Сыктывкаром. В лагерной охране.
Так вот откуда у него привычка так курить. Что «зек» в зоне, что «попка» на вышке. И снег тот же. И дождь тот же. Надо же, на всю жизнь сохранилась. Или он так курит, только когда волнуется?
— А почему вы спросили? — поинтересовался Мазур.
— У вас завидная выдержка, — объяснил я.
— Выдержка? — переспросил он. — Да когда вы впихнули меня в машину, я попросту о…л!
— Как?! — поразился я.
— Да так. Просто о…л, и все.
А вот тут и я. То же самое.
— Откуда у вас такой синяк? — уже выйдя из машины, спросил он. — Когда я садился, его вроде не было.
— Был, Игорь Борисович, был.
От проходной к нему уже бежал Эдуард Чемоданов, возмущенно поблескивая своими левоэсеровскими очочками.
— Вы меня режете! Через двадцать минут эфир! Бегом в гримерку!
Они проскочили проходную и потрусили через асфальтированный двор к приземистому зданию телецентра, стоявшему чуть поодаль от вышки.
Оба с бороденками.
Как два козла.
II
Cui prodest.
Как говорил таких случаях один незнакомый, но глубоко симпатичный мне охранник по имени Степаныч: «Голуба-мама!»
Странно как-то эта «шестерка» стоит. Все «москвичи» и «жигулята» телевизионщиков сгрудились у проходной, а эта в сторонке. Будто специально выставлена для угона.
Вохровец ее захочет — не увидит. Даже когда открывает ворота. Как сейчас, перед «газелью» с синим тентом и надписью на боках «Продукты».
«ВАЗ-2106». Светлый беж. Не по здешнему климату цвет. В тумане ее даже днем не сразу разглядишь. А уж вечером, да если туман… И тут меня словно садануло под дых.
И включился хронометр.
Какие цифры бегут на дисплее, я не знал. Знал только, что они мелькают, как сотые доли секунды на олимпийском табло в финале спринтерского забега.
И идут на убыль.
А в конце — ноль.
Я перемахнул через борт «газели» и плюхнулся на железный пол между картонными ящиками и молочными флягами. А когда «газель» въехала на территорию и остановилась на грузовом дворе с тыльной стороны телецентра, соскочил и вбежал в здание.
Сердце у меня молотило, как… Где тут что?
Ну не учили нас штурмовать телецентры!
Ткнулся в одну дверь. Заперто. В другую. Лестница. Взлетел на второй этаж.
Длинный тусклый коридор с одинаковыми дверями по сторонам. Одна открыта. Мотки киноленты, стол с экраном. Монтажная? Никого. У двери тележка на резиновом ходу с плоскими жестяными коробками. Синий халат на ручке. Азбука выживания: все, что движется, съедобно, попал в сортир — маскируйся говном. Натянул халат поверх плаща. Маловат, но тут не «Ле Монти». Рванул по коридору, толкая перед собой тележку.
Еще одна лестничная клетка. Проскочил. Стоп, кто-то там был. Точно. Девица в белом халате. Курит. Странное что-то курит. Испугалась, спрятала сигарету за спину. Травку, что ли? Похоже на то. И морда наглая от испуга. Ну, Амстердам.
— Миленькая, где здесь гримерка?
— Да тебе никакая гримерка не поможет. — Вот зараза. Но снизошла:
— Прямо, направо, в другом конце от эфирной. Новенький, что ли?
Знать бы еще, где эта эфирная.
Еще коридор. Такой же длинный и тусклый. Прямо фильм ужасов, а не телестудия.
Да где же эта проклятая гримерка?
Гримерку я так и не увидел. Зато увидел, как из-за угла вывернули Мазур и Чемоданов и трусцой двинулись мне навстречу. Я быстро отвернулся, наклонился к коробкам. Пропустил их и покатил следом. Благо пол был покрыт ковролином, а они слишком спешили, чтобы оглядываться.
