Таманцев Андрей. Рука Москвы

   Рита сидела в своей спальне перед трюмо. Она была в белом полотняном костюмчике с мини-юбочкой, в белых туфельках на высокой шпильке. На точеном личике с неброским макияжем ослепительно зеленели глаза. Она порывисто встала, приникла к Томасу всем телом, сказала по-русски и так же, как ночью, неправильно:
   — Я соскучился.
   И Томасу почему-то стало ее так жалко, что пришлось высморкаться.
   Из комнаты охраны Рита вышла минут через двадцать. Молча прошла в прихожую, взяла из стенного шкафа пальто. Предупредила:
   — Мне нужно увидеть отца. Может быть, немного задержусь. Не беспокойся.
   — Только ты, это самое, сама понимаешь, — попросил Томас.
   — Все в порядке, — сказала она. — Я тебя люблю. Я все время тебя хочу. Ты чудо.
   Томас посмотрел на закрывшуюся за ней дверь и снова высморкался.
   Пообедали в номере. Ребята нервничали, посматривали на телефон. В кармане Сергея пиликнул мобильник. Он почему-то не стал говорить в гостиной, вышел в комнату охраны. Вернувшись, приказал:
   — Подъем. Томас, останешься с дядей Костей. Нас не будет всю ночь. Один никуда не ходи. А еще лучше сиди в номере.
   Они исчезли в своей комнате, в гостиной так и не появились, из чего Томас заключил, что они воспользовались грузовым лифтом и служебным ходом.
   После обеда Томас улегся на кровать в своей спальне. Но потом перебрался в спальню Риты. Здесь было как-то уютней. И все напоминало о ней.
 
   О том, что Рита может вмазаться, Томас не беспокоился. Почему-то был уверен: не вмажется. Беспокоило его совсем другое.
   Чем больше он думал о событиях последних дней, тем явственней очищались они от шелухи, проступала их сущность, как проступил белый череп генерала Мюйра, освобожденный от внешней оболочки его котом по имени Карл Вольдемар Пятый. И уже совсем по-другому вспоминались Томасу поразившие его силой своей ненависти проклятья, которые Мюйр с крутой лестницы своей спальни посылал Альфонсу Ребане.
   Покушение на Розу Марковну словно бы дало Томасу ключ для расшифровки заключенного в проклятьях генерала Мюйра смысла. И с чувством, похожим на панику, он вдруг понял, что это были не проклятья.
 
   Это были пророчества.
 
   «Ты убил моего отца. Ты убил свою жену. Ты убил неродившихся детей своей дочери. А теперь ты убьешь ее. Ты убьешь свою дочь, проклятый ублюдок! Это сделаешь ты, ты!»
 
   И вот, Агния Штейн застрелилась, а Роза Марковна только чудом не взорвалась.
 
   «Ты убил всех солдат и офицеров, с которыми ты воевал. Ты убил всех „лесных братьев“».
 
   Это было не очень понятно, но факт оставался фактом. Эстонскую дивизию расстреляли? Расстреляли. «Лесных братьев» уничтожили? Уничтожили.
 
   «Ты убивал всех, с кем пересекались твои пути».
 
   Генерал Мюйр. Труп. Ну, допустим, с ним пути дедули пересекались. А как вписывается в эту схему Краб?
   А очень просто, понял Томас. Наследство. Краб попытался наложить на него лапу — труп. Сымер сунулся — труп. Да ведь и Розу Марковну пытались убить только потому, что она наследница своего отца и могла отказаться от накупленной им земли в пользу России!
 
   Следующая мысль, выдернутая из сознания предыдущими, как щука крючком перемета, заставила Томаса вскочить с кровати и заходить по спальне.
   А сам он? Он же и сам в некотором роде наследник!
   Так вот почему Мюйр сказал: «Ты убьешь даже своего несуразного внука!»
   А Рита сказала: «Потом я стану вдовой». И еще она сказала про ребят: «Вот они тебя и убьют. И это будет — рука Москвы. А потом уберут их».
 
