Страница:
– Зрелость мысли, – отвечал доктор Рыжиков, развивая свою любимую тему, – есть продукт миллионолетнего развития природы.
– Значит, ждать миллион лет? – пугалась Жанна.
– Миллион уже прошел, – спешил обрадовать ее доктор Рыжиков. – И не один. Да только зрелых мыслей маловато.
Ибо легко представить тьму незрелых мыслей, которые витают вокруг нас, преждевременно сорвавшись с древа сознания. Его зеленые плоды. О них и ушибаются редкие зрелые мысли. И даже расшибаются, если так можно выразиться.
Но Жанне он сказал короче:
– Осталось, может быть, несколько дней. Ну, неделя… Можно потерпеть?
– Можно, – успокаивалась Жанна, которая все с большим трудом поднималась с постели в столовую или туалет.
Ей уже выдали казенные костыли.
Учитель танцев как увидел ее на них, так и зашелся.
– А я еще верил в нашу медицину! – воскликнул он, придя к доктору Рыжикову.
– Уж извините, – вздохнул доктор Рыжиков, – чем богаты…
– Я понимаю, здесь не Москва… – вскинул учитель танцев артистический профиль, про который ему кто-то сказал, что он похож на Жерара Филипа. – Но вы поймите и меня. Мы хотели направить ее в училище Вагановой, она должна быть визитной карточкой нашей студии. Да, да, мы скоро будем студией, этот вопрос почти решен… У нас отчетный концерт, а ей все хуже. Уже и с костылями… А я ей столько доверил! «Лебедь» Сен-Санса, индийский танец, узбекский с косичками, соло в «Жоке», из «Щелкунчика» фрагмент… Мы ведь перестроиться не успеем. У меня есть способные девочки, но такой одаренной… Может, вы можете вызвать профессора из Москвы? А как называется ее болезнь? Ведь мы для нее столько сделали…
Жанна с лету попала в заповедник, в отдельную палатку с ковриком и полированной мебелью. Это учитель приписывал себе, потому что родители Жанны были люди простые. Но на самом деле в этом полностью была заслуга Ады Викторовны, так как место в танцевальной студии после поездки в Артек на детский фестиваль стало в городе большим дефицитом. Говорили, так можно и за границу попасть, на международный смотр. И она сразу получила учителя танцев в свои бархатистые руки.
Правда, она с той же чуткостью улавливала издалека запах окровавленных бинтов и полных уток, выносимых из палаты с неподвижным больным. Поэтому Жанне незаметно приготовлялось место в простой хирургии. И перед операцией ее перенесли туда.
Родители услышали об операции со страхом.
Они стояли перед доктором Петровичем – как напуганные сверхсрочники перед сердитым генералом. Он никак не мог усадить их и тоже был вынужден встать. Так они стояли, разделенные столом, как на дипломатических переговорах.
Будь его воля, он во всех таких случаях вывешивал бы на дверь одну универсальную вывеску: «Сделаем все, что возможно.» Эта латинская тарабарщина с названиями пострадавших органов только допугивает и без того пугливых.
– Не буду ни пугать, ни обнадеживать, – понес он свой крест. – Клиническая картина более или менее ясна, анализы закончились. Если сможем – обойдемся без операции. Если нет – будет нужен серьезный уход.
– А вы… – сглотнул комок тихий отец-экономист, – такие операции… делали?
– Я их делаю десять лет, – скромно сказал доктор Рыжиков.
– А бывает, что… умирают? – сглотнула комок мать.
– Чаще всего, по статистике, умирают вполне здоровые люди, которые больницы и не нюхали, – вполне серьезно сказал он.
– Как? – спросила она.
– Под колесами транспорта, – вспомнил он заклятого врага нейрохирургов. – Самый высокий процент смертности там. А на операциях смертность меньше полпроцента. И то смертельно больных. Жанне до этого далеко.
Отец-экономист несмело улыбнулся матери-библиотекарю.
– А чем она болеет, доктор?
– Знаете, – сказал им доктор Рыжиков, – у нас в медицине каждую болезнь кто как хочет, так и называет. В общем, ей может быть на какое-то время и хуже, чем сейчас, она может временно потерять подвижность ног, но вы никогда не говорите с ней как с больной.
– А как? – спросили она оба.
– Как с обычной симпатичной талантливой девочкой. – выдал он откровенно. – Вы такие же врачи, как и мы.
– Как это? – спросили она оба.
Он растолковал, как. Они перестали дрожать и расслабились. Мать Жанны даже села. Отец так и простоял перед доктором Рыжиковым, преданно глядя ему в лицо. Но, уходя, все же спросил:
– А вы названия болезни нам не скажете? Нельзя сказать?
Он знал, как боятся названия. Того самого, рокового.
