Страница:
— Господин Ребане, это приказ господина Янсена!
— Скажите господину Янсену, чтобы он шел со своим приказом… — Томас распахнул дверь спальни и сказал: — Смотрите.
Прапор посмотрел.
— Не бейте меня, — попросила Рита и закрылась локтями, коленями, волосами. Смотрела сквозь волосы, как зверек, повторяла: — Не бейте меня! Не бейте!
— Понятно? — спросил Томас.
— Так точно.
— Передайте господину Янсену, что господин Ребане сожалеет, но не сможет прибыть в Валгу. Он занят личной жизнью.
— Вас понял, — сказал прапор. — Так и доложу. Личной жизнью.
Он вышел. Муха запер за ним дверь. Томас спросил:
— Откуда ты взялся? Ты же с Артистом куда-то уехал.
— Мы еще утром вернулись.
— А сейчас что?
— Вечер.
— Вчерашний?
— Завтрашний.
— Надо же, — сказал Томас. — А мне почему-то даже есть не хочется. Как с глубокого бодуна.
— Тяжело? — с сочувствием спросил Муха.
— Не спрашивай.
— Терпи, Фитиль. Про какой череп ты говорил?
— Ни про какой. Померещилось.
— Крестись, — посоветовал Муха.
— Думаешь, поможет?
— Говорят, помогает.
— Спасибо, попробую.
Томас вернулся в спальню. Рита выползла из угла.
— Согрей меня, я замерз, — почему-то по-русски и почему-то неправильно сказала она. Доверчиво приникла к нему, ткнулась под мышку мокрыми волосами, затихла. И эта доверчивость, и то, что она сунулась к нему под мышку, как бездомный котенок, вымокший под зимним дождем, и то, что она сказала это по-русски и неправильно, почему-то потрясло Томаса.
«Господи милосердный. Господи всемогущий и всемилостивейший. Не нужно помогать мне. Я перебьюсь. Помоги ей».
Через какое-то время он почувствовал, как ее пальцы скользят по его лицу.
— Ты плачешь, — сказала она. — Молчи. Я знаю, как тебе плохо. Мне было так же плохо, когда начинался отходняк у Саши. У Александра. Александр Лоо — так звали моего мужа.
— Я знаю, — сказал Томас. — Он был журналистом.
— Нет. Он был поэтом. Он мне говорил: я родился — и не знал, зачем я родился. Я учился — и не знал, зачем я учился. Я жил — и не знал, зачем я живу. Я встретил тебя и понял, зачем я родился и зачем я живу.
— Красиво, — согласился Томас.
— Он твердил это, когда у него был отходняк. Твердил. Тупо. Он знал, что против этого я не устою.
— И что ты делала, когда у него был отходняк? — заинтересовался Томас ее опытом, который мог ему пригодиться.
— Что я делала? А как ты думаешь, что я делала? — спросила она, и Томас понял, что ее опыт ему не пригодится.
— Я шла на улицу, давала кому-нибудь или отсасывала и приносила ему дозу. Вот что я делала.
— Забудь, — хмуро сказал он. — Забудь. Это тебе приснилось.
— Нет, не приснилось. Я любила его. Я не могла смотреть, как он превращается в животное. Поэтому я его убила.
— Что ты несешь?! — поразился Томас. — Как ты могла его убить? Твой муж умер от передозировки наркотиков! Я читал в справке. Это у тебя сейчас отходняк, поэтому ты несешь черт знает что!
— Я убила его, — повторила она. — Это я зарядила в его шприц тройную дозу. Он умер счастливым. Ты по-прежнему хочешь на мне жениться?
Томас мог бы сказать, что это она выражала такое желание, а он не слишком протестовал, потому что это была некая игра, обычная игра между молодым мужчиной и молодой женщиной, самое начало любовной игры, ее первый слабый исток. Но сейчас было не время для игр. Поэтому он промолчал.
— Зачем ты возишься со мной? — не дождавшись ответа, спросила она. — Я знаю, что такое отходняк. Он наводится. Зачем тебе это нужно?
— Не знаю, — сказал Томас. — Ты мне нравишься. Мне тебя жалко.
— Жалко? — переспросила она. — Как странно. Меня никто никогда не жалел. Нет. Один раз меня пожалели. Я расскажу тебе, как это было.
Она соскользнула с кровати и подошла к низкой тумбочке, на которой лежал ее чемодан. Открыла крышку, переворошила белье. Нашла что-то черное, легкое. Надела пояс. Натянула чулки. Надела черные кружевные трусики и такой же черный кружевной лифчик. Перебрала несколько платьев, остановилась на черном шелковом мини.
Опершись на локоть, Томас смотрел, как она одевается. Он всегда считал, что самое красивое зрелище — это когда женщина раздевается. Оказывается, когда одевается — это тоже очень красиво.
Рита села на пуфик возле трюмо и начала щеткой расчесывать волосы.
— Куда ты собралась? — спросил Томас.
— Никуда. Я собралась рассказать тебе, как однажды меня пожалели. Такие истории нельзя рассказывать голой. Так вот, это было весной, — продолжала она, глядя на Томаса через зеркало каким-то странным, словно бы испытующим взглядом. — Уже была «зеленка», цвел кизил. Когда цветет кизил, горы покрываются розовой дымкой. Это очень красиво, если смотреть с горной дороги. Но я смотрела не с дороги, а из кустов на дорогу. Я смотрела через оптический прицел ПСО-1 на «Винторезе». Это такая бесшумная снайперская винтовка ВСС. Она называется «Винторез».
— Это было в Чечне? — догадался Томас.
— Разве я не сказала? Да, это было в Чечне. Весной девяносто шестого года. Шли тайные переговоры о перемирии. Русские хотели заключить мир до президентских выборов. Кое-кто в Чечне этого не хотел. Мы устроили засаду на дороге, по которой должна была проехать делегация русских. Я должна была застрелить молодого генерала, руководителя делегации. Все было рассчитано. Колонна появилась вовремя. Перед ней устроили камнепад. Русские не ожидали нападения, потому что безопасность делегации гарантировали люди Масхадова. Генерал вышел из джипа и закурил. В оптику я хорошо видела его лицо. Он повернулся и посмотрел в мою сторону. У него были русые волосы и голубые глаза. Я выстрелила в фару джипа.
— Ты промахнулась?
— Нет. Я выстрелила в фару, потому что этот генерал был похож на Александра. Он был таким, каким бы стал Александр, если бы я его не убила. Я не смогла убить его второй раз.
— Но это же замечательно, — сказал Томас. — Ты не убила русского генерала, который хотел мира. И мир заключили. Я считаю, что русские должны дать тебе орден Дружбы народов.
— Это не все, — перебила она, по-прежнему глядя на него через зеркало так же испытующе, странно. — Это только начало. Меня прикрывали люди полевого командира Мусы. Муса увидел в стереотрубу, куда я выстрелила. Он отдал меня своим людям. Они насиловали меня и били. Месяц. Или больше. Я не помню. Они посадили меня на иглу и насиловали. И били.
