Страница:
— И не вмешивайтесь. Не вмешивайтесь. Пусть его перевезут, пусть его торжественно похоронят. Но знаете, что будет потом? На его могилу будут приходить, да. Тысячи людей. Десятки тысяч. И будут на нее мочиться, гадить, лить помои! Ее будут осквернять каждую ночь! Над именем Альфонса Ребане будут глумиться все! Его будет проклинать вся Эстония! И в конце концов его кости выкинут с Метсакальмисту на помойку, на свалку!
А теперь спросите меня: почему?
— Почему?
Потому что из-за него были расстреляны все офицеры и солдаты 20-й Эстонской дивизии СС — все двадцать тысяч, все, все! Из-за него были уничтожены отряды „лесных братьев“ — все! Потому что кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями штандартенфюрер СС Альфонс Ребане был агентом НКВД! И завербовал его я!..»
Янсен прилетел в Аугсбург вечерним рейсом. Правда, не в тот же день, а на следующий. Вероятно, какие-то очень важные дела задержали его в Таллине. Он появился на кладбище в половине первого ночи, когда мы уже начали думать, что либо машина, на которой он ехал из аэропорта, сломалась в дороге, либо его беседа с герром Мольтке переросла в дружеское застолье по причине полного совпадения их позиций. А в том, что позиции совпали, можно было не сомневаться. Хотя причины, по которым Янсен желал бы сохранить результаты эксгумации в тайне, были принципиально иными, чем у господина мэра.
Томас уже приканчивал пачку «Мальборо», Артист все более демонстративно поглядывал на часы. Муха осмотрел ближние надгробья и деликатно заметил, что все нормальные люди уже давно поужинали и не маются на кладбище, как души грешников, а гуляют по какой-нибудь Шпиллерштрассе, где кипит бурная ночная жизнь, которую немцы, при всей их бюргерской добропорядочности, устраивать, говорят, изрядные мастера. И он, Муха, не прочь, пожалуй, взглянуть на немецкий стриптиз. Не из-за чего-то такого, а просто из любознательности и для расширения кругозора.
Это он намекал на Дока, который еще вчера утром отделился от нашей компании, потому что засвечивать его перед Янсеном нам не было никакого резона.
Муху энергично поддержал Томас, заявив, что невозможно получить полного представления о стране и ее обычаях, если не ознакомиться с ее развлечениями, особенно ночными.
Я был совсем не уверен, что Док любуется сейчас немецким стриптизом, но уже был готов дать отбой. Но тут на центральной аллее кладбища появился черный представительский «Мерседес». При виде его Томас понял, что эскурсия на Шпиллерштрассе отменяется, и так расстроился, что Муха счел необходимым его утешить.
— Ладно, Фитиль, стриптиз посмотрим в другой раз, какие наши годы, — ободряюще сказал он. — В конце концов, все голые женщины одинаковые.
— Ты что, Муха? О чем ты говоришь? — искренне изумился Томас. — Все женщины разные! А голые — тем более! Даже странно, что ты этого не понимаешь. Я считал тебя более эстетически развитым человеком.
«Мерседес» проплыл между скорбящими ангелами и свернул к монастырской пристройке. Из него выскочил помощник господина Янсена, накачанный мужичок с выправкой штабного прапора, который в Таллине оформлял нам выездные визы и доставал билеты, услужливо открыл заднюю дверь, выпуская переводчика и давешнего прокурорского чиновника. А затем появился и сам господин Янсен, заряженный энергией кумулятивного снаряда, прожигающего любую броню. Он был в черном кожаном реглане с поднятым воротником, с непокрытой головой, светлые волосы были причесаны так, словно он только что вышел из парикмахерской. Вся его невысокая крепкая фигура источала властность. И при этом он был совершенно спокоен. Слишком спокоен для человека, на глазах которого рушится главное дело его жизни.
Это мне не понравилось. С чего бы ему быть таким спокойным?
Он поздоровался с нами молчаливым кивком, огляделся по сторонам и спросил:
— Где четвертый?
— Вы о ком? — поинтересовался я. — Нас трое. Четвертый вот — Томас.
— Четвертый из вас, — повторил Янсен. — При эксгумации вас было четверо. Так. Где он?
— Понятия не имею. Спит. Или смотрит стриптиз на Шпиллерштрассе.
— Не морочьте мне голову. Кто он?
— Так бы сразу и спросили. Он хирург. Мы его привлекли в качестве эксперта, — объяснил я, с удовлетворением отметив, что не соврал ни единым словом, потому что врать на кладбище — как-то это нехорошо. — Он должен был зафиксировать пулевое отверстие в черепе, если бы оно обнаружилось. Экспертиза не потребовалась. Только не спрашивайте почему. Сейчас вы это поймете.
Чиновник подошел к двери и что-то сказал Янсену по-немецки, показывая на бумажную полоску с печатью.
— Он просит убедиться, что помещение не вскрывали, — объяснил переводчик.
Чиновник отпер служебку, включил на распределительном щитке рубильник, но внутрь не зашел, как бы давая понять, что он как представитель муниципалитета выполнил свои обязанности, а все остальное его не касается. Вместе с ним у входа остался и переводчик.
Люминисцентные лампы вспыхнули, помигали и налились безжизненным светом, освещая облицованные белым кафелем стены и две тележки-каталки, стоявшие посередине просторного помещения с высоким сводчатым потолком. На одной из них красовался элитный гроб из вишневого дерева. На другой покоился скромный дубовый гроб, облепленный чешуйками высохшей глины. Крышка лежала на нем чуть наперекос, скалясь, как щучья пасть, гвоздями-сотками — блестящими, будто их забили только вчера, а не полвека назад.
В стороне на бетонном полу лежал черный могильный камень, похожий на вырванный с корнем зуб: полированный верх и массивное, грубо обтесанное основание. На лицевой грани было выбито:
Вторая неточность была не столь очевидной. Сомнение вызывала дата смерти. В свете того, что мы узнали, она могла быть другой. Или даже ее вообще могло не быть. Никакой.
Янсен мельком взглянул на элитный гроб, более внимательно осмотрел надгробный камень и наконец подошел к старому гробу. Приказал:
— Откройте!
Ни я, ни Муха, ни Артист не шевельнулись. Открывать гробы не входило в обязанности охраны, кем мы при Томасе состояли. Пришлось этот приказ выполнять прапору и самому Томасу. Они сняли крышку и отставили ее к стене. Томас, человек по натуре своей обходительный, услужливо повел рукой, как продавец, предлагающий покупателю полюбоваться товаром. Янсен молча уставился на содержимое гроба. Томас сунул в гроб руку, извлек какую-то большую изогнутую кость, бело-серую от ветра, дождей и альпийских чистых снегов, и продемонстрировал ее Янсену, объяснив почему-то по-немецки:
— Pferd. [3]
Янсен брезгливо отстранился и с мрачным подозрением посмотрел на нас.