– Да почему же нельзя? – удивился он благодушно. – Самый обычный, примитивнейший блок спинального субарахноидального пространства. Вот разблокируем нашими домашними средствами – и затанцует…
– Правда? – Они пошли, обрадованно поддерживая друг друга. – Видишь, врач говорит…
Но кому-то все было мало. И он примчался, чтобы заявить доктору Рыжикову:
– Вы лжете!
Это был почему-то учитель танцев. Голос у него дрожал от возмущения.
Доктор Рыжиков в белой шапочке несколько оторопел, хоть в жизни видел много всякого.
– Вы вводите родителей в заблуждение! У нее рак позвоночника!
Почему-то ему очень хотелось разоблачить доктора Рыжикова, а с ним – и всю медицину. И он торжествовал, будто рак позвоночника – это первая премия на балетном конкурсе.
У доктора Рыжикова открывалась чуть заметная дальнозоркость. Особенно от усталости. К концу дня он обычно начинал потихоньку и понезаметнее отодвигаться, чтобы лучше разглядеть то, что надо. Или кого надо. Но в общем зрение было еще морским. И никаких следов куриной слепоты.
– Вам никогда не говорили, – взял он карандаш, – что вы похожи на Жерара Филипа?
Учителю танцев надо было немного. От самой малой похвалы он становился еще высокомернее.
– Это здесь ни при чем, – повернулся он профилем, чтобы было виднее, и доктор Рыжиков сподручнее набрасывал его на листок ватмана.
– Такой болезни и в природе нет, – сказал доктор Петрович. – Рак позвоночника. И откуда вы взяли?
– Как это нет? – Жерар Филип показал своим профилем, что его не проведешь. – Вы просто скрываете, чтобы…
Зачем доктору Рыжикову надо скрывать, он не успел договорить, так как в дежурку влетел молодой и рьяный медбрат из практикантов в кокетливой шапочке на вершинах могучих кудрей:
– Юрий Петрович! У Филиппова моча с кровью!
Учитель танцев дернулся. Доктор Рыжиков сказал что-то на латыни. Медбрат исчез.
– Моча с кровью, – гостеприимно объяснил он учителю, – чаще всего означает разрыв или повреждение почек. Это характерно для падения с высоты плашмя, когда пострадавший ушибается животом или спиной…
– Стойте… – уже тише сказал учитель танцев. – Я хотел только насчет Жанны…
– А… – припомнил доктор Рыжиков. – Строго говоря… А вам правда самому лично нужна или для кого-то?
– Вы сами всегда говорите: правда – лучшее лекарство, – гордо ответил Жерар Филип.
– Кто это «вы»? – уточнил доктор Рыжиков.
– Вернее, мы с вами, и педагоги, и врачи! Ложью еще никого не лечили!
– Ну хорошо, – проникся доктор Рыжиков. – Я вам раскрою всю правду. Но только для вас. У нее не может быть рака. Никогда.
– Почему? – удивился Жерар этой твердости. – А зачем же тогда операция?
Правда так правда, решил доктор Рыжиков.
– Хотите знать все? – спросил он в упор.
– Хочу… – чуть побледнел отчаянный Жерар.
– Опухоли делятся на качественные и злокачественные. Вы слышали, наверно.
– Слышал… – кивнул учитель танцев, готовясь к самой страшной правде.
– Даже простейший лимфаденит. У вас, допустим, здесь, повыше соска, ближе к подмышке… Немного расстегнитесь, я покажу… Вот здесь, например… образовалась припухлость, воспаление кожи… потом боль… При прощупывании увеличенные болезненные узлы… Это воспаление лимфатического узла. В него внедряются гноеродные микробы, стафилококки или стрептококки и… Что с вами? Да ничего у вас нет, это к примеру. Или липома, жировая опухоль, доброкачественнейшая и безобиднейшая. Растет медленно, но вырасти может размером с голову, вот здесь откуда-нибудь, из подбородка… Ну это мы вырезаем шутя. Да вы не волнуйтесь, это любой четверокурсник перочинным ножичком чик – и нету… Так же, как атерому. Только не надо путать с мозговой грыжей, они образуют похожие шишки на голове. Вот у вас тут что за бугорочек? Может, она и есть… пока что небольшая… Ничего страшного, просто закупорилось отверстие сальной железы на поверхности кожи, и развилась ретенционная киста…
Учитель танцев выдернул голову из широких и теплых ладоней доктора Рыжикова и попытался встать.
– Да вы не волнуйтесь, – нежно сказал доктор Петрович. – Это почти безболезненно, и за неделю управимся. Только побрить голову придется или выбрить кусочек вокруг шишки. Прикроете волосами потом, да и все… Никто и не заметит. Ну что еще там у нас? Ангиома. Весьма доброкачественная опухоль сосудистого строения. То есть из кровеносных или лимфатических сосудов. Они сплетаются в такой плотный змеиный клубок и бывают простые, кавернозные и ветвистые. Ну, простые чаще встречаются на коже лица или головы. Такие синевато-багровые пятна… может, видели? Бывает, и на пол-лица, как повезет. А вот кавернозные лезут глубже, в подкожную клетчатку, в мышцы, иногда даже в кость… Как увидите у себя такой бугорок на коже, мягкий и пружинит, когда нажмешь, значит, она… Вы уже собираетесь? Но я ведь только начал. Кавернозные ангиомы встречались и на слизистой рта, иногда и во внутренних органах, в печени… Бывает, во рту кровоточит, а сначала не поймешь, что… Да что вы? Мы до саркомы еще не добрались, вот когда дойдем до саркомы…
Учитель танцев стал бледнеть и заваливаться.