   И все это только из-за того, что эти проклятые купчие нашлись?!
 
   А что напророчила себе сама Рита? «Но я недолго буду самой богатой вдовой Эстонии. Потому что я вмажусь и меня вернут в клинику доктора Феллера. Теперь уже навсегда».
 
   Но даже это еще не все. Даже это!
 
   Томас вышел в гостиную, где в кресле перед телевизором расположился дядя Костя. Дверь из гостиной в музыкальный салон была открыта. Была почему-то открыта и дверь, которая вела из салона в комнату охраны. Томас закурил и начал прикидывать, как бы ему половчей задать самый главный вопрос, который сейчас его волновал.
   — О чем задумался? — очень кстати спросил дядя Костя.
   — Да так, о жизни, — ответил Томас. — Скажите, я не совсем разобрался в одном деле. Серж что-то говорил про ситуацию гражданской войны. Что она может возникнуть у нас в Эстонии.
   Дядя Костя выключил телевизор и спросил:
   — Он говорил это тебе?
   — Нет. Розе Марковне, — объяснил Томас. — При мне. И я так понял, что гражданская война может возникнуть из-за недвижимости дедули. Это возможно?
   — В жизни все возможно. Даже то, что кажется невозможным.
   — Ладно, спрошу по-другому. Это вероятно?
   — В жизни все вероятно. Даже самое невероятное.
   — А вы могли бы сказать мне это как-нибудь попроще?
   — Ты ждешь, чтобы я тебя утешил? — спросил дядя Костя. — Или чтобы сказал правду?
   — Чтобы утешили, — честно ответил Томас.
   — Мне нечем тебя утешить.
   Что ж, это был ответ. Похоже, на ответ более ясный этот человек был не способен.
   — Какая у вас профессия, дядя Костя? — поинтересовался Томас.
   — Да как тебе сказать? Профессия у меня не особо престижная, но нужная во все времена.
   — Какая?
   — Ассенизатор.
   — Да, — подумав, согласился Томас. — Эта профессия нужна во все времена.
   — Вот-вот, — покивал дядя Костя. — А в нынешние особенно. Потому что, как объяснил мне однажды один молодой кандидат наук, специалист по Продовольственной программе: еды стало меньше, но говна больше. Почему тебя заинтересовала моя профессия?
   — Вы очень хорошо умеете не отвечать на вопросы.
   Даже на этот вопрос не ответили. Никакой вы не ассенизатор. Вы полковник. В Чечне вы были начальником контрразведки. Рита про вас рассказывала.
   — Секунду, — прервал его дядя Костя и прислушался.
   Из комнаты охраны через музыкальный салон донеслась телефонная трель. Дядя Костя живо поднялся и побежал на звонок. Когда он вернулся, лицо у него было напряженным, жестким. И голос тоже звучал жестко и словно бы неприязненно.
   — Ты прав, — сказал он. — В Чечне я был начальником контрразведки. Сейчас я генерал-майор. А теперь позвони господину Янсену и передай, что его хочет видеть начальник оперативного отдела Управления по планированию специальных мероприятий генерал-майор Голубков.
   — Что это за управление? — спросил Томас.
   — Он знает.
   — Говорить по-русски?
   — Можешь по-эстонски.
   Янсен знал, что это за управление. И, как понял Томас, знал, кто такой генерал-майор Голубков. Он приказал передать генерал-майору Голубкову, что приедет в гостиницу через час.
   — А теперь закройся в спальне и не высовывайся, — распорядился дядя Костя. — Ни под каким видом. А будет еще лучше, если я тебя запру. Не обижайся, так нужно.
   — Нужно так нужно, — согласился Томас. — Я понял, почему вы назвали себя ассенизатором. Вы здесь, чтобы немножко очистить Эстонию от говна?
   — Это не мое дело, — сухо возразил дядя Костя. — Мне работы и в России хватает. Очистить Эстонию от говна могут только сами эстонцы.
   И он действительно запер Томаса в белой спальне, где все напоминало ему о Рите Лоо.
 