— Но почему? — возмутился Томас. — Ты промахнулась. Любой человек может промахнуться.
— Лола не могла промахнуться.
— Ничего не понимаю, — сказал Томас, чувствуя себя неуютно под ее странным, недобрым взглядом. — Ты хотела рассказать, как тебя пожалели. Кто же тебя пожалел?
— Сейчас расскажу, — пообещала она. — Потом меня перестали насиловать, потому что я была уже не человеком. Меня держали на цепи в яме. Я помню, что я выла. Больше ничего не помню. В сознание я пришла в русском госпитале. Мне рассказали, что весь отряд Мусы вырезала русская диверсионная группа, а меня нашли в яме. Меня допрашивал полковник из контрразведки. Он был седой. Я сказала ему, кто я. Он долго не мог поверить, что я Лола. Потом поверил. Он сказал: «Ну и дура же ты, еб твою мать! Тебе бы жить и рожать детей, а ты еб твою мать!» Так он сказал. Он позвонил в Таллин отцу. От него приехали люди и увезли меня. Потом отец отправил меня в Швейцарию. Вот так меня пожалел русский полковник.
— Вот видишь, — с укором проговорил Томас. — Русский полковник пожалел тебя, а ты сама себя гробишь. Как ты оказалась в Чечне? За каким хреном тебя туда понесло?
— Томас Ребане! И это говоришь ты, внук национального героя Эстонии! Внук пламенного борца за свободу! Я поехала сражаться с русскими империалистами. За вашу и нашу свободу.
— Да никакой я не внук, — с досадой сказал он. — Я просто однофамилец. Это Янсен сделал меня внуком. И не делай вид, что ты этого не знала.
— Я хотела отомстить русским за мужа. За его друзей, переломанных в лагерях. Да, отомстить! Если бы ты знал, Томас Ребане, какие это были чистые светлые люди! Какие у них были чистые светлые души! И если бы ты видел, какими они вернулись! Вот и все. Что скажешь, Томас Ребане?
— Что я скажу? — переспросил он. — Я знаю, что я скажу. Да, знаю. Вот что я скажу: «Ну и дура же ты, Рита Лоо, извини за выражение, еб твою мать!»
— Вот и ты меня пожалел. А теперь я пойду. Интересно было с тобой поболтать. Бай-бай, дарлинг.
— Куда ты пойдешь? Ночь.
— Я знаю куда.
— Никуда ты не пойдешь! — заявил Томас и встал в дверях, похожий в своей красной пижаме на огненный крест, предупреждение заблудшим в тумане жизни. — Я понял. Теперь я все понял. Ты навешала мне этой лапши на уши, чтобы уйти и вмазаться. Чтобы я тебя не держал. Не нужно, Рита Лоо. Не делай этого. Ты уже почти выскочила. Подержись еще совсем немножко. До утра. Утром уйдешь.
— Это не лапша на уши. Это было.
— Было — не было. Кого это интересует? Ничего не было. В моей прошлой жизни тоже было много такого, о чем я не люблю вспоминать. И не нужно вспоминать. Раздевайся и ложись. Нам обоим нужно поспать. Завтра все будет по-другому.
Он попытался усадить ее на кровать, но Рита выскользнула из его рук и отошла к зеркалу.
— Завтра будет хуже, — сказала она.
— Нет, завтра будет лучше.
— Хуже, Томас Ребане, хуже. Завтра будет лучше мне, а тебе будет хуже. Неужели ты еще ничего не понял? Почему я появилась возле тебя?
— Не знаю, — ответил Томас. — Почему?
— Отец вызвал меня из Швейцарии. Я не хотела уезжать. Но он пригрозил, что перестанет за меня платить. Он сказал: это твой шанс. Сделай так, чтобы он женился на тебе. Сегодня он самый богатый жених Эстонии. Потом ты вернешься в клинику доктора Феллера, а я смогу наконец удалиться от дел и буду читать книги, которых не успел прочитать, и слушать музыку, на которую у меня никогда не хватало времени. Он любит говорить красиво.
— Сколько стоит лечение в клинике доктора Феллера? — полюбопытствовал Томас.
— Четыре тысячи долларов в месяц.
— А в чем оно заключается?
— Ни в чем. В том, что там нет телевизора, радио и газет.
— И за это дерут четыре штуки в месяц?! — возмутился Томас. — Это же почти полтинник в год! А что же там есть?
— Библиотека. Лошади. Утки на озере.
— Ничего себе! Но твой отец не хочет удалиться от дел. — сказал он, вспомнив разговор генерала Мюйра с Янсеном. — Наоборот. Он хочет стать премьер-министром Эстонии.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Мне иногда кажется, что я знаю слишком много. Слишком много лишнего.
— Но главного ты не знаешь. Главное в том, что мы с тобой будем самой красивой парой в Эстонии. Но недолго. А потом я стану самой богатой вдовой Эстонии.
— Почему вдовой? — не понял Томас.
— Потому что тебя похоронят на Метсакальмисту.
— Ты все перепутала. У тебя все немножко перемешалось в голове. На Метсакальмисту похоронят останки моего деда.
— А потом тебя. Рядом с дедом. А я останусь безутешной вдовой.
— Это сказал тебе твой отец? — недоверчиво спросил Томас. — Так и сказал: станешь вдовой?
— Нет. Он сказал не так. Я спросила: и долго мне придется быть с этим придурком? Он ответил: успокойся, очень недолго.
— Придурок — это ты про кого?
— Про тебя.
— Спасибо за откровенность. Люблю откровенных людей. Я и сам стараюсь быть откровенным. Но у меня не всегда получается. Одно маленькое «но». Чтобы ты стала вдовой, меня нужно убить. А это не так-то просто. Меня охраняют лучшие диверсанты России.
— Ты имеешь в виду этих ребят?
— Да. В прошлом они — офицеры-десантники. Их нанял охранять меня Юрген Янсен. И заплатил им за это сто тысяч баксов.
— Вот как? Этого я не знала. Но это многое объясняет. Вот они тебя и убьют. И это будет — рука Москвы. А потом уберут их. Но я недолго буду самой богатой вдовой Эстонии. Нет, недолго. Потому что я вмажусь и меня вернут в клинику доктора Феллера. Теперь уже навсегда. А моим опекуном станет мой отец Генрих Вайно. И к нему перейдет управление всем имуществом твоего деда. Твоим наследством, Томас Ребане.
— Какую-то ерунду ты несешь! — разозлился Томас. — Какое наследство? Нет никакого наследства. Купчие пропали. И ты это знаешь.
— Почему же я вернулась к тебе?
— Почему? Да очень просто. Ты поняла, что не в бабках счастье.
— Ты идиот? — с интересом спросила она. — Или прикидываешься?
— Нет, я придурок. И хватит об этом. Не люблю говорить о себе. Это нескромно.