– Некоторым вообще ничего не надо, – успел еще сказать доктор Петрович. – Кефалогематома, например, сама рассасывается, если не загноится, конечно. Это кровяная опухоль головы, между надкостницей и наружной поверхностью черепа…
Доктор Петрович даже не дотронулся – только протянул пальцы к виску учителя танцев. Жерар Филип поднял ладони, чтобы защититься, и ему показалось, что на него стал медленно падать шкаф с медицинским оборудованием и черепом наверху.
– Юрий Петрович! – снова ворвался медбрат. – Шаликов вчера попросился сходить; мы думали, сегодня тоже попросится, и утку не дали, а он наделал под себя и по большому, и по малому, в палате у них вонь, а санитарка вроде сегодня не вышла, договорилась с коридорной Сенькиной, а Сенькина теперь говорит, что утки подносить договаривались, а с загаженным бельем возиться – нет… Что теперь делать?
Учитель танцев ощутил тошноту и рванулся к умывальнику за ширму.
– Во фронтовом медсанбате знаете что вам было бы за этот вопрос? – ответил доктор медбрату в упор.
Медбрат исчез.
– С этими простынями, – доверительно вздохнул доктор Рыжиков появившемуся из-за ширмы учителю танцев, – просто мучение. Спинальники пачкают, санитарки капризничают, их друг у друга отделения переманивают, санитарку сейчас найти труднее хирурга… Ну вот, а если папиллома, то тут без операции не обойтись. Папиллома у вас может возникнуть в гортани, на слизистой желудка, кишечника, мочевого пузыря… Она растет на ножке как гриб… Куда вы?
Заглянув за ширму, он увидел Жерара Филипа повиснувшим на умывальнике. Жерар Филип, придя в себя, с развязанным галстуком и ваткой нашатыря под носом, увидел в высшей степени обеспокоенно любезное лицо доктора Рыжикова и услышал его успокоительные слова:
– Это ничего… Я сам на первой операции, студентом, упал в обморок, хотя и был десантник демобилизованный. Хирург бритую голову зеленкой помазал – у меня уже в глазах потемнело. А он иглу под кожу – новокаиновой блокадой. Шишка с новокаином вздувается, вздувается… Вот и я так же… – закончил он со знакомым сочувственным вздохом, принимая на себя обмякнувшего Жерара Филипа. – Так и грохнулся на пол…
Кажется, более правдивой информации он никакому посетителю или родственнику никогда не давал.
А девочкам, которые пришли проведать Жанну, он прямо и честно сказал, что в спину ей попала вишневая косточка.
– Как – косточка?! – доверчиво моргнули из глаза-вишенки.
– Ну да, – со страшной доверительностью сказал доктор Петрович. – Бывает, человек ест вишневый компот… Разве она не любит компоты? И неудачно вишенку проглотит, прямо с косточкой. Она пойдет не по тому пути, запутается, попадет в позвоночник, застрянет… И мешает прыгать и сгибаться. Теперь мы ее достанем и снова запрыгается… Но это пока секрет!
Девочки сбились в стайку и стали секретничать.
…В день операции Жанна, уже лежа на животе и полузасыпая, слабо спросила:
– Ну как, созрела мысль? – Голосок замирал от страха и слабости, но она старалась держаться.
Когда такие маленькие человечки в своей беде стараются держаться, сердце доктора Рыжикова обливается кровью и гордостью.
– Созрела! – торжественно объявил он, присев перед ее лицом на корточки. – Не зря в этом году вспыхнула сверхновая звезда, а на Курилах началось извержение давно потухшего вулкана. Это знак, что созрела еще одна человеческая мысль. И мы с тобой совершим переворот в искусстве. Поднимется трам-тарарам, к тебе сбегутся журналисты за автографами… Не забудь тогда оставить контрамарочку старенькому Айболиту. Ладно?
– Ладно… – улыбнулась Жанна, хотя в этот миг ее кольнули еще одним уколом, расслабляющим мышцы. – А мысль какая?
– Гениальная! – без ложной скромности пообещал доктор Петрович.
– Нет, вы скажите, именно какая… – прошептала она, борясь со смыканием глаз.
– Вот жалко – уже не успею, – огорчился он искреннейше. – До операции. Придется после. Видишь, лично Коля Козлов прибыл за нами. Такой зеленый-зеленый…
Доктор Коля Козлов в зеленой реаниматорской робе и шапочке улыбнулся им специфичной анестезиологической улыбкой, подмигнув Жанне.
