Страница:
И др.
— Мама ро’дная! — только и сказал Артист.
* * *
На следующее утро я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я открыл глаза и не сразу сообразил, где это я нахожусь. Потом понял. В офицерской казарме. Точнее, в комнате одноэтажного сборно-щитового дома вроде тех, что стоят в подмосковных пионерлагерях. Три десятка таких домов, покрашенных в веселенький зеленый цвет, тянулись шеренгой вдоль бетонной ограды среди мачтовых сосен. К ним вели посыпанные песком дорожки, это еще больше усиливало сходство с большим пионерским лагерем.
В комнате стояло десять железных коек, пять были пустые, на остальных дрыхли ребята. Снаружи пробивался свет раннего утра. Над моей койкой возвышался младший лейтенант Ковшов. Заметив, что я проснулся, он приложил палец к губам:
— Тихо.
— Подъем? — спросил я.
— Нет. Оденься и выйди.
Он прошел к выходу, осторожно наступая на скрипучие половицы. Я взглянул на часы. Что за черт? Еще целых полчаса можно было поспать! После вчерашнего марш-броска все мышцы ныли, требовали хорошей разминки. Но с этим, похоже, придется погодить.
Ковшов ждал меня на крыльце, прохаживаясь от одних перилец к другим и бросая рассеянные взгляды окрест. Лагерь был пуст, чист, будто бы вымер. Ни единого движения у казарм, на плацу, у бетонных боксов с автомобилями и бронетехникой.
Лишь вдалеке, возле будки КПП, солдаты из ночного караула мели дорожки.
Ковшов был чисто выбрит, подтянут и мрачен, как носорог.
— Мне нужно кое-что тебе рассказать, — сообщил он. — Но сначала хочу спросить.
Ты сказал вчера, что я офицер новой формации. Которая тебе непонятна. Что тебе непонятно?
— Охренел?! — возмутился я. — Ты меня поднял, чтобы спросить об этой фигне?
— Это не фигня. Я долго думал о смысле жизни… — Как?! — поразился я.
— А что? — удивился Ковшов.
— Ничего. Не обращай внимания, я еще не проснулся. Значит, ты думал о смысле жизни. И что придумал?
— Возрождение России начнется с армии. Но сначала должна возродиться сама армия.
Дух армии — железная дисциплина. Верность долгу. Офицерская честь. Офицерами всегда были лучшие люди России. Не так, скажешь?
До чего же приятно разговаривать на такие темы без двадцати шесть утра!
— В старой России офицерами были дворяне, — сказал я, с трудом подавляя зевок. — Самая образованная часть общества, это верно. Но лучшая? Не уверен. А в советские времена в офицеры шли те, кто уже в восемнадцать лет высчитывал, какая у него будет пенсия по выслуге.
— Но ты же сам был офицером!
— Был, — согласился я. — Потому что отец не мог меня кормить, пока я учусь в институте. Если бы мог, я стал бы физиком.
— Физики тоже нужны, — подумав, сказал Ковшов. — Но офицеры нужней. Настоящие. А не пьянь и ворюги. С этим-то ты согласен?
— Кто бы спорил.
— А почему же сказал, что офицеры новой формации тебе не нравятся?
— Я сказал, что не знаю, откуда такие, как ты, берутся. И я действительно этого не знаю.
— Надоел этот бардак, оттуда и берутся!
— По-твоему, это дает тебе право измываться над подчиненными?
— Да как по-другому?! — страдальчески вопросил Ковшов. — Кто в армию сейчас приходит? Алкаши, наркоманы, педики! Как с ними по-другому?!
— Слушай, командир! — взмолился я. — Давай поговорим об этом в другой раз.
— Не будет другого раза. Сегодня ночью вас отправляют.
— Тогда поговорим, когда мы вернемся. Ковшов поглядел куда-то в сторону, мимо меня, и сказал:
— Вы не вернетесь.
* * *
Вот тут-то я и проснулся.
* * *
— Об этом я и хотел сказать, — продолжал Ковшов. — Вчера, когда вы получили снаряжение, я случайно слышал, как начальник склада спросил, как все оформить. И подполковник ответил: никак, мол, спишем, скорее всего.
— Еще раз! — приказал я. — Что ответил подполковник? Только точно, без «мол».
— Он ответил: «Подготовь акт на списание». Начсклада спросил: «А кто подпишет?»
Подполковник сказал: «Кому положено, тот и подпишет». Я почему тебе рассказал… — Это я сразу понял. Ты полюбил нас с первого взгляда.
— Со второго, — с хмурой усмешкой поправил Ковшов. — Только я тебе ничего не говорил, понял?
— Ну, ясно. Мы просто встали пораньше и немного поговорили о смысле жизни. Когда встретимся снова, поговорим о смысле смерти.
— Думаешь, встретимся? — спросил Ковшов.
— А как же!
— Где?
— Там, где все мы когда-нибудь обязательно будем.
— Ну и шутки у тебя! — подумав, сказал младший лейтенант Ковшов.
* * *
И тут весь лагерь пришел в движение.
— Подъем!
* * *
— Товарищ подполковник! Отделение прибыло для прохождения инструктажа!
— Проходите, господа резервисты. Рассаживайтесь. Ковшов, свободен. Проследи, чтобы нам никто не мешал.
— Слушаюсь!
Ковшов вышел.
Мы расположились за узкими столами с пластиковыми столешницами. Когда-то это была ленинская комната. Там, где на стенах темнели пятна невылинявшей краски, висели портреты членов Политбюро, а над школьной доской — портрет очередного генсека. Сейчас на этом месте красовался президент Ельцин на танке, а на одной из стен, в любовно оформленной рамочке под стеклом, — случайно забытый или оставленный намеренно «Моральный кодекс строителя коммунизма». И я вдруг поймал себя на мысли, что не помню ни одной заповеди. Ни единой. Попытался прочитать, но рамочка была от меня слишком далеко.
Ну, дела. А ведь изучал и даже, может быть, сдавал зачет. В такой же вот ленинской комнате. Чем же была забита тогда моя голова?
Бесхитростные рисунки на столешницах, без труда различимые, несмотря на попытки уничтожить их мылом и содой, сразу напомнили мне чем. Боже ты мой, это было целую жизнь назад.
Между тем подполковник прикнопил к доске штабную карту и несколько листов аэрофотосъемки. Карта была крупномасштабная, очень подробная. На ней был участок земной поверхности размером километров пятьдесят на пятьдесят. Но где находится эта поверхность, понять было нельзя. Лишь по преобладанию желтого и коричневого цветов над зеленым можно было сделать вывод, что изображено какое-то плоскогорье.
