Таманцев Андрей. Рискнуть и победить (Убить демократа)

Андрей Таманцев (Виктор Левашов)
Рискнуть и победить (Убить демократа)

   Вы все хотели жить смолоду,
   Вы все хотели быть вечными, -
   И вот войной перемолоты,
   Ну а в церквах стали свечками.

А.Чикунов

Глава первая. Детектор лжи

I

   "Это я, это я, Господи!
   Имя мое — Сергей Пастухов.
   Дело мое — воин.
   Твой ли я воин, Господи?
   Или Царя Тьмы?.."
   Суки.
   На этот-то раз куда меня занесло? И куда еще занесет? Еще вроде не очень далеко.
   И не слишком глубоко. Хочется в это верить.
   А занесло пока вот куда — в старинный немецкий, а со времен Потсдамской конференции российский портовый город К.
   Балтика. Первые числа ноября, но довольно тепло. Туманы. Сгустки фонарей по ночам. Такое впечатление, что город тесный, с замысловатыми переулками, с готикой медных и черепичных, потемневших от времени и вечной сырости крыш. Но когда с рассветом ветер-шелоник слизывает туман, открываются длинные унылые улицы с тяжелыми, сталинской постройки домами-комодами, с безликими просторными площадями, приспособленными скорей для посадки вертолетов, чем для жизни людей.
   Память Великой Отечественной. В январе 45-го в ходе Восточно-Прусской операции (мне она как раз на госэкзаменах в училище досталась) бомбардировщики 3‑го Белорусского фронта перемололи в крупу всю древнюю готику, а потом пленные немцы возвели на старых, частью сохранившихся еще с XIII века фундаментах этот памятник социалистического градостроительства. А поскольку коренные жители из тех, что не успели эвакуироваться в Германию, остались в развалинах, а почти все остальные были без огласки перемещены в Северный Казахстан и в Восточную Сибирь, освободившееся пространство заселили народом из Архангельской и Вологодской областей, с Витебщины, Могилевщины, из соседней Литвы. Так и смешались в городской речи поморско-прибалтийско-белорусские говоры.
   Только пригороды остались почти нетронутыми, да в центре чудом уцелело несколько десятков старинных домов. Они-то и сообщали городу еле уловимый ганзейский дух.
   Они и еще, пожалуй, немецкая чистота на улицах.
   Я уже почти неделю торчу здесь. С утра от корки до корки прочитываю все местные газеты, потом шляюсь по продутым тяжелыми балтийскими ветрами улицам, терпеливо выстаиваю на предвыборных митингах или высиживаю в заводских клубах и домах культуры на встречах местного электората с кандидатами в губернаторы этой старинной прусской, а ныне российской земли. А вечером возвращаюсь в просторный однокомнатный люкс гостиницы «Висла» и включаю огромный «Панасоник», вылавливая из ежевечернего телеменю все общественно-политические программы.
   Ну, и между этими делами занимаюсь еще кое-чем. Я бы так сказал: ищу иголку в стоге сена. А точнее, черную кошку в темной комнате. Постепенно теряя уверенность, что кошка в комнате есть. Но главное — вот это добросовестное, хотя и совершенно пассивное участие в общественно-политической жизни города К. Не столько слушаю кандидатов и их доверенных лиц, сколько присматриваюсь к участникам предвыборных сборищ. При сем присутствую.
   Почему? Потому. Условие контракта. Они сказали: вникайте и думайте, это единственный путь.
   Это меня и раздражает. Несоответствие цели и средств. Цели, которая передо мной поставлена: вникать и думать. И средств, которые были затрачены для того, чтобы я согласился на это невинное занятие. Невинное — по крайней мере, на этом, первом этапе. А до второго, судя по всему, вряд ли дойдет. Причем, говоря «средства», я имею в виду не только бабки. Хотя и бабок немало. Но кроме них — очень внушительный комплекс спецмероприятий. Очень.
   Поэтому я и говорю: суки. Потому что не понимаю.