– Кто это? – не устояла ее девичья душа.
– Главный маг и волшебник нашего города, – с гордостью представил друга доктор Рыжиков. – Морской офицер, гвардеец-андреевец! Ну, поехали!
Тележка двинулась.
– Как Юрий Гагарин? – вспомнила она.
– Он самый! – подтвердил доктор Рыжиков. – Считай, ты репетируешь танец космонавта…
Тележка катится по коридору, больные жмутся к стенке. Тело, распростертое под простыней, глаза цепляются за остающихся. Остающиеся бледнеют и как бы отталкивают от себя: нет, мимо, мимо… Сегодня не меня, меня не так… И только доктор Рыжиков, как носильщик на вокзале, толкает себе тачку да похваливает танец космонавта. «Комбинезон мы сошьем сами, материал я видел в одном месте, в магазине таких не бывает. Серебристый, как у рыбки…»
В конце коридора расстались, а когда встретились снова, Жанна уже спала на высоком, как полка, узком поднятом столе, на правом боку, с резиновым шлангом во рту, со стеклянными трубочками, воткнутыми в проколотую вену, со шлангом в мочеточнике. Словом, много тяжкого. Ее невинное ангельское дыхание и притихшее перед судьбой сердцебиение мигали на экранах наркозной установки. Вдоль хрупкого позвоночника уже проведена полоса из зеленки.
Доктор Рыжиков, растопыривший руки, вымытые в трех тазах с аммиаком, прицелился на худенькую спину, обложенную простынями, и попросил показать рентгенснимок.
– Ну, братцы кролики… Нагните-ка ей вперед голову…
Меньше чем через час в этой нежной спине зияло окровавленное продолговатое оконце, облепленное розовеющей марлей и увешанное гирляндой блестящих зажимов. Внутри оконца торчали резко обнаженные кости позвоночника, отслоенные от мышц.
– Маша, – как всегда, сказал доктор Рыжиков, – не ваша Маша, а наша Маша, протрите мне глаза…
На полоске лица между колпаком и марлевой маской чернели точечки брызнувшей Жанниной крови. Их размывал пот.
Но это было только начало.
– Девушка хоть и совсем молоденькая, – прокряхтел он через час, – и не закостеневшая, как мы с вами, но кость у нее… Дай бог!.. Уже кисть онемела…
– Долго жить будет, – предрекла Сильва Сидоровна мрачно, как будто обрекала Жанну не на жизнь, а на смерть.
– Похоже, – поддакнул доктор Рыжиков. – Соломинкой не перешибешь.
– Хотя у иной, – сурово осадила Сильва Сидоровна, – кость трухлявая, а живет до восьмидесяти…
– Да, бывает, – согласился и тут доктор Рыжиков, опасаясь спорить с суровой помощницей.
Опять кровоточила отщипываемая по мельчайшему кусочку кость. Кто бы мог подумать, что дужки позвонков даже у молочных еще девушек такие мощные и крепкие. Вот что значит забота природы.
– Вот это архитектор… – прокряхтел про природу доктор Петрович. – Вот это на века… И конструкция изумительная, и прочность… И главное – рекламацию слать некому…
Из зеленого окружения Коли Козлова святым трагическим светом его облучили глаза Аве Марии.
– Живодеры мы, живодеры, – застеснялся он их. – Неужели так навсегда и будем живодерствовать? Мясники скотобойные, убивать нас надо… Неужели никто не придумает что-нибудь поизящнее? Лариса, давайте еще раз посмотрим… Эй, кто-нибудь нестерильный! Так… Найти бы эту штуку с первого раза… И лишнего не ковырять. Вы Родионова из железнодорожной хирургии знаете? Мы с ним раз промахнулись на целых три позвонка. Пришлось скусывать полпозвоночника лишних… А ведь ей танцевать… Изгибаться… Мы, конечно, своего удобства ради можем скромсать вверх и вниз по два лишних… Чтобы влезть легче… А танцевать? Как вы думаете, Лариса?
Рыжая кошка Лариска пожала стерильными плечами. Когда дело касалось другой женщины, пусть малолетней, она сохраняла бесстрасность.
Перед самой тонкой частью операции доктор Рыжиков снова мыл руки.
– Нет, все-таки надо мне парня, – бурчал он, оттирая щеткой Жаннину кровь под ногтями. – Без парня с этими костями…
Теперь в глубине этой прорези, без защитных костей, белело вещество спинного мозга. Такой мягкий белый податливый студенистый шнурок. Толкнут под локоть, ткнешь лопаточкой – сам не заметишь. И все. Никаким клеем не склеишь перерезанного пополам человека. А доктор Рыжиков так и лезет длинной блестящей лопастью в самое дно позвоночной ямы и даже отодвигает ложечкой этот магический нервный шнур. Он должен рассмотреть, что еще там под ним. И наконец рассматривает.