Впереди загорелось табло над большой дверью: «Микрофон». Это, видно, и была эфирная.
Мазур и Чемоданов перешли на рысь. Я подтянулся метров на пять.
Где-то здесь. И сейчас. Если я хоть что-нибудь понимаю в. жизни. Не эта дверь. И не эта. И не… Эта.
Приоткрыта. Чуть. На три пальца.
Мазур и Чемоданов пробежали мимо.
Отсчет — ноль.
Дверь дернулась. Я с размаху всадил в нее тележку. Захлопнулась. Коробки покатились по коридору. Мазур и Чемоданов скрылись в студии. Я рванул дверь на себя и нырком ушел вниз. Пока катился по полу, позади шмякало — пули шли в ковролин. А сверху чпокало.
Чпок-шмяк.
Восемь.
Девятым был щелк.
Самый паскудный звук, когда его издает твой «Макаров» или «калаш». И самый прекрасный, когда не твой.
Кач — фляк — сальто. У Мухи это лучше, конечно, получалось. И у егоровского Мини неплохо. Но и у меня получилось.
Он бы ушел, если бы сразу бросил пушку. Но он решил, что успеет сменить обойму.
Почти успел.
Я выбрался из-под сразу ставшего тяжелым тела и кинулся в коридор. Елки!
Коробки. Наткнется кто — сразу заглянет в комнату. А мне ни к чему, чтобы раньше времени поднялся переполох. Сначала нужно самому разобраться, что к чему. Втащил коробки вместе с тележкой. Запер дверь изнутри. Вот теперь можно и осмотреться.
Похоже, я слегка погорячился. Но при таких скоротечных, научно выражаясь, контактах лучше пере-, чем недо-. Полезней для здоровья. Не учебный бой на татами, прием не обозначается, а проводится до конца. До точки.
Так и есть. Глаза у него были открыты, а из угла рта текла струйка крови.
Странно все-таки. Сломана шея, а кровь идет изо рта.
Короткие черные волосы.
Низкий лоб.
Приплюснутый нос.
Тот самый.
Голуба-мама!
Какая-то слишком бурная жизнь у меня пошла. Почти две недели груши околачивал, а тут на тебе.
Документов, конечно, никаких. Ни в одном кармане, ни в другом. А в джинсах?
Есть. Права и техпаспорт.
Матвей Галиевич Салахов.
Вот, значит, ты кто. Матвей.
Автомобиль «ВАЗ-2106». Номер местный. Цвет: светлый беж.
Тот самый цвет. Неподходящий для туманного балтийского климата. Но очень подходящий для слежки.
Как же я не просек? А ведь чуял. Холодело в затылке. И возле обкомовского дома.
И на автовокзале.
Сведения о владельце. Местожительство: город К., ул. Первая Строительная.
Ну, это я уже знал. Почти наверняка. Еще после визита к Юрию Комарову. Конечно, Первая Строительная. И этого Матвея народ знает с пеленок. И потому никто даже внимания на него не обратил.
Я сунул документы на место.
Теперь пушка. Она так и осталась в руке Матвея.
Глушачок. Как же без него.
Ух ты! А пушечка-то знакомая. Ну, конечно же. «Токагипт-58». И царапинка на стволе.
Так-так.
Было у меня ощущение, что этот «тэтэшник» ко мне вернется. Вот он и вернулся. Но забирать его я не спешил. Сначала нужно было понять: уходить или вызывать милицию.
Раздумывал я целую вечность. Секунд восемь. Пока не спохватился: да что ж это я торчу, как… Без вариантов. Сначала уходить, а потом думать. Потому что если сначала думать, то потом уходить будет поздно.
Ну и как же ты, Матвей, хотел уходить?
«Сто часов теорию отхода слушает в училище пехота». Не помню, чьи стихи. Не очень складные, но правильные. У нас тоже было часов сто. Если не двести.
Я огляделся.
Комната была большая, с письменными столами, заваленными бумагами. Компьютер на одном. Редакторская?