   За окном спальни набухал кровавый закат.
 
   Генерал Мюйр.
   Стас Анвельт по прозвищу Краб.
   Лембит Сымер.
   Ненадолго избежавшая этой участи Роза Марковна.
   Кто следующий?
   Он следующий.
   Потом Сергей Пастухов.
   Муха.
   Артист.
   И так далее.
   В этом «и так далее» и была самая большая жуть.
 
   «Мне нечем тебя утешить».
 
   Гражданская война. Твою мать. А если сказать просто — бойня. Когда трупы, это всегда бойня, как это ни называй. Снова трупы. Опять трупы. Выползающая из-за горизонта, оттуда, где чадят газовые камеры и крематории Освенцимов, бесконечная колонна изможденных, как скелеты, трупов. Прервалась ненадолго, иссякла. И вот снова начинает стекаться в поток, как стекаются в бешеное вешнее половодье слабые весенние ручейки.
 
   И только один человек мог все это остановить. Только один.
   Этим человеком был он. Он, Томас Ребане. Только он.
   И у него был только один способ это остановить.
 
   «Господи милосердный! — взмолился Томас. — Господи всемилостивейший и всемогущий! Да за что же ты взвалил на меня эту ношу?!»
   И ответил ему Господь:
   «Томас Ребане! А кто это совсем недавно говорил, что он принимает на свои плечи крест и просил дать ему сил, чтобы донести его до конца? Или ты решил, что крест — это вроде плаката рядового члена Политбюро, который можно нести до конца демонстрации, а можно и бросить?»
   «Ну, говорил, было дело, — признал Томас. — Но откуда я знал, что этот крест такой тяжелый?»
   «Хочешь другой?»
   «А есть?»
   «Есть, Томас Ребане. У меня много крестов, на всех хватит. Есть крест, который вознес на Голгофу Сын Мой. Он тебе не по силам».
   «Это верно, — согласился Томас. — Он никому не по силам. Только Твоему Сыну».
   «Есть крест, какой нес польский учитель Януш Корчак. Он вошел в душегубку Треблинки со своими учениками, чтобы они не боялись. Хочешь такой?»
   «Не потяну, Господи. Нет, не потяну. Я трезво оцениваю свои силы».
   «Есть крест, который несет Симон Везенталь, охотник за нацистскими преступниками. Имя его под запретом в Эстонии».
   «Боюсь, Господи, что и этот крест не по мне».
   «Ну, тогда я не знаю. Какой же крест тебе дать?»
   «Самый маленький», — попросил Томас.
   «Томас Ребане! — строго сказал Он. — Но ведь это и есть твой крест!»
   А потом Он сказал:
   «Можешь бросить. Не ты первый, не ты последний».
   «Да нет уж, — сказал Томас. — Ладно, как-нибудь дотащу. Только Ты мне немножко помоги. Договорились?»
 