* * *

   Пока я понимаю только одно. Я торчу здесь потому, что в этом балтийском городе некоторое время назад произошло событие, которое я для себя определил так: предварительное убийство.
   Не сразу определил. Пройдя по смысловой лестнице:
   — обыкновенное убийство;
   — обыкновенное заказное убийство;
   — странное заказное убийство;
   — очень странное заказное убийство.
   Больше скажу: чрезвычайно странное заказное убийство.

* * *

   Ранним вечером 12 октября 1997 года на крыльце своего дома в пригороде К., застроенном не слишком богатыми, но ухоженными каменными и бревенчатыми особнячками под красными черепичными крышами, двумя выстрелами (один — прицельный, метров с шести-семи, другой — контрольный — в голову, в упор) был застрелен человек, у которого было столько же шансов стать жертвой профессионального заказного убийства, сколько выиграть миллион долларов по автобусному билету.
   Николай Иванович Комаров. Пятидесяти пяти лет. Вдовец. Кандидат исторических наук. Доцент местной гуманитарной академии, бывшего пединститута. Не имеющий никакой собственности, кроме приватизированной половины особнячка, в которой он жил вместе с семьей своего тридцатилетнего сына. Не имеющий врагов. Да и особо близких друзей, кажется, тоже. Любитель покопаться в своем крошечном огородике, выращивать редкостные сортовые тюльпаны, луковицы которых он сдавал в местную фирму «Цветы» по довольно скромным ценам.
   Лишь одно выделяло его среди трехсот с небольшим тысяч жителей этого областного центра: при поддержке малозначительного умеренно-демократического объединения «Социально-экологический союз» он выдвинул свою кандидатуру в губернаторы на предстоящих в ноябре выборах, собрал необходимое количество подписей и был официально зарегистрирован в областной избирательной комиссии.
   Он не успел провести даже первой встречи с избирателями, со студентами и преподавателями своего института. В тот вечер, когда он собирался на нее — вышел из дома и запирал дверь, он был убит.
   На первый взгляд здесь просматривался мотив: убрали соперника. Но в том-то и дело, что Комаров не был соперником ни одному из кандидатов в губернаторы, представляющих куда более мощные общественно-политические силы — от «Нашего дома — Россия» и КПРФ до ЛДПР и «Яблока». Он никому не был соперником, потому что даже при самых оптимистических прогнозах его шансы пройти во второй тур выборов были равны нулю.
   Нулю. Где здесь мотив?
   А убийство было очевидно заказным. И выполнено профессионалом. Пистолет скорее всего с глушителем. Потому что соседи ничего не слышали, а было-то всего лишь начало шестого. Попадание с шести-семи метров точно в основание черепа в осенних сумерках и при слабом свете лампочки над крыльцом. Контрольный выстрел опять же.
   Ствол, правда, не бросили. Но это вовсе не говорило о том, что работал любитель.
   Чтобы забрать с собой ствол, у исполнителя могло быть много разных причин.
   Уважительных, если здесь можно употребить это слово.
   К определению «чрезвычайно странное заказное убийство» я пришел довольно быстро.
   А вот следующий логический шаг дался мне гораздо трудней. Но я его все-таки сделал.
   Предварительное убийство.
   В самой этой формуле была несвершенность. Или недовершенность. Словесная неточность определения меня не смущала. Меня смущал смысл. Предварительность подразумевает завершение. Или сначала продолжение и только потом завершение.
   Предварительное убийство.
   Промежуточное убийство.
   Окончательное убийство.
   Да не мерещится ли мне все это в тумане медленно остывающей и переходящей в зиму Балтики, древнего Варяжского моря, все пространство над которым густо насыщено прошлым — недавним, давним и очень давним?
   Как Москва, над разгуляями и лубянками которой все еще словно бы звучат колокольцы загульных купеческих троек, бодрые марши физкультурных парадов и ночные моторы энкавэдэшных «воронков».
   «Там, где неизвестность, предполагай ужасы».
   Я часто вспоминаю эту надпись на полях старинной" русской лоции, которую когда-то, очень давно, увидел в Ленинградском военно-морском музее. И запомнил.
   И правильно сделал, потому что мореплаватели в стародавние времена понимали кое-что в жизни. Не меньше нашего. А может, и больше.
   И еще я накрепко запомнил правило, которое вдалбливал в нас инструктор на курсах выживания: «Забрался в болото — вернись по старому следу».
   Похоже, пришло время мне это сделать. Вернуться к началу. И вновь — мысленно — пройти путь, который привел меня в город К. Пройти, не беззаботно сбивая прутиком головки одуванчиков, а всматриваясь в каждую мелочь.
   Чтобы понять.
   Что понять?
   А хрен его знает!
   Ну, хотя бы вот что: как я оказался втянутым в это дело?