Подполковник оглядел нас и ткнул пальцем в карту.
— Место высадки здесь, — произнес он так, будто не начинал инструктаж, а его заканчивал. — Десантируетесь с вертолета. По прямой до объекта — сорок два километра. С учетом рельефа — около семидесяти. Объект — вот. А это снимки из космоса. Потом изучите. Задача номер один: скрытно приблизиться к объекту на минимально возможное расстояние. Идти только ночью. Сейчас полнолуние, так что нормально. Никаких костров, никакой демаскировки. Задача вторая: изучить схему охраны объекта и выявить оптимальный путь проникновения на него. Задача третья: проникнуть на объект. После этого доложите в Центр и получите дальнейшие указания. Командир группы — Пастухов. Вопросы?
От такой лапидарности мы слегка прибалдели.
— Товарищ подполковник, нельзя ли начать пораньше? — на правах новоявленного командира спросил я. — Район операции?
— Восточная Сибирь.
— Можно точней?
— Нет.
— Как мы туда попадем?
— Самолетом. Борт из Кубинки уходит сегодня в семнадцать тридцать.
— Что за объект?
— Аэродром.
— Какой?
— Обыкновенный. Военно-транспортной авиации. Его арендует одна из дочерних фирм компании «Госвооружение».
— Но охраняют солдаты?
— Естественно. Вам что-то не нравится?
— Почему? — возразил я. — Лично я в полном восторге. Особенно от вашего высокого мнения о наших способностях. Вы уверены, что мы впятером сможем взять штурмом аэродром, в охране которого не меньше двух батальонов?
— Полк.
— Тем более.
— Вам никто не приказывает штурмовать объект. Ваша задача — проникнуть на его территорию. Как вы это сделаете — ваши трудности.
— А тогда на кой черт нам столько оружия и такой боезапас?
— Положено, — сказал подполковник. Мои вопросы отскакивали от него, как пули от танка.
Я решил зайти с другой стороны:
— Можем мы узнать о цели операции?
— Нет.
— Совсем ничего?
— Кроме того, что услышали. Я и сам не в курсе. Моя задача — довести до вас этот приказ.
— Кто отдал приказ?
— Кому положено, тот и отдал.
— Кто будет нас прикрывать?
— Никто.
— Система отхода?
— По обстоятельствам.
— Тоже, значит, наши трудности?
— Да.
— Вопросов больше не имею.
— Вам определенно что-то не нравится, — повторил подполковник.
— А что нам должно нравиться? — спросил я. — Мы мирные гражданские люди. Вы отрываете нас от дел и посылаете черт знает куда черт знает зачем. Кому это может понравиться?
— А я не на прогулку вас приглашаю. Это — боевой приказ. Напомнить, что бывает за невыполнение боевого приказа?
— Знаем, — вмешался Артист. — Нас уже однажды вышибли за это из армии. Вот и сейчас вышибите. И разжалуйте в говновозы. А куда еще можно разжаловать рядового?
— В тюрьму, — разъяснил подполковник.
— Не пугайте, мы пуганые, — сказал я. — Никакой трибунал не признает этот приказ правомерным. Для таких операций существуют спецподразделения, а не резервисты.
— Может быть, — согласился подполковник. — Но следствие — дело небыстрое. Можно и полгода просидеть на нарах. Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Я не запугиваю вас и не принуждаю к решению. Мне известно только то, что я вам сказал. Я не знаю, с какой целью проводится операция и в чем ее суть. Я не знаю, почему ей придается такое значение и почему к ней привлечены именно вы. Все это кажется мне очень странным. Но это не причина, чтобы не выполнять приказ. Так что — вызывать караул?
— Да и мать твою, вызывай! — возмутилась вольнолюбивая душа Артиста.
Подполковник повернулся к двери:
— Ковшов!
— Слушаю, товарищ подполковник!
— Караульный взвод ко мне!
— Есть! — козырнул Ковшов.
— Минутку! — остановил я его. — Значит, главная наша задача — проникнуть на территорию объекта? Я вас правильно понял?
— Да, — подтвердил подполковник. — И получить дальнейшие распоряжения Центра.
Таков приказ.
Я внимательно посмотрел на него. Не похоже, что он шутил. И видно было, что он действительно знал не больше того, что сказал. И все это ему не нравилось. А уж как не нравилось мне, об этом и речи нет. Но выбор у нас был небольшой. Да что же они себе позволяют? В какие, черт бы их побрал, игры нас втягивают?
Я уже готов был встать под знамя Артиста и во имя свободы личности бросить свое бренное тело на нары гарнизонной губы, предварительно сообщив этому сапогу и тем, кто за ним стоит, все, что я о них думаю. Но что-то остановило меня.
Да, выбор у нас был небольшой.
Но это был не выбор.
Это был вызов.
Ну, суки.
И я его принял.
— Ладно, — сказал я. — Мы выполним этот приказ.
Артист посмотрел на меня с недоумением, Док одобрительно кивнул, а подполковник подвел итог:
— Правильное решение. Приказ есть приказ. Вникайте в топографию. Записей никаких.
Но прежде чем приступить к изучению нашего маршрута, я не удержался и подошел к рамочке с «Моральным кодексом строителя коммунизма». И прочитал:
«Человек человеку — друг, товарищ и брат».
* * *
Через два с половиной часа мы сидели в мерседесовском джипе, затянутые в камуфляж и обвешанные оружием и гранатами, как свирепые исламские террористы. На головах у нас были обтянутые маскировочной тканью каски. Только что физиономии не разукрашены черными и зелеными разводами — их надлежало нанести уже на маршруте. Для этого в полых рукоятях ножей выживания лежали гримкарандаши «Туман». Но и без того вид у нас был более чем устрашающий. Потому, наверное, нам и дали джип с тонированными стеклами. Чтобы не устрашать мирное население.
Перед джипом шел «форд» военной автоинспекции, сгоняя с дороги попутки сиреной и мигалками, а метрах в двадцати позади держалась как привязанная черная тридцать первая «Волга» с антеннами спецсвязи.
В Кубинке нас уже ждал военно-транспортный «ан». Через шесть с половиной часов он приземлился на каком-то лесном военном аэродроме. Под присмотром молчаливых автоматчиков, офонаревших от нашего вида, мы перегрузились в трюм десантного вертолета Ми-17. Он тут же взлетел. Внизу потянулась глухая тайга.
— Где мы, земляк? — спросил у бортмеханика Муха.
— В вертушке, — буркнул тот.