— Даже и не думайте, — сказал я. — Помещение было опечатано. Никто из нас сюда не входил. Сюда вообще не входил никто. А все содержимое зафиксировано в акте об эксгумации.
— Какое содержимое?
Томас достал портмоне, а из него акт, подписанный чиновником и самим Томасом, и передал его Янсену:
— Вот. Перевести?
— Не нужно.
Янсен внимательно прочитал акт и сунул его в свой бумажник.
— Закройте, — бросил он, кивнув на гроб, и двинулся к выходу. Возле машины по очереди указал на Артиста, Муху и Томаса, будто пересчитал: — Вы, вы и вы. Свободны.
А мне приказал:
— Садитесь. Нам нужно поговорить.
— Давайте поговорим здесь, — предложил я. — Есть разговоры, для которых кладбище — самое подходящее место. Здесь нельзя материться. Нельзя кричать. Вы католик?
— Я лютеранин.
— Значит, вам нельзя врать.
— А вам?
— Я православный. Но я тоже постараюсь не врать.
— Садитесь в машину и помолчите, — раздраженно распорядился Янсен.
Все-таки созерцание содержимого гроба не прошло для него бесследно. Спокойствия поубавилось, но не убавилось уверенности в том, что он знает, что делать. И это не нравилось мне все больше и больше.
«Мерседес» миновал тихую Фридхофштрассе, пересек по высокому мосту черную реку Лех, обогнул ярко освещенную пустую площадь с ратушей, шестнадцатый век, раннее барокко, и остановился возле небольшого, но по виду дорогого отеля. В углу уютного холла был небольшой малолюдный бар. Прапор с чемоданом шефа поспешил к конторке администратора, а Янсен прошел в бар, жестом предложив мне следовать за ним.
— Wollen sie? [4] — осведомился бармен.
— Jin mit Tonic, [5] — заказал Янсен и повернулся ко мне. — Вам?
— Тоник. Без джина.
— Вы не пьете? — слегка удивился он. — Почему?
— Не люблю, когда утром болит голова.
— Не обязательно пить много.
— А тогда зачем пить вообще? У нас говорят: только рот поганить.
— Странная логика, — заметил Янсен и принялся объяснять бармену мой заказ, дважды повторив слово «krank». [6]
Бармен посмотрел на меня с глубоким сочувствием.
Над стойкой бара работал телевизор с приглушенным звуком. Шли ночные новости. Картинка разительно отличалась от той, какую мы привыкли видеть на российских экранах. В этом немецком мире России не существовало. Бундестаг. Биржа. Переговоры в Рамбуйе. Злобная физиономия Милошевича: «Er sagt „nein“.» [7]Косово, этнические чистки. Зверства сербов. Еще зверства сербов. И еще зверства сербов. И с душевным облегчением воспринимался вид американских тяжелых бомбардировщиков В-52 и «невидимок» F-117, совершающих посадку на базу в Испании. Наконец-то. Они ужо наведут порядок.
Лишь в конце обзора мелькнул президент Ельцин, который что-то грозно сказал, потом премьер Примаков, который что-то гневно ответил. Опять чего-то не поделили.
Янсен расплатился за свой джин и мой тоник и сделал знак бармену поставить стаканы на столик в углу. Потом снял свой капитанский реглан, бросил его на спинку стула и кивнул мне:
— Располагайтесь. Здесь мы сможем спокойно поговорить. Господин Пастухов, вы знаете, о чем я хочу говорить.
— Догадываюсь. Но будет лучше, если вы скажете сами.
— О чем вы догадываетесь?
— Вы хотите сказать, что наш контракт расторгнут. И вы хотите получить назад ваши сто тысяч баксов. Надеюсь, не все, а ту часть, которую мы не отработали. Что ж, мы можем это обсудить.
— Нет, — возразил Янсен. — Я хочу определиться в свете того, что произошло.
— А что произошло? — удивился я.
— Вы не понимаете?
— Нет. По-моему, не произошло ничего.
— Почему вы хотите выглядеть глупей, чем вы есть?
— Потому что это проще. Вы никогда не пробовали выглядеть умней, чем вы есть? И не пробуйте. Для этого есть только один способ: все время молчать.
— Я хочу обсудить ситуацию в свете того, что мы узнали.
— А вот это правильно. В свете того, что мы узнали. А не в свете того, что произошло. Потому что то, что произошло, произошло полвека назад. И что произошло, мы не знаем. И вряд ли узнаем. А хотелось бы.
— Не умничайте!
— Опять не нравится. Тогда молчу.
— Контракт не расторгнут. Завтра вы возвращаетесь в Таллин и продолжаете выполнять свои обязанности по охране Томаса Ребане. Отправку в Таллин останков Альфонса Ребане возьмут на себя другие люди.
— Останков Альфонса Ребане, — повторил я. — Я не ослышался?
— Нет.
— Тогда объясните, о каких останках вы говорите.
— О том, что было в гробу.
— Продолжайте. Я слушаю. Вы видели, что было в гробу. Я тоже видел. Но я, может быть, чего-то не рассмотрел?
Янсен извлек из кармана бумагу с гербом города Аугсбурга и продемонстрировал ее мне:
— Это акт об эксгумации. Вы читаете по-немецки?
— Читаю. Но мало что понимаю.
— Я переведу. «Такого-то числа месяца марта сего года в ноль часов сорок минут по распоряжению мэра города Аугсбурга за номером таким-то надзирающим прокурором таким-то произведена эксгумация могилы номер такой-то на участке номер такой-то». Описание внешнего вида гроба. Материал: «Eichenholz». Дуб. «Сохранность хорошая, никаких следов ранее производившегося вскрытия не зафиксировано». И далее: «Alles Inhalt des Sarges war estnische Seite ubergegebt». «Все содержимое гроба передано эстонской стороне».
— И это все?
— Нет. «Надгробный камень из черного гранита с надписью „Альфонс Ребане“ передан эстонской стороне также». Вот теперь все. Что вы на это скажете?
— Что немцы — народ предусмотрительный.
— Это официальный документ, господин Пастухов.
— Вам-то с этого что? Вы собираетесь торжественно хоронить эту бумагу? Тогда все в порядке.