Включенный монитор в углу с застывшей заставкой «Голосуй сердцем».
И восемь дыр в полу, затянутом серым ковролином.
…Подряд, как короткая автоматная очередь.
Похоже, мне здорово повезло. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
Так что гильзы можно не собирать. Бесполезно. Пули из пола мне все равно не выковырнуть. Оперативники выковырнут. И отправят на баллистическую экспертизу.
Разрешение на ствол выдано в Москве. Вопрос: отстреливали его? Если да, то он есть в картотеке. И я имею шанс в самом близком времени снова встретиться с капитаном Смирновым и майором Кривошеевым. И услышать вопрос: каким образом у гражданина Салахова, убитого в здании телецентра, оказался ваш пистолет марки «Токагипт-58» номер такой-то. И тут уж не пятнадцатью сутками пахнет. Возможно, мне удастся доказать, что я не верблюд. Но далеко не сразу. Через полгода примерно. Или через год. Сидя в местном СИЗО, А у меня не было в запасе года. У меня было меньше двух недель.
Как-то не очень ладно все складывается. Но «токагипт» придется забрать. А заодно уж и запасную обойму. И кобуру. Чтобы не озадачивать капитана Смирнова и майора Кривошеева лишними вопросами. Кобура есть, дырки в полу есть, гильзы валяются, а пушки нет. Это как?
Ладно. А это что за дверь?
Еще одна лестница. Тут у них везде лестницы.
Вниз.
Похоже, технический ход. В какие-нибудь аппаратные. А оттуда наверняка во двор.
А там в дырку в заборе. Не через проходную же он собирался идти. Через дырку, а потом бочком-бочком вдоль ограды к «шестерке» цвета светлый беж. Незаметной в сгущающихся сумерках. И в наползающем с моря тумане.
Вот это и был его маршрут отхода.
Придется воспользоваться, выбора не было. В коридоры не сунешься. Не заблужусь, так засвечусь. С моим-то фингалом. Пока можно было надеяться, что любительница травки не свяжет мое появление с хипежем, который поднимется после того, как в редакторской обнаружат труп, что — по оптимистичным моим прикидкам — произойдет завтра утром. А про прикидки пессимистические лучше было вообще не думать.
Я и не стал думать. Завернул «токагипт» в какой-то драный полиэтиленовый пакет, чтобы не оставить на нем свои пальцы (лишняя осторожность еще никому не мешала), сунул пакет за пазуху, старательно протер дверные ручки и ручку тележки и вышел в заднюю дверь.
Как говорил таких случаях один незнакомый, но глубоко симпатичный мне охранник по имени Степаныч: «Голуба-мама!»
Странно как-то эта «шестерка» стоит. Все «москвичи» и «жигулята» телевизионщиков сгрудились у проходной, а эта в сторонке. Будто специально выставлена для угона.
Вохровец ее захочет — не увидит. Даже когда открывает ворота. Как сейчас, перед «газелью» с синим тентом и надписью на боках «Продукты».
«ВАЗ-2106». Светлый беж. Не по здешнему климату цвет. В тумане ее даже днем не сразу разглядишь. А уж вечером, да если туман… И тут меня словно садануло под дых.
И включился хронометр.
Какие цифры бегут на дисплее, я не знал. Знал только, что они мелькают, как сотые доли секунды на олимпийском табло в финале спринтерского забега.
И идут на убыль.
А в конце — ноль.
Я перемахнул через борт «газели» и плюхнулся на железный пол между картонными ящиками и молочными флягами. А когда «газель» въехала на территорию и остановилась на грузовом дворе с тыльной стороны телецентра, соскочил и вбежал в здание.
Сердце у меня молотило, как… Где тут что?
Ну не учили нас штурмовать телецентры!
Ткнулся в одну дверь. Заперто. В другую. Лестница. Взлетел на второй этаж.