— А вертушка где?
— В воздухе.
— Ну хоть время-то можешь сказать?
— Пять пятьдесят семь, — ответил бортмеханик и скрылся в пилотской кабине.
Пять пятьдесят семь. Без трех минут шесть. Утра. А на моей «сейке» было без трех минут полночь. Разница между местным временем и московским — шесть часов. Это означало, что мы где-то между Иркутском и Читой, в Забайкалье.
Восточная Сибирь. Восточнее не бывает. Восточнее — это уже Дальний Восток.
Артист подтолкнул меня и показал на иллюминатор:
— Взгляни!
Над нашей вертушкой шли две «черные акулы» — штурмовые вертолеты Ка-50. На подвесках серебрились узкие тела ракет. Я переместился к другому борту. Там тоже в разных эшелонах висели три хищных силуэта «акул».
Спустя час с четвертью Ми-17 завис над каменистой проплешиной посреди низкорослой тайги.
Бортмеханик отдраил люк, сбросил вниз конец пятидесятиметрового штуртроса и махнул нам:
— Пошли!
Мы по очереди соскользнули по тросу и кулями попадали на камни, прикрывая лица от пыли и лесного сора, вздыбленного воздушными струями. Вертолет заложил вираж и ушел к северу, на ходу выбирая трос. «Акулы» чуть задержались, облетая место нашего десантирования, затем развернулись все вдруг и ушли вслед за Ми-17.
Рядовой запаса Дмитрий Хохлов по прозвищу Боцман проводил взглядом черные точки «акул», истаявшие в сумеречном небе, как журавлиная стая, повернулся ко мне и сказал:
— Пять «акул», а? Нас страховали. С ракетами «воздух — воздух». Твою мать. Что происходит, Пастух?
До него всегда все доходило с некоторым запозданием. Но уж когда доходило, то доходило основательно.
— Понятия не имею, — ответил я.
И действительно не имел.
Почти никакого.
Только одно не вызывало ни малейших сомнений: чтобы мы оказались здесь, должна была произойти целая цепь событий.
Где и каких?
Узнаем.
Когда вернемся.
Если вернемся.
Суки.
* * *
Только вот кто? Чья рука переставила нас, как пешки, из одной жизни в другую? И самое главное — зачем?
Огромная бездонная тишина опустилась на нас.
Океан безлюдья.
Океан оглушающей пустоты.
И мы шли по дну этого океана, как.
* * *
Как волки.
Вот так мы и шли по этим диким распадкам.
След в след. При полной луне. Замирая и настороженно осматриваясь при каждом подозрительном шуме. Стараясь держаться в черной тени гольцов.
Каждые три-четыре километра мы поднимались на господствующую высотку, намечали очередной ориентир и темными тенями стекали в низину.
Шелестел под ногами схваченный ночным морозцем мох в долинах, похрустывала галька в руслах ручьев.
И если поначалу — пока летели и дожидались на месте высадки предписанной для начала движения темноты — нас и томили разные невыясненные вопросы, то очень скоро они отступили. Горный ночной маршрут не располагает к раздумьям. Он располагает к тому, чтобы смотреть под ноги.
* * *
В начале пути стрелка высотомера показывала сто восемьдесят метров над уровнем моря, потом подползла к отметке двести шестьдесят метров, а к концу первого ночного перехода перевалила за триста сорок. Весной здесь уже и не пахло. Далеко внизу остались голубые поляны цветущего багульника, заметно измельчали и скособочились сосны. Стало просторней, светлей, наледи с северной стороны гольцов играли алмазными отблесками луны.
Подъем словно бы утяжелял вес навьюченного на нас железа, разреженный воздух плоскогорья с трудом насыщал легкие. Где-то впереди, на отметке четыреста восемьдесят метров, был перевал — спускаться будет полегче. Это согревало наши суровые мужские души.
За первую ночь мы одолели всего лишь половину пути. Сорок два километра по прямой от места высадки до объекта на деле растягивались вдвое. Приходилось обходить глубокие овраги и буреломы в лощинах. На экране электронной приставки к рации наш маршрут напоминал путь вдугаря пьяного человека, которого мотает из стороны в сторону, но он все равно упорно стремится вперед, домой.
В одном месте дорогу нам преградила расселина глубиной не меньше тридцати метров. Огибали ее часа полтора, и, когда нашли наконец пригодное для перехода место, подала сигнал вызова радиостанция космической связи «Селена». На дисплее дешифратора появилась строка: «Отклонение от маршрута — 5466 м».
Реакция ребят на это сообщение как нельзя лучше характеризовала каждого из них.
— Вот это точность! До метра! — бесхитростно восхитился Муха.
— Выходит, они за нами следят? Интересно, откуда? — спросил практичный Боцман.
— Радиосигнал от нас идет на спутник, — авторитетно разъяснил Док. — С него может транслироваться хоть в Москву.
— Да, не получается забыть, что мы живем в самом конце двадцатого века, — обобщил Артист. И добавил:
— Даже здесь, где тысячу лет ничего не менялось.
И только я промолчал. А про себя подумал, что среди моих друзей я, наверное, самый психически ненормальный. Патологически подозрительный.
Правда, они не знали того, что знал я. О своем утреннем разговоре с младшим лейтенантом Ковшовым я рассказал только Доку. Да и то — так, вскользь. Поэтому, едва рассвело и мы остановились на дневку, я отправил всех рубить лапник, а сам вытащил «Селену» из чехла и ножом «Робинзон» открутил крепеж.
Этот мини-нож спрессовал в себе опыт нравственных исканий всего человечества.
Кроме того что он был ножом — и ножом хорошим, из златоустовской стали, — он еще был: пилой по металлу, открывалкой для бутылок и консервных банок, плоской отверткой, шилом с ушком, приспособлением для сгибания и ломки проволоки, пятисантиметровой линейкой с миллиметровыми делениями, гаечным ключом, напильником, кастетом для нанесения тычковых и секущих ударов, пластиной для метания «сякэн». А еще им можно было ковырять в зубах. И весил он всего пятьдесят граммов.
Но из всех его функции я использовал только отвертку. Осторожно снял с рации защитный кожух и принялся внимательно изучать электронные потроха.
За этим занятием меня и застал Док. Он свалил под скальный навес, где мы облюбовали место для дневки, охапку сосновых веток, присел рядом со мной на корточки и некоторое время с интересом наблюдал за моими действиями. Потом спросил:
— Что ты хочешь найти?
— Ничего, — сказал я. — Я хочу не найти ничего. Вот эта хреновина не кажется тебе подозрительной?
