Страница:
— К этому нельзя привыкнуть. Как к рождению человека. Создание новой машины и есть акт творения. В сути своей божественный. — Он оглядел самолет, точно бы отыскивая хоть какой-нибудь мелкий изъян, и, не найдя, обобщил:
— Что осталось от прошлого века? Радио, паровоз, автомобиль. Что останется после нас? Чудо телевидения, чудо компьютера, чудо самолета.
— И чудо атомной бомбы, — сказал Голубков. Крылов пренебрежительно поморщился:
— Изговнять можно все. Да, и чудо проникновения в тайны атомного ядра. Это останется навсегда. Только это.
— Не только, — возразил Голубков.
— Что еще?
— Дети.
Крылов внимательно взглянул на него и кивнул:
— Вы правы. Да, дети.
— Но это же не новая машина, — заметил Голубков. — Я видел такие еще лет пятнадцать назад. А на одном даже летал. Пассажиром, конечно.
— Как это вы могли летать на одноместном истребителе? — спросил Крылов, и на его лице вновь появилось выражение холодности и словно бы высокомерия.
— Он был двухместный. МиГ-29УБ. Учебно-боевой вариант.
— Тогда могли. Полагаю, это было в Афганистане. Я не ошибаюсь? Первые УБ ушли туда.
— Верно, в Афгане, — подтвердил Голубков. — В Чечне такие машины я тоже видел.
— Да, это изделие принято на вооружение в восемьдесят третьем году, — объяснил Крылов. — Поскольку у государства нет денег на новые модели, приходится модернизировать старые. Хотя почему нет денег, этого я понять не могу. Это все равно что у крестьянина нет денег на семена. Нонсенс. Вот и крутимся, чтобы остаться на плаву. Увеличиваем радиус действия, ставим новое вооружение. Ну и пытаемся делать еще кое-что.
— Кое-что — это что? Имеет это отношение к цвету обшивки?
— Вы уверены, что вправе задавать такие вопросы?
— Уверен, — сказал Голубков. — Но это не значит, что вы обязаны на них отвечать.
— Да, мы наносим на модернизированные модели антирадарное покрытие. Пытаемся уменьшить радиолокационную уязвимость машин.
— Делаете российские «стелсы»?
— Ну, «стелсы»! До «стелсов» нам далеко. Пока удалось добиться снижения уязвимости в десять раз. Хотим повысить до двадцати. Это наше ноу-хау.
Достоинство метода в том, что он недорогой, а цену самолета поднимет намного. Мы могли бы продавать старые «миги» по цене новых. А парк «двадцать девятых» у нас приличный. К сожалению, автор методики уволился и ушел в челноки. Не выдержал наших зарплат. Надеюсь, ему повезет. Когда человек талантлив, он талантлив во всем. А этот парень был на редкость талантлив. И нам сейчас очень его не хватает.
— И далеко вы продвинулись?
— Гораздо меньше, чем хотелось бы. И чем могли. Причина та же. Сначала дали финансирование, потом срезали. Нет денег. Как это нет денег? Ладно, нет денег на новые модели. Но это же золотое дно! Мы могли бы выбрасывать на рынок десятки самолетов в год. Нет денег. Я отказываюсь что-нибудь понимать. Этот парень ушел.
И скоро вообще не останется кадров. У меня иногда появляется ощущение, что это целенаправленная политика. Направленная на разрушение всего, что еще осталось от ВПК. А остались у нас только мозги. И руки. Когда их не будет — вот тут и наступит финиш.
— Ощущение? — переспросил Голубков. — А вы не допускаете, что это не просто ощущение? Крылов отмахнулся:
— Это было бы слишком Просто. Нет. Все это — наша собственная совковая дурь::
— Ваше ноу-хау каким-то образом связано с работами профессора Ефимова? Крылов удивился:
— Вы знаете о Ефимове? Что?
— Очень немногое. Он автор книги о физической теории дифракции. Сейчас преподает в Лос-Анджелесе. Работал для «Норнтропа» и «Локхида». Возвращаться в Россию не собирается.
— И его нетрудно понять, — кивнул Крылов. — Вы сказали, профессор?
— Профессор Калифорнийского университета, — подтвердил Голубков.
— А у нас он был мэнээс. Младший научный сотрудник. С окладом в сто пятнадцать рублей. Да, это ноу-хау — прямое развитие его работ. Сукины дети. Если бы Ефимова не сгнобили, мы могли бы иметь «стелсы» лет на десять раньше американцев. Впрочем, может, оно и к лучшему. Это могло продлить агонию системы.
И возможно, не на один год.
— Кому нужно было гнобить Ефимова? — не понял Голубков.
— А кому всегда мешают талантливые люди? Сам факт существования ученого Ефимова означал для многих, что они — завхозы, а не ученые. Хоть и академики. Вы курите?
— Увы, да.
— Я тоже. Давайте выйдем. Здесь курить нельзя. Вслед за Крыловым Голубков вышел из ангара. Походка конструктора показалась ему странной, слишком твердой.
Голубков понял: протезы.
— Посидим здесь, — сказал Крылов, останавливаясь у скамейки в аккуратном скверике. Посередине его, на постаменте возвышался фронтовой истребитель МиГ-15, трогательно неуклюжий, как старая русская винтовка-трехлинейка.
— Мне казалось, что о временах Советского Союза вы должны сожалеть, — проговорил Голубков, закуривая патриотическую сигарету «Петр Первый», табак которой, как явствовало из надписи на пачке, был способен удовлетворить «самого требовательного знатока, верящего в возрождение традиций и величия Земли Русской». — Тогда ваша отрасль финансировалась не в пример нынешним временам.
— Финансировалась хорошо, — согласился Крылов, вставляя в янтарный мундштук не столь патриотичную, но гораздо более дешевую «Приму». — Но за это слишком дорого приходилось платить. Судьба Ефимова — хороший тому пример. А сколько других талантливейших людей пропало, сгинуло, спилось? Не будем об этом. Чем могу быть полезен?
— Вы были членом экспертной группы, вылетавшей на место катастрофы «Антея». Я прочитал ваше «Особое мнение».
— И что-нибудь поняли? — недоверчиво спросил Крылов.
— Почти ничего, — признался Голубков. — Кроме главного: вы не согласны с выводами государственной комиссии. Вы считаете, что причиной гибели «Антея» была не магнитная буря, а перегрузка самолета. Это правильно?
— Совершенно не правильно. Сверхресурсная нагрузка и перегрузка — принципиально разные вещи. Объясню на простом примере. Молодая лошадь легко везет двух седоков. Для старой лошади этот груз непосилен. А погибший «Антей» был старой лошадью.