Длинный тусклый коридор с одинаковыми дверями по сторонам. Одна открыта. Мотки киноленты, стол с экраном. Монтажная? Никого. У двери тележка на резиновом ходу с плоскими жестяными коробками. Синий халат на ручке. Азбука выживания: все, что движется, съедобно, попал в сортир — маскируйся говном. Натянул халат поверх плаща. Маловат, но тут не «Ле Монти». Рванул по коридору, толкая перед собой тележку.
Еще одна лестничная клетка. Проскочил. Стоп, кто-то там был. Точно. Девица в белом халате. Курит. Странное что-то курит. Испугалась, спрятала сигарету за спину. Травку, что ли? Похоже на то. И морда наглая от испуга. Ну, Амстердам.
— Миленькая, где здесь гримерка?
— Да тебе никакая гримерка не поможет. — Вот зараза. Но снизошла:
— Прямо, направо, в другом конце от эфирной. Новенький, что ли?
Знать бы еще, где эта эфирная.
Еще коридор. Такой же длинный и тусклый. Прямо фильм ужасов, а не телестудия.
Да где же эта проклятая гримерка?
Гримерку я так и не увидел. Зато увидел, как из-за угла вывернули Мазур и Чемоданов и трусцой двинулись мне навстречу. Я быстро отвернулся, наклонился к коробкам. Пропустил их и покатил следом. Благо пол был покрыт ковролином, а они слишком спешили, чтобы оглядываться.
Впереди загорелось табло над большой дверью: «Микрофон». Это, видно, и была эфирная.
Мазур и Чемоданов перешли на рысь. Я подтянулся метров на пять.
Где-то здесь. И сейчас. Если я хоть что-нибудь понимаю в. жизни. Не эта дверь. И не эта. И не… Эта.
Приоткрыта. Чуть. На три пальца.
Мазур и Чемоданов пробежали мимо.
Отсчет — ноль.
Дверь дернулась. Я с размаху всадил в нее тележку. Захлопнулась. Коробки покатились по коридору. Мазур и Чемоданов скрылись в студии. Я рванул дверь на себя и нырком ушел вниз. Пока катился по полу, позади шмякало — пули шли в ковролин. А сверху чпокало.
Чпок-шмяк.
Восемь.
Девятым был щелк.
Самый паскудный звук, когда его издает твой «Макаров» или «калаш». И самый прекрасный, когда не твой.
Кач — фляк — сальто. У Мухи это лучше, конечно, получалось. И у егоровского Мини неплохо. Но и у меня получилось.
Он бы ушел, если бы сразу бросил пушку. Но он решил, что успеет сменить обойму.
Почти успел.
Я выбрался из-под сразу ставшего тяжелым тела и кинулся в коридор. Елки!
Коробки. Наткнется кто — сразу заглянет в комнату. А мне ни к чему, чтобы раньше времени поднялся переполох. Сначала нужно самому разобраться, что к чему. Втащил коробки вместе с тележкой. Запер дверь изнутри. Вот теперь можно и осмотреться.
Похоже, я слегка погорячился. Но при таких скоротечных, научно выражаясь, контактах лучше пере-, чем недо-. Полезней для здоровья. Не учебный бой на татами, прием не обозначается, а проводится до конца. До точки.
Так и есть. Глаза у него были открыты, а из угла рта текла струйка крови.
Странно все-таки. Сломана шея, а кровь идет изо рта.
Короткие черные волосы.
Низкий лоб.
Приплюснутый нос.
Тот самый.
Голуба-мама!
Какая-то слишком бурная жизнь у меня пошла. Почти две недели груши околачивал, а тут на тебе.
Документов, конечно, никаких. Ни в одном кармане, ни в другом. А в джинсах?
Есть. Права и техпаспорт.
Матвей Галиевич Салахов.
Вот, значит, ты кто. Матвей.
Автомобиль «ВАЗ-2106». Номер местный. Цвет: светлый беж.
Тот самый цвет. Неподходящий для туманного балтийского климата. Но очень подходящий для слежки.