— Я вернулась, потому что отец сказал мне: возвращайся, все идет по плану. Что, по-твоему, это значит, Томас Ребане?
— Понятия не имею.
— Это значит, что купчие нашлись.
— Знаешь, наркошные дела я приравнивал к пьянке. Но думаю, что был не прав. По пьянке и с похмелюги человек не слишком хорошо соображает. Это я точно знаю. А от дури, оказывается, наоборот. Соображает хорошо. Я бы даже сказал: слишком хорошо.
— Купчие нашлись, — повторила Рита. — Их нашел твой приятель Краб.
— Да ну? Когда это он успел? Когда мы разговаривали с ним, никаких купчих у него не было.
— Уже были. После свалки у гостиницы кейс подобрал какой-то алкаш. Когда-то он фарцевал у «Березок» и знал, что вы с Крабом работали в паре. Он понял, что это важные бумаги. Ты был в Германии, поэтому он пошел к Крабу. Краб купил у него купчие за сто долларов и только после этого пришел к тебе.
— Откуда ты знаешь?
— Тебе что важно: откуда я это знаю или как было на самом деле? Он хотел наследством твоего деда поправить свои дела.
Томас насторожился:
— Разве у него плохо идут дела? Он говорил, что по акциям его фирмы набегает по двенадцать процентов годовых.
— Акции его фирмы завтра не будут стоить той бумаги, на которой они напечатаны. Он взял большой кредит и не сможет его вернуть.
— Вот падла, — расстроился Томас. — Выходит, он меня обул?
— Он обул себя. Ухватил кусок не по зубам. Он им подавится. Купчие нашел в его сейфе начальник его охраны Лембит Сымер. Сымер работает на Янсена. Во всех фирмах, подконтрольных национал-патриотам, есть люди Янсена. Только не спрашивай, откуда я это знаю. После этого отец приказал мне вернуться к тебе. Это было вчера утром.
— Позавчера, — поправил Томас.
— Да? Значит, позавчера.
— Почему же ты вернулась только вечером?
— Почему? — переспросила она. — А как ты думаешь, почему?
— Ты вмазалась.
— А почему я вмазалась? Потому что я не хочу в этом участвовать. Не хочу. Хватит с меня. Не хочу!
— Нет, — подумав, сказал Томас. — Все не так просто. Чтобы ввести меня в права наследования, нужно время. Многие месяцы. Мне объяснил это Краб. А он в этих делах сечет.
— Это ему нужны многие месяцы. А начальнику секретариата кабинета министров Эстонии хватит двух дней. Вот так, Томас Ребане. Теперь ты разрешишь мне уйти? Или ты все еще хочешь на мне жениться?
— Я уже ничего не хочу, — сказал он и забрался на кровать, натянул одеяло до подбородка, чтобы унять внезапный озноб то ли от холода, то ли от этого странного, тревожного разговора. — Что-то я от этой жизни немножко устал. Слишком сложная она для меня. Я тебя не держу. Дверь не заперта. Ты в норме. Если человек так рассуждает, значит он в норме. Больше я ничем не могу тебе помочь.
— Ты хочешь, чтобы я ушла?
— Да нет, — сказал он. — Я не хочу. Но этого вроде бы хочешь ты.
Рита молча забралась под одеяло.
— Скажи, что ты меня любишь, — через некоторое время попросила она.
— Я не знаю, что это такое, — признался Томас. — Я вдруг понял, что никого не любил. Наверное, и меня никто не любил.
— Соври, — сказала она. — Соври.
— Ты этого хочешь?
— Да.
— Я тебя люблю, — не очень уверенно проговорил Томас, словно бы прислушиваясь к себе.
— Еще, — сказала она.
— Я тебя люблю, — повторил он и понял, что ему приятно произносить эти слова.
— Еще.
— Я тебя люблю.
— Еще!
— Я тебя люблю. Я люблю тебя. Я тебя люблю.
— Еще! Еще! Еще!
— Я тебя люблю. Рита Лоо, я тебя люблю.
— Выключи свет.
— Зачем?
— Я разденусь.
— О чем ты говоришь?! — поразился Томас. — Рита Лоо, это не женское дело!
Еще с ранней прыщавой юности, когда девчонки-сверстницы не позволяли почти ничего, но кое-что уже позволяли, не в силах противиться зову природы, Томас понял, что нет ничего пленительней ощущения, когда твои пальцы, преодолев слабое сопротивление резинки, проникают под девичьи трусики, бесконечно долго скользят по гладкой коже живота и вдруг — вдруг! — ощущают упругую жесткость волос.
Это счастливое, никогда не приедающееся от повторений изумление могло сравниться только с другим, таким же таинственным и непредсказуемым мигом, когда твоя напряженная плоть, скользящая по нежному лону, вдруг словно бы проваливается куда-то, оказывается в сладкой глубине, в сокровенной тайне, тайне из тайн, самой сокровенной и восхитительной тайне благословенного мира Господня. Только что этого не было и быть не могло и вдруг стало.
Стало. Стало. Стало. Стало.
И наградой тебе служат учащенное дыхание, бессвязный лепет или прикушенная губа, трепет ноздрей, впившиеся в твою спину ногти, взлетевшие, как лебеди, ножки и наконец сладостное содроганье женского тела, по которому, как по теплой земле после удара молнии, проходят затихающие раскаты грома.
Теплая летняя гроза над нивами и лугами.
Над лесами.
Над зелеными озерами.
Над полями поспевшей ржи.
Слава Тебе, Господи всемилостивейший, за то, что Ты сотворил Мужчину и Женщину, за то, что Ты сотворил Их.
Она сказала:
— Ты умеешь сделать женщину счастливой.
— Нет, — грустно ответил Томас. — Я умею сделать женщину довольной. Если бы я сумел сделать какую-нибудь женщину счастливой, я бы ее очень любил.
Она уснула. Это был уже настоящий сон. Томас понял, что он победил. Что он выиграл эту битву с Дьяволом. И оружием его была Любовь. Любовь, которую Он дал Мужчине и Женщине.
Которую Он дал Им.
Разбудил Томаса стук в дверь. В спальне было светло. На белых шторах лежали лучи раннего солнца. Томас поспешно натянул пижаму и выглянул. В холле стоял Сергей Пастухов.
— Одевайся. Ты нам нужен, — сказал он.
Томас растерянно оглянулся на Риту, разметавшую по подушке ржаные пряди.
— За ней присмотрят, — успокоил его Сергей. — Дядя Костя останется, он присмотрит. Побрейся. Надень серый сюртук, красную бабочку. Белый плащ. Никаких шляп.
— Почему? — спросил Томас.
— Чтобы тебя можно было сразу узнать.
Через пятнадцать минут Томас вышел из своей спальни. Его уже ждали Серж, Артист и Муха. На плече у Мухи висела небольшая спортивная сумка с надписью «Puma». В дверях гостиной стоял дядя Костя.
— Нормально, — оглядев Томаса, кивнул Серж.