— Но восемь экспертов подписали заключение, — напомнил Голубков.
— Это дело их совести.
— Вы считаете, что категория совести здесь уместна? Речь идет о сугубо техническом вопросе.
— Категория совести уместна везде. Как только она исключается, чудо человеческого гения превращается в атомную бомбу, телевидение — в средство промывки мозгов, а компьютер — в фомку для взлома банковских сейфов.
— Почему же вы не настаивали на своей правоте?
Крылов хмуро усмехнулся.
— За свою жизнь я открыл несколько физических закономерностей. Но больше всего горжусь другим. Я сформулировал главный закон социализма. Он звучит так: «Чем строже, тем дороже». Для наших времен он тоже применим. Сформулировал я для себя и другое правило: «Права качать — не сапоги тачать». Каждый должен заниматься, своим делом. Я уважаю Андрея Дмитриевича Сахарова, но он бы принес больше пользы, если бы занимался не правозащитной деятельностью, а тем, что ему дал Бог. Возможно, мы уже имели бы термояд и мир выглядел бы совсем по-другому.
— Спорное утверждение, — оценил Голубков.
— Я его никому не навязываю.
— По-вашему, члены экспертной комиссии знали об истинной причине катастрофы?
— Я не хочу это обсуждать. Спросите у них. Конечно, знали.
— И все-таки подписали заключение. Почему?
— Когда отсутствует категория совести или хотя бы профессиональной честности, можно найти тысячи причин для любого поступка. От интересов дела до престижа страны.
— И пенсии вдовам?
— В том числе. Трогательно, не правда ли? Они позаботились об этих несчастных вдовах. А сколько женщин они обрекли стать вдовами в будущем? Сколько детей станут сиротами?
Крылов выковырял из мундштука окурок и тут же вставил новую сигарету.
— Можно взглянуть на ваше удостоверение? — неожиданно спросил он.
Голубков молча подал ему темно-красную книжицу с золотым гербом России.
— "Главное контрольное управление… Старший инспектор", — прочитал Крылов. — Что это за должность?
— Вроде бухгалтера, — уклончиво объяснил Голубков.
Крылов вернул ему удостоверение.
— Вы такой же бухгалтер, как я акушер. Бухгалтеров не катают над Афганистаном на новейших «мигах». Военный?
— Да.
— Звание?
— Полковник.
— Разведка?
— Что-то в этом роде.
— А именно?
— Контрразведка.
— Что это за профессия? Голубков пожал плечами:
— Профессия как профессия.
— Каждая профессия предполагает умение в чем-то разбираться. В чем обязаны профессионально разбираться вы?
— В людях, пожалуй.
Крылов высокомерно привздернул бровь.
— Неслабо. Во мне разобрались?
— Во всяком случае, я понял, почему вы не прерываете наш разговор.
— Почему?
— На нашем профессиональном жаргоне это называется «прокачка». Вы прокачиваете меня. Пытаетесь понять, стоит ли мне доверять.
— Для чего мне это нужно?
— У вас есть что мне сообщить. Некоторое время Крылов молчал, сосредоточенно что-то обдумывая. Потом спросил:
— Чем вы занимались в Афганистане?
— Воевал.
— За что?
— Я уж теперь и не знаю.
— В Чечне — тоже воевали?
— Да.
— За что?
— Понятия не имею.
— Чем занимаетесь сейчас? — настойчиво продолжал Крылов.
— Да все тем же. Воюю. Только не спрашивайте, за что. Я сам часто задаю себе этот вопрос. И далеко не всегда нахожу ответ.
— Но иногда все же находите?
— Иногда — да, — подтвердил Голубков.
— Почему вы заинтересовались катастрофой «Антея»?
— Поручение президента.
— Чем оно вызвано?
— Не знаю. Могу только догадываться.
— Какого рода эти догадки?
— Извините, но этого я не могу вам сказать.
— Последний вопрос. У меня действительно есть информация, которая представляет катастрофу «Антея» совершенно в ином свете. Если я сообщу вам ее, вы распутаете это дело?
— Не уверен, — сказал Голубков. — Но я попытаюсь.
— Хороший ответ, — подумав, кивнул Крылов. — Хватит курить. Пойдемте.
На втором этаже административного корпуса с обшарпанным линолеумом в коридорах и стенами, давно требующими ремонта, Крылов ввел полковника Голубкова в небольшой кабинет и включил компьютер. Потом достал из сейфа дискету и вставил в приемное устройство. Предупредил:
— О том, что вы сейчас узнаете, я не говорил никому.
— Почему? — спросил Голубков.
— Потому что меня об этом никто не спрашивал. Вы первый. И поэтому вправе получить ответ. Но прежде — необходимое пояснение. После любой авиакатастрофы все остатки самолета подвергаются самому тщательному изучению. Для этого они доставляются в лабораторию. В Алатау такой возможности не было. Поэтому было вывезено в Москву только самое главное, а остальное отснято на фото и видеопленку. По понятным причинам основное внимание было обращено на детали «Алтея». К тому, что осталось от груза, особенно не присматривались. Вы знаете, конечно, какой груз был на борту «Антея»?
— Да, — подтвердил Голубков. — Два МиГ-29М.
— Совершенно верно. Так вот, я сканировал все материалы и прогнал их через компьютер. И вот что выяснил. Взгляните.
На экране монитора появился кусок искореженного, оплавленного металла.
— Так выглядел этот фрагмент «мига» в натуре. А вот что он представляет собой в нормальном виде. В первоначальном.
На изображение фрагмента наложились четкие контуры заводской штамповки.
— Это одна и та же деталь, в этом ни у кого не может быть ни малейших сомнений, — объяснил Крылов. — Сейчас я покажу вам еще два фрагмента точно такой же детали. Всего на месте катастрофы таких деталей было обнаружено три. Не нужно быть специалистом, чтобы убедиться в их полной идентичности. Смотрите внимательно. Убедились?
— Да, — кивнул Голубков.
— А теперь я вам скажу, что это за деталь. Это часть контейнера тормозного парашюта. Но важно другое. А именно то, что в конструкции каждого «мига» такая деталь только одна. Одна-единственная, — подчеркнул Крылов. — Вы понимаете, что это значит?
— Кажется, да. Начинаю. Но вы все же скажите.
— Это значит, что в трюме «Антея» было не два «мига», а как минимум — три.
— Святые угодники! — вырвалось у Голубкова.
— Три — как минимум, — повторил Крылов. Он помолчал и добавил:
— Или даже четыре.
* * *
На обратном пути «Волга» полковника Голубкова попала в вечерний пик, до Москвы добирались больше часа. Голубков нервничал, нетерпеливо смотрел на часы.