– Вот он, скорпион… Посветите-ка мне. Выше немного…
И совсем стал похож на механика, лезущего внутрь разобранной машины. Все головы сблизились, чтобы увидеть, что там пряталось, под мозговым шнурком.
– Ничего себе… – разжалобилась даже беспощадная к женщинам любого возраста и веса хищная рыжая лиса. – Оттанцевалась девочка… Переходим на жалобные песни.
– Если бы воздушно-десантные войска состояли из женщин, – задумчиво ответил доктор Рыжиков, – мы до сих пор бы так и не прорвали оборону на Свири… Так и сидели бы напротив финских дотов. А доты у них были на совесть. По-моему, мы так и не завоевали секрет этого железобетона. А внутри чуть ли не ковры и телевизоры…
– Если бы ваши вэдэве состояли из женщин, – зловредно отозвалась рыжая кошка, – то может, и войны бы не было…
– Как это – без войны? – не согласился доктор Рыжиков. – Скука… Ни тебе пробитых черепов, ни оторванных рук… Матери по сыновьям не плачут, бомбами детишек не разрывает… Если ее потянуть? Как вросла, нахалка…
– Ругайтесь не ругайтесь, все равно расти будет, – мрачно пообещала рыжая. – Да и фонтан устроит. Сцену у фонтана. Так что лучше не троньте.
– Ну да… – перешел на предсказания доктор Рыжиков. – Взяли ходячую, а выпустим параличную? А как хорошо начиналось… Клиническая картина яркая, границы затемнения четкие… Что крайне несвойственно нашим рентгенологам вообще… и ветвистым гемангиомам в частности…
Из птичьей бубнежки окровавленных мастеровых еще нельзя было понять дальнейшую судьбу Жанны Исаковой: будет она танцевать или только петь жалобные песни. Пальцы доктора Рыжикова рыскали внутри ее разрезанной спины, как будто щупая там золотое яичко.
– Ну что, оставить и зашить? – вздохнул он уже очень и очень устало. – Все-таки хоть декомпрессия… А может, испугается, перестанет расти…
– Очень она вас испугалась… – прошептала Лариска. – Страшно, аж жуть!
– Ну, а если на всякий случай вырезать? – поинтересовался он у окружающих, одновременно подкапываясь под мозговой жгут пальцами и инструментом. – Ну-ка, подержите мне его, чтоб не мешался… Прижмите вверх лопаточкой… Или нет, отожмите вниз… Черт возьми, и так нехорошо, и так плохо. Хотя и без того хуже некуда… А вдруг? Ну-ка, ножницы…
От неподвижного сидения с поднятыми руками у него давно ныла спина. Острыми ножничками он подлез под жгут, который придерживала рыжая, и стал вырезать из тонкой пленки-оболочки что-то темное и паукообразное. Рука при этом запустилась так далеко в спину Жанны, что ножницы должны были показаться откуда-нибудь из горла.
Никто бы не поверил, что Жанна после всего этого не только пошевелится, но и вообще проснется. Живодерня, как говорит доктор Рыжиков.
– Не дай бог, она там вросла… – накаркал он – и тонкая, острая струйка Жанниной артериальной крови брызнула ему в лицо.
Он зажал прорыв пальцем и потребовал, чтобы ему протерли глаза – он ничего не видит. Поднялась суматоха, типичная для любой кровотекущей паники. Хотя от суеты остальных ничего не зависело. Разве от Сильвы Сидоровны, которая молча подала зажим и иглу. И от швейных талантов Лариски. «Пульс в норме, дыхание в норме», – трагически сказала Аве Мария от своего столика. Кровь фонтанировала из-под пальца, спинномозговой жгут все ерзал, мешая подлезть к прорыву и к скорпиончику.
– Самого его, что ли, пришить, – пропыхтел доктор Рыжиков, борясь со скользким шнуром, по которому текла сейчас вся сонная Жаннина жизнь и который только не хватало проколоть.
После фонтана долго переводили дыхание, как зайцы, убежавшие от собак.
– Вот теперь понятно, что нельзя, – смирился с судьбой доктор Рыжиков. – Этак мы с корнем артерию вырвем…
И он, и рыжая Лариска были в крови, как мясники. Нежная Жанна…
«Пульс в норме, дыхание в норме…»
Держись, Жанна!
– Сочатся и сочатся… – сообщил доктор Рыжиков, еще раз слазив в эту спинную шахту. Сочились веточки коричневого переплетенного скорпиона. – Уф, братцы кролики! Сил моих нет. А может их прижечь?
– А заодно и мозговое вещество? – съехидничала рыжая лиса.
– У вас, у рыжих, сильно развито воображение, – отплатил ей доктор Рыжиков. – Притом злокачественное…
Заложив дырку марлей, они пошли снова мыть руки, чтоб не скользили пальцы в ответственный момент.