Артист и Муха скрылись в глубине номера. Томас понял, что они хотят выйти из гостиницы по служебному ходу. Он хотел было пойти за ними, но Серж сказал:
— Нет, мы выйдем здесь.
Он уже открыл входную дверь, когда на пороге спальни появилась Рита, кутаясь в белый махровый халат.
— Ты уходишь? — спросила она. — Не уходи!
— Я скоро вернусь, — пообещал Томас. — Ни о чем не беспокойся, спи. С тобой побудут.
Рита перевела взгляд на дядю Костю и словно бы помертвела. Помертвел и Томас. Потому что до него вдруг дошло: то, что говорила Рита этой ночью, было правдой. Не все, конечно, но многое. Может быть, очень многое.
— Я давно заметил: если какой-то человек встретился тебе в жизни, с ним обязательно встретишься еще раз, — проговорил дядя Костя, обращаясь к застывшей в дверях спальни Рите. — Вот и мы встретились. Здравствуй, Лола.
Глава девятая
— Скажите господину Янсену, чтобы он шел со своим приказом… — Томас распахнул дверь спальни и сказал: — Смотрите.
Прапор посмотрел.
— Не бейте меня, — попросила Рита и закрылась локтями, коленями, волосами. Смотрела сквозь волосы, как зверек, повторяла: — Не бейте меня! Не бейте!
— Понятно? — спросил Томас.
— Так точно.
— Передайте господину Янсену, что господин Ребане сожалеет, но не сможет прибыть в Валгу. Он занят личной жизнью.
— Вас понял, — сказал прапор. — Так и доложу. Личной жизнью.
Он вышел. Муха запер за ним дверь. Томас спросил:
— Откуда ты взялся? Ты же с Артистом куда-то уехал.
— Мы еще утром вернулись.
— А сейчас что?
— Вечер.
— Вчерашний?
— Завтрашний.
— Надо же, — сказал Томас. — А мне почему-то даже есть не хочется. Как с глубокого бодуна.
— Тяжело? — с сочувствием спросил Муха.
— Не спрашивай.
— Терпи, Фитиль. Про какой череп ты говорил?
— Ни про какой. Померещилось.
— Крестись, — посоветовал Муха.
— Думаешь, поможет?
— Говорят, помогает.
— Спасибо, попробую.
Томас вернулся в спальню. Рита выползла из угла.
— Согрей меня, я замерз, — почему-то по-русски и почему-то неправильно сказала она. Доверчиво приникла к нему, ткнулась под мышку мокрыми волосами, затихла. И эта доверчивость, и то, что она сунулась к нему под мышку, как бездомный котенок, вымокший под зимним дождем, и то, что она сказала это по-русски и неправильно, почему-то потрясло Томаса.
«Господи милосердный. Господи всемогущий и всемилостивейший. Не нужно помогать мне. Я перебьюсь. Помоги ей».
Через какое-то время он почувствовал, как ее пальцы скользят по его лицу.
— Ты плачешь, — сказала она. — Молчи. Я знаю, как тебе плохо. Мне было так же плохо, когда начинался отходняк у Саши. У Александра. Александр Лоо — так звали моего мужа.
— Я знаю, — сказал Томас. — Он был журналистом.
— Нет. Он был поэтом. Он мне говорил: я родился — и не знал, зачем я родился. Я учился — и не знал, зачем я учился. Я жил — и не знал, зачем я живу. Я встретил тебя и понял, зачем я родился и зачем я живу.
— Красиво, — согласился Томас.
— Он твердил это, когда у него был отходняк. Твердил. Тупо. Он знал, что против этого я не устою.
— И что ты делала, когда у него был отходняк? — заинтересовался Томас ее опытом, который мог ему пригодиться.
— Что я делала? А как ты думаешь, что я делала? — спросила она, и Томас понял, что ее опыт ему не пригодится.
— Я шла на улицу, давала кому-нибудь или отсасывала и приносила ему дозу. Вот что я делала.
— Забудь, — хмуро сказал он. — Забудь. Это тебе приснилось.
— Нет, не приснилось. Я любила его. Я не могла смотреть, как он превращается в животное. Поэтому я его убила.
— Что ты несешь?! — поразился Томас. — Как ты могла его убить? Твой муж умер от передозировки наркотиков! Я читал в справке. Это у тебя сейчас отходняк, поэтому ты несешь черт знает что!
— Я убила его, — повторила она. — Это я зарядила в его шприц тройную дозу. Он умер счастливым. Ты по-прежнему хочешь на мне жениться?
Томас мог бы сказать, что это она выражала такое желание, а он не слишком протестовал, потому что это была некая игра, обычная игра между молодым мужчиной и молодой женщиной, самое начало любовной игры, ее первый слабый исток. Но сейчас было не время для игр. Поэтому он промолчал.
— Зачем ты возишься со мной? — не дождавшись ответа, спросила она. — Я знаю, что такое отходняк. Он наводится. Зачем тебе это нужно?
— Не знаю, — сказал Томас. — Ты мне нравишься. Мне тебя жалко.
— Жалко? — переспросила она. — Как странно. Меня никто никогда не жалел. Нет. Один раз меня пожалели. Я расскажу тебе, как это было.
Она соскользнула с кровати и подошла к низкой тумбочке, на которой лежал ее чемодан. Открыла крышку, переворошила белье. Нашла что-то черное, легкое. Надела пояс. Натянула чулки. Надела черные кружевные трусики и такой же черный кружевной лифчик. Перебрала несколько платьев, остановилась на черном шелковом мини.
Опершись на локоть, Томас смотрел, как она одевается. Он всегда считал, что самое красивое зрелище — это когда женщина раздевается. Оказывается, когда одевается — это тоже очень красиво.
Рита села на пуфик возле трюмо и начала щеткой расчесывать волосы.
— Куда ты собралась? — спросил Томас.
— Никуда. Я собралась рассказать тебе, как однажды меня пожалели. Такие истории нельзя рассказывать голой. Так вот, это было весной, — продолжала она, глядя на Томаса через зеркало каким-то странным, словно бы испытующим взглядом. — Уже была «зеленка», цвел кизил. Когда цветет кизил, горы покрываются розовой дымкой. Это очень красиво, если смотреть с горной дороги. Но я смотрела не с дороги, а из кустов на дорогу. Я смотрела через оптический прицел ПСО-1 на «Винторезе». Это такая бесшумная снайперская винтовка ВСС. Она называется «Винторез».
— Это было в Чечне? — догадался Томас.
— Разве я не сказала? Да, это было в Чечне. Весной девяносто шестого года. Шли тайные переговоры о перемирии. Русские хотели заключить мир до президентских выборов. Кое-кто в Чечне этого не хотел. Мы устроили засаду на дороге, по которой должна была проехать делегация русских. Я должна была застрелить молодого генерала, руководителя делегации. Все было рассчитано. Колонна появилась вовремя. Перед ней устроили камнепад. Русские не ожидали нападения, потому что безопасность делегации гарантировали люди Масхадова. Генерал вышел из джипа и закурил. В оптику я хорошо видела его лицо. Он повернулся и посмотрел в мою сторону. У него были русые волосы и голубые глаза. Я выстрелила в фару джипа.