II

   По обе стороны от КПП, по всему периметру трехметрового забора из серых бетонных плит весело трепыхались на свежем октябрьском ветерке флажки с российским триколором. Такое же трехцветное полотнище реяло и над плацем. Так что слово «краснознаменное» в полнопарадном титуле моего училища выглядело неким анахронизмом. Или архаизмом. Как и слова «ордена Октябрьской революции», а равно имени всесоюзного старосты.
   Если бы все эти исторические прибамбасы убрать, осталась бы суть: «Высшее училище ВДВ». Воздушно-десантных войск. Не убрали, однако. Верность традициям?
   Ну, традиции — это традиции. Какими бы они ни были. Все лучше, наверное, чем никаких. Остались же «Московский комсомолец» и «Комсомольская правда». Да и «Правда» осталась. С уточнением «Правда-5». Четыре «правды» незаметно проехали.
   Как ночные Клин, Дмитров, Тверь и Бологое на «Красной стреле». Прокемарили под стук колес. А тут уже и чай несут.
   Или «стрела» уже тоже не красная, а трехцветная? Не знаю, очень давно не ездил.

* * *

   Альма-матер, в общем.
   «Краснознаменное… ордена… имени…» имеет честь пригласить Вас на военно-спортивный праздник, посвященный 50-летнему юбилею училища".
   Надо же, вспомнили. С чего бы? Ни разу не вспоминали. Правда, с момента моего поступления в училище до сего дня круглых дат не было. 40-летие было в 87-м, я как раз среднюю школу заканчивал. По два раза в неделю ездил из своего Затопино в Долгопрудный на вечерние подготовительные курсы в физтех. Три часа туда, три обратно. И думать не думал ни о каких краснознаменных. На вступительных экзаменах набрал 19 баллов из 20. Только одну ошибку сделал в сочинении в слове «участвовать». Или «учавствовать»? Точно: «участвовать». Так с тех пор каждый раз на этом слове и запинаюсь. Конкурс, однако, прошел. Но тут события развернулись неожиданным образом. Когда батя узнал, что я стал студентом такого шибко научного вуза, на радостях он слегка. Это самое. На три недели. В самый разгар силосования. И уж в какой дружбе он ни был с тогдашним председателем колхоза Семеном Фотиевичем Бурлаковым, а все же пришлось тому разжаловать батю с начальника кормоцеха в простые скотники. А там уж совсем недалеко было и до родовой нашей профессии, от которой и фамилия наша пошла — Пастуховы.
   Почтенная профессия. Уважаемая в деревне. Но сыну с нее шибко научное образование не дашь.
   И потому не прошло и трех месяцев, как я оказался не в Большой физической аудитории в Долгопрудном, а километров на сто подальше. И в такой же вот солнечный, чуть морозный и ветреный октябрьский денек уже бухал кирзой по этому вот самому плацу и с остервенением рявкал: "А для тебя! Р-радная! Есть почта!
   Пал-левая! Пращай, труба зовет! Сал-даты! В пах-ход!"
   Только флаг над плацем был тогда соответствующим названию училища. Красным.
   «Имеет честь пригласить…»
   Сначала я не хотел ехать. Ни к чему это. Только душу зря бередить. Но тут взбунтовалась Ольга. Неужели тебе не хочется повидать однокурсников? И вообще.
   Мы скоро мхом зарастем. У тебя уже стружка из ушей торчит. В этом роде.
   Насчет мха это была, конечно, чистой воды гипербола. А насчет стружки не очень.