— Мы собираемся торжественно хоронить останки национального героя Эстонии. Надзирающий прокурор не взял на себя ответственности решать, каким именно было содержимое гроба.
— Он видел, — напомнил я.
— Он будет молчать.
— Видели могильщики.
— Они будут молчать. Все немцы будут молчать. Герр Мольтке заверил меня, что это их не касается.
— Томас тоже будет молчать?
— Глупый вопрос. Он в этом заинтересовал больше всех.
— Он об этом знает?
— Узнает.
— А вы сами, господин Янсен?
— Что я?
— Вы тоже видели содержимое гроба.
— Я не специалист. Я не разбираюсь в останках. Я видел то, что лежало в гробу. У меня нет оснований сомневаться в том, что это были останки Альфонса Ребане. Чему вы усмехаетесь, господин Пастухов?
— Я представил себе такую картину. Идет торжественная процессия. В толпе стоит высокий худой старик. Кто-то спрашивает: «Кого хоронят?» И он говорит: «Меня». И хохочет зловещим хохотом. Таким, знаете ли, мефистофельским.
— Этого не может быть! — довольно нервно заявил Янсен.
— Почему? — спросил я. — Эта история, похоже, из тех, в которых может быть все. Если первая дата на могильном камне верна, то Альфонсу Ребане сейчас девяносто один год. Немало, конечно. Но вполне в пределах человеческой жизни.
— Господин Пастухов, вы не отдаете себе отчет в том, что происходит! Или делаете вид, что не отдаете! Это мероприятие имеет символическое значение. Вся Эстония ждет прибытия праха своего национального героя. Он возвращается на родину после полувекового отсутствия и тем самым символизирует окончательное очищение республики от коммунистической скверны. Да, господин Пастухов, от коммунистической скверны!
— Зря я с вами согласился, — сказал я. — Этот разговор все-таки нужно было вести на кладбище.
— Разве я ругаюсь матом? Кричу? Вру?
— На кладбище нельзя говорить лозунгами. На кладбище все лозунги обнаруживают свою глупость и фальшь. Все, господин Янсен. Сами представьте. Например: «Deutschland ьber alles». [8]Как? Или: «Мы придем к победе коммунистического труда». Нормально? А «Эстония для эстонцев»? Представили? Не знаю ни одного лозунга, который был бы уместен на кладбище. «Диктатура закона»? «Права человека»? Впрочем, нет. Один знаю. «Свобода, равенство, братство». «Равенство». Да и оно относительное.
— То, о чем я вам сказал, не лозунги, а реальность! С ней придется считаться всем! И вам в первую очередь!
— Ладно, реальность. Мы тоже видели содержимое гроба. И конскую кость от человеческой отличить можем. Не потому, что мы видели много конских костей. А потому, что видели много человеческих костей. Слишком много, господин Янсен.
— Вы тоже будете молчать.
— Вы уверены?
— Да. Сейчас вы поговорите с одним человеком. Он вам все объяснит.
Янсен достал мобильник и начал набирать номер. Но в это время на экране телевизора над стойкой бара появилась знакомая башня таллинского телецентра, панорама Таллина и площадь перед гостиницей «Виру» с небольшой, но очень энергичной толпой. Над толпой колыхались плакаты «Нет фашизму!», «No passaran!» и «Да здравствует СССР!»
— Минутку, — сказал я и подошел к стойке. Янсен неохотно последовал за мной.
— Wiederholen? [9] — оживился бармен.
— Nein, — ответил Янсен. — Machen ein Ton etwas laute, bitte. [10]
Бармен прибавил громкость. Стал слышен гул толпы, выкрики и скороговорка немецкого репортера.
— Что это такое? — спросил я.
— Акция протеста. Они проводятся по призыву Объединенной народной партии Эстонии, — сухо прокомментировал Янсен.
В кадре появились человек двадцать других пикетчиков с плакатами «Эстония для эстонцев!» и «Русские оккупанты, убирайтесь в Россию!» В толпе мелькали бритые головы и черные кожаные косухи скинхедов с фашистской свастикой на нарукавных повязках.
Стычка. Стремительное взаимное мордобитие. Полиция.
Какой-то вальяжный валуй с явно русской и очень недовольной физиономией.
— Это посол России в Эстонии, — объяснил Янсен. — Министерство иностранных дел России направило правительству Эстонии ноту протеста против решения о торжественном перезахоронении останков Альфонса Ребане.
— И решение немедленно отменили?
— МИД Эстонии отклонил ноту как попытку вмешательства во внутренние дела суверенного государства.
— Умыли, значит, Россию? Поставили на место?
Посла на экране сменил странный тип с встрепанными седыми волосами и горящими глазами. Он что-то яростно говорил в микрофон, брызгая слюной.
— А это еще кто?
— Председатель Национально-патриотического союза. Наш лидер.
— Интересный у вас лидер. Похож на городского сумасшедшего. Он что, закладывает?
Янсен нахмурился, но ответил:
— Он провел в советских лагерях за свои убеждения двенадцать лет. Это подорвало его здоровье.
— О чем он говорит?
— О том, что мы никому не позволим учить нас, как жить и действовать в нашей собственной стране. И мы действительно этого никому не позволим!
— Смелый вы, эстонцы, народ, — сказал я. — Маленький, но очень гордый. Ну-ну.
Мы вернулись за столик. Янсен набрал номер, сказал в трубку:
— Это Янсен. Со мной Пастухов. Поговорите с ним.
Объяснил, передавая мне телефон:
— Таллин. Второй секретарь посольства России. Вы его знаете.
— Господин Пастухов, я в курсе всего, — раздался в трубке недовольный мужской голос. — Слушайте меня внимательно. То, что вам скажет господин Янсен, есть наша согласованная позиция. Вам приказано выполнять все его указания.
— И кто же мне это приказал? — спросил я.
— Тот, кто имеет на это право.
До чего же я люблю, когда со мной так разговаривают.
— Вы поняли меня, господин Пастухов?
— Нет. Я не знаю, кто имеет право отдавать мне приказы.
— А вы подумайте, — посоветовали из Таллина.
— Президент Ельцин, — предположил я. — Правильно?
— При чем тут президент Ельцин? — удивились в Таллине.
— Да я и сам думаю. Пожалуй что ни при чем. Он может издавать указы. И приказы государственным служащим. А я не государственный служащий. Я всего лишь мелкий предприниматель, рядовой налогоплательщик. Еще приказ может отдать работодатель наемному работнику. Которому он платит зарплату. Содержит. Но и этот вариант не проходит. В сущности, это я содержу президента, а не он меня.