   Из холла донесся звонок, послышались мужские голоса. Говорил дядя Костя. Второй голос был голос доктора Гамберга. Стукнула массивная входная дверь, потом двустворчатая дверь гостиной. Голоса стихли.
   Томас нажал ручку спальни. Дверь была заперта. Но была не заперта дверь в ванную. И та, что из ванной вела в холл. Она тоже была не заперта. Дядя Костя не успел вникнуть в архитектурный ребус министерских апартаментов гостиницы «Виру».
   Томас осторожно выглянул, а потом вышел в холл. Стараясь не шуметь, извлек из стенного шкафа темный просторный плащ и очень бережно, сморщившись от старания, открыл и потом тихо закрыл за собой тяжелую входную дверь. Язычок замка щелкнул, как выстрел. Томас замер. Но в номере выстрела не услышали. Он облегченно вздохнул.
   В коридоре никого не было. Томас двинулся к грузовому лифту, но тут вспомнил, что не сделал одного важного дела. Он спустился в холл гостиницы, взял у портье листок бумаги и фирменный конверт. На конверте написал: «Госпоже Рите Лоо». Вложил в конверт ключ от ячейки гостиничного сейфа, где оставил черный кейс с бабками, которые выдоил у Краба, мир праху его, развеянному вдоль Пярнуского шоссе.
   На листке написал:
   «Это тебе. На год хватит. Больше у меня нет ничего. Я тебя люблю. Томас».
   Величественный, как адмирал, швейцар пожелал господину Ребане доброго вечера и приятных развлечений и предупредительно открыл перед ним дубовую дверь. Томас вознаградил его горстью дойчемарок, завалявшихся в кармане еще с поездки в Аугсбург, и подумал, что сейчас его популярность ему ни к чему. Он надел плащ, поднял воротник и бочком, по стеночке, выскользнул в темноту задворок из праздничных огней фасада гостиницы. Из-за угла выглянул и понял, что успел вовремя. К подъезду подкатил черный джип «Мицубиси Монтеро». С водительского сиденья выпрыгнул прапор, помощник Янсена, и поспешно открыл заднюю дверь.
   Появился Юрген Янсен в черном кожаном реглане с поднятым воротником, приказал прапору, судя по жесту, ждать и скрылся в гостинице.
   Главное было сделано. Теперь можно не спешить. Куда спешить? Некуда. У него осталось только одно дело. И в запасе была целая ночь.
   Томас пешком дошел до своего дома, стащил с белого «жигуленка» «ВАЗ-2102» прорезиненный тент и сунул его в багажник. Двигатель завелся, бензина в баке было литров десять. Хватит. Томас не собирался ехать далеко. Он собирался ехать недалеко.
   Какое-то ощущение незаконченности заставило его подняться в квартиру. Студия встретила его запахом пыли и тишиной. На большом мольберте был укреплен тусклый от пыли холст с его последней, а если говорить честно — всего второй в его жизни картиной, которую он назвал для понта «Композиция номер семь». Томас смахнул полотенцем пыль, но картина от этого ярче не стала. Он скептически оглядел холст, хотел махнуть на него рукой, но то же неясное чувство несделанности того, что сделать можно, остановило его. Он выбрал из ящика тюбик с кармином и выдавил из него краску в то место, которое было самым мертвым.
   Красный. Как закат. Так-то лучше.
   Потом зеленый. Как глаза Риты Лоо.
   Потом белила с охрой. Как ее волосы.
   Потом черный.
   Томас увлекся. Сначала он писал картину так, как чешутся. Где чешется, там и чесал. В каком месте холста чувствовал зуд недосказанности, туда и лепил краски, размазывал их мастихином, снова лепил. Потом стал писать так, как накладывают целебную мазь на изорванное ранами тело.
   Краски кончились. Раны еще болели, но лечить их было уже нечем.
   Ну и ладно.
   Томас окинул холст критическим взглядом. По крайней мере, хоть на что-то похоже. Он не знал на что, но это уже не имело значения. Остатками кармина добавил к старому названию картины: «Любовь». Получилось: «Композиция номер семь. Любовь». Он не понял, почему ему захотелось так сделать. Так захотелось. Поэтому и написал.
 