Водитель удивленно поглядывал на шефа. Это было не похоже на полковника. Совсем не похоже. Чтобы отвлечь начальника, он включил магнитолу. Из стереодинамиков выплеснулось:
«Ой, мама, шика дам, шика дам!»
— Выруби его к черту! — раздраженно бросил Голубков.
Водитель подчинился, но укорил:
— Отрываетесь от жизни народа, товарищ полковник.
— Это — жизнь?
— А как же? Народ слушает. Значит, часть жизни. Разве не так?
— Быстрей! — приказал Голубков.
* * *
Во внутреннем дворике управления уныло прохаживался лейтенант Авдеев.
— Пустой номер, Константин Дмитриевич, — доложил он, когда Голубков вышел из машины. — Не было за вами хвоста. Показалось, что засекли зеленую «пятерку». Но нет, мимо морды. Мужик просто подрабатывал частным извозом.
— Не вытекает, — сказал Голубков.
— Что из чего? — не понял Авдеев.
— Вывод из факта. Если «пятерка» оказалась не той, это не значит, что хвоста не было. От Жуковского до Москвы за моей «Волгой» шел четыреста двенадцатый «Москвич». Без номеров, с бумажкой на лобовом стекле «В ремонт».
— Да кто же на таких тачках пасет?!
— Это я у тебя должен спросить.
— Виноват, товарищ полковник. Разрешите продолжать?
— Приказываю.
Голубков поднялся в свой кабинет. На столе лежала шифровка:
"Пастухов — Центру. В 9.30 по местному времени на объекте совершил посадку самолет Ант-125 «Мрия» компании «Аэротранс».
Твою мать!
Голубков связался с диспетчером управления и распорядился срочно прислать к нему капитана Евдокимова.
Когда оперативник прибыл, продиктовал ему адрес Крылова и приказал немедленно организовать круглосуточную негласную охрану объекта. В случае необходимости действовать адекватно.
Евдокимов вышел. Дверь кабинета закрылась за ним и тут же открылась. Голубков подумал, что оперативник хочет что-то уточнить, но вместо него вошел начальник информационного центра молодой подполковник Олег Зотов. И при первом же взгляде на его озабоченное лицо Голубков понял, что ничего хорошего не услышит.
— У нас проблемы, Константин Дмитриевич, — сообщил Зотов.
— Вижу. В чем дело?
— Несанкционированное проникновение в нашу базу данных. В файлы «Госвооружения».
Голубков нахмурился:
— Извне?
— Хуже. Изнутри.
— Когда?
— Прошлой ночью.
— А защита?
— А что защита? У нас есть как минимум два человека, для которых что есть защита, что нет защиты.
— Один — ты. Кто второй? — спросил Голубков.
Он уже знал; что услышит.
Это и услышал:
— Лейтенант Ермаков.
Глава VI
— Что осталось от прошлого века? Радио, паровоз, автомобиль. Что останется после нас? Чудо телевидения, чудо компьютера, чудо самолета.
— И чудо атомной бомбы, — сказал Голубков. Крылов пренебрежительно поморщился:
— Изговнять можно все. Да, и чудо проникновения в тайны атомного ядра. Это останется навсегда. Только это.
— Не только, — возразил Голубков.
— Что еще?
— Дети.
Крылов внимательно взглянул на него и кивнул:
— Вы правы. Да, дети.
— Но это же не новая машина, — заметил Голубков. — Я видел такие еще лет пятнадцать назад. А на одном даже летал. Пассажиром, конечно.
— Как это вы могли летать на одноместном истребителе? — спросил Крылов, и на его лице вновь появилось выражение холодности и словно бы высокомерия.
— Он был двухместный. МиГ-29УБ. Учебно-боевой вариант.
— Тогда могли. Полагаю, это было в Афганистане. Я не ошибаюсь? Первые УБ ушли туда.
— Верно, в Афгане, — подтвердил Голубков. — В Чечне такие машины я тоже видел.
— Да, это изделие принято на вооружение в восемьдесят третьем году, — объяснил Крылов. — Поскольку у государства нет денег на новые модели, приходится модернизировать старые. Хотя почему нет денег, этого я понять не могу. Это все равно что у крестьянина нет денег на семена. Нонсенс. Вот и крутимся, чтобы остаться на плаву. Увеличиваем радиус действия, ставим новое вооружение. Ну и пытаемся делать еще кое-что.
— Кое-что — это что? Имеет это отношение к цвету обшивки?
— Вы уверены, что вправе задавать такие вопросы?
— Уверен, — сказал Голубков. — Но это не значит, что вы обязаны на них отвечать.
— Да, мы наносим на модернизированные модели антирадарное покрытие. Пытаемся уменьшить радиолокационную уязвимость машин.
— Делаете российские «стелсы»?
— Ну, «стелсы»! До «стелсов» нам далеко. Пока удалось добиться снижения уязвимости в десять раз. Хотим повысить до двадцати. Это наше ноу-хау.
Достоинство метода в том, что он недорогой, а цену самолета поднимет намного. Мы могли бы продавать старые «миги» по цене новых. А парк «двадцать девятых» у нас приличный. К сожалению, автор методики уволился и ушел в челноки. Не выдержал наших зарплат. Надеюсь, ему повезет. Когда человек талантлив, он талантлив во всем. А этот парень был на редкость талантлив. И нам сейчас очень его не хватает.
— И далеко вы продвинулись?
— Гораздо меньше, чем хотелось бы. И чем могли. Причина та же. Сначала дали финансирование, потом срезали. Нет денег. Как это нет денег? Ладно, нет денег на новые модели. Но это же золотое дно! Мы могли бы выбрасывать на рынок десятки самолетов в год. Нет денег. Я отказываюсь что-нибудь понимать. Этот парень ушел.
И скоро вообще не останется кадров. У меня иногда появляется ощущение, что это целенаправленная политика. Направленная на разрушение всего, что еще осталось от ВПК. А остались у нас только мозги. И руки. Когда их не будет — вот тут и наступит финиш.
— Ощущение? — переспросил Голубков. — А вы не допускаете, что это не просто ощущение? Крылов отмахнулся:
— Это было бы слишком Просто. Нет. Все это — наша собственная совковая дурь::
— Ваше ноу-хау каким-то образом связано с работами профессора Ефимова? Крылов удивился:
— Вы знаете о Ефимове? Что?
— Очень немногое. Он автор книги о физической теории дифракции. Сейчас преподает в Лос-Анджелесе. Работал для «Норнтропа» и «Локхида». Возвращаться в Россию не собирается.
— И его нетрудно понять, — кивнул Крылов. — Вы сказали, профессор?
— Профессор Калифорнийского университета, — подтвердил Голубков.