— Не валяйте дурака! — повысили на меня голос из Таллина. — Вы прекрасно знаете, кто может отдавать вам приказы!
— Вам бы все-таки лучше его назвать.
— Я не сделаю этого. И вы знаете почему.
Янсен со вкусом прихлебывал джин с тоником, гонял по столу тяжелый стакан и смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Как на диковинную козявку.
До чего же я люблю, когда на меня так смотрят.
— Ладно, — сказал я. — Так мы ни к чему не придем. Назовите свою фамилию и должность.
— В этом нет необходимости. Вы знаете меня. Мы с вами имели беседу несколько дней назад.
— В Аугсбурге сейчас половина второго ночи. В Таллине — половина первого. Что вы делаете в посольстве в это время?
— Я ждал этого звонка.
— Опишите себя.
— Не понимаю. Зачем?
— Вы не хотите назваться. А я сомневаюсь, что вы тот человек, которого я знаю.
В голосе моего собеседника появилась некоторая растерянность.
— Ну, рост метр семьдесят шесть. Телосложение среднее. Особых примет нет.
— Вы меня описываете или себя?
— Господин Пастухов, вам двадцать девять лет, а мне сорок два!
— Цвет волос?
— Темные. Немного седые.
— Мешки под глазами есть?
— У кого?
— У вас.
— Да, есть.
— Цвет лица желтоватый? Как газета, которая полежала на солнце?
— Господин Пастухов, что это вы себе позволяете? — возмутился Таллин.
— Ничего лишнего. Я всего лишь хотел убедиться, что вы — это вы.
— Убедились?
— Да. Это я понял. Не понял другого. С каких пор секретарь российского посольства выполняет указания Национально-патриотического союза Эстонии?
— Послушайте, Пастухов. Вы не в том положении, чтобы так разговаривать. Поэтому не выкаблучивайтесь и делайте что сказано. Все объяснения вы получите в Таллине.
— Если я вернусь в Таллин.
— Вы вернетесь. Передайте трубку господину Янсену.
После короткого разговора на эстонском Янсен убрал мобильник.
— Ну? — спросил я. — Так в каком же я положении?
— Вы и ваши друзья, — уточнил Янсен. Он допил джин, достал из кармана черный конверт и положил передо мной цветной снимок. — Вы знаете этих людей?
На фото были два бравых молодых солдата в камуфляже с эмблемами спецподразделения «Эст». Один высокий, другой на полголовы ниже. Снимок был любительский — из тех, какие солдаты любят посылать своим девушкам. Низкого я сразу вспомнил, высокого не сразу, но тоже вспомнил. Но обнаруживать свое узнавание не спешил.
— Я помогу вам вспомнить, — сказал Янсен. — Вот этот молодой человек — Валдис Тармисто, заместитель командира второго взвода третьей роты отдельного батальона спецподразделения «Эст». Второй, высокий, — Петер Раудсепп, рядовой этого же батальона. Этих солдат вы, господин Пастухов, и ваш друг Мухин в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое февраля обезоружили и раздели, отобрали у них одежду — их обмундирование. Я все правильно излагаю? Если я допущу ошибку, не стесняйтесь, поправьте.
Я поправил:
— Мы не отобрали у них одежду. Мы поменялись одеждой. За камуфляжку я отдал Валдису Тармисто приличный костюм и плащ от Хуго Босса. Очень хороший плащ. С погончиками. Так что ему не на что обижаться. А мой друг Мухин взял камуфляжку не у Петера, а совсем у другого солдата, помельче.
— Допускаю. Вам лучше знать. Переодевшись в их камуфляж и вооружившись отобранными у них автоматами Калашникова, вы напали на караул, охранявший гарнизон спецподразделения «Эст», и под угрозой оружия освободили с гауптвахты вашего друга Злотникова. А затем заминировали съемочную площадку и взорвали четыре немецких танка Т-VI и артиллерийские орудия. Не нужно ничего говорить, господин Пастухов. Я уже понял, что вы не любите врать. А я не люблю, когда врут мне. А теперь посмотрите на эти фотографии.
Он достал из конверта еще четыре цветных снимка, сделанных ночью со вспышкой и при свете фар полицейских машин. Такие снимки обычно вклеивают в уголовные дела и показывают по телевизору в передачах типа «Петровка, 38». На них были эти же два солдата. Оба в штатском. На одном из них мой плащ от Хуго Босса. Петер Раудсепп был убит двумя выстрелами в грудь. Валдис Тармисто лежал ничком, вывернув голову набок. Асфальт под ним был залит кровищей.
— Не хотите спросить, что с ними случилось? — поинтересовался Янсен.
— Вижу.
Но он все-таки объяснил:
— Петер Раудсепп был убит двумя выстрелами в грудь. В упор. Валдис Тармисто получил три смертельных ранения в живот. Тоже в упор.
— Когда это случилось?
— В ночь с четвертого на пятое марта. Убиты они были примерно в полночь, а обнаружены в половине пятого утра. На снимках стоит время. Они возвращались из Тарту в свою часть после увольнения. На последний автобус опоздали, сели в частную машину — серую «тойоту-короллу». Ее номер запомнил заправщик на автостанции. Следы этой машины были обнаружены возле места преступления.
— Вы хотите обвинить в этом нас?
— Нет, этого я не хочу.
— Тогда зачем вы мне все это рассказываете?
— Объясню, — пообещал Янсен. — Но начну с другого. Кому и для чего понадобилось убивать этих солдат? У вас есть какие-нибудь соображения?
— Никаких.
— А у меня есть. И у следователей генеральной прокуратуры тоже есть. Так вот, эти солдаты уверенно опознали вас, господин Пастухов, и ваших друзей Злотникова и Мухина. Всех вас опознали бы и солдаты из караула, которых вы разоружили, когда вызволяли с гауптвахты вашего друга Злотникова. Но нападение на гауптвахту — не то преступление, следы которого нужно заметать таким способом. А вот взрыв на съемочной площадке — это куда серьезней. Это террористический акт, господин Пастухов. За него можно получить пожизненное заключение. Валдис Тармисто и Петер Раудсепп видели, как Мухин и Злотников выносили из штабного блиндажа ящик с взрывателями. И здесь уже просматривается очень серьезный мотив.
— Вы сказали, что их убили в ночь с четвертого на пятое марта. Мы не могли бы этого сделать чисто физически. Потому что второго марта мы уже были в Аугсбурге, в ночь с третьего на четвертое присутствовали на процедуре эксгумации, а весь вчерашний день ждали вас. Это может подтвердить хозяин отеля.