— Нет. Это блок питания. А не то, о чем ты подумал.
— А о чем я подумал?
— О том, что радиосигнал из Центра может преобразовываться в текст или в звук. А может — и во взрывной импульс. Этот импульс пойдет вот сюда. — Он показал на какую-то плашку. — Это самоликвидатор. Взрывчатки здесь граммов десять, не больше.
— Ты меня успокоил, — сказал я, приводя рацию в первоначальное состояние. — А то я уж начал бояться, что у меня крыша слегка поехала.
— Когда сталкиваешься с непонятным, существует только два способа сберечь крышу, — произнес Док, всегда готовый поделиться с младшими товарищами опытом своей жизни. — Первый — попытаться понять. А второй — даже и не пытаться. Ждать, пока разъяснится само. Все всегда разъясняется.
— Разъясняется, — согласился я. — Только иногда слишком поздно.
Мы подкрепились тушенкой, разогрев ее на таблетках сухого спирта, распределили дежурства. Ребята завернулись в плащ-палатки, повалились на лапник и мгновенно вырубились. А я остался дневалить.
Песчинкой на дне океана безлюдья и тишины.
* * *
Огромный багровый диск солнца восстал из испарений далеких уссурийских болот.
Земля медленно поворачивалась перед ним, подставляя заполненные туманом низины и бурые скалы, ограненные ветрами лютой зимы.
* * *
Через три часа меня сменил Артист. Он вкусно, до хруста в суставах, потянулся, потер отросшую за сутки светлую щетину, потом плеснул из фляжки немного воды на пальцы и смочил глаза. Сочтя туалет законченным, пощурился на залитые свежим солнцем увалы и спросил:
— Тебе не кажется, что во всем этом есть какая-то театральщина?
— В чем? — уточнил я, понимая, что он говорит не о пейзаже. В нем-то как раз никакой театральщины не было. Была избыточность, первозданная дикость, существующая сама по себе, вне всяких эстетических категорий.
— Во всем, — повторил Артист. — Наше снаряжение. Арсенал. Космическая связь.
«Черные акулы» с ракетами. А эти дуры зеленые? — кивнул он на трубы ручных зенитно-ракетных комплексов «Игла», один из которых выпало тащить ему, а другой мне. — Они-то нам на кой хрен?
— Положено, — ответил я любимым словом давешнего подполковника.
— Кому? Если мы разведгруппа, ни к чему нам это железо. А если мы штурмовой отряд, где бронетехника и огневая поддержка? Потому я и говорю: какая-то идиотская демонстративность. Не. находишь?
— Возможно, — подумав, сказал я. — Только кто кому и что демонстрирует?
— Может быть, мы это поймем, когда увидим объект? — Артист хотел еще что-то добавить, но вдруг замер и напряженно прислушался. В шум ветра и щебет лесных пичуг вплелся какой-то чужеродный звук. Будто где-то очень далеко стрекотал трактор. Звук явственно приближался. Это был не трактор. Это был патрульный вертолет.
Мы вжались под скальный навес.
Да, это был вертолет. Но не какой-нибудь там Ми-2 или Ми-4. Это был вертолет огневой поддержки Ми-28.
С бронированной кабиной и остеклением, выдерживающим прямое попадание пуль калибра 12,7.
С электронной системой регулирования двигателей и устройством для поглощения собственного инфракрасного излучения.
С оптико-электронным каналом и телевизионной системой обзора при низких уровнях освещенности с двадцатикратным увеличением.
С лазерным дальномером и прибором ночного видения. С тридцатимиллиметровой пушкой на турели. С шестнадцатью сверхзвуковыми управляемыми ракетами «Вихрь» на подвеске.
И с другими примочками.
— Как тебе нравится эта театральщина? — спросил я.
— Ексель-моксель! — с уважением сказал Артист. — Это становится интересным!
Вертушка прошла над плато низким широким кругом и удалилась на юг.
Туда, где был наш объект.
Обыкновенный аэродром.
Глава II
— Мама ро’дная! — только и сказал Артист.
* * *
На следующее утро я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я открыл глаза и не сразу сообразил, где это я нахожусь. Потом понял. В офицерской казарме. Точнее, в комнате одноэтажного сборно-щитового дома вроде тех, что стоят в подмосковных пионерлагерях. Три десятка таких домов, покрашенных в веселенький зеленый цвет, тянулись шеренгой вдоль бетонной ограды среди мачтовых сосен. К ним вели посыпанные песком дорожки, это еще больше усиливало сходство с большим пионерским лагерем.
В комнате стояло десять железных коек, пять были пустые, на остальных дрыхли ребята. Снаружи пробивался свет раннего утра. Над моей койкой возвышался младший лейтенант Ковшов. Заметив, что я проснулся, он приложил палец к губам:
— Тихо.
— Подъем? — спросил я.
— Нет. Оденься и выйди.
Он прошел к выходу, осторожно наступая на скрипучие половицы. Я взглянул на часы. Что за черт? Еще целых полчаса можно было поспать! После вчерашнего марш-броска все мышцы ныли, требовали хорошей разминки. Но с этим, похоже, придется погодить.
Ковшов ждал меня на крыльце, прохаживаясь от одних перилец к другим и бросая рассеянные взгляды окрест. Лагерь был пуст, чист, будто бы вымер. Ни единого движения у казарм, на плацу, у бетонных боксов с автомобилями и бронетехникой.
Лишь вдалеке, возле будки КПП, солдаты из ночного караула мели дорожки.
Ковшов был чисто выбрит, подтянут и мрачен, как носорог.
— Мне нужно кое-что тебе рассказать, — сообщил он. — Но сначала хочу спросить.
Ты сказал вчера, что я офицер новой формации. Которая тебе непонятна. Что тебе непонятно?
— Охренел?! — возмутился я. — Ты меня поднял, чтобы спросить об этой фигне?
— Это не фигня. Я долго думал о смысле жизни… — Как?! — поразился я.
— А что? — удивился Ковшов.
— Ничего. Не обращай внимания, я еще не проснулся. Значит, ты думал о смысле жизни. И что придумал?
— Возрождение России начнется с армии. Но сначала должна возродиться сама армия.
Дух армии — железная дисциплина. Верность долгу. Офицерская честь. Офицерами всегда были лучшие люди России. Не так, скажешь?
До чего же приятно разговаривать на такие темы без двадцати шесть утра!
— В старой России офицерами были дворяне, — сказал я, с трудом подавляя зевок. — Самая образованная часть общества, это верно. Но лучшая? Не уверен. А в советские времена в офицеры шли те, кто уже в восемнадцать лет высчитывал, какая у него будет пенсия по выслуге.