   Когда он вышел из дома, была уже ночь. За окнами «жигуленка» проплывали утихающие кварталы. На центральных улицах еще бурлила, переливалась рекламными огнями жизнь, а окраины уже медленно отходили ко сну. На выезде из города Томас тормознул возле палатки и долго рассматривал выставленные на витрине бутылки. Богатый был выбор. Была даже водка «Смирновъ, столовое белое вино номер 21». Раньше он остановился бы на ней без раздумий. Но сейчас «Смирновъ» не годился. Сейчас нужно было что-то попроще. Что-то бесхитростное, как вся его жизнь. Он купил бутылку «Виру валге». Продавщица услужливо предложила стакан. Простой, граненый. Стакан Томасу тоже понравился. Своей бесхитростностью. Он купил и стакан.
   На окраине Пирита он свернул к морю. Он хорошо знал эти места. Когда-то здесь был пионерлагерь, в последние годы его превратили в недорогой пансионат. Сейчас пансионат пустовал, не сезон. Тут был небольшой пляжик, окруженный огромными каменными валунами, хороший подъезд к берегу.
   Томас подогнал «жигуленка» к солярию. К нему примыкала кладовая, где хранили лежаки и шезлонги. Томас потыкался в запертые двери. Сторожа не было. Он принес из машины монтировку, сковырнул висячий замок кладовки и вытащил из нее деревянный шезлонг с парусиновым полотнищем. Установил шезлонг на берегу, набросил на него захваченный из дома шотландский шерстяной плед, подарок какой-то милой дамы, о которой Томас помнил только то, что она подарила ему этот шотландский шерстяной плед. Выложил из карманов бутылку и стакан, пристроил их на крупном песке рядом с шезлонгом. Потом натаскал сухого плавника, разжег костерчик и наконец погрузился в шезлонг, прикрылся пушистым пледом.
   Вот этого ему и не хватало. У ног его шелестели тихие балтийские волны. Лицо его овевал тихий балтийский ветер. Над черным заливом висели блеклые балтийские звезды. Горьковатый дымок костерчика ласкал его ноздри.
   Какая-то небольшая яхта очень медленно шла вдоль цепочки береговых огней. Какой-то теплоход, весь в иллюминации, прошел к Таллину. Может быть, это был круизный теплоход. Может быть, на нем был праздник. Томас проводил его доброжелательным взглядом. Пусть люди празднуют. Пусть у них будет праздник.
   Ему было очень грустно. Но хорошо. Ему никогда не было так хорошо. Потому что никогда им так безраздельно не владела Любовь. Он любил эту ночь. Он любил эту легкую балтийскую воду, эти мирные огни в далеких домах, всех людей в них. Он любил свою маленькую Эстонию с ее зелеными озерами, как зеленые глаза Риты Лоо, с ее ржаными полями, как волосы Риты Лоо, с ее лебедями над озерами и осенним жнивьем. Он любил и себя за то, что не бросил свой крест и все-таки доволок его до конца демонстрации. Все-таки доволок.
   Береговые огни становились все реже. Потом на дальней дуге залива, где были правительственные санатории и самые престижные дачные поселки, возник какой-то огонь. Какой-то очень густой черный дым закрывал и открывал огонь. Маленькая яхта, почти неподвижно лежавшая на воде, пошла к тому месту, где был огонь. На его фоне прорисовался ее силуэт. Томасу он показался знакомым. Может быть, эта яхта была «Сириус». Может быть, люди на ней увидели огонь, решили, что там пожар, и поспешили на помощь.
   Томас понял, что нужно закругляться, если он не хочет, чтобы мелкие подробности жизни испортили ему это счастливое состояние мира в нем. Мира в нем и Любви.
   Да, Любви.
   Он нащупал бутылку, отвернул пробку и набулькал в стакан сто двадцать пять граммчиков. Потом добавил до ста сорока. Не мало и не много. Нормально. Должно хватить.
   Мимолетно подумал, увидит ли он райские кущи и ангелов. И еще почему-то подумал, какая на том свете погода и есть ли там погода вообще.
   «Может быть, Господи, я делаю что-то не то, — обратился он к Нему. — Но Ты знаешь, почему я делаю это. А если Ты не хочешь в это вникать, будем считать, что я просто решил немножко выпить. Договорились?»
   Томас прислушался, ожидая, не будет ли явлен ему какой-нибудь знак.
   Молчали небеса. Молчали звезды. Успокаивающе шелестели, гасли в песке легкие балтийские волны.
 
   Томас понял: это и есть знак.
 
   Он быстро выпил, закурил и стал ожидать смерти.