   В стружке и в древесной крошке я был с головы до ног. Третий день пытался наладить шипорезный станок. Нашей, отечественной конструкции. Дурак платит дважды. Правильно однажды какие-то японцы сказали: «Лучшее у вас — дети. А все, что сделано руками, ужасно». Про СССР сказали. Но Россия недаром правопреемница этого новоявленного исторического архаизма. Или анахронизма. А насчет однокурсников… Конечно, очень бы мне хотелось повидаться с ребятами. Были, однако, сомнения, что мне это удастся. Были, к сожалению, были.
   Но тут и Настена мать поддержала, запрыгала: ура, едем!
   Поодиночке-то я с ними справляюсь, а с двумя — трудновато. Ну, я не стал и пытаться. Едем так едем.
   В общем, приятно, конечно, побриться не наспех, а с чувством, с толком фирменным «жиллетом», надеть хороший костюм, сесть в хорошую машину и катиться по свободному воскресному шоссе, высушенному ночным морозцем. Всем вместе.
   Праздник, который всегда с тобой. И которого не ценишь. Как раз потому, что он вроде всегда с тобой… Часа через два мы свернули с Ленинградского шоссе, прошелестели гудьировскими шинами по бетонке, разрезавшей сосновый бор, и влились в другой праздник.
   Веселое трепыхание маленьких триколоров на ограде, гостеприимно распахнутые ворота КПП. Легковушки, автобусы, празднично одетый люд: родители, друзья, невесты. Не все, конечно, невесты, но все равно приятно. У мамаш пудовые сумки в руках — подкормить курсантиков. У папаш и дружков тоже кое-что имеет быть. А у прапоров на вахте глаза волчьи и словно бы песок на зубах скрипит. Ну, не ваш это день, ребята, не ваш.
   Ясно, что начальство училища решило совместить празднование краснознаменного юбилея с присягой салабонов. Приятное с полезным.
   Я поставил свою тачку в ряд «жигулят» и «волжанок», мы смешались с толпой. На входе стояла группа старших офицеров при полном параде и встречала гостей. Узнал я только двоих. Один — начальник училища, генерал-лейтенант Нестеров. Я учился на втором курсе, когда он пришел к нам после Афгана, отлежав больше года в госпитале. И хотя с тех пор прошло почти десять лет, на его худом лице все еще словно бы сохранялся афганский загар. Как будто не от солнца, а от пороховой гари пополам с пылью. Другого, полковника Митюкова, я предпочел бы вообще не узнавать. Но невозможно было забыть его ряшку, похожую на поросячью задницу. Как и его коронную фразу, с которой он начинал свой курс: «Научный коммунизм — это стройная система знаний». Собственно, это и все, что я знаю о научном коммунизме. Но знаю основательно. В мое время Митюков был замполитом и бессменным секретарем партбюро, а как его должность теперь называется, я не знал. И знать не хотел. Но как раз он-то заметил меня, узнал и окликнул:
   — Пастухов! А ты почему не в форме?
   Я вообще-то не гордый, меня все в деревне зовут на «ты». Но все же есть какие-то границы, которые, по-моему, переступать не следует. Полковнику Митюкову, в частности. Поэтому я приветливо улыбнулся и ответил:
   — Здравствуйте, полковник. Извините, не узнал вас. Я был уверен, что вы давно уже генерал.
   Вот так. Умылся?
   Ольга укоризненно на меня посмотрела. Я сокрушенно развел руками. Ну, неблагородный я человек. Сам знаю. Борюсь с собой. Упорно. Но пока безуспешно.
   — А в штатском я по очень простой причине, — продолжал я тем же светским тоном.
   — Видите ли, меня — как бы это получше сказать? — вышибли из армии без права на ношение формы. И на получение пенсии. Даже не знаю, что обиднее.
   — Вышибли? — удивился он. — Ты же был капитаном! Уже через три года после выпуска!