— Ты промахнулась?
— Нет. Я выстрелила в фару, потому что этот генерал был похож на Александра. Он был таким, каким бы стал Александр, если бы я его не убила. Я не смогла убить его второй раз.
— Но это же замечательно, — сказал Томас. — Ты не убила русского генерала, который хотел мира. И мир заключили. Я считаю, что русские должны дать тебе орден Дружбы народов.
— Это не все, — перебила она, по-прежнему глядя на него через зеркало так же испытующе, странно. — Это только начало. Меня прикрывали люди полевого командира Мусы. Муса увидел в стереотрубу, куда я выстрелила. Он отдал меня своим людям. Они насиловали меня и били. Месяц. Или больше. Я не помню. Они посадили меня на иглу и насиловали. И били.
— Но почему? — возмутился Томас. — Ты промахнулась. Любой человек может промахнуться.
— Лола не могла промахнуться.
— Ничего не понимаю, — сказал Томас, чувствуя себя неуютно под ее странным, недобрым взглядом. — Ты хотела рассказать, как тебя пожалели. Кто же тебя пожалел?
— Сейчас расскажу, — пообещала она. — Потом меня перестали насиловать, потому что я была уже не человеком. Меня держали на цепи в яме. Я помню, что я выла. Больше ничего не помню. В сознание я пришла в русском госпитале. Мне рассказали, что весь отряд Мусы вырезала русская диверсионная группа, а меня нашли в яме. Меня допрашивал полковник из контрразведки. Он был седой. Я сказала ему, кто я. Он долго не мог поверить, что я Лола. Потом поверил. Он сказал: «Ну и дура же ты, еб твою мать! Тебе бы жить и рожать детей, а ты еб твою мать!» Так он сказал. Он позвонил в Таллин отцу. От него приехали люди и увезли меня. Потом отец отправил меня в Швейцарию. Вот так меня пожалел русский полковник.
— Вот видишь, — с укором проговорил Томас. — Русский полковник пожалел тебя, а ты сама себя гробишь. Как ты оказалась в Чечне? За каким хреном тебя туда понесло?
— Томас Ребане! И это говоришь ты, внук национального героя Эстонии! Внук пламенного борца за свободу! Я поехала сражаться с русскими империалистами. За вашу и нашу свободу.
— Да никакой я не внук, — с досадой сказал он. — Я просто однофамилец. Это Янсен сделал меня внуком. И не делай вид, что ты этого не знала.
— Я хотела отомстить русским за мужа. За его друзей, переломанных в лагерях. Да, отомстить! Если бы ты знал, Томас Ребане, какие это были чистые светлые люди! Какие у них были чистые светлые души! И если бы ты видел, какими они вернулись! Вот и все. Что скажешь, Томас Ребане?
— Что я скажу? — переспросил он. — Я знаю, что я скажу. Да, знаю. Вот что я скажу: «Ну и дура же ты, Рита Лоо, извини за выражение, еб твою мать!»
— Вот и ты меня пожалел. А теперь я пойду. Интересно было с тобой поболтать. Бай-бай, дарлинг.
— Куда ты пойдешь? Ночь.
— Я знаю куда.
— Никуда ты не пойдешь! — заявил Томас и встал в дверях, похожий в своей красной пижаме на огненный крест, предупреждение заблудшим в тумане жизни. — Я понял. Теперь я все понял. Ты навешала мне этой лапши на уши, чтобы уйти и вмазаться. Чтобы я тебя не держал. Не нужно, Рита Лоо. Не делай этого. Ты уже почти выскочила. Подержись еще совсем немножко. До утра. Утром уйдешь.
— Это не лапша на уши. Это было.
— Было — не было. Кого это интересует? Ничего не было. В моей прошлой жизни тоже было много такого, о чем я не люблю вспоминать. И не нужно вспоминать. Раздевайся и ложись. Нам обоим нужно поспать. Завтра все будет по-другому.
Он попытался усадить ее на кровать, но Рита выскользнула из его рук и отошла к зеркалу.
— Завтра будет хуже, — сказала она.
— Нет, завтра будет лучше.
— Хуже, Томас Ребане, хуже. Завтра будет лучше мне, а тебе будет хуже. Неужели ты еще ничего не понял? Почему я появилась возле тебя?
— Не знаю, — ответил Томас. — Почему?
— Отец вызвал меня из Швейцарии. Я не хотела уезжать. Но он пригрозил, что перестанет за меня платить. Он сказал: это твой шанс. Сделай так, чтобы он женился на тебе. Сегодня он самый богатый жених Эстонии. Потом ты вернешься в клинику доктора Феллера, а я смогу наконец удалиться от дел и буду читать книги, которых не успел прочитать, и слушать музыку, на которую у меня никогда не хватало времени. Он любит говорить красиво.
— Сколько стоит лечение в клинике доктора Феллера? — полюбопытствовал Томас.
— Четыре тысячи долларов в месяц.
— А в чем оно заключается?
— Ни в чем. В том, что там нет телевизора, радио и газет.
— И за это дерут четыре штуки в месяц?! — возмутился Томас. — Это же почти полтинник в год! А что же там есть?
— Библиотека. Лошади. Утки на озере.
— Ничего себе! Но твой отец не хочет удалиться от дел. — сказал он, вспомнив разговор генерала Мюйра с Янсеном. — Наоборот. Он хочет стать премьер-министром Эстонии.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Мне иногда кажется, что я знаю слишком много. Слишком много лишнего.
— Но главного ты не знаешь. Главное в том, что мы с тобой будем самой красивой парой в Эстонии. Но недолго. А потом я стану самой богатой вдовой Эстонии.
— Почему вдовой? — не понял Томас.
— Потому что тебя похоронят на Метсакальмисту.
— Ты все перепутала. У тебя все немножко перемешалось в голове. На Метсакальмисту похоронят останки моего деда.
— А потом тебя. Рядом с дедом. А я останусь безутешной вдовой.
— Это сказал тебе твой отец? — недоверчиво спросил Томас. — Так и сказал: станешь вдовой?
— Нет. Он сказал не так. Я спросила: и долго мне придется быть с этим придурком? Он ответил: успокойся, очень недолго.
— Придурок — это ты про кого?
— Про тебя.
— Спасибо за откровенность. Люблю откровенных людей. Я и сам стараюсь быть откровенным. Но у меня не всегда получается. Одно маленькое «но». Чтобы ты стала вдовой, меня нужно убить. А это не так-то просто. Меня охраняют лучшие диверсанты России.
— Ты имеешь в виду этих ребят?
— Да. В прошлом они — офицеры-десантники. Их нанял охранять меня Юрген Янсен. И заплатил им за это сто тысяч баксов.