Глава десятая

   Погода на том свете была. И довольно приятная. Неяркое солнце висело над тихим, как ртуть, заливом. От деревянного сооружения, до странности похожего на пляжный солярий, на песок падали длинные нечеткие тени опорных столбов и голой решетки навеса. На серых валунах сидели большие белые птицы, до странности похожие на чаек. Иногда они взлетали и оглашали берег жалобными криками. Крики тоже были похожи на крики чаек. А ничего похожего на райские кущи не было.
   Перед шезлонгом, в котором, как и накануне ночью, в своей прошлой земной жизни, лежал Томас, закутанный уютным шотландским пледом, стояли два молодых ангела, одна ангелица и один старый ангел с густой рыжей бородой, в резиновых сапогах и в парусиновом плаще. В руках у него была связка ключей на железном кольце. Вероятно, это был архангел. Или, может быть, святой Петер, ключник. Никаких крыльев ни у кого не было.
   Один ангел был высокий, русый и немного небритый, очень похожий на Артиста. Второй был маленький, чернявый, с круглым лицом, точь в точь как Муха. У ангелицы были красивые длинные волосы цвета спелой осенней ржи и зеленые глаза, как у Риты Лоо. И черное лайковое пальто с длинным красным шарфом было такое же, как у Риты.
   Архангел скупым жестом руки с широкой, как лопата, ладонью указал ангелам и ангелице на Томаса и сказал по-русски, но с характерным акцентом, в котором звонкие «д» и «б» превращались в мягкие «т» и «п», что выдавало его эстонское происхождение:
   — Госпота, я натеюсь, что стелал все правильно.
   Похожий на Муху ангел извлек из кармана зеленоватую бумажку, до странности похожую на американские доллары, и вложил ее в широкую ладонь архангела как бы в знак того, что тот сделал все правильно. Архангел с достоинством поклонился и удалился, позвякивая ключами.
   Ангел, похожий на Артиста, достал мобильный телефон, набрал номер и сказал таким же, как у Артиста, голосом:
   — Все в порядке, нашли.
   Ангелица присела перед шезлонгом, положила на плечи Томаса руки и спросила голосом Риты Лоо:
   — Зачем ты это сделал, Томас Ребане?
   Он взял ее руки в свои, поцеловал ее пальцы и сказал:
   — Ангел мой. Я тебя люблю.
   — Придурок! — жалобно, как чайка, крикнула ангелица и почему-то заплакала.
   Томас откинул с себя уютный шотландский плед, поднялся из шезлонга и осмотрелся. Ему нужно было немножко времени, чтобы в своем сознании пройти обратный путь от сегодняшнего утра к прошлой ночи. При этом у него было ощущение, что он двигается спиной назад.
   Возле шезлонга в песке стояла бутылка «Виру валге». В бутылке не хватало ста сорока граммов. Ровно столько он вчера и выпил. Но, как уже было совершенно ясно, почему-то не умер. И даже голова не болела. Так бывает, когда хорошо выспишься на свежем воздухе. Он хорошо выспался, потому что проспал, судя по положению солнца над заливом, не меньше восьми часов.
   — Значит, доктор Гамберг немножко схалтурил, — заключил Томас, обозначая исходную позицию, от которой уже можно будет идти из вчера в сегодня вперед, передом. — Он сказал, что вколол мне биностин. Он сказал, что если я выпью сто граммов, будут кранты. Я выпил сто сорок граммов. Никаких крантов. Что же он мне вколол?
   — Ничего, — ответил Муха. — Пустышку. Плацебо.
   — Ты знал?
   — Конечно, знал.
   — Эх, ангел! — укорил Томас. — И ничего не сказал. Хоть бы намекнул!
   — Я не ангел, — как-то довольно нервно, как о чем-то неприятном о себе, сообщил Муха. — Совсем не ангел. Ты даже не представляешь, насколько я не ангел.
   — Я об этом и говорю. Ладно, не расстраивайся, я тоже не ангел. Я понимаю, вы не хотели, чтобы я пил. Я и не пил.