— А у нас он был мэнээс. Младший научный сотрудник. С окладом в сто пятнадцать рублей. Да, это ноу-хау — прямое развитие его работ. Сукины дети. Если бы Ефимова не сгнобили, мы могли бы иметь «стелсы» лет на десять раньше американцев. Впрочем, может, оно и к лучшему. Это могло продлить агонию системы.
И возможно, не на один год.
— Кому нужно было гнобить Ефимова? — не понял Голубков.
— А кому всегда мешают талантливые люди? Сам факт существования ученого Ефимова означал для многих, что они — завхозы, а не ученые. Хоть и академики. Вы курите?
— Увы, да.
— Я тоже. Давайте выйдем. Здесь курить нельзя. Вслед за Крыловым Голубков вышел из ангара. Походка конструктора показалась ему странной, слишком твердой.
Голубков понял: протезы.
— Посидим здесь, — сказал Крылов, останавливаясь у скамейки в аккуратном скверике. Посередине его, на постаменте возвышался фронтовой истребитель МиГ-15, трогательно неуклюжий, как старая русская винтовка-трехлинейка.
— Мне казалось, что о временах Советского Союза вы должны сожалеть, — проговорил Голубков, закуривая патриотическую сигарету «Петр Первый», табак которой, как явствовало из надписи на пачке, был способен удовлетворить «самого требовательного знатока, верящего в возрождение традиций и величия Земли Русской». — Тогда ваша отрасль финансировалась не в пример нынешним временам.
— Финансировалась хорошо, — согласился Крылов, вставляя в янтарный мундштук не столь патриотичную, но гораздо более дешевую «Приму». — Но за это слишком дорого приходилось платить. Судьба Ефимова — хороший тому пример. А сколько других талантливейших людей пропало, сгинуло, спилось? Не будем об этом. Чем могу быть полезен?
— Вы были членом экспертной группы, вылетавшей на место катастрофы «Антея». Я прочитал ваше «Особое мнение».
— И что-нибудь поняли? — недоверчиво спросил Крылов.
— Почти ничего, — признался Голубков. — Кроме главного: вы не согласны с выводами государственной комиссии. Вы считаете, что причиной гибели «Антея» была не магнитная буря, а перегрузка самолета. Это правильно?
— Совершенно не правильно. Сверхресурсная нагрузка и перегрузка — принципиально разные вещи. Объясню на простом примере. Молодая лошадь легко везет двух седоков. Для старой лошади этот груз непосилен. А погибший «Антей» был старой лошадью.
— Но восемь экспертов подписали заключение, — напомнил Голубков.
— Это дело их совести.
— Вы считаете, что категория совести здесь уместна? Речь идет о сугубо техническом вопросе.
— Категория совести уместна везде. Как только она исключается, чудо человеческого гения превращается в атомную бомбу, телевидение — в средство промывки мозгов, а компьютер — в фомку для взлома банковских сейфов.
— Почему же вы не настаивали на своей правоте?
Крылов хмуро усмехнулся.
— За свою жизнь я открыл несколько физических закономерностей. Но больше всего горжусь другим. Я сформулировал главный закон социализма. Он звучит так: «Чем строже, тем дороже». Для наших времен он тоже применим. Сформулировал я для себя и другое правило: «Права качать — не сапоги тачать». Каждый должен заниматься, своим делом. Я уважаю Андрея Дмитриевича Сахарова, но он бы принес больше пользы, если бы занимался не правозащитной деятельностью, а тем, что ему дал Бог. Возможно, мы уже имели бы термояд и мир выглядел бы совсем по-другому.
— Спорное утверждение, — оценил Голубков.
— Я его никому не навязываю.
— По-вашему, члены экспертной комиссии знали об истинной причине катастрофы?
— Я не хочу это обсуждать. Спросите у них. Конечно, знали.
— И все-таки подписали заключение. Почему?
— Когда отсутствует категория совести или хотя бы профессиональной честности, можно найти тысячи причин для любого поступка. От интересов дела до престижа страны.
— И пенсии вдовам?
— В том числе. Трогательно, не правда ли? Они позаботились об этих несчастных вдовах. А сколько женщин они обрекли стать вдовами в будущем? Сколько детей станут сиротами?
Крылов выковырял из мундштука окурок и тут же вставил новую сигарету.
— Можно взглянуть на ваше удостоверение? — неожиданно спросил он.
Голубков молча подал ему темно-красную книжицу с золотым гербом России.
— "Главное контрольное управление… Старший инспектор", — прочитал Крылов. — Что это за должность?
— Вроде бухгалтера, — уклончиво объяснил Голубков.
Крылов вернул ему удостоверение.
— Вы такой же бухгалтер, как я акушер. Бухгалтеров не катают над Афганистаном на новейших «мигах». Военный?
— Да.
— Звание?
— Полковник.
— Разведка?
— Что-то в этом роде.
— А именно?
— Контрразведка.
— Что это за профессия? Голубков пожал плечами:
— Профессия как профессия.
— Каждая профессия предполагает умение в чем-то разбираться. В чем обязаны профессионально разбираться вы?
— В людях, пожалуй.
Крылов высокомерно привздернул бровь.
— Неслабо. Во мне разобрались?
— Во всяком случае, я понял, почему вы не прерываете наш разговор.
— Почему?
— На нашем профессиональном жаргоне это называется «прокачка». Вы прокачиваете меня. Пытаетесь понять, стоит ли мне доверять.
— Для чего мне это нужно?
— У вас есть что мне сообщить. Некоторое время Крылов молчал, сосредоточенно что-то обдумывая. Потом спросил:
— Чем вы занимались в Афганистане?
— Воевал.
— За что?
— Я уж теперь и не знаю.
— В Чечне — тоже воевали?
— Да.
— За что?
— Понятия не имею.
— Чем занимаетесь сейчас? — настойчиво продолжал Крылов.
— Да все тем же. Воюю. Только не спрашивайте, за что. Я сам часто задаю себе этот вопрос. И далеко не всегда нахожу ответ.
— Но иногда все же находите?
— Иногда — да, — подтвердил Голубков.
— Почему вы заинтересовались катастрофой «Антея»?
— Поручение президента.
— Чем оно вызвано?
— Не знаю. Могу только догадываться.
— Какого рода эти догадки?
— Извините, но этого я не могу вам сказать.
— Последний вопрос. У меня действительно есть информация, которая представляет катастрофу «Антея» совершенно в ином свете. Если я сообщу вам ее, вы распутаете это дело?
— Не уверен, — сказал Голубков. — Но я попытаюсь.
— Хороший ответ, — подумав, кивнул Крылов. — Хватит курить. Пойдемте.