— Вот как? Этого я не знала. Но это многое объясняет. Вот они тебя и убьют. И это будет — рука Москвы. А потом уберут их. Но я недолго буду самой богатой вдовой Эстонии. Нет, недолго. Потому что я вмажусь и меня вернут в клинику доктора Феллера. Теперь уже навсегда. А моим опекуном станет мой отец Генрих Вайно. И к нему перейдет управление всем имуществом твоего деда. Твоим наследством, Томас Ребане.
— Какую-то ерунду ты несешь! — разозлился Томас. — Какое наследство? Нет никакого наследства. Купчие пропали. И ты это знаешь.
— Почему же я вернулась к тебе?
— Почему? Да очень просто. Ты поняла, что не в бабках счастье.
— Ты идиот? — с интересом спросила она. — Или прикидываешься?
— Нет, я придурок. И хватит об этом. Не люблю говорить о себе. Это нескромно.
— Я вернулась, потому что отец сказал мне: возвращайся, все идет по плану. Что, по-твоему, это значит, Томас Ребане?
— Понятия не имею.
— Это значит, что купчие нашлись.
— Знаешь, наркошные дела я приравнивал к пьянке. Но думаю, что был не прав. По пьянке и с похмелюги человек не слишком хорошо соображает. Это я точно знаю. А от дури, оказывается, наоборот. Соображает хорошо. Я бы даже сказал: слишком хорошо.
— Купчие нашлись, — повторила Рита. — Их нашел твой приятель Краб.
— Да ну? Когда это он успел? Когда мы разговаривали с ним, никаких купчих у него не было.
— Уже были. После свалки у гостиницы кейс подобрал какой-то алкаш. Когда-то он фарцевал у «Березок» и знал, что вы с Крабом работали в паре. Он понял, что это важные бумаги. Ты был в Германии, поэтому он пошел к Крабу. Краб купил у него купчие за сто долларов и только после этого пришел к тебе.
— Откуда ты знаешь?
— Тебе что важно: откуда я это знаю или как было на самом деле? Он хотел наследством твоего деда поправить свои дела.
Томас насторожился:
— Разве у него плохо идут дела? Он говорил, что по акциям его фирмы набегает по двенадцать процентов годовых.
— Акции его фирмы завтра не будут стоить той бумаги, на которой они напечатаны. Он взял большой кредит и не сможет его вернуть.
— Вот падла, — расстроился Томас. — Выходит, он меня обул?
— Он обул себя. Ухватил кусок не по зубам. Он им подавится. Купчие нашел в его сейфе начальник его охраны Лембит Сымер. Сымер работает на Янсена. Во всех фирмах, подконтрольных национал-патриотам, есть люди Янсена. Только не спрашивай, откуда я это знаю. После этого отец приказал мне вернуться к тебе. Это было вчера утром.
— Позавчера, — поправил Томас.
— Да? Значит, позавчера.
— Почему же ты вернулась только вечером?
— Почему? — переспросила она. — А как ты думаешь, почему?
— Ты вмазалась.
— А почему я вмазалась? Потому что я не хочу в этом участвовать. Не хочу. Хватит с меня. Не хочу!
— Нет, — подумав, сказал Томас. — Все не так просто. Чтобы ввести меня в права наследования, нужно время. Многие месяцы. Мне объяснил это Краб. А он в этих делах сечет.
— Это ему нужны многие месяцы. А начальнику секретариата кабинета министров Эстонии хватит двух дней. Вот так, Томас Ребане. Теперь ты разрешишь мне уйти? Или ты все еще хочешь на мне жениться?
— Я уже ничего не хочу, — сказал он и забрался на кровать, натянул одеяло до подбородка, чтобы унять внезапный озноб то ли от холода, то ли от этого странного, тревожного разговора. — Что-то я от этой жизни немножко устал. Слишком сложная она для меня. Я тебя не держу. Дверь не заперта. Ты в норме. Если человек так рассуждает, значит он в норме. Больше я ничем не могу тебе помочь.
— Ты хочешь, чтобы я ушла?
— Да нет, — сказал он. — Я не хочу. Но этого вроде бы хочешь ты.
Рита молча забралась под одеяло.
— Скажи, что ты меня любишь, — через некоторое время попросила она.
— Я не знаю, что это такое, — признался Томас. — Я вдруг понял, что никого не любил. Наверное, и меня никто не любил.
— Соври, — сказала она. — Соври.
— Ты этого хочешь?
— Да.
— Я тебя люблю, — не очень уверенно проговорил Томас, словно бы прислушиваясь к себе.
— Еще, — сказала она.
— Я тебя люблю, — повторил он и понял, что ему приятно произносить эти слова.
— Еще.
— Я тебя люблю.
— Еще!
— Я тебя люблю. Я люблю тебя. Я тебя люблю.
— Еще! Еще! Еще!
— Я тебя люблю. Рита Лоо, я тебя люблю.
— Выключи свет.
— Зачем?
— Я разденусь.
— О чем ты говоришь?! — поразился Томас. — Рита Лоо, это не женское дело!
Еще с ранней прыщавой юности, когда девчонки-сверстницы не позволяли почти ничего, но кое-что уже позволяли, не в силах противиться зову природы, Томас понял, что нет ничего пленительней ощущения, когда твои пальцы, преодолев слабое сопротивление резинки, проникают под девичьи трусики, бесконечно долго скользят по гладкой коже живота и вдруг — вдруг! — ощущают упругую жесткость волос.
Это счастливое, никогда не приедающееся от повторений изумление могло сравниться только с другим, таким же таинственным и непредсказуемым мигом, когда твоя напряженная плоть, скользящая по нежному лону, вдруг словно бы проваливается куда-то, оказывается в сладкой глубине, в сокровенной тайне, тайне из тайн, самой сокровенной и восхитительной тайне благословенного мира Господня. Только что этого не было и быть не могло и вдруг стало.
Стало. Стало. Стало. Стало.
И наградой тебе служат учащенное дыхание, бессвязный лепет или прикушенная губа, трепет ноздрей, впившиеся в твою спину ногти, взлетевшие, как лебеди, ножки и наконец сладостное содроганье женского тела, по которому, как по теплой земле после удара молнии, проходят затихающие раскаты грома.
Теплая летняя гроза над нивами и лугами.
Над лесами.
Над зелеными озерами.
Над полями поспевшей ржи.
Слава Тебе, Господи всемилостивейший, за то, что Ты сотворил Мужчину и Женщину, за то, что Ты сотворил Их.
Она сказала:
— Ты умеешь сделать женщину счастливой.
— Нет, — грустно ответил Томас. — Я умею сделать женщину довольной. Если бы я сумел сделать какую-нибудь женщину счастливой, я бы ее очень любил.
Она уснула. Это был уже настоящий сон. Томас понял, что он победил. Что он выиграл эту битву с Дьяволом. И оружием его была Любовь. Любовь, которую Он дал Мужчине и Женщине.
Которую Он дал Им.