— Но ты же сам был офицером!
— Был, — согласился я. — Потому что отец не мог меня кормить, пока я учусь в институте. Если бы мог, я стал бы физиком.
— Физики тоже нужны, — подумав, сказал Ковшов. — Но офицеры нужней. Настоящие. А не пьянь и ворюги. С этим-то ты согласен?
— Кто бы спорил.
— А почему же сказал, что офицеры новой формации тебе не нравятся?
— Я сказал, что не знаю, откуда такие, как ты, берутся. И я действительно этого не знаю.
— Надоел этот бардак, оттуда и берутся!
— По-твоему, это дает тебе право измываться над подчиненными?
— Да как по-другому?! — страдальчески вопросил Ковшов. — Кто в армию сейчас приходит? Алкаши, наркоманы, педики! Как с ними по-другому?!
— Слушай, командир! — взмолился я. — Давай поговорим об этом в другой раз.
— Не будет другого раза. Сегодня ночью вас отправляют.
— Тогда поговорим, когда мы вернемся. Ковшов поглядел куда-то в сторону, мимо меня, и сказал:
— Вы не вернетесь.
* * *
Вот тут-то я и проснулся.
* * *
— Об этом я и хотел сказать, — продолжал Ковшов. — Вчера, когда вы получили снаряжение, я случайно слышал, как начальник склада спросил, как все оформить. И подполковник ответил: никак, мол, спишем, скорее всего.
— Еще раз! — приказал я. — Что ответил подполковник? Только точно, без «мол».
— Он ответил: «Подготовь акт на списание». Начсклада спросил: «А кто подпишет?»
Подполковник сказал: «Кому положено, тот и подпишет». Я почему тебе рассказал… — Это я сразу понял. Ты полюбил нас с первого взгляда.
— Со второго, — с хмурой усмешкой поправил Ковшов. — Только я тебе ничего не говорил, понял?
— Ну, ясно. Мы просто встали пораньше и немного поговорили о смысле жизни. Когда встретимся снова, поговорим о смысле смерти.
— Думаешь, встретимся? — спросил Ковшов.
— А как же!
— Где?
— Там, где все мы когда-нибудь обязательно будем.
— Ну и шутки у тебя! — подумав, сказал младший лейтенант Ковшов.
* * *
И тут весь лагерь пришел в движение.
— Подъем!
* * *
— Товарищ подполковник! Отделение прибыло для прохождения инструктажа!
— Проходите, господа резервисты. Рассаживайтесь. Ковшов, свободен. Проследи, чтобы нам никто не мешал.
— Слушаюсь!
Ковшов вышел.
Мы расположились за узкими столами с пластиковыми столешницами. Когда-то это была ленинская комната. Там, где на стенах темнели пятна невылинявшей краски, висели портреты членов Политбюро, а над школьной доской — портрет очередного генсека. Сейчас на этом месте красовался президент Ельцин на танке, а на одной из стен, в любовно оформленной рамочке под стеклом, — случайно забытый или оставленный намеренно «Моральный кодекс строителя коммунизма». И я вдруг поймал себя на мысли, что не помню ни одной заповеди. Ни единой. Попытался прочитать, но рамочка была от меня слишком далеко.
Ну, дела. А ведь изучал и даже, может быть, сдавал зачет. В такой же вот ленинской комнате. Чем же была забита тогда моя голова?
Бесхитростные рисунки на столешницах, без труда различимые, несмотря на попытки уничтожить их мылом и содой, сразу напомнили мне чем. Боже ты мой, это было целую жизнь назад.
Между тем подполковник прикнопил к доске штабную карту и несколько листов аэрофотосъемки. Карта была крупномасштабная, очень подробная. На ней был участок земной поверхности размером километров пятьдесят на пятьдесят. Но где находится эта поверхность, понять было нельзя. Лишь по преобладанию желтого и коричневого цветов над зеленым можно было сделать вывод, что изображено какое-то плоскогорье.
Подполковник оглядел нас и ткнул пальцем в карту.
— Место высадки здесь, — произнес он так, будто не начинал инструктаж, а его заканчивал. — Десантируетесь с вертолета. По прямой до объекта — сорок два километра. С учетом рельефа — около семидесяти. Объект — вот. А это снимки из космоса. Потом изучите. Задача номер один: скрытно приблизиться к объекту на минимально возможное расстояние. Идти только ночью. Сейчас полнолуние, так что нормально. Никаких костров, никакой демаскировки. Задача вторая: изучить схему охраны объекта и выявить оптимальный путь проникновения на него. Задача третья: проникнуть на объект. После этого доложите в Центр и получите дальнейшие указания. Командир группы — Пастухов. Вопросы?
От такой лапидарности мы слегка прибалдели.
— Товарищ подполковник, нельзя ли начать пораньше? — на правах новоявленного командира спросил я. — Район операции?
— Восточная Сибирь.
— Можно точней?
— Нет.
— Как мы туда попадем?
— Самолетом. Борт из Кубинки уходит сегодня в семнадцать тридцать.
— Что за объект?
— Аэродром.
— Какой?
— Обыкновенный. Военно-транспортной авиации. Его арендует одна из дочерних фирм компании «Госвооружение».
— Но охраняют солдаты?
— Естественно. Вам что-то не нравится?
— Почему? — возразил я. — Лично я в полном восторге. Особенно от вашего высокого мнения о наших способностях. Вы уверены, что мы впятером сможем взять штурмом аэродром, в охране которого не меньше двух батальонов?
— Полк.
— Тем более.
— Вам никто не приказывает штурмовать объект. Ваша задача — проникнуть на его территорию. Как вы это сделаете — ваши трудности.
— А тогда на кой черт нам столько оружия и такой боезапас?
— Положено, — сказал подполковник. Мои вопросы отскакивали от него, как пули от танка.
Я решил зайти с другой стороны:
— Можем мы узнать о цели операции?
— Нет.
— Совсем ничего?
— Кроме того, что услышали. Я и сам не в курсе. Моя задача — довести до вас этот приказ.
— Кто отдал приказ?
— Кому положено, тот и отдал.
— Кто будет нас прикрывать?
— Никто.
— Система отхода?
— По обстоятельствам.
— Тоже, значит, наши трудности?
— Да.
— Вопросов больше не имею.
— Вам определенно что-то не нравится, — повторил подполковник.
— А что нам должно нравиться? — спросил я. — Мы мирные гражданские люди. Вы отрываете нас от дел и посылаете черт знает куда черт знает зачем. Кому это может понравиться?