А теперь спросите меня: почему?
— Почему?
Потому что из-за него были расстреляны все офицеры и солдаты 20-й Эстонской дивизии СС — все двадцать тысяч, все, все! Из-за него были уничтожены отряды „лесных братьев“ — все! Потому что кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями штандартенфюрер СС Альфонс Ребане был агентом НКВД! И завербовал его я!..»
Янсен прилетел в Аугсбург вечерним рейсом. Правда, не в тот же день, а на следующий. Вероятно, какие-то очень важные дела задержали его в Таллине. Он появился на кладбище в половине первого ночи, когда мы уже начали думать, что либо машина, на которой он ехал из аэропорта, сломалась в дороге, либо его беседа с герром Мольтке переросла в дружеское застолье по причине полного совпадения их позиций. А в том, что позиции совпали, можно было не сомневаться. Хотя причины, по которым Янсен желал бы сохранить результаты эксгумации в тайне, были принципиально иными, чем у господина мэра.
Томас уже приканчивал пачку «Мальборо», Артист все более демонстративно поглядывал на часы. Муха осмотрел ближние надгробья и деликатно заметил, что все нормальные люди уже давно поужинали и не маются на кладбище, как души грешников, а гуляют по какой-нибудь Шпиллерштрассе, где кипит бурная ночная жизнь, которую немцы, при всей их бюргерской добропорядочности, устраивать, говорят, изрядные мастера. И он, Муха, не прочь, пожалуй, взглянуть на немецкий стриптиз. Не из-за чего-то такого, а просто из любознательности и для расширения кругозора.
Это он намекал на Дока, который еще вчера утром отделился от нашей компании, потому что засвечивать его перед Янсеном нам не было никакого резона.
Муху энергично поддержал Томас, заявив, что невозможно получить полного представления о стране и ее обычаях, если не ознакомиться с ее развлечениями, особенно ночными.
Я был совсем не уверен, что Док любуется сейчас немецким стриптизом, но уже был готов дать отбой. Но тут на центральной аллее кладбища появился черный представительский «Мерседес». При виде его Томас понял, что эскурсия на Шпиллерштрассе отменяется, и так расстроился, что Муха счел необходимым его утешить.
— Ладно, Фитиль, стриптиз посмотрим в другой раз, какие наши годы, — ободряюще сказал он. — В конце концов, все голые женщины одинаковые.
— Ты что, Муха? О чем ты говоришь? — искренне изумился Томас. — Все женщины разные! А голые — тем более! Даже странно, что ты этого не понимаешь. Я считал тебя более эстетически развитым человеком.
«Мерседес» проплыл между скорбящими ангелами и свернул к монастырской пристройке. Из него выскочил помощник господина Янсена, накачанный мужичок с выправкой штабного прапора, который в Таллине оформлял нам выездные визы и доставал билеты, услужливо открыл заднюю дверь, выпуская переводчика и давешнего прокурорского чиновника. А затем появился и сам господин Янсен, заряженный энергией кумулятивного снаряда, прожигающего любую броню. Он был в черном кожаном реглане с поднятым воротником, с непокрытой головой, светлые волосы были причесаны так, словно он только что вышел из парикмахерской. Вся его невысокая крепкая фигура источала властность. И при этом он был совершенно спокоен. Слишком спокоен для человека, на глазах которого рушится главное дело его жизни.
Это мне не понравилось. С чего бы ему быть таким спокойным?
Он поздоровался с нами молчаливым кивком, огляделся по сторонам и спросил:
— Где четвертый?
— Вы о ком? — поинтересовался я. — Нас трое. Четвертый вот — Томас.
— Четвертый из вас, — повторил Янсен. — При эксгумации вас было четверо. Так. Где он?
— Понятия не имею. Спит. Или смотрит стриптиз на Шпиллерштрассе.
— Не морочьте мне голову. Кто он?
— Так бы сразу и спросили. Он хирург. Мы его привлекли в качестве эксперта, — объяснил я, с удовлетворением отметив, что не соврал ни единым словом, потому что врать на кладбище — как-то это нехорошо. — Он должен был зафиксировать пулевое отверстие в черепе, если бы оно обнаружилось. Экспертиза не потребовалась. Только не спрашивайте почему. Сейчас вы это поймете.
Чиновник подошел к двери и что-то сказал Янсену по-немецки, показывая на бумажную полоску с печатью.
— Он просит убедиться, что помещение не вскрывали, — объяснил переводчик.
Чиновник отпер служебку, включил на распределительном щитке рубильник, но внутрь не зашел, как бы давая понять, что он как представитель муниципалитета выполнил свои обязанности, а все остальное его не касается. Вместе с ним у входа остался и переводчик.
Люминисцентные лампы вспыхнули, помигали и налились безжизненным светом, освещая облицованные белым кафелем стены и две тележки-каталки, стоявшие посередине просторного помещения с высоким сводчатым потолком. На одной из них красовался элитный гроб из вишневого дерева. На другой покоился скромный дубовый гроб, облепленный чешуйками высохшей глины. Крышка лежала на нем чуть наперекос, скалясь, как щучья пасть, гвоздями-сотками — блестящими, будто их забили только вчера, а не полвека назад.
В стороне на бетонном полу лежал черный могильный камень, похожий на вырванный с корнем зуб: полированный верх и массивное, грубо обтесанное основание. На лицевой грани было выбито:
«KOLONEL ALFONS REBANE. 1908–1951».В этом коротком тексте просматривались как минимум две неточности. Одна неточность была явной. «Колонель» означает «полковник». Альфонс Ребане никогда не был полковником. Он был штандартенфюрером СС. Этот эсэсовский чин можно, конечно, приравнять к армейскому «полковник». Но это все равно что назвать полковником капитана первого ранга.
Вторая неточность была не столь очевидной. Сомнение вызывала дата смерти. В свете того, что мы узнали, она могла быть другой. Или даже ее вообще могло не быть. Никакой.
Янсен мельком взглянул на элитный гроб, более внимательно осмотрел надгробный камень и наконец подошел к старому гробу. Приказал:
— Откройте!
Ни я, ни Муха, ни Артист не шевельнулись. Открывать гробы не входило в обязанности охраны, кем мы при Томасе состояли. Пришлось этот приказ выполнять прапору и самому Томасу. Они сняли крышку и отставили ее к стене. Томас, человек по натуре своей обходительный, услужливо повел рукой, как продавец, предлагающий покупателю полюбоваться товаром. Янсен молча уставился на содержимое гроба. Томас сунул в гроб руку, извлек какую-то большую изогнутую кость, бело-серую от ветра, дождей и альпийских чистых снегов, и продемонстрировал ее Янсену, объяснив почему-то по-немецки:
— Pferd. [3]
Янсен брезгливо отстранился и с мрачным подозрением посмотрел на нас.