Разбудил Томаса стук в дверь. В спальне было светло. На белых шторах лежали лучи раннего солнца. Томас поспешно натянул пижаму и выглянул. В холле стоял Сергей Пастухов.
— Одевайся. Ты нам нужен, — сказал он.
Томас растерянно оглянулся на Риту, разметавшую по подушке ржаные пряди.
— За ней присмотрят, — успокоил его Сергей. — Дядя Костя останется, он присмотрит. Побрейся. Надень серый сюртук, красную бабочку. Белый плащ. Никаких шляп.
— Почему? — спросил Томас.
— Чтобы тебя можно было сразу узнать.
Через пятнадцать минут Томас вышел из своей спальни. Его уже ждали Серж, Артист и Муха. На плече у Мухи висела небольшая спортивная сумка с надписью «Puma». В дверях гостиной стоял дядя Костя.
— Нормально, — оглядев Томаса, кивнул Серж.
Артист и Муха скрылись в глубине номера. Томас понял, что они хотят выйти из гостиницы по служебному ходу. Он хотел было пойти за ними, но Серж сказал:
— Нет, мы выйдем здесь.
Он уже открыл входную дверь, когда на пороге спальни появилась Рита, кутаясь в белый махровый халат.
— Ты уходишь? — спросила она. — Не уходи!
— Я скоро вернусь, — пообещал Томас. — Ни о чем не беспокойся, спи. С тобой побудут.
Рита перевела взгляд на дядю Костю и словно бы помертвела. Помертвел и Томас. Потому что до него вдруг дошло: то, что говорила Рита этой ночью, было правдой. Не все, конечно, но многое. Может быть, очень многое.
— Я давно заметил: если какой-то человек встретился тебе в жизни, с ним обязательно встретишься еще раз, — проговорил дядя Костя, обращаясь к застывшей в дверях спальни Рите. — Вот и мы встретились. Здравствуй, Лола.
Глава девятая
После нескольких дней ненастья в Таллин вернулась весна. Город был промыт и проветрен. Низкое утреннее солнце отражалось от влажного асфальта, слепило на поворотах.
Томас сидел на переднем сиденье «мазератти» рядом с Сергеем Пастуховым, который вел машину каким-то странным маршрутом, сворачивая с пустынного Пярнуского шоссе в узкие переулки, объезжая кварталы, снова возвращаясь на шоссе. Ранние прохожие только начали оживлять тротуары, торговцы поднимали шторы магазинных витрин.
Томас не узнавал своего города. Таким свежим, утренним, чистым он не видел Таллин уже очень давно. Он даже не помнил, когда его таким видел. Его Таллин был ночным городом. А в этом жили словно другие люди. Все трезвые. И от этого было ощущение, что он попал за границу.
Он хотел поделиться своим наблюдением с ребятами, но взглянул на хмурое лицо Пастухова, на сосредоточенные лица Артиста и Мухи, молча сидевших сзади и внимательно смотревших по сторонам, и не стал ничего говорить. Не стоило разрушать разговорами эту воцарившуюся в нем утреннюю умиротворенность. Из ночного мира, населенного адскими химерами, он вернулся в обычную жизнь, и эта жизнь ему нравилась. Она была хороша, как утро без похмелья. Она была прекрасна, как день без ломки. Да, прекрасна. А жизнь другая, темная, с остановившимся временем, с выглядывающим из углов усатым черепом генерала Мюйра, отодвинулась на задворки памяти и лишь изредка напоминала о себе каким-то беспокойством, ощущением чего-то непонятого, очень тревожного.
Не доезжая двух кварталов до перекрестка Пярнуского шоссе и бывшей улицы Кингисеппа, которую во что-то переименовали, но Томас не помнил во что, потому что этих переименований было слишком много, Серж свернул в арку старого дома. Артист молча вышел из машины, за ним вылез Муха, прихватив сумку с надписью «Puma». Они скрылись в глубине проходного двора с такой уверенностью в движениях, словно это был двор, который они знали с детства. Через четверть часа пиликнул мобильный телефон, закрепленный на передней панели. Пастухов нажал кнопку. Раздался голос Артиста:
— Порядок.
— Понял, — ответил Пастухов и кивнул Томасу, уступая ему место за рулем: — Садись. Дальше поедешь ты.
Томас не заставил себя упрашивать. Ему давно уже хотелось порулить этой шикарной тачкой. Но всего через квартал Серж сказал:
— Не гони. Паркуйся за синим «фиатом». Поставь так, чтобы можно было быстро уехать. Ключ оставь в замке зажигания.
Томас сдал тачку задом к бордюру между стоявшими вдоль тротуара машинами, заглушил движок и только тут сообразил, что этот многоэтажный дом, отделенный от улицы газоном с голыми черными липами, и есть дом, в котором живет Роза Марковна Штейн. А синий двухдверный «фиат браво» — это ее машина.
— Подождем, — сказал Сергей.
Он нажал клавишу, складывающую в гармошку и сдвигающую к багажнику крышу «мазератти», перебрался на заднее сиденье и расположился в свободной позе человека, который никуда не спешит, а наслаждается погожим весенним утром. Но перед этим повернул зеркало заднего вида так, чтобы видеть шоссе позади машины.
— Мы ждем Розу Марковну? — спросил Томас.
— Да.
— Тогда мы рано приехали. На работу она ездит к девяти. А езды до офиса двадцать минут.
— Сегодня она поедет не в офис. Она поедет в Пярну. Ей нужно встретить какую-то старую даму из Гамбурга, она приезжает теплоходом из Риги.
— Откуда ты знаешь?
— Слышал краем уха.
— Из Гамбурга? — переспросил Томас. — По-моему, я знаю кого. Это деловой партнер Краба. Старая выдра из Гамбурга. Так они ее называют. Но она не такая и старая. И не выдра. Наоборот, очень приятная дама, хорошо разбирается в современном искусстве. Она купила мою картину «Композиция номер шесть». И выставила ее в «Новой пинакотеке» в собрании из частных коллекций. Надо бы показать ей «Композицию номер семь». А вдруг купит?
— Это кстати, — как-то необычно отреагировал Пастухов. — Спросишь у Розы Марковны, как с ней связаться. Тема для разговора.
— Нам нужны темы для разговора? — удивился Томас.
— Не помешают, — ответил Сергей, внимательно глядя в зеркало.
Томас бросил взгляд в заполненный солнцем просвет шоссе и заметил, как из редкой цепочки машин отделился черный шестисотый «мерс» с тонированными стеклами и остановился у тротуара метрах в ста от дома Розы Марковны.
— Давай-ка перейдем на скамейку, — предложил Серж и вышел из машины.
Томас не понял, почему нужно сидеть на жесткой мокрой скамейке, а не в удобных креслах «мазератти», но послушно пошел следом. Скамейка стояла на проходе от дома к уличному тротуару. Направляясь от подъезда к своему «фиату», Роза Марковна не могла пройти мимо нее
— А теперь слушай, — сказал Серж. — Когда Роза Марковна выйдет, представишь ей меня.