   — Через два, — уточнил я.
   — Надо же, — равнодушно посочувствовал он. — А чем теперь занимаешься?
   — Да так, кручусь по мелочам. Разрешите, полковник, представить вам мою жену.
   Познакомься, Ольга. Это полковник Митюков, я тебе о нем много рассказывал.
   Доктор исторических наук. Он читал нам научный коммунизм. Это был мой самый любимый предмет. После строевой подготовки.
   — Кандидат, — поправил Митюков и переключил внимание на Ольгу. — Очень приятно познакомиться. Мне знакомо ваше лицо. Я мог вас где-нибудь видеть?
   — Запросто, — сказал я. — В Большом зале консерватории.
   — Вы певица?
   — Да ну, что вы, — снова вмешался я. — Обыкновенная деревенская домохозяйка.
   Хотя по профессии музыковед.
   — А ты обыкновенный деревенский плотник, — парировала Ольга.
   Я решительно возразил:
   — Ничего подобного. Столяр.
   — Это, наверное, большая разница? — не без иронии предположил Митюков.
   — Принципиальная, — подтвердил я. — Как между полковником И генералом.
   И снова виновато глянул на Ольгу. Ну вот такая я сука. Нужно было смотреть, за кого выходила замуж. Я и тогда не притворялся выпускником дипломатической академии.
   — Не обращайте на него внимания, его шутки далеко не всегда удачны, — проговорила Ольга и с улыбкой прикоснулась рукой к локтю Митюкова. Эдак доверительно. Как бы умоляя о снисхождении. Рукой в туго натянутой белой лайковой перчатке по локоть. Выпростанной из-под небрежно наброшенного на плечи норкового полупердяйчика. Когда этот шнурок из «Ле Монти» хотел мне сообщить, сколько это стоит, я едва рот ему не заткнул. Дал ему кредитную карточку «Виза» и сказал: "Сунь ее куда следует, а мне ничего не говори. Вообще ничего. Понял?
   Может, мне повезет и я так до конца жизни этого не узнаю. Потому что покупать такие вещи — грех. Как чревоугодие. А оно, между прочим, в православии считается самым тяжким грехом. Вторым после уныния". Он понял. И Митюков, судя по его физиономии, понял. Он взглянул вниз, на Настену, которая деловито посыпала песочком его сверкающие штиблеты, и не слишком естественно улыбнулся.
   — Какое прелестное дитя! Вся в маму! И как нас зовут?
   Прелестное дитя посмотрело на него снизу и спросило:
   — А у вас автомат есть?
   — Нет, — честно признался Митюков.
   — А у папы был, — сказала Настена и потеряла к нему всяческий интерес.
   Полковник повернулся к начальнику училища и отрекомендовал ему Ольгу. А затем небрежно представил меня:
   — Ее супруг. Пастухов, наш выпускник. При этих словах какой-то довольно молодой штатский в коротком светлом плаще, стоявший рядом с генерал-лейтенантом, быстро взглянул на меня и тут же отвернулся, продолжая созерцать праздничную толпу, вливавшуюся через ворота на территорию училища.
   Нестеров суховато-любезно поклонился Ольге и протянул мне руку:
   — Здравствуйте, Сергей Сергеевич. Спасибо, что приехали.
   — Спасибо, что пригласили, — ответил я. — Вы что, всем выпускникам разослали приглашения? Не боитесь, что места не хватит?
   — Нет, только тем, кто закончил училище с отличием.
   — Тогда хватит, — сказал я.
   Он хмуро покивал:
   — Что делать! Такова жизнь.
   — Да, — согласился я. — Такова.
   Тут в ворота училища вкатились три черные «Волги», утыканные антеннами, младшие офицеры кинулись к ним открывать дверцы, а начальствующий состав с приличной неспешностью двинулся встречать высоких гостей.