Как же я не просек? А ведь чуял. Холодело в затылке. И возле обкомовского дома.
И на автовокзале.
Сведения о владельце. Местожительство: город К., ул. Первая Строительная.
Ну, это я уже знал. Почти наверняка. Еще после визита к Юрию Комарову. Конечно, Первая Строительная. И этого Матвея народ знает с пеленок. И потому никто даже внимания на него не обратил.
Я сунул документы на место.
Теперь пушка. Она так и осталась в руке Матвея.
Глушачок. Как же без него.
Ух ты! А пушечка-то знакомая. Ну, конечно же. «Токагипт-58». И царапинка на стволе.
Так-так.
Было у меня ощущение, что этот «тэтэшник» ко мне вернется. Вот он и вернулся. Но забирать его я не спешил. Сначала нужно было понять: уходить или вызывать милицию.
Раздумывал я целую вечность. Секунд восемь. Пока не спохватился: да что ж это я торчу, как… Без вариантов. Сначала уходить, а потом думать. Потому что если сначала думать, то потом уходить будет поздно.
Ну и как же ты, Матвей, хотел уходить?
«Сто часов теорию отхода слушает в училище пехота». Не помню, чьи стихи. Не очень складные, но правильные. У нас тоже было часов сто. Если не двести.
Я огляделся.
Комната была большая, с письменными столами, заваленными бумагами. Компьютер на одном. Редакторская?
Включенный монитор в углу с застывшей заставкой «Голосуй сердцем».
И восемь дыр в полу, затянутом серым ковролином.
…Подряд, как короткая автоматная очередь.
Похоже, мне здорово повезло. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
Так что гильзы можно не собирать. Бесполезно. Пули из пола мне все равно не выковырнуть. Оперативники выковырнут. И отправят на баллистическую экспертизу.
Разрешение на ствол выдано в Москве. Вопрос: отстреливали его? Если да, то он есть в картотеке. И я имею шанс в самом близком времени снова встретиться с капитаном Смирновым и майором Кривошеевым. И услышать вопрос: каким образом у гражданина Салахова, убитого в здании телецентра, оказался ваш пистолет марки «Токагипт-58» номер такой-то. И тут уж не пятнадцатью сутками пахнет. Возможно, мне удастся доказать, что я не верблюд. Но далеко не сразу. Через полгода примерно. Или через год. Сидя в местном СИЗО, А у меня не было в запасе года. У меня было меньше двух недель.
Как-то не очень ладно все складывается. Но «токагипт» придется забрать. А заодно уж и запасную обойму. И кобуру. Чтобы не озадачивать капитана Смирнова и майора Кривошеева лишними вопросами. Кобура есть, дырки в полу есть, гильзы валяются, а пушки нет. Это как?
Ладно. А это что за дверь?
Еще одна лестница. Тут у них везде лестницы.
Вниз.
Похоже, технический ход. В какие-нибудь аппаратные. А оттуда наверняка во двор.
А там в дырку в заборе. Не через проходную же он собирался идти. Через дырку, а потом бочком-бочком вдоль ограды к «шестерке» цвета светлый беж. Незаметной в сгущающихся сумерках. И в наползающем с моря тумане.
Вот это и был его маршрут отхода.
Придется воспользоваться, выбора не было. В коридоры не сунешься. Не заблужусь, так засвечусь. С моим-то фингалом. Пока можно было надеяться, что любительница травки не свяжет мое появление с хипежем, который поднимется после того, как в редакторской обнаружат труп, что — по оптимистичным моим прикидкам — произойдет завтра утром. А про прикидки пессимистические лучше было вообще не думать.
Я и не стал думать. Завернул «токагипт» в какой-то драный полиэтиленовый пакет, чтобы не оставить на нем свои пальцы (лишняя осторожность еще никому не мешала), сунул пакет за пазуху, старательно протер дверные ручки и ручку тележки и вышел в заднюю дверь.