— Как?
— Как человека, заслуживающего доверия. И будешь разговаривать.
— О чем?
— Не имеет значения. Она тебя узнает?
— Надеюсь.
— С этого и начни.
Роза Марковна появилась из подъезда без четверти восемь. Она была в светлом плаще, надетом поверх длинной черной хламиды, скрадывающей ее полноту. Приостановилась, закуривая, и пошла к машине.
— Доброе утро, Роза Марковна, — приветливо поздоровался Томас, поднявшись со скамьи. — Вы меня помните?
— Томас Ребане, — сказала она. — Как же я могу вас не помнить? И захочешь забыть — не получится. Откроешь «Ээсти курьер» — вы. Включишь телевизор — вы.
— Я не виноват. Так получилось.
— Я знаю. Вы ждете меня?
— Роза Марковна, я хочу представить вам моего русского друга, — не без некоторой торжественности сообщил Томас. — Сергей Пастухов. Человек, заслуживающий доверия.
Томас сидел на переднем сиденье «мазератти» рядом с Сергеем Пастуховым, который вел машину каким-то странным маршрутом, сворачивая с пустынного Пярнуского шоссе в узкие переулки, объезжая кварталы, снова возвращаясь на шоссе. Ранние прохожие только начали оживлять тротуары, торговцы поднимали шторы магазинных витрин.
Томас не узнавал своего города. Таким свежим, утренним, чистым он не видел Таллин уже очень давно. Он даже не помнил, когда его таким видел. Его Таллин был ночным городом. А в этом жили словно другие люди. Все трезвые. И от этого было ощущение, что он попал за границу.
Он хотел поделиться своим наблюдением с ребятами, но взглянул на хмурое лицо Пастухова, на сосредоточенные лица Артиста и Мухи, молча сидевших сзади и внимательно смотревших по сторонам, и не стал ничего говорить. Не стоило разрушать разговорами эту воцарившуюся в нем утреннюю умиротворенность. Из ночного мира, населенного адскими химерами, он вернулся в обычную жизнь, и эта жизнь ему нравилась. Она была хороша, как утро без похмелья. Она была прекрасна, как день без ломки. Да, прекрасна. А жизнь другая, темная, с остановившимся временем, с выглядывающим из углов усатым черепом генерала Мюйра, отодвинулась на задворки памяти и лишь изредка напоминала о себе каким-то беспокойством, ощущением чего-то непонятого, очень тревожного.
Не доезжая двух кварталов до перекрестка Пярнуского шоссе и бывшей улицы Кингисеппа, которую во что-то переименовали, но Томас не помнил во что, потому что этих переименований было слишком много, Серж свернул в арку старого дома. Артист молча вышел из машины, за ним вылез Муха, прихватив сумку с надписью «Puma». Они скрылись в глубине проходного двора с такой уверенностью в движениях, словно это был двор, который они знали с детства. Через четверть часа пиликнул мобильный телефон, закрепленный на передней панели. Пастухов нажал кнопку. Раздался голос Артиста:
— Порядок.
— Понял, — ответил Пастухов и кивнул Томасу, уступая ему место за рулем: — Садись. Дальше поедешь ты.
Томас не заставил себя упрашивать. Ему давно уже хотелось порулить этой шикарной тачкой. Но всего через квартал Серж сказал:
— Не гони. Паркуйся за синим «фиатом». Поставь так, чтобы можно было быстро уехать. Ключ оставь в замке зажигания.
Томас сдал тачку задом к бордюру между стоявшими вдоль тротуара машинами, заглушил движок и только тут сообразил, что этот многоэтажный дом, отделенный от улицы газоном с голыми черными липами, и есть дом, в котором живет Роза Марковна Штейн. А синий двухдверный «фиат браво» — это ее машина.
— Подождем, — сказал Сергей.
Он нажал клавишу, складывающую в гармошку и сдвигающую к багажнику крышу «мазератти», перебрался на заднее сиденье и расположился в свободной позе человека, который никуда не спешит, а наслаждается погожим весенним утром. Но перед этим повернул зеркало заднего вида так, чтобы видеть шоссе позади машины.
— Мы ждем Розу Марковну? — спросил Томас.
— Да.
— Тогда мы рано приехали. На работу она ездит к девяти. А езды до офиса двадцать минут.
— Сегодня она поедет не в офис. Она поедет в Пярну. Ей нужно встретить какую-то старую даму из Гамбурга, она приезжает теплоходом из Риги.
— Откуда ты знаешь?
— Слышал краем уха.
— Из Гамбурга? — переспросил Томас. — По-моему, я знаю кого. Это деловой партнер Краба. Старая выдра из Гамбурга. Так они ее называют. Но она не такая и старая. И не выдра. Наоборот, очень приятная дама, хорошо разбирается в современном искусстве. Она купила мою картину «Композиция номер шесть». И выставила ее в «Новой пинакотеке» в собрании из частных коллекций. Надо бы показать ей «Композицию номер семь». А вдруг купит?
— Это кстати, — как-то необычно отреагировал Пастухов. — Спросишь у Розы Марковны, как с ней связаться. Тема для разговора.
— Нам нужны темы для разговора? — удивился Томас.
— Не помешают, — ответил Сергей, внимательно глядя в зеркало.
Томас бросил взгляд в заполненный солнцем просвет шоссе и заметил, как из редкой цепочки машин отделился черный шестисотый «мерс» с тонированными стеклами и остановился у тротуара метрах в ста от дома Розы Марковны.
— Давай-ка перейдем на скамейку, — предложил Серж и вышел из машины.
Томас не понял, почему нужно сидеть на жесткой мокрой скамейке, а не в удобных креслах «мазератти», но послушно пошел следом. Скамейка стояла на проходе от дома к уличному тротуару. Направляясь от подъезда к своему «фиату», Роза Марковна не могла пройти мимо нее
— А теперь слушай, — сказал Серж. — Когда Роза Марковна выйдет, представишь ей меня.
— Как?
— Как человека, заслуживающего доверия. И будешь разговаривать.
— О чем?
— Не имеет значения. Она тебя узнает?
— Надеюсь.
— С этого и начни.
Роза Марковна появилась из подъезда без четверти восемь. Она была в светлом плаще, надетом поверх длинной черной хламиды, скрадывающей ее полноту. Приостановилась, закуривая, и пошла к машине.
— Доброе утро, Роза Марковна, — приветливо поздоровался Томас, поднявшись со скамьи. — Вы меня помните?
— Томас Ребане, — сказала она. — Как же я могу вас не помнить? И захочешь забыть — не получится. Откроешь «Ээсти курьер» — вы. Включишь телевизор — вы.
— Я не виноват. Так получилось.
— Я знаю. Вы ждете меня?
— Роза Марковна, я хочу представить вам моего русского друга, — не без некоторой торжественности сообщил Томас. — Сергей Пастухов. Человек, заслуживающий доверия.