   — Теперь можешь.
   Томас посмотрел на бутылку и покачал головой:
   — Да нет, пожалуй. Когда было нельзя, все время хотел. А сейчас почему-то не хочу. Даже странно.
   Он продолжил осмотр. В стороне от берега, рядом с его пикапчиком «ВАЗ-2102», стоял белый «линкольн», арендованный национал-патриотами для обслуживания внука национального героя Эстонии. Водитель курил, не отходя от машины, так как понимал, вероятно, что если он отойдет от машины, то тем самым разрушит естественный симбиоз себя и автомобиля и будет выглядеть половинчатым, как ковбой без коня.
   — Как вы меня нашли? — спросил Томас.
   — Тебя узнал сторож и позвонил в полицию, — объяснил Муха. — Перед этим в полицию звонила Рита. Портье передал ей какое-то письмо от тебя. Она почему-то решила, что с тобой беда. Рано утром, когда мы вернулись, она заставила нас поехать к тебе домой. Она увидела твою картину. Слушай, Фитиль, что ты на ней нарисовал?
   — Не знаю, — сказал Томас. — Что нарисовалось, то и нарисовал.
   — В другой раз ты все-таки думай, что рисуешь, — почему-то сердито посоветовал Муха.
   — А что? — удивился Томас. — Я назвал картину «Любовь».
   — Любовь, твою мать! Ты нарисовал не любовь, жопа! Ты нарисовал смерть!
   — Да ну? — поразился Томас. — А как ты это понял?
   — Я? Я ни хера не понял. Это поняла Рита.
   — Надо же, — сказал Томас. — Извини меня, Рита Лоо. Искусство, знаешь ли, это такая хреновина, что никогда не знаешь, что оно тобой нарисует.
   — Придурок! — жалобно перебила она. — Придурок!
   — Ты мне это уже говорила, — мягко напомнил Томас. — Зачем повторяться? Я же не спорю. Когда мне говорят правильные вещи, я никогда не спорю. Ты говоришь: придурок. А я говорю: полностью с тобой согласен. И я не понимаю, почему нужно плакать.
   — О Господи! — сказала она, отвернулась и стала смотреть на залив.
   Томас тоже посмотрел на залив. Если уж он вернулся в этот мир, следовало разобраться в происходящем. На дальнем конце береговой дуги что-то чадило и над водой стелился дымок, как от забытого костра.
   — Ночью там вроде бы что-то горело, — вспомнил он. — Мне показалось, что там пожар.
   — Был, — подтвердил Муха. — Сгорела база отдыха Национально-патриотического союза. Такое несчастье.
   — Вся? — испугался Томас.
   — Не вся. Примерно половина.
   — Но там же держали вашего парня! Он… погиб?
   — Нет, Фитиль. Он не погиб. Его держали в котельной. А котельная не сгорела. В ней, правда, взорвался бойлер и подвал залило кипятком. Но он успел выскочить.
   — Значит, обошлось без жертв?
   — Я бы не сказал, что совсем без жертв. Хотя вряд ли правильно назвать это жертвой. Один человек погиб. Но есть люди, отсутствие которых только украшает жизнь, делает ее живее. И даже, я бы сказал, многолюднее. Он и был таким человеком. Так что можно сказать, что обошлось без жертв.
   — А теперь объясни, почему ты это сделал, — вмешался в разговор Артист. — Рите ты объяснил. Теперь объясни нам.
   Томас растерянно пожал плечами:
   — А что мне оставалось? Кто-то должен был это остановить.
   — Что?
   — Бойню. Можно называть это как угодно. Гражданская война и все такое. Но это все равно бойня. Купчие дедули нашлись. Без меня они ничего не значат. Если меня нет, то их тоже нет. Вот мне и пришлось. Но оказалось, что все напрасно. Последнее время что-то мне не везет. Что ни сделаю, все не так.
   — Напрасно? — не понял Муха. — Что оказалось напрасно?
   — Да все. Купчие где-то есть. Я, оказывается, тоже есть. А снова на это дело я уже не решусь. Значит, Он не захотел. Я, наверное, не очень хороший лютеранин. Но против воли Его идти нельзя.