– Жестоко, – сказал доктор Петрович, вернувшись и снова всмотревшись в шахту. – Но делать-то нечего. Она тут век сочиться будет, и мы отсюда никогда не выйдем… При нашей жизни…
– Тогда полный вперед и жгите, – поторопил Коля Козлов, который отвечал не за то, чтобы Жанна потом танцевала, а только за то, чтобы она нынче проснулась. Поэтому он был смелее, но его сразу осудили за это трагические глаза Аве Марии.
– А если узнают? – Рыжая кошка Лариска всегда была смелой во многих других вопросах, но тут ответственности брать не захотела, упрямилась. – Во всех учебниках запрещено…
– Да, конечно, узнают, – обреченно вздохнул доктор Рыжиков. – Оперу-то написать придется…
Писать оперу по-ихнему, по-медицинскому, – заполнять операционный журнал.
– Вы мне светите здесь лампочкой… – начал он давать последние распоряжения. – А Коля пусть наведет лампу, чтобы мне тень не… Полезли, что ли?
Прижигают они там не спичками, конечно. Электротермокоагулятором, если так можно выразиться. Ну, типа тонкого паяльника. Доктор Петрович еще сообразил электропинцет, но некому было сделать, а он электротехники побаивался. Не из-за себя, конечно, а не убить бы больного.
– Что за куриная слепота… – проворчал он на лампочку. – Опять батарейку не заменили?
– Нет батареек, – сухо отрезала Сильва Сидоровна.
– Ну вот… вэвээс – страна чудес… И я магазины объездил… Ну ведь спутники же запускаем, людей в ракетах на конвейер поставили… А батарейки такие маленькие, плюгавенькие, вшивенькие плосконькие штучки… Пятнадцать копеек за штучку. А министерств – одно страшней другого. Оборонное, транспортное, тяжелого, легкого машиностроения, электротехническое, химическое… И сколько в них пузатых дядь с толстыми портфелями и зарплатами… Дяденьки, дайте, пожалуйста, одну маленькую карманную батарейку за пятнадцать копеек…
Все стыдливо молчали, как будто они и были толстыми дядями, прятавшими от доктора Петровича столь нужную ему батарейку. А лампочка на гибком шланге агонизировала.
– Вот тут и промахнись… – Он, кажется, головой влез в рану. Внутри ее раздался легкий, столь знакомый треск, и из нее пошел запах паленой ткани. Жанниной ткани. Жанна даже не вздрогнула. Не ойкнула. – А, прищурились! – наконец-то повеселел доктор Рыжиков. – Съежились, черти…
Лариска одной рукой лопаточкой отжимала для него мозговой жгут, другой держала угасающую лампочку. Двоим тут было тесно, они даже прижались щеками друг к другу, но не заметили этого.
– Значит, ждать миллион лет? – пугалась Жанна.
– Миллион уже прошел, – спешил обрадовать ее доктор Рыжиков. – И не один. Да только зрелых мыслей маловато.
Ибо легко представить тьму незрелых мыслей, которые витают вокруг нас, преждевременно сорвавшись с древа сознания. Его зеленые плоды. О них и ушибаются редкие зрелые мысли. И даже расшибаются, если так можно выразиться.
Но Жанне он сказал короче:
– Осталось, может быть, несколько дней. Ну, неделя… Можно потерпеть?
– Можно, – успокаивалась Жанна, которая все с большим трудом поднималась с постели в столовую или туалет.
Ей уже выдали казенные костыли.
Учитель танцев как увидел ее на них, так и зашелся.
– А я еще верил в нашу медицину! – воскликнул он, придя к доктору Рыжикову.
– Уж извините, – вздохнул доктор Рыжиков, – чем богаты…
– Я понимаю, здесь не Москва… – вскинул учитель танцев артистический профиль, про который ему кто-то сказал, что он похож на Жерара Филипа. – Но вы поймите и меня. Мы хотели направить ее в училище Вагановой, она должна быть визитной карточкой нашей студии. Да, да, мы скоро будем студией, этот вопрос почти решен… У нас отчетный концерт, а ей все хуже. Уже и с костылями… А я ей столько доверил! «Лебедь» Сен-Санса, индийский танец, узбекский с косичками, соло в «Жоке», из «Щелкунчика» фрагмент… Мы ведь перестроиться не успеем. У меня есть способные девочки, но такой одаренной… Может, вы можете вызвать профессора из Москвы? А как называется ее болезнь? Ведь мы для нее столько сделали…
Жанна с лету попала в заповедник, в отдельную палатку с ковриком и полированной мебелью. Это учитель приписывал себе, потому что родители Жанны были люди простые. Но на самом деле в этом полностью была заслуга Ады Викторовны, так как место в танцевальной студии после поездки в Артек на детский фестиваль стало в городе большим дефицитом. Говорили, так можно и за границу попасть, на международный смотр. И она сразу получила учителя танцев в свои бархатистые руки.