— А я не на прогулку вас приглашаю. Это — боевой приказ. Напомнить, что бывает за невыполнение боевого приказа?
— Знаем, — вмешался Артист. — Нас уже однажды вышибли за это из армии. Вот и сейчас вышибите. И разжалуйте в говновозы. А куда еще можно разжаловать рядового?
— В тюрьму, — разъяснил подполковник.
— Не пугайте, мы пуганые, — сказал я. — Никакой трибунал не признает этот приказ правомерным. Для таких операций существуют спецподразделения, а не резервисты.
— Может быть, — согласился подполковник. — Но следствие — дело небыстрое. Можно и полгода просидеть на нарах. Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Я не запугиваю вас и не принуждаю к решению. Мне известно только то, что я вам сказал. Я не знаю, с какой целью проводится операция и в чем ее суть. Я не знаю, почему ей придается такое значение и почему к ней привлечены именно вы. Все это кажется мне очень странным. Но это не причина, чтобы не выполнять приказ. Так что — вызывать караул?
— Да и мать твою, вызывай! — возмутилась вольнолюбивая душа Артиста.
Подполковник повернулся к двери:
— Ковшов!
— Слушаю, товарищ подполковник!
— Караульный взвод ко мне!
— Есть! — козырнул Ковшов.
— Минутку! — остановил я его. — Значит, главная наша задача — проникнуть на территорию объекта? Я вас правильно понял?
— Да, — подтвердил подполковник. — И получить дальнейшие распоряжения Центра.
Таков приказ.
Я внимательно посмотрел на него. Не похоже, что он шутил. И видно было, что он действительно знал не больше того, что сказал. И все это ему не нравилось. А уж как не нравилось мне, об этом и речи нет. Но выбор у нас был небольшой. Да что же они себе позволяют? В какие, черт бы их побрал, игры нас втягивают?
Я уже готов был встать под знамя Артиста и во имя свободы личности бросить свое бренное тело на нары гарнизонной губы, предварительно сообщив этому сапогу и тем, кто за ним стоит, все, что я о них думаю. Но что-то остановило меня.
Да, выбор у нас был небольшой.
Но это был не выбор.
Это был вызов.
Ну, суки.
И я его принял.
— Ладно, — сказал я. — Мы выполним этот приказ.
Артист посмотрел на меня с недоумением, Док одобрительно кивнул, а подполковник подвел итог:
— Правильное решение. Приказ есть приказ. Вникайте в топографию. Записей никаких.
Но прежде чем приступить к изучению нашего маршрута, я не удержался и подошел к рамочке с «Моральным кодексом строителя коммунизма». И прочитал:
«Человек человеку — друг, товарищ и брат».
* * *
Через два с половиной часа мы сидели в мерседесовском джипе, затянутые в камуфляж и обвешанные оружием и гранатами, как свирепые исламские террористы. На головах у нас были обтянутые маскировочной тканью каски. Только что физиономии не разукрашены черными и зелеными разводами — их надлежало нанести уже на маршруте. Для этого в полых рукоятях ножей выживания лежали гримкарандаши «Туман». Но и без того вид у нас был более чем устрашающий. Потому, наверное, нам и дали джип с тонированными стеклами. Чтобы не устрашать мирное население.
Перед джипом шел «форд» военной автоинспекции, сгоняя с дороги попутки сиреной и мигалками, а метрах в двадцати позади держалась как привязанная черная тридцать первая «Волга» с антеннами спецсвязи.
В Кубинке нас уже ждал военно-транспортный «ан». Через шесть с половиной часов он приземлился на каком-то лесном военном аэродроме. Под присмотром молчаливых автоматчиков, офонаревших от нашего вида, мы перегрузились в трюм десантного вертолета Ми-17. Он тут же взлетел. Внизу потянулась глухая тайга.
— Где мы, земляк? — спросил у бортмеханика Муха.
— В вертушке, — буркнул тот.
— А вертушка где?
— В воздухе.
— Ну хоть время-то можешь сказать?
— Пять пятьдесят семь, — ответил бортмеханик и скрылся в пилотской кабине.
Пять пятьдесят семь. Без трех минут шесть. Утра. А на моей «сейке» было без трех минут полночь. Разница между местным временем и московским — шесть часов. Это означало, что мы где-то между Иркутском и Читой, в Забайкалье.
Восточная Сибирь. Восточнее не бывает. Восточнее — это уже Дальний Восток.
Артист подтолкнул меня и показал на иллюминатор:
— Взгляни!
Над нашей вертушкой шли две «черные акулы» — штурмовые вертолеты Ка-50. На подвесках серебрились узкие тела ракет. Я переместился к другому борту. Там тоже в разных эшелонах висели три хищных силуэта «акул».
Спустя час с четвертью Ми-17 завис над каменистой проплешиной посреди низкорослой тайги.
Бортмеханик отдраил люк, сбросил вниз конец пятидесятиметрового штуртроса и махнул нам:
— Пошли!
Мы по очереди соскользнули по тросу и кулями попадали на камни, прикрывая лица от пыли и лесного сора, вздыбленного воздушными струями. Вертолет заложил вираж и ушел к северу, на ходу выбирая трос. «Акулы» чуть задержались, облетая место нашего десантирования, затем развернулись все вдруг и ушли вслед за Ми-17.
Рядовой запаса Дмитрий Хохлов по прозвищу Боцман проводил взглядом черные точки «акул», истаявшие в сумеречном небе, как журавлиная стая, повернулся ко мне и сказал:
— Пять «акул», а? Нас страховали. С ракетами «воздух — воздух». Твою мать. Что происходит, Пастух?
До него всегда все доходило с некоторым запозданием. Но уж когда доходило, то доходило основательно.
— Понятия не имею, — ответил я.
И действительно не имел.
Почти никакого.
Только одно не вызывало ни малейших сомнений: чтобы мы оказались здесь, должна была произойти целая цепь событий.
Где и каких?
Узнаем.
Когда вернемся.
Если вернемся.
Суки.
* * *
Только вот кто? Чья рука переставила нас, как пешки, из одной жизни в другую? И самое главное — зачем?
Огромная бездонная тишина опустилась на нас.
Океан безлюдья.
Океан оглушающей пустоты.
И мы шли по дну этого океана, как.
* * *
Как волки.
Вот так мы и шли по этим диким распадкам.
След в след. При полной луне. Замирая и настороженно осматриваясь при каждом подозрительном шуме. Стараясь держаться в черной тени гольцов.