   Только штатский, который стоял рядом с начальником училища, остался на месте.
   Будто это его не касалось. И может быть, действительно не касалось. А что, интересно, его касалось?
   Мы снова влились в праздничную толпу. Ольга внимательно посмотрела на меня:
   — Ну? В чем дело?
   — Что ты имеешь в виду?
   — То. «Такова жизнь». Какова?
   — Ты же сама слышала. Такова. Боюсь, не удастся мне встретиться с однокашниками.
   Из нашего выпуска красные дипломы получили шестеро. Трое в Чечне остались. Один в Абхазии. И один в Таджикистане.
   — Как остались? — не поняла она.
   — Ну как. Насовсем.
   Она помолчала и предложила:
   — Хочешь уехать?
   — Почему? Раз приехали на праздник, давай праздновать. Ты же хочешь посмотреть, как я жил?
   — Очень, — сказала она. — Да, очень. Пока готовилась торжественная часть, я показал Ольге казарму, в которой прошли лучшие годы моей молодой жизни, кухню, на которой тоннами чистил картошку по нарядам вне очереди. Правда, сортир, который драил по тем же нарядам, показывать не стал. Зато с особенным удовольствием показал «губу», обитель размышлений.
   — Ты сидел на «губе»? — поразилась Ольга.
   — Здравствуйте. Какой же нормальный человек не сидел на «губе»?
   — И часто?
   — Сейчас точно скажу. Сколько у Бетховена симфоний?
   — Девять.
   — Правильно, девять. На все девять у нас был абонемент в Зал Чайковского. И еще одна симфония Малера. Очень длинная.
   — Пятая.
   — Возможно. Хорошая симфония. Но явно затянута. Я опоздал из увольнения ровно на два с половиной часа. Десять «губарей» получается, так? И еще была симфония Гайдна. Где музыканты свечи гасят. Закончил свою партию, погасил свечу и тихонько ушел.
   — "Прощальная".
   — Она самая. Очень красивая симфония. Я вспоминал ее ровно семь суток.
   — Семь суток?!
   — А как ты хотела? Это была четвертая самоволка за месяц. Мог и под трибунал загреметь.
   — В ту ночь ты первый раз остался у меня.
   — Об этом я тоже вспоминал. Семь суток и всю остальную жизнь. И сейчас вспоминаю, — добавил я.
   В общем, удалось мне ее отвлечь. Мы посмотрели торжественную часть, поаплодировали приветствию президента, которое огласил какой-то сановный штатский валуй, из тех, что прикатили на черных «Волгах», посмотрели присягу и парад салабонов. Потом объявили перерыв, и на курсантиков набросились мамаши, впихивая в их желудки содержимое сумок. Папаши наверняка пытались зарядить чад и другим припасом, покрепче. И если кто дрогнул, то я тому не завидую. Прапоры, они народ терпеливый. Как крокодилы. Своего часа дождутся.
   Потом действие переместилось на стадион, где старшекурсники показывали свое мастерство. Пока они выкладывались на штурмовой полосе, а потом под ахи, охи, визги и аплодисменты зрителей крушили ребрами ладоней кирпичи, ломали доски и швыряли друг друга оземь, как цыган шапку, я попытался собраться с мыслями.
   В самом факте персонального приглашения меня на этот праздник молодости, силы и красоты не было ничего необычного. Среди публики я заметил нескольких знакомых ребят с младших и старших курсов — одного майора, трех или четырех капитанов, пару старлеев. Наверное, и они закончили училище с красными дипломами.