Правда, она с той же чуткостью улавливала издалека запах окровавленных бинтов и полных уток, выносимых из палаты с неподвижным больным. Поэтому Жанне незаметно приготовлялось место в простой хирургии. И перед операцией ее перенесли туда.
Родители услышали об операции со страхом.
Они стояли перед доктором Петровичем – как напуганные сверхсрочники перед сердитым генералом. Он никак не мог усадить их и тоже был вынужден встать. Так они стояли, разделенные столом, как на дипломатических переговорах.
Будь его воля, он во всех таких случаях вывешивал бы на дверь одну универсальную вывеску: «Сделаем все, что возможно.» Эта латинская тарабарщина с названиями пострадавших органов только допугивает и без того пугливых.
– Не буду ни пугать, ни обнадеживать, – понес он свой крест. – Клиническая картина более или менее ясна, анализы закончились. Если сможем – обойдемся без операции. Если нет – будет нужен серьезный уход.
– А вы… – сглотнул комок тихий отец-экономист, – такие операции… делали?
– Я их делаю десять лет, – скромно сказал доктор Рыжиков.
– А бывает, что… умирают? – сглотнула комок мать.
– Чаще всего, по статистике, умирают вполне здоровые люди, которые больницы и не нюхали, – вполне серьезно сказал он.
– Как? – спросила она.
– Под колесами транспорта, – вспомнил он заклятого врага нейрохирургов. – Самый высокий процент смертности там. А на операциях смертность меньше полпроцента. И то смертельно больных. Жанне до этого далеко.
Отец-экономист несмело улыбнулся матери-библиотекарю.
– А чем она болеет, доктор?
– Знаете, – сказал им доктор Рыжиков, – у нас в медицине каждую болезнь кто как хочет, так и называет. В общем, ей может быть на какое-то время и хуже, чем сейчас, она может временно потерять подвижность ног, но вы никогда не говорите с ней как с больной.
– А как? – спросили она оба.
– Как с обычной симпатичной талантливой девочкой. – выдал он откровенно. – Вы такие же врачи, как и мы.
– Как это? – спросили она оба.
Он растолковал, как. Они перестали дрожать и расслабились. Мать Жанны даже села. Отец так и простоял перед доктором Рыжиковым, преданно глядя ему в лицо. Но, уходя, все же спросил:
– А вы названия болезни нам не скажете? Нельзя сказать?
Он знал, как боятся названия. Того самого, рокового.
– Да почему же нельзя? – удивился он благодушно. – Самый обычный, примитивнейший блок спинального субарахноидального пространства. Вот разблокируем нашими домашними средствами – и затанцует…
– Правда? – Они пошли, обрадованно поддерживая друг друга. – Видишь, врач говорит…
Но кому-то все было мало. И он примчался, чтобы заявить доктору Рыжикову:
– Вы лжете!
Это был почему-то учитель танцев. Голос у него дрожал от возмущения.
Доктор Рыжиков в белой шапочке несколько оторопел, хоть в жизни видел много всякого.
– Вы вводите родителей в заблуждение! У нее рак позвоночника!
Почему-то ему очень хотелось разоблачить доктора Рыжикова, а с ним – и всю медицину. И он торжествовал, будто рак позвоночника – это первая премия на балетном конкурсе.
У доктора Рыжикова открывалась чуть заметная дальнозоркость. Особенно от усталости. К концу дня он обычно начинал потихоньку и понезаметнее отодвигаться, чтобы лучше разглядеть то, что надо. Или кого надо. Но в общем зрение было еще морским. И никаких следов куриной слепоты.
– Вам никогда не говорили, – взял он карандаш, – что вы похожи на Жерара Филипа?
Учителю танцев надо было немного. От самой малой похвалы он становился еще высокомернее.
– Это здесь ни при чем, – повернулся он профилем, чтобы было виднее, и доктор Рыжиков сподручнее набрасывал его на листок ватмана.
– Такой болезни и в природе нет, – сказал доктор Петрович. – Рак позвоночника. И откуда вы взяли?
– Как это нет? – Жерар Филип показал своим профилем, что его не проведешь. – Вы просто скрываете, чтобы…
Зачем доктору Рыжикову надо скрывать, он не успел договорить, так как в дежурку влетел молодой и рьяный медбрат из практикантов в кокетливой шапочке на вершинах могучих кудрей:
– Юрий Петрович! У Филиппова моча с кровью!
Учитель танцев дернулся. Доктор Рыжиков сказал что-то на латыни. Медбрат исчез.
– Моча с кровью, – гостеприимно объяснил он учителю, – чаще всего означает разрыв или повреждение почек. Это характерно для падения с высоты плашмя, когда пострадавший ушибается животом или спиной…
– Стойте… – уже тише сказал учитель танцев. – Я хотел только насчет Жанны…
– А… – припомнил доктор Рыжиков. – Строго говоря… А вам правда самому лично нужна или для кого-то?