Каждые три-четыре километра мы поднимались на господствующую высотку, намечали очередной ориентир и темными тенями стекали в низину.
Шелестел под ногами схваченный ночным морозцем мох в долинах, похрустывала галька в руслах ручьев.
И если поначалу — пока летели и дожидались на месте высадки предписанной для начала движения темноты — нас и томили разные невыясненные вопросы, то очень скоро они отступили. Горный ночной маршрут не располагает к раздумьям. Он располагает к тому, чтобы смотреть под ноги.
* * *
В начале пути стрелка высотомера показывала сто восемьдесят метров над уровнем моря, потом подползла к отметке двести шестьдесят метров, а к концу первого ночного перехода перевалила за триста сорок. Весной здесь уже и не пахло. Далеко внизу остались голубые поляны цветущего багульника, заметно измельчали и скособочились сосны. Стало просторней, светлей, наледи с северной стороны гольцов играли алмазными отблесками луны.
Подъем словно бы утяжелял вес навьюченного на нас железа, разреженный воздух плоскогорья с трудом насыщал легкие. Где-то впереди, на отметке четыреста восемьдесят метров, был перевал — спускаться будет полегче. Это согревало наши суровые мужские души.
За первую ночь мы одолели всего лишь половину пути. Сорок два километра по прямой от места высадки до объекта на деле растягивались вдвое. Приходилось обходить глубокие овраги и буреломы в лощинах. На экране электронной приставки к рации наш маршрут напоминал путь вдугаря пьяного человека, которого мотает из стороны в сторону, но он все равно упорно стремится вперед, домой.
В одном месте дорогу нам преградила расселина глубиной не меньше тридцати метров. Огибали ее часа полтора, и, когда нашли наконец пригодное для перехода место, подала сигнал вызова радиостанция космической связи «Селена». На дисплее дешифратора появилась строка: «Отклонение от маршрута — 5466 м».
Реакция ребят на это сообщение как нельзя лучше характеризовала каждого из них.
— Вот это точность! До метра! — бесхитростно восхитился Муха.
— Выходит, они за нами следят? Интересно, откуда? — спросил практичный Боцман.
— Радиосигнал от нас идет на спутник, — авторитетно разъяснил Док. — С него может транслироваться хоть в Москву.
— Да, не получается забыть, что мы живем в самом конце двадцатого века, — обобщил Артист. И добавил:
— Даже здесь, где тысячу лет ничего не менялось.
И только я промолчал. А про себя подумал, что среди моих друзей я, наверное, самый психически ненормальный. Патологически подозрительный.
Правда, они не знали того, что знал я. О своем утреннем разговоре с младшим лейтенантом Ковшовым я рассказал только Доку. Да и то — так, вскользь. Поэтому, едва рассвело и мы остановились на дневку, я отправил всех рубить лапник, а сам вытащил «Селену» из чехла и ножом «Робинзон» открутил крепеж.
Этот мини-нож спрессовал в себе опыт нравственных исканий всего человечества.
Кроме того что он был ножом — и ножом хорошим, из златоустовской стали, — он еще был: пилой по металлу, открывалкой для бутылок и консервных банок, плоской отверткой, шилом с ушком, приспособлением для сгибания и ломки проволоки, пятисантиметровой линейкой с миллиметровыми делениями, гаечным ключом, напильником, кастетом для нанесения тычковых и секущих ударов, пластиной для метания «сякэн». А еще им можно было ковырять в зубах. И весил он всего пятьдесят граммов.
Но из всех его функции я использовал только отвертку. Осторожно снял с рации защитный кожух и принялся внимательно изучать электронные потроха.
За этим занятием меня и застал Док. Он свалил под скальный навес, где мы облюбовали место для дневки, охапку сосновых веток, присел рядом со мной на корточки и некоторое время с интересом наблюдал за моими действиями. Потом спросил:
— Что ты хочешь найти?
— Ничего, — сказал я. — Я хочу не найти ничего. Вот эта хреновина не кажется тебе подозрительной?
— Нет. Это блок питания. А не то, о чем ты подумал.
— А о чем я подумал?
— О том, что радиосигнал из Центра может преобразовываться в текст или в звук. А может — и во взрывной импульс. Этот импульс пойдет вот сюда. — Он показал на какую-то плашку. — Это самоликвидатор. Взрывчатки здесь граммов десять, не больше.
— Ты меня успокоил, — сказал я, приводя рацию в первоначальное состояние. — А то я уж начал бояться, что у меня крыша слегка поехала.
— Когда сталкиваешься с непонятным, существует только два способа сберечь крышу, — произнес Док, всегда готовый поделиться с младшими товарищами опытом своей жизни. — Первый — попытаться понять. А второй — даже и не пытаться. Ждать, пока разъяснится само. Все всегда разъясняется.
— Разъясняется, — согласился я. — Только иногда слишком поздно.
Мы подкрепились тушенкой, разогрев ее на таблетках сухого спирта, распределили дежурства. Ребята завернулись в плащ-палатки, повалились на лапник и мгновенно вырубились. А я остался дневалить.
Песчинкой на дне океана безлюдья и тишины.
* * *
Огромный багровый диск солнца восстал из испарений далеких уссурийских болот.
Земля медленно поворачивалась перед ним, подставляя заполненные туманом низины и бурые скалы, ограненные ветрами лютой зимы.
* * *
Через три часа меня сменил Артист. Он вкусно, до хруста в суставах, потянулся, потер отросшую за сутки светлую щетину, потом плеснул из фляжки немного воды на пальцы и смочил глаза. Сочтя туалет законченным, пощурился на залитые свежим солнцем увалы и спросил:
— Тебе не кажется, что во всем этом есть какая-то театральщина?
— В чем? — уточнил я, понимая, что он говорит не о пейзаже. В нем-то как раз никакой театральщины не было. Была избыточность, первозданная дикость, существующая сама по себе, вне всяких эстетических категорий.
— Во всем, — повторил Артист. — Наше снаряжение. Арсенал. Космическая связь.
«Черные акулы» с ракетами. А эти дуры зеленые? — кивнул он на трубы ручных зенитно-ракетных комплексов «Игла», один из которых выпало тащить ему, а другой мне. — Они-то нам на кой хрен?
— Положено, — ответил я любимым словом давешнего подполковника.
— Кому? Если мы разведгруппа, ни к чему нам это железо. А если мы штурмовой отряд, где бронетехника и огневая поддержка? Потому я и говорю: какая-то идиотская демонстративность. Не. находишь?
— Возможно, — подумав, сказал я. — Только кто кому и что демонстрирует?