— Даже и не думайте, — сказал я. — Помещение было опечатано. Никто из нас сюда не входил. Сюда вообще не входил никто. А все содержимое зафиксировано в акте об эксгумации.
— Какое содержимое?
Томас достал портмоне, а из него акт, подписанный чиновником и самим Томасом, и передал его Янсену:
— Вот. Перевести?
— Не нужно.
Янсен внимательно прочитал акт и сунул его в свой бумажник.
— Закройте, — бросил он, кивнув на гроб, и двинулся к выходу. Возле машины по очереди указал на Артиста, Муху и Томаса, будто пересчитал: — Вы, вы и вы. Свободны.
А мне приказал:
— Садитесь. Нам нужно поговорить.
— Давайте поговорим здесь, — предложил я. — Есть разговоры, для которых кладбище — самое подходящее место. Здесь нельзя материться. Нельзя кричать. Вы католик?
— Я лютеранин.
— Значит, вам нельзя врать.
— А вам?
— Я православный. Но я тоже постараюсь не врать.
— Садитесь в машину и помолчите, — раздраженно распорядился Янсен.
Все-таки созерцание содержимого гроба не прошло для него бесследно. Спокойствия поубавилось, но не убавилось уверенности в том, что он знает, что делать. И это не нравилось мне все больше и больше.
«Мерседес» миновал тихую Фридхофштрассе, пересек по высокому мосту черную реку Лех, обогнул ярко освещенную пустую площадь с ратушей, шестнадцатый век, раннее барокко, и остановился возле небольшого, но по виду дорогого отеля. В углу уютного холла был небольшой малолюдный бар. Прапор с чемоданом шефа поспешил к конторке администратора, а Янсен прошел в бар, жестом предложив мне следовать за ним.
— Wollen sie? [4] — осведомился бармен.
— Jin mit Tonic, [5] — заказал Янсен и повернулся ко мне. — Вам?
— Тоник. Без джина.
— Вы не пьете? — слегка удивился он. — Почему?
— Не люблю, когда утром болит голова.
— Не обязательно пить много.
— А тогда зачем пить вообще? У нас говорят: только рот поганить.
— Странная логика, — заметил Янсен и принялся объяснять бармену мой заказ, дважды повторив слово «krank». [6]
Бармен посмотрел на меня с глубоким сочувствием.
Над стойкой бара работал телевизор с приглушенным звуком. Шли ночные новости. Картинка разительно отличалась от той, какую мы привыкли видеть на российских экранах. В этом немецком мире России не существовало. Бундестаг. Биржа. Переговоры в Рамбуйе. Злобная физиономия Милошевича: «Er sagt „nein“.» [7]Косово, этнические чистки. Зверства сербов. Еще зверства сербов. И еще зверства сербов. И с душевным облегчением воспринимался вид американских тяжелых бомбардировщиков В-52 и «невидимок» F-117, совершающих посадку на базу в Испании. Наконец-то. Они ужо наведут порядок.
Лишь в конце обзора мелькнул президент Ельцин, который что-то грозно сказал, потом премьер Примаков, который что-то гневно ответил. Опять чего-то не поделили.
Янсен расплатился за свой джин и мой тоник и сделал знак бармену поставить стаканы на столик в углу. Потом снял свой капитанский реглан, бросил его на спинку стула и кивнул мне:
— Располагайтесь. Здесь мы сможем спокойно поговорить. Господин Пастухов, вы знаете, о чем я хочу говорить.
— Догадываюсь. Но будет лучше, если вы скажете сами.
— О чем вы догадываетесь?
— Вы хотите сказать, что наш контракт расторгнут. И вы хотите получить назад ваши сто тысяч баксов. Надеюсь, не все, а ту часть, которую мы не отработали. Что ж, мы можем это обсудить.
— Нет, — возразил Янсен. — Я хочу определиться в свете того, что произошло.
— А что произошло? — удивился я.
— Вы не понимаете?
— Нет. По-моему, не произошло ничего.
— Почему вы хотите выглядеть глупей, чем вы есть?
— Потому что это проще. Вы никогда не пробовали выглядеть умней, чем вы есть? И не пробуйте. Для этого есть только один способ: все время молчать.
— Я хочу обсудить ситуацию в свете того, что мы узнали.
— А вот это правильно. В свете того, что мы узнали. А не в свете того, что произошло. Потому что то, что произошло, произошло полвека назад. И что произошло, мы не знаем. И вряд ли узнаем. А хотелось бы.
— Не умничайте!
— Опять не нравится. Тогда молчу.
— Контракт не расторгнут. Завтра вы возвращаетесь в Таллин и продолжаете выполнять свои обязанности по охране Томаса Ребане. Отправку в Таллин останков Альфонса Ребане возьмут на себя другие люди.
— Останков Альфонса Ребане, — повторил я. — Я не ослышался?
— Нет.
— Тогда объясните, о каких останках вы говорите.
— О том, что было в гробу.
— Продолжайте. Я слушаю. Вы видели, что было в гробу. Я тоже видел. Но я, может быть, чего-то не рассмотрел?
Янсен извлек из кармана бумагу с гербом города Аугсбурга и продемонстрировал ее мне:
— Это акт об эксгумации. Вы читаете по-немецки?
— Читаю. Но мало что понимаю.
— Я переведу. «Такого-то числа месяца марта сего года в ноль часов сорок минут по распоряжению мэра города Аугсбурга за номером таким-то надзирающим прокурором таким-то произведена эксгумация могилы номер такой-то на участке номер такой-то». Описание внешнего вида гроба. Материал: «Eichenholz». Дуб. «Сохранность хорошая, никаких следов ранее производившегося вскрытия не зафиксировано». И далее: «Alles Inhalt des Sarges war estnische Seite ubergegebt». «Все содержимое гроба передано эстонской стороне».
— И это все?
— Нет. «Надгробный камень из черного гранита с надписью „Альфонс Ребане“ передан эстонской стороне также». Вот теперь все. Что вы на это скажете?
— Что немцы — народ предусмотрительный.
— Это официальный документ, господин Пастухов.
— Вам-то с этого что? Вы собираетесь торжественно хоронить эту бумагу? Тогда все в порядке.