На втором этаже административного корпуса с обшарпанным линолеумом в коридорах и стенами, давно требующими ремонта, Крылов ввел полковника Голубкова в небольшой кабинет и включил компьютер. Потом достал из сейфа дискету и вставил в приемное устройство. Предупредил:
— О том, что вы сейчас узнаете, я не говорил никому.
— Почему? — спросил Голубков.
— Потому что меня об этом никто не спрашивал. Вы первый. И поэтому вправе получить ответ. Но прежде — необходимое пояснение. После любой авиакатастрофы все остатки самолета подвергаются самому тщательному изучению. Для этого они доставляются в лабораторию. В Алатау такой возможности не было. Поэтому было вывезено в Москву только самое главное, а остальное отснято на фото и видеопленку. По понятным причинам основное внимание было обращено на детали «Алтея». К тому, что осталось от груза, особенно не присматривались. Вы знаете, конечно, какой груз был на борту «Антея»?
— Да, — подтвердил Голубков. — Два МиГ-29М.
— Совершенно верно. Так вот, я сканировал все материалы и прогнал их через компьютер. И вот что выяснил. Взгляните.
На экране монитора появился кусок искореженного, оплавленного металла.
— Так выглядел этот фрагмент «мига» в натуре. А вот что он представляет собой в нормальном виде. В первоначальном.
На изображение фрагмента наложились четкие контуры заводской штамповки.
— Это одна и та же деталь, в этом ни у кого не может быть ни малейших сомнений, — объяснил Крылов. — Сейчас я покажу вам еще два фрагмента точно такой же детали. Всего на месте катастрофы таких деталей было обнаружено три. Не нужно быть специалистом, чтобы убедиться в их полной идентичности. Смотрите внимательно. Убедились?
— Да, — кивнул Голубков.
— А теперь я вам скажу, что это за деталь. Это часть контейнера тормозного парашюта. Но важно другое. А именно то, что в конструкции каждого «мига» такая деталь только одна. Одна-единственная, — подчеркнул Крылов. — Вы понимаете, что это значит?
— Кажется, да. Начинаю. Но вы все же скажите.
— Это значит, что в трюме «Антея» было не два «мига», а как минимум — три.
— Святые угодники! — вырвалось у Голубкова.
— Три — как минимум, — повторил Крылов. Он помолчал и добавил:
— Или даже четыре.
* * *
На обратном пути «Волга» полковника Голубкова попала в вечерний пик, до Москвы добирались больше часа. Голубков нервничал, нетерпеливо смотрел на часы.
Водитель удивленно поглядывал на шефа. Это было не похоже на полковника. Совсем не похоже. Чтобы отвлечь начальника, он включил магнитолу. Из стереодинамиков выплеснулось:
«Ой, мама, шика дам, шика дам!»
— Выруби его к черту! — раздраженно бросил Голубков.
Водитель подчинился, но укорил:
— Отрываетесь от жизни народа, товарищ полковник.
— Это — жизнь?
— А как же? Народ слушает. Значит, часть жизни. Разве не так?
— Быстрей! — приказал Голубков.
* * *
Во внутреннем дворике управления уныло прохаживался лейтенант Авдеев.
— Пустой номер, Константин Дмитриевич, — доложил он, когда Голубков вышел из машины. — Не было за вами хвоста. Показалось, что засекли зеленую «пятерку». Но нет, мимо морды. Мужик просто подрабатывал частным извозом.
— Не вытекает, — сказал Голубков.
— Что из чего? — не понял Авдеев.
— Вывод из факта. Если «пятерка» оказалась не той, это не значит, что хвоста не было. От Жуковского до Москвы за моей «Волгой» шел четыреста двенадцатый «Москвич». Без номеров, с бумажкой на лобовом стекле «В ремонт».
— Да кто же на таких тачках пасет?!
— Это я у тебя должен спросить.
— Виноват, товарищ полковник. Разрешите продолжать?
— Приказываю.
Голубков поднялся в свой кабинет. На столе лежала шифровка:
"Пастухов — Центру. В 9.30 по местному времени на объекте совершил посадку самолет Ант-125 «Мрия» компании «Аэротранс».
Твою мать!
Голубков связался с диспетчером управления и распорядился срочно прислать к нему капитана Евдокимова.
Когда оперативник прибыл, продиктовал ему адрес Крылова и приказал немедленно организовать круглосуточную негласную охрану объекта. В случае необходимости действовать адекватно.
Евдокимов вышел. Дверь кабинета закрылась за ним и тут же открылась. Голубков подумал, что оперативник хочет что-то уточнить, но вместо него вошел начальник информационного центра молодой подполковник Олег Зотов. И при первом же взгляде на его озабоченное лицо Голубков понял, что ничего хорошего не услышит.
— У нас проблемы, Константин Дмитриевич, — сообщил Зотов.
— Вижу. В чем дело?
— Несанкционированное проникновение в нашу базу данных. В файлы «Госвооружения».
Голубков нахмурился:
— Извне?
— Хуже. Изнутри.
— Когда?
— Прошлой ночью.
— А защита?
— А что защита? У нас есть как минимум два человека, для которых что есть защита, что нет защиты.
— Один — ты. Кто второй? — спросил Голубков.
Он уже знал; что услышит.
Это и услышал:
— Лейтенант Ермаков.
Глава VI
Первый раз в Центральной клинической больнице генеральный директор ЗАО «Феникс»
Михаил Матвеевич Ермаков был лет десять назад, когда его тестя свалил инсульт, от которого он так и не оправился. Позже еще раз навещал занемогшего шефа, представителя президента в «Госвооружении» генерала армии Г. Но как-то никогда и не думал, что может оказаться здесь в качестве пациента.
В свои пятьдесят два года к врачам Ермаков не обращался ни разу, разве что к стоматологу. Сказывалась здоровая природная закваска родителей, ярославских крестьян, подавшихся в Москву в голодные 30-е годы. Мать, правда, надорвалась на патронном заводе в войну, умерла рано, в шестьдесят лет. А дед Матвей, как называли отца в семье, и на семьдесят восьмом году жизни еще вовсю скрипел, курил, пил водку, матерщинничал и был вообще хоть куда, своей энергией вселяя в сына надежду и на его собственное долголетие.
Палата, куда Ермакова привезли после операции, была просторная, светлая, с приемной для охраны и посетителей, с дорогим ковром на полу и мягкими креслами.
Апартаменты, конечно, не президентские, но не меньше чем министерские.