   То, что меня сразу узнал Митюков, тоже было нормально. Уж ему-то я крови попортил. А сколько он мне — об этом и не говорю. И даже то, что меня узнал Нестеров, было, в общем, вполне объяснимо. Тем более что Митюков меня представил, хоть и через губу. Другое было необъяснимо. Каким образом Нестеров мог вспомнить, что мое имя Сергей? Да не просто Сергей, а Сергей Сергеевич.
   Училище ВДВ — не то место, где к курсантам обращаются по имени или по имени-отчеству. «Курсант Пастухов, три наряда вне очереди!» «Есть, товарищ сержант!» "Курсант Пастухов, в следующий раз я не смогу спасти вас от трибунала.
   И вряд ли захочу. Вы все поняли?" «Так точно, товарищ генерал-лейтенант!»
   Сергей Сергеевич. Это просто узнать. Нужно всего лишь затребовать из архива училища мое личное дело. Не проблема. Но чтобы его затребовать, нужно иметь для этого какую-то причину.
   Какую? С каких фигов начальнику училища интересоваться личным делом давно выпущенного курсанта, да к тому же уволенного из армии вчистую? Об этом он, кстати, не знал. Или знал?
   Поднакапливалось вопросов.
   А главное — этот штатский.
   Лет тридцати пяти. Вряд ли больше. Среднего роста. Плотный. Но не тяжелый. Не накачанный, как бычок. Черные, с ранней проседью волосы. Короткая стрижка.
   Жестковатое лицо. Давний белый шрамик на лбу, над левым глазом. Хорошо, видно, кто-то ему врезал. Левая бровь чуть изломана этим же шрамиком. От этого на лице постоянное словно бы слегка насмешливое выражение. Светло-серый приличный костюмчик. Голубоватая рубашка, аккуратный галстук в тон. И что важно — несуетность. Человек, который знает себе цену. И цена эта, видно, немаленькая.
   Все нормально, в общем-то.
   Кроме одного. Не нравятся мне такие штатские, которые смотрят не на Ольгу, а на меня. И при этом скрывают, что смотрят. И очень даже умело скрывают. Он смотрел на меня затылком.
   Ладно. Как любит говорить один мой знакомый хирург, экс-капитан медицинской службы Иван Перегудов, по прозвищу Док, понаблюдаем.
   Ольга повернула ко мне раскрасневшееся от свежего ветерка и азарта лицо:
   — А ты тоже умеешь кирпичи разбивать?
   — Конечно, умею.
   — Рукой?!
   — Зачем рукой? Кирочкой. Такой молоток с плоским концом. Ну, видела, когда я фундамент выкладывал.
   — А рукой? Как они?
   — Когда-то умел. А сейчас вряд ли.
   — А доски ломать умеешь? Тоже рукой?
   — Доски я предпочитаю пилить. Пилой. И лучше электрической.
   — Да ну тебя! — отмахнулась она и снова уставилась на современных гладиаторов.
   И даже Настена повизгивала от восторга.
   О, женщины!
   Я присмотрелся к тому, что происходило на стадионе. Ну, неплохо ребята работали.
   Старательно. И двигались грамотно. Только один был на порядок выше. И с ходу даже не скажешь чем. Очень хорошо уходил. Просто чуть смещался, и эти бычки свистели мимо него. Ему оставалось только слегка подкорректировать их свободный полет. Он явно всех переигрывал и уверенно набирал очки. И главное — не работал на публику. Просто работал. А публика ревела от восторга при каждой яростной атаке бычков. Правильно, наверное, говорит один мой знакомый актер, в прошлом старший лейтенант спецназа Семен Злотников, по прозвищу Артист: публика дура.
   — А теперь — гвоздь нашей программы! — объявил судья-капитан тоном циркового шталмейстера. — Бои на звание «рейнджер года»! Прошу всех перейти вон туда, к кирпичной стене, там я вам все объясню! Такие бои можно увидеть только в двух местах: у нас и в Техасе!