— Мы собираемся торжественно хоронить останки национального героя Эстонии. Надзирающий прокурор не взял на себя ответственности решать, каким именно было содержимое гроба.
— Он видел, — напомнил я.
— Он будет молчать.
— Видели могильщики.
— Они будут молчать. Все немцы будут молчать. Герр Мольтке заверил меня, что это их не касается.
— Томас тоже будет молчать?
— Глупый вопрос. Он в этом заинтересовал больше всех.
— Он об этом знает?
— Узнает.
— А вы сами, господин Янсен?
— Что я?
— Вы тоже видели содержимое гроба.
— Я не специалист. Я не разбираюсь в останках. Я видел то, что лежало в гробу. У меня нет оснований сомневаться в том, что это были останки Альфонса Ребане. Чему вы усмехаетесь, господин Пастухов?
— Я представил себе такую картину. Идет торжественная процессия. В толпе стоит высокий худой старик. Кто-то спрашивает: «Кого хоронят?» И он говорит: «Меня». И хохочет зловещим хохотом. Таким, знаете ли, мефистофельским.
— Этого не может быть! — довольно нервно заявил Янсен.
— Почему? — спросил я. — Эта история, похоже, из тех, в которых может быть все. Если первая дата на могильном камне верна, то Альфонсу Ребане сейчас девяносто один год. Немало, конечно. Но вполне в пределах человеческой жизни.
— Господин Пастухов, вы не отдаете себе отчет в том, что происходит! Или делаете вид, что не отдаете! Это мероприятие имеет символическое значение. Вся Эстония ждет прибытия праха своего национального героя. Он возвращается на родину после полувекового отсутствия и тем самым символизирует окончательное очищение республики от коммунистической скверны. Да, господин Пастухов, от коммунистической скверны!
— Зря я с вами согласился, — сказал я. — Этот разговор все-таки нужно было вести на кладбище.
— Разве я ругаюсь матом? Кричу? Вру?
— На кладбище нельзя говорить лозунгами. На кладбище все лозунги обнаруживают свою глупость и фальшь. Все, господин Янсен. Сами представьте. Например: «Deutschland ьber alles». [8]Как? Или: «Мы придем к победе коммунистического труда». Нормально? А «Эстония для эстонцев»? Представили? Не знаю ни одного лозунга, который был бы уместен на кладбище. «Диктатура закона»? «Права человека»? Впрочем, нет. Один знаю. «Свобода, равенство, братство». «Равенство». Да и оно относительное.
— То, о чем я вам сказал, не лозунги, а реальность! С ней придется считаться всем! И вам в первую очередь!
— Ладно, реальность. Мы тоже видели содержимое гроба. И конскую кость от человеческой отличить можем. Не потому, что мы видели много конских костей. А потому, что видели много человеческих костей. Слишком много, господин Янсен.
— Вы тоже будете молчать.
— Вы уверены?
— Да. Сейчас вы поговорите с одним человеком. Он вам все объяснит.
Янсен достал мобильник и начал набирать номер. Но в это время на экране телевизора над стойкой бара появилась знакомая башня таллинского телецентра, панорама Таллина и площадь перед гостиницей «Виру» с небольшой, но очень энергичной толпой. Над толпой колыхались плакаты «Нет фашизму!», «No passaran!» и «Да здравствует СССР!»
— Минутку, — сказал я и подошел к стойке. Янсен неохотно последовал за мной.
— Wiederholen? [9] — оживился бармен.
— Nein, — ответил Янсен. — Machen ein Ton etwas laute, bitte. [10]
Бармен прибавил громкость. Стал слышен гул толпы, выкрики и скороговорка немецкого репортера.
— Что это такое? — спросил я.
— Акция протеста. Они проводятся по призыву Объединенной народной партии Эстонии, — сухо прокомментировал Янсен.
В кадре появились человек двадцать других пикетчиков с плакатами «Эстония для эстонцев!» и «Русские оккупанты, убирайтесь в Россию!» В толпе мелькали бритые головы и черные кожаные косухи скинхедов с фашистской свастикой на нарукавных повязках.
Стычка. Стремительное взаимное мордобитие. Полиция.
Какой-то вальяжный валуй с явно русской и очень недовольной физиономией.
— Это посол России в Эстонии, — объяснил Янсен. — Министерство иностранных дел России направило правительству Эстонии ноту протеста против решения о торжественном перезахоронении останков Альфонса Ребане.
— И решение немедленно отменили?
— МИД Эстонии отклонил ноту как попытку вмешательства во внутренние дела суверенного государства.
— Умыли, значит, Россию? Поставили на место?
Посла на экране сменил странный тип с встрепанными седыми волосами и горящими глазами. Он что-то яростно говорил в микрофон, брызгая слюной.
— А это еще кто?
— Председатель Национально-патриотического союза. Наш лидер.
— Интересный у вас лидер. Похож на городского сумасшедшего. Он что, закладывает?
Янсен нахмурился, но ответил:
— Он провел в советских лагерях за свои убеждения двенадцать лет. Это подорвало его здоровье.
— О чем он говорит?
— О том, что мы никому не позволим учить нас, как жить и действовать в нашей собственной стране. И мы действительно этого никому не позволим!
— Смелый вы, эстонцы, народ, — сказал я. — Маленький, но очень гордый. Ну-ну.
Мы вернулись за столик. Янсен набрал номер, сказал в трубку:
— Это Янсен. Со мной Пастухов. Поговорите с ним.
Объяснил, передавая мне телефон:
— Таллин. Второй секретарь посольства России. Вы его знаете.
— Господин Пастухов, я в курсе всего, — раздался в трубке недовольный мужской голос. — Слушайте меня внимательно. То, что вам скажет господин Янсен, есть наша согласованная позиция. Вам приказано выполнять все его указания.
— И кто же мне это приказал? — спросил я.
— Тот, кто имеет на это право.
До чего же я люблю, когда со мной так разговаривают.
— Вы поняли меня, господин Пастухов?
— Нет. Я не знаю, кто имеет право отдавать мне приказы.
— А вы подумайте, — посоветовали из Таллина.
— Президент Ельцин, — предположил я. — Правильно?
— При чем тут президент Ельцин? — удивились в Таллине.
— Да я и сам думаю. Пожалуй что ни при чем. Он может издавать указы. И приказы государственным служащим. А я не государственный служащий. Я всего лишь мелкий предприниматель, рядовой налогоплательщик. Еще приказ может отдать работодатель наемному работнику. Которому он платит зарплату. Содержит. Но и этот вариант не проходит. В сущности, это я содержу президента, а не он меня.