— Может быть, мы это поймем, когда увидим объект? — Артист хотел еще что-то добавить, но вдруг замер и напряженно прислушался. В шум ветра и щебет лесных пичуг вплелся какой-то чужеродный звук. Будто где-то очень далеко стрекотал трактор. Звук явственно приближался. Это был не трактор. Это был патрульный вертолет.
Мы вжались под скальный навес.
Да, это был вертолет. Но не какой-нибудь там Ми-2 или Ми-4. Это был вертолет огневой поддержки Ми-28.
С бронированной кабиной и остеклением, выдерживающим прямое попадание пуль калибра 12,7.
С электронной системой регулирования двигателей и устройством для поглощения собственного инфракрасного излучения.
С оптико-электронным каналом и телевизионной системой обзора при низких уровнях освещенности с двадцатикратным увеличением.
С лазерным дальномером и прибором ночного видения. С тридцатимиллиметровой пушкой на турели. С шестнадцатью сверхзвуковыми управляемыми ракетами «Вихрь» на подвеске.
И с другими примочками.
— Как тебе нравится эта театральщина? — спросил я.
— Ексель-моксель! — с уважением сказал Артист. — Это становится интересным!
Вертушка прошла над плато низким широким кругом и удалилась на юг.
Туда, где был наш объект.
Обыкновенный аэродром.
Глава II
Шифрованное сообщение о том, что группа Пастухова десантирована в исходную точку маршрута, поступило в Москву во втором часу ночи. Лейтенант Юрий Ермаков, дежуривший в информационном центре Управления по планированию специальных мероприятий, вывел текст на принтер. Канал связи относился к категории красных, все поступавшие по нему шифрограммы следовало немедленно докладывать начальнику оперативного отдела полковнику Голубкову или самому начальнику УПСМ генерал-лейтенанту Нифонтову. Ермаков так и намерен был поступить, хотя сообщение не показалось ему таким, чтобы из-за него будить среди ночи начальство. Но порядок есть порядок. Ермаков связался с диспетчером управления и попросил соединить его с начальником оперативного отдела.
— Он у себя в кабинете, — ответил диспетчер. Ермаков удивился. Половина второго ночи. Что делать полковнику Голубкову в управлении в этот час? Аврал? Но авралом вроде не пахло. Когда наступал аврал, операторы информационного центра узнавали об этом первыми, дежурить приходилось сутками.
Последний раз аврал был в апреле, когда чеченские террористы сделали попытку взорвать Северную АЭС. Операция имела кодовое название «Капкан» <См. роман А.Таманцева «Двойной капкан» (М.,1998).>. Ермаков сидел на ключе — был единственным оператором, который знал код для расшифровки поступающих сообщений. Четверо суток он не выходил из своего бокса в информационном центре, даже спал тут же на раскладушке. По шифрограммам, которые приходили в управление со всего мира, он мог следить за ходом операции. Это было покруче любого боевика. А подробности дела Ермакову рассказал его сослуживец Володя, который во время операции работал на компьютере Северной АЭС. Рассказал, конечно, под очень большим секретом. Просто от невозможности не поделиться этой потрясающий историей, тем более что Ермаков был — хоть и с другого бока — в нее посвящен.
Тогда Юрий впервые и услышал эту фамилию — Пастухов. Володя рассказал, что этот Пастухов командовал группой захвата. Они заняли первый энергоблок АЭС за двенадцать минут. Впятером. А в охране станции было, на минуточку, сорок вооруженных мордоворотов.
С тех пор никаких авралов не было, шла обычная работа, ночные дежурства операторов в информационном центре тоже были обычные, по графику. Юрий Ермаков не тяготился ими. Наоборот. Начальства нет, никто не дергает, можно залезать в Интернет и шариться там до утра за казенные деньги. Тем более что машины в УПСМ были — любой хакер мог бы сдохнуть от зависти. А уж зачистить следы своих путешествий по Всемирной Паутине — этому Юрия не нужно было учить. Начальство догадывалось, конечно, чем занимаются молодые операторы во время ночных дежурств, бухтело для виду, но особенных препятствий не чинило. Пусть шарятся.
Может, на что путное и наткнутся, не все же время будут торчать в сайтах «Пентхауза» или «Плейбоя». А при необъятном диапазоне тематики, которой занималось УПСМ, любая новая информация могла оказаться полезной.
— Он у себя в кабинете, — ответил диспетчер. Ермаков удивился. Половина второго ночи. Что делать полковнику Голубкову в управлении в этот час? Аврал? Но авралом вроде не пахло. Когда наступал аврал, операторы информационного центра узнавали об этом первыми, дежурить приходилось сутками.
Последний раз аврал был в апреле, когда чеченские террористы сделали попытку взорвать Северную АЭС. Операция имела кодовое название «Капкан» <См. роман А.Таманцева «Двойной капкан» (М.,1998).>. Ермаков сидел на ключе — был единственным оператором, который знал код для расшифровки поступающих сообщений. Четверо суток он не выходил из своего бокса в информационном центре, даже спал тут же на раскладушке. По шифрограммам, которые приходили в управление со всего мира, он мог следить за ходом операции. Это было покруче любого боевика. А подробности дела Ермакову рассказал его сослуживец Володя, который во время операции работал на компьютере Северной АЭС. Рассказал, конечно, под очень большим секретом. Просто от невозможности не поделиться этой потрясающий историей, тем более что Ермаков был — хоть и с другого бока — в нее посвящен.
Тогда Юрий впервые и услышал эту фамилию — Пастухов. Володя рассказал, что этот Пастухов командовал группой захвата. Они заняли первый энергоблок АЭС за двенадцать минут. Впятером. А в охране станции было, на минуточку, сорок вооруженных мордоворотов.
С тех пор никаких авралов не было, шла обычная работа, ночные дежурства операторов в информационном центре тоже были обычные, по графику. Юрий Ермаков не тяготился ими. Наоборот. Начальства нет, никто не дергает, можно залезать в Интернет и шариться там до утра за казенные деньги. Тем более что машины в УПСМ были — любой хакер мог бы сдохнуть от зависти. А уж зачистить следы своих путешествий по Всемирной Паутине — этому Юрия не нужно было учить. Начальство догадывалось, конечно, чем занимаются молодые операторы во время ночных дежурств, бухтело для виду, но особенных препятствий не чинило. Пусть шарятся.
Может, на что путное и наткнутся, не все же время будут торчать в сайтах «Пентхауза» или «Плейбоя». А при необъятном диапазоне тематики, которой занималось УПСМ, любая новая информация могла оказаться полезной.