Проснувшись наутро, Ермаков отметил это чисто машинально и с полным равнодушием, хотя на такие мелочи всегда обращал внимание. Опытному глазу мелочи могут рассказать очень многое. Но теперь было не до них. Слишком неожиданным и ошеломляюще быстрым оказалось то, что с ним произошло. Будто только что открыл дверцу «вольво», выходя из уютного, пахнущего новой кожей салона машины, и вот он уже здесь, в этой палате, с ноющей раной в ягодице.
Все случилось как бы одномоментно: жгучий пинок, швырнувший его на мокрый бетон крыльца, кнопка домофона, до которой он тянулся, тянулся и не мог дотянуться, истошный крик жены: «Убили! Голубчика моего убили!»
Сирена «скорой».
Свет операционной.
Это была одномоментность автомобильной аварии, когда реакции водителя не хватает ни на что: ни на то, чтобы вмешаться в события, ни даже на то, чтобы понять, что происходит.
Ермаков лежал на правом боку, щекой к подушке, на высокой больничной кровати и ощущал себя раздавленным, вышибленным из колеи, униженным. Унизительным было все: казенная пижама, из рукавов которой торчали его большие волосатые руки, короста небритости на щеках, казавшийся трупным запах постельного белья, а главное — неловкость позы и вынужденная неподвижность.
Возле кровати сидел следователь, майор ФСБ, бесцветный, как все фээсбэшники, с папкой на коленях, заполнял бланк допроса потерпевшего. Ермаков не расположен был вести разговоры со следователем, ему нужно было очень многое обдумать, быстро понять, что произошло и что все это значит. Но отказаться от показаний не было очевидных причин. Поэтому он терпеливо отвечал на вопросы, повторил, что не имеет ни малейшего представления, кто мог быть заинтересован в его смерти. Он ожидал, что последуют расспросы о служебных делах, но вместо этого фээсбэшник попросил пояснить, знаком ли он с гражданкой такой-то и в каких отношениях находится с гражданкой такой-то.
Ермаков нахмурился.
— Ты к чему это ведешь, майор? — довольно резко спросил он.
Тот объяснил: есть заявление, он обязан отработать все версии.
— Какое заявление?
Следователь бесцветным голосом зачитал ему протокол допроса жены. Ермаков взорвался:
— Вот ее и допрашивай! Ее, понял? Она тебе все объяснит!.. Извини, майор.
Приходи в другой раз. Сейчас не могу с тобой разговаривать. Рана болит, — для приличия соврал он и даже пошутил, как бы еще раз извиняясь за свою вспышку. — Сам понимаешь, не каждый день в жопу стреляют. Тебе стреляли?
— Нет, — ответил следователь, убирая бумаги в папку. — В спину стреляли. А в жопу — нет, ни разу.
Следователь ушел. На широких скулах Ермакова заходили желваки.
«Сука. Ну сука! Господи, да за что же мне это?!»
Заглянула медсестра, сказала, что звонят из бюро пропусков: пришел сын.
— Пропустите, — разрешил Ермаков.
* * *
В жизни каждого человека был по крайней мере один поступок, которым он гордится.
И другой, воспоминания о котором заставляют корчиться от стыда. Для генерал-лейтенанта Ермакова это был один и тот же поступок: женитьба на дочери начальника Главного политуправления Балтийского флота контр-адмирала Приходько.
Он впервые увидел ее на третьем году службы в окружном Доме офицеров на балу «Проводы белых ночей». Он и понятия не имел, кто она такая. Она стояла в окружении молоденьких морских лейтенантов: худущая, смуглая, с длинными черными волосами, в шелковой красной хламиде, в браслетах и перстнях, изощренно уродливая и надменная, как Клеопатра. Мореманы вились вокруг нее, как кобельки вокруг сучки во время течки. Он вклинился в их стаю дворовым волкодавом, раскидал всех, на кого рыкнул, на кого ощерился, склеил Клеопатру на раз, увез в комнату, которую снимал на Васильевском острове, и всю белую ночь властвовал над своей добычей, потрясенный ее ненасытностью и изощренным бесстыдством.
Он и сам не понимал, зачем это сделал. Она была совершенно не в его вкусе. Но был кураж молодости, требующая выхода мужская сила. Ночь растянулась на месяц.
Он по-прежнему о ней ничего не знал. Она не разрешала себя провожать, уезжала на такси, а вечером, когда он возвращался из части, уже ждала его, царственно бесстыжая и влекущая, как змея. День для него перемешался с ночью. Сослуживцы посмеивались, приставали с расспросами. Он отшучивался, а сам с ужасом и восторгом понимал, что пропал, что после этой бляди все женщины будут казаться ему пресными, как перловка в гарнизонной столовой.
История получила необычное продолжение. В один из дней Ермакова вызвали на КПП.
Там его ждала черная «Чайка» и капитан второго ранга с выучкой порученца.
«Чайка» причалила к одному из домов в районе Марсова поля, кавторанг молча проводил Ермакова в квартиру в бельэтаже и оставил одного в огромной, богато обставленной гостиной. Через минуту в гостиную вошел человек в черном флотском мундире — квадратный, бородатый, свирепый, как вепрь, и всесильный, как секретарь ЦК. Это был контр-адмирал Приходько. Ермаков вытянулся по стойке «смирно». Контр-адмирал внимательно и не слишком дружелюбно осмотрел его, кивнул:
— Садись, капитан. Вот ты, значит, какой. — Он повернулся в сторону открытой двери. — Эй, на камбузе! Выпить нам!
И тут произошло то, от чего Ермаков оторопел. В гостиной появилась его Клеопатра. В скромном платьице, невинная, как школьница. Она поставила на стол поднос с бутылкой коньяка и двумя хрустальными лафитниками. Спросила, потупя взор:
— Что-нибудь еще, папа?
— Ступай, позову. Вот сучка, а? — растроганно сказал контр-адмирал, когда дочь удалилась. Он налил по полной, кивнул:
— Будь здоров, капитан!.. Что ж, давай потолкуем. Как говаривали в старину, я хотел бы знать, насколько серьезны твои намерения, а насколько они безнравственны, я и так знаю. Я навел о тебе справки.
Парень ты вроде основательный. И такой, что сможешь держать ее в кулаке. А ей это и нужно. Скажешь «нет» — неволить не буду. Минута на решение. Время пошло.
— Да, — не раздумывая, сказал Ермаков. Контр-адмирал захохотал.
— Ценю! Сразу видно: быстро соображаешь. Галина, ко мне! Этот вот молодой майор просит у меня твоей руки, — пророкотал он, когда дочь вновь появилась в гостиной. — Что скажешь?
— Полковник, — сказала Клеопатра. Контр-адмирал снова захохотал:
— Ну сучка! Будет тебе и полковник. И генерал будет, это теперь только от него зависит. Но и ты — смотри у меня! Ясно?
— Да, папа.