— Не валяйте дурака! — повысили на меня голос из Таллина. — Вы прекрасно знаете, кто может отдавать вам приказы!
— Вам бы все-таки лучше его назвать.
— Я не сделаю этого. И вы знаете почему.
Янсен со вкусом прихлебывал джин с тоником, гонял по столу тяжелый стакан и смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Как на диковинную козявку.
До чего же я люблю, когда на меня так смотрят.
— Ладно, — сказал я. — Так мы ни к чему не придем. Назовите свою фамилию и должность.
— В этом нет необходимости. Вы знаете меня. Мы с вами имели беседу несколько дней назад.
— В Аугсбурге сейчас половина второго ночи. В Таллине — половина первого. Что вы делаете в посольстве в это время?
— Я ждал этого звонка.
— Опишите себя.
— Не понимаю. Зачем?
— Вы не хотите назваться. А я сомневаюсь, что вы тот человек, которого я знаю.
В голосе моего собеседника появилась некоторая растерянность.
— Ну, рост метр семьдесят шесть. Телосложение среднее. Особых примет нет.
— Вы меня описываете или себя?
— Господин Пастухов, вам двадцать девять лет, а мне сорок два!
— Цвет волос?
— Темные. Немного седые.
— Мешки под глазами есть?
— У кого?
— У вас.
— Да, есть.
— Цвет лица желтоватый? Как газета, которая полежала на солнце?
— Господин Пастухов, что это вы себе позволяете? — возмутился Таллин.
— Ничего лишнего. Я всего лишь хотел убедиться, что вы — это вы.
— Убедились?
— Да. Это я понял. Не понял другого. С каких пор секретарь российского посольства выполняет указания Национально-патриотического союза Эстонии?
— Послушайте, Пастухов. Вы не в том положении, чтобы так разговаривать. Поэтому не выкаблучивайтесь и делайте что сказано. Все объяснения вы получите в Таллине.
— Если я вернусь в Таллин.
— Вы вернетесь. Передайте трубку господину Янсену.
После короткого разговора на эстонском Янсен убрал мобильник.
— Ну? — спросил я. — Так в каком же я положении?
— Вы и ваши друзья, — уточнил Янсен. Он допил джин, достал из кармана черный конверт и положил передо мной цветной снимок. — Вы знаете этих людей?
На фото были два бравых молодых солдата в камуфляже с эмблемами спецподразделения «Эст». Один высокий, другой на полголовы ниже. Снимок был любительский — из тех, какие солдаты любят посылать своим девушкам. Низкого я сразу вспомнил, высокого не сразу, но тоже вспомнил. Но обнаруживать свое узнавание не спешил.
— Я помогу вам вспомнить, — сказал Янсен. — Вот этот молодой человек — Валдис Тармисто, заместитель командира второго взвода третьей роты отдельного батальона спецподразделения «Эст». Второй, высокий, — Петер Раудсепп, рядовой этого же батальона. Этих солдат вы, господин Пастухов, и ваш друг Мухин в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое февраля обезоружили и раздели, отобрали у них одежду — их обмундирование. Я все правильно излагаю? Если я допущу ошибку, не стесняйтесь, поправьте.
Я поправил:
— Мы не отобрали у них одежду. Мы поменялись одеждой. За камуфляжку я отдал Валдису Тармисто приличный костюм и плащ от Хуго Босса. Очень хороший плащ. С погончиками. Так что ему не на что обижаться. А мой друг Мухин взял камуфляжку не у Петера, а совсем у другого солдата, помельче.
— Допускаю. Вам лучше знать. Переодевшись в их камуфляж и вооружившись отобранными у них автоматами Калашникова, вы напали на караул, охранявший гарнизон спецподразделения «Эст», и под угрозой оружия освободили с гауптвахты вашего друга Злотникова. А затем заминировали съемочную площадку и взорвали четыре немецких танка Т-VI и артиллерийские орудия. Не нужно ничего говорить, господин Пастухов. Я уже понял, что вы не любите врать. А я не люблю, когда врут мне. А теперь посмотрите на эти фотографии.
Он достал из конверта еще четыре цветных снимка, сделанных ночью со вспышкой и при свете фар полицейских машин. Такие снимки обычно вклеивают в уголовные дела и показывают по телевизору в передачах типа «Петровка, 38». На них были эти же два солдата. Оба в штатском. На одном из них мой плащ от Хуго Босса. Петер Раудсепп был убит двумя выстрелами в грудь. Валдис Тармисто лежал ничком, вывернув голову набок. Асфальт под ним был залит кровищей.
— Не хотите спросить, что с ними случилось? — поинтересовался Янсен.
— Вижу.
Но он все-таки объяснил:
— Петер Раудсепп был убит двумя выстрелами в грудь. В упор. Валдис Тармисто получил три смертельных ранения в живот. Тоже в упор.
— Когда это случилось?
— В ночь с четвертого на пятое марта. Убиты они были примерно в полночь, а обнаружены в половине пятого утра. На снимках стоит время. Они возвращались из Тарту в свою часть после увольнения. На последний автобус опоздали, сели в частную машину — серую «тойоту-короллу». Ее номер запомнил заправщик на автостанции. Следы этой машины были обнаружены возле места преступления.
— Вы хотите обвинить в этом нас?
— Нет, этого я не хочу.
— Тогда зачем вы мне все это рассказываете?
— Объясню, — пообещал Янсен. — Но начну с другого. Кому и для чего понадобилось убивать этих солдат? У вас есть какие-нибудь соображения?
— Никаких.
— А у меня есть. И у следователей генеральной прокуратуры тоже есть. Так вот, эти солдаты уверенно опознали вас, господин Пастухов, и ваших друзей Злотникова и Мухина. Всех вас опознали бы и солдаты из караула, которых вы разоружили, когда вызволяли с гауптвахты вашего друга Злотникова. Но нападение на гауптвахту — не то преступление, следы которого нужно заметать таким способом. А вот взрыв на съемочной площадке — это куда серьезней. Это террористический акт, господин Пастухов. За него можно получить пожизненное заключение. Валдис Тармисто и Петер Раудсепп видели, как Мухин и Злотников выносили из штабного блиндажа ящик с взрывателями. И здесь уже просматривается очень серьезный мотив.
— Вы сказали, что их убили в ночь с четвертого на пятое марта. Мы не могли бы этого сделать чисто физически. Потому что второго марта мы уже были в Аугсбурге, в ночь с третьего на четвертое присутствовали на процедуре эксгумации, а весь вчерашний день ждали вас. Это может подтвердить хозяин отеля.