Через пару месяцев семейная идиллия подошла к концу. После службы Ермаков до поздней ночи просиживал над учебниками на кухне однокомнатной квартиры, которую устроил молодоженам тесть, готовился к вступительным экзаменам в Академию Генштаба, а Галину потянуло к прежней богемной жизни. Она все чаще уезжала к подругам, домой возвращалась за полночь, от нее пахло вином, табачным дымом и «Шипром». От хмурых вопросов мужа пренебрежительно отмахивалась, как барыня от назойливой собачонки. Ермаков молчал, терпел. Но однажды, когда она вернулась в пятом часу утра и у такси долго лизалась с каким-то морским офицериком (Ермаков видел их из окна), не выдержал — отхлестал ее по щекам. Она завизжала, бросилась на него, как сиамская кошка, пытаясь вцепиться в лицо ногтями, хрустальной пепельницей рассадила ему подбородок. Это окончательно вывело его из себя. Он избил ее тяжело, по-мужицки, как, возможно, его крестьянские предки учили блудливых жен.
Ермаков не сомневался, что она кинется жаловаться отцу и на его военной карьере будет поставлен крест. Но вышло по-другому. Галина месяц не выходила из дому, пока не прошли синяки, а барская пренебрежительность по отношению к мужу неожиданно сменилась заискивающей собачьей покорностью. Она превратилась в верную жену, в умелую хозяйку, в заботливую мать дочери и родившемуся через два года после нее сыну. Ермаков не мог нарадоваться. Но с годами маятник все дальше отклонялся в другую сторону. В Галине проснулся страх, что он ее бросит, развилась подозрительность и патологическая ревность. Она все чаще устраивала мужу безобразные сцены, не стесняясь чужих людей, пристрастилась к выпивке, перестала следить за собой. Семейная жизнь Ермакова превратилась в ад.
Он страстно желал развестись, но не мог. При том положении, которое он занял ценой огромных трудов, развод означал крах всей его жизни. Этого не допускала партийная этика. Этого не спустил бы тесть, ставший завсектором Оборонного отдела ЦК. В 90-е годы, когда тесть умер, а партийная этика ушла в прошлое вместе с партией, развод по-прежнему оставался невозможным. Существовал неписаный кодекс. Узкоцеховая мораль. Ермаков был полностью с ней согласен. Ты можешь завести хоть десять любовниц. Но в твои годы разводиться и жениться на молоденьких могут только артисты и всякие там поэты. Серьезный человек так не поступает. А если поступает, то он несерьезный человек. С таким человеком никто не будет иметь дела. Тем более — серьезного дела. А дела, в которые был вовлечен Ермаков, были очень серьезные. Такие, что у Ермакова иногда дух захватывало от их масштаба.
Михаил Матвеевич Ермаков был лет десять назад, когда его тестя свалил инсульт, от которого он так и не оправился. Позже еще раз навещал занемогшего шефа, представителя президента в «Госвооружении» генерала армии Г. Но как-то никогда и не думал, что может оказаться здесь в качестве пациента.
В свои пятьдесят два года к врачам Ермаков не обращался ни разу, разве что к стоматологу. Сказывалась здоровая природная закваска родителей, ярославских крестьян, подавшихся в Москву в голодные 30-е годы. Мать, правда, надорвалась на патронном заводе в войну, умерла рано, в шестьдесят лет. А дед Матвей, как называли отца в семье, и на семьдесят восьмом году жизни еще вовсю скрипел, курил, пил водку, матерщинничал и был вообще хоть куда, своей энергией вселяя в сына надежду и на его собственное долголетие.
Палата, куда Ермакова привезли после операции, была просторная, светлая, с приемной для охраны и посетителей, с дорогим ковром на полу и мягкими креслами.
Апартаменты, конечно, не президентские, но не меньше чем министерские.
Проснувшись наутро, Ермаков отметил это чисто машинально и с полным равнодушием, хотя на такие мелочи всегда обращал внимание. Опытному глазу мелочи могут рассказать очень многое. Но теперь было не до них. Слишком неожиданным и ошеломляюще быстрым оказалось то, что с ним произошло. Будто только что открыл дверцу «вольво», выходя из уютного, пахнущего новой кожей салона машины, и вот он уже здесь, в этой палате, с ноющей раной в ягодице.
Все случилось как бы одномоментно: жгучий пинок, швырнувший его на мокрый бетон крыльца, кнопка домофона, до которой он тянулся, тянулся и не мог дотянуться, истошный крик жены: «Убили! Голубчика моего убили!»
Сирена «скорой».
Свет операционной.
Это была одномоментность автомобильной аварии, когда реакции водителя не хватает ни на что: ни на то, чтобы вмешаться в события, ни даже на то, чтобы понять, что происходит.
Ермаков лежал на правом боку, щекой к подушке, на высокой больничной кровати и ощущал себя раздавленным, вышибленным из колеи, униженным. Унизительным было все: казенная пижама, из рукавов которой торчали его большие волосатые руки, короста небритости на щеках, казавшийся трупным запах постельного белья, а главное — неловкость позы и вынужденная неподвижность.
Возле кровати сидел следователь, майор ФСБ, бесцветный, как все фээсбэшники, с папкой на коленях, заполнял бланк допроса потерпевшего. Ермаков не расположен был вести разговоры со следователем, ему нужно было очень многое обдумать, быстро понять, что произошло и что все это значит. Но отказаться от показаний не было очевидных причин. Поэтому он терпеливо отвечал на вопросы, повторил, что не имеет ни малейшего представления, кто мог быть заинтересован в его смерти. Он ожидал, что последуют расспросы о служебных делах, но вместо этого фээсбэшник попросил пояснить, знаком ли он с гражданкой такой-то и в каких отношениях находится с гражданкой такой-то.
Ермаков нахмурился.
— Ты к чему это ведешь, майор? — довольно резко спросил он.
Тот объяснил: есть заявление, он обязан отработать все версии.
— Какое заявление?
Следователь бесцветным голосом зачитал ему протокол допроса жены. Ермаков взорвался:
— Вот ее и допрашивай! Ее, понял? Она тебе все объяснит!.. Извини, майор.
Приходи в другой раз. Сейчас не могу с тобой разговаривать. Рана болит, — для приличия соврал он и даже пошутил, как бы еще раз извиняясь за свою вспышку. — Сам понимаешь, не каждый день в жопу стреляют. Тебе стреляли?
— Нет, — ответил следователь, убирая бумаги в папку. — В спину стреляли. А в жопу — нет, ни разу.
Следователь ушел. На широких скулах Ермакова заходили желваки.
«Сука. Ну сука! Господи, да за что же мне это?!»
Заглянула медсестра, сказала, что звонят из бюро пропусков: пришел сын.
— Пропустите, — разрешил Ермаков.
* * *
В жизни каждого человека был по крайней мере один поступок, которым он гордится.
И другой, воспоминания о котором заставляют корчиться от стыда. Для генерал-лейтенанта Ермакова это был один и тот же поступок: женитьба на дочери начальника Главного политуправления Балтийского флота контр-адмирала Приходько.
Он впервые увидел ее на третьем году службы в окружном Доме офицеров на балу «Проводы белых ночей». Он и понятия не имел, кто она такая. Она стояла в окружении молоденьких морских лейтенантов: худущая, смуглая, с длинными черными волосами, в шелковой красной хламиде, в браслетах и перстнях, изощренно уродливая и надменная, как Клеопатра. Мореманы вились вокруг нее, как кобельки вокруг сучки во время течки. Он вклинился в их стаю дворовым волкодавом, раскидал всех, на кого рыкнул, на кого ощерился, склеил Клеопатру на раз, увез в комнату, которую снимал на Васильевском острове, и всю белую ночь властвовал над своей добычей, потрясенный ее ненасытностью и изощренным бесстыдством.
Он и сам не понимал, зачем это сделал. Она была совершенно не в его вкусе. Но был кураж молодости, требующая выхода мужская сила. Ночь растянулась на месяц.
Он по-прежнему о ней ничего не знал. Она не разрешала себя провожать, уезжала на такси, а вечером, когда он возвращался из части, уже ждала его, царственно бесстыжая и влекущая, как змея. День для него перемешался с ночью. Сослуживцы посмеивались, приставали с расспросами. Он отшучивался, а сам с ужасом и восторгом понимал, что пропал, что после этой бляди все женщины будут казаться ему пресными, как перловка в гарнизонной столовой.
История получила необычное продолжение. В один из дней Ермакова вызвали на КПП.
Там его ждала черная «Чайка» и капитан второго ранга с выучкой порученца.
«Чайка» причалила к одному из домов в районе Марсова поля, кавторанг молча проводил Ермакова в квартиру в бельэтаже и оставил одного в огромной, богато обставленной гостиной. Через минуту в гостиную вошел человек в черном флотском мундире — квадратный, бородатый, свирепый, как вепрь, и всесильный, как секретарь ЦК. Это был контр-адмирал Приходько. Ермаков вытянулся по стойке «смирно». Контр-адмирал внимательно и не слишком дружелюбно осмотрел его, кивнул:
— Садись, капитан. Вот ты, значит, какой. — Он повернулся в сторону открытой двери. — Эй, на камбузе! Выпить нам!
И тут произошло то, от чего Ермаков оторопел. В гостиной появилась его Клеопатра. В скромном платьице, невинная, как школьница. Она поставила на стол поднос с бутылкой коньяка и двумя хрустальными лафитниками. Спросила, потупя взор:
— Что-нибудь еще, папа?
— Ступай, позову. Вот сучка, а? — растроганно сказал контр-адмирал, когда дочь удалилась. Он налил по полной, кивнул:
— Будь здоров, капитан!.. Что ж, давай потолкуем. Как говаривали в старину, я хотел бы знать, насколько серьезны твои намерения, а насколько они безнравственны, я и так знаю. Я навел о тебе справки.
Парень ты вроде основательный. И такой, что сможешь держать ее в кулаке. А ей это и нужно. Скажешь «нет» — неволить не буду. Минута на решение. Время пошло.
— Да, — не раздумывая, сказал Ермаков. Контр-адмирал захохотал.
— Ценю! Сразу видно: быстро соображаешь. Галина, ко мне! Этот вот молодой майор просит у меня твоей руки, — пророкотал он, когда дочь вновь появилась в гостиной. — Что скажешь?
— Полковник, — сказала Клеопатра. Контр-адмирал снова захохотал:
— Ну сучка! Будет тебе и полковник. И генерал будет, это теперь только от него зависит. Но и ты — смотри у меня! Ясно?
— Да, папа.
Через пару месяцев семейная идиллия подошла к концу. После службы Ермаков до поздней ночи просиживал над учебниками на кухне однокомнатной квартиры, которую устроил молодоженам тесть, готовился к вступительным экзаменам в Академию Генштаба, а Галину потянуло к прежней богемной жизни. Она все чаще уезжала к подругам, домой возвращалась за полночь, от нее пахло вином, табачным дымом и «Шипром». От хмурых вопросов мужа пренебрежительно отмахивалась, как барыня от назойливой собачонки. Ермаков молчал, терпел. Но однажды, когда она вернулась в пятом часу утра и у такси долго лизалась с каким-то морским офицериком (Ермаков видел их из окна), не выдержал — отхлестал ее по щекам. Она завизжала, бросилась на него, как сиамская кошка, пытаясь вцепиться в лицо ногтями, хрустальной пепельницей рассадила ему подбородок. Это окончательно вывело его из себя. Он избил ее тяжело, по-мужицки, как, возможно, его крестьянские предки учили блудливых жен.
Ермаков не сомневался, что она кинется жаловаться отцу и на его военной карьере будет поставлен крест. Но вышло по-другому. Галина месяц не выходила из дому, пока не прошли синяки, а барская пренебрежительность по отношению к мужу неожиданно сменилась заискивающей собачьей покорностью. Она превратилась в верную жену, в умелую хозяйку, в заботливую мать дочери и родившемуся через два года после нее сыну. Ермаков не мог нарадоваться. Но с годами маятник все дальше отклонялся в другую сторону. В Галине проснулся страх, что он ее бросит, развилась подозрительность и патологическая ревность. Она все чаще устраивала мужу безобразные сцены, не стесняясь чужих людей, пристрастилась к выпивке, перестала следить за собой. Семейная жизнь Ермакова превратилась в ад.
Он страстно желал развестись, но не мог. При том положении, которое он занял ценой огромных трудов, развод означал крах всей его жизни. Этого не допускала партийная этика. Этого не спустил бы тесть, ставший завсектором Оборонного отдела ЦК. В 90-е годы, когда тесть умер, а партийная этика ушла в прошлое вместе с партией, развод по-прежнему оставался невозможным. Существовал неписаный кодекс. Узкоцеховая мораль. Ермаков был полностью с ней согласен. Ты можешь завести хоть десять любовниц. Но в твои годы разводиться и жениться на молоденьких могут только артисты и всякие там поэты. Серьезный человек так не поступает. А если поступает, то он несерьезный человек. С таким человеком никто не будет иметь дела. Тем более — серьезного дела. А дела, в которые был вовлечен Ермаков, были очень серьезные. Такие, что у Ермакова иногда дух захватывало от их масштаба.