– Вы сами всегда говорите: правда – лучшее лекарство, – гордо ответил Жерар Филип.
– Кто это «вы»? – уточнил доктор Рыжиков.
– Вернее, мы с вами, и педагоги, и врачи! Ложью еще никого не лечили!
– Ну хорошо, – проникся доктор Рыжиков. – Я вам раскрою всю правду. Но только для вас. У нее не может быть рака. Никогда.
– Почему? – удивился Жерар этой твердости. – А зачем же тогда операция?
Правда так правда, решил доктор Рыжиков.
– Хотите знать все? – спросил он в упор.
– Хочу… – чуть побледнел отчаянный Жерар.
– Опухоли делятся на качественные и злокачественные. Вы слышали, наверно.
– Слышал… – кивнул учитель танцев, готовясь к самой страшной правде.
– Даже простейший лимфаденит. У вас, допустим, здесь, повыше соска, ближе к подмышке… Немного расстегнитесь, я покажу… Вот здесь, например… образовалась припухлость, воспаление кожи… потом боль… При прощупывании увеличенные болезненные узлы… Это воспаление лимфатического узла. В него внедряются гноеродные микробы, стафилококки или стрептококки и… Что с вами? Да ничего у вас нет, это к примеру. Или липома, жировая опухоль, доброкачественнейшая и безобиднейшая. Растет медленно, но вырасти может размером с голову, вот здесь откуда-нибудь, из подбородка… Ну это мы вырезаем шутя. Да вы не волнуйтесь, это любой четверокурсник перочинным ножичком чик – и нету… Так же, как атерому. Только не надо путать с мозговой грыжей, они образуют похожие шишки на голове. Вот у вас тут что за бугорочек? Может, она и есть… пока что небольшая… Ничего страшного, просто закупорилось отверстие сальной железы на поверхности кожи, и развилась ретенционная киста…
Учитель танцев выдернул голову из широких и теплых ладоней доктора Рыжикова и попытался встать.
– Да вы не волнуйтесь, – нежно сказал доктор Петрович. – Это почти безболезненно, и за неделю управимся. Только побрить голову придется или выбрить кусочек вокруг шишки. Прикроете волосами потом, да и все… Никто и не заметит. Ну что еще там у нас? Ангиома. Весьма доброкачественная опухоль сосудистого строения. То есть из кровеносных или лимфатических сосудов. Они сплетаются в такой плотный змеиный клубок и бывают простые, кавернозные и ветвистые. Ну, простые чаще встречаются на коже лица или головы. Такие синевато-багровые пятна… может, видели? Бывает, и на пол-лица, как повезет. А вот кавернозные лезут глубже, в подкожную клетчатку, в мышцы, иногда даже в кость… Как увидите у себя такой бугорок на коже, мягкий и пружинит, когда нажмешь, значит, она… Вы уже собираетесь? Но я ведь только начал. Кавернозные ангиомы встречались и на слизистой рта, иногда и во внутренних органах, в печени… Бывает, во рту кровоточит, а сначала не поймешь, что… Да что вы? Мы до саркомы еще не добрались, вот когда дойдем до саркомы…
Учитель танцев стал бледнеть и заваливаться.
– Некоторым вообще ничего не надо, – успел еще сказать доктор Петрович. – Кефалогематома, например, сама рассасывается, если не загноится, конечно. Это кровяная опухоль головы, между надкостницей и наружной поверхностью черепа…
Доктор Петрович даже не дотронулся – только протянул пальцы к виску учителя танцев. Жерар Филип поднял ладони, чтобы защититься, и ему показалось, что на него стал медленно падать шкаф с медицинским оборудованием и черепом наверху.
– Юрий Петрович! – снова ворвался медбрат. – Шаликов вчера попросился сходить; мы думали, сегодня тоже попросится, и утку не дали, а он наделал под себя и по большому, и по малому, в палате у них вонь, а санитарка вроде сегодня не вышла, договорилась с коридорной Сенькиной, а Сенькина теперь говорит, что утки подносить договаривались, а с загаженным бельем возиться – нет… Что теперь делать?
Учитель танцев ощутил тошноту и рванулся к умывальнику за ширму.
– Во фронтовом медсанбате знаете что вам было бы за этот вопрос? – ответил доктор медбрату в упор.
Медбрат исчез.
– С этими простынями, – доверительно вздохнул доктор Рыжиков появившемуся из-за ширмы учителю танцев, – просто мучение. Спинальники пачкают, санитарки капризничают, их друг у друга отделения переманивают, санитарку сейчас найти труднее хирурга… Ну вот, а если папиллома, то тут без операции не обойтись. Папиллома у вас может возникнуть в гортани, на слизистой желудка, кишечника, мочевого пузыря… Она растет на ножке как гриб… Куда вы?
Заглянув за ширму, он увидел Жерара Филипа повиснувшим на умывальнике. Жерар Филип, придя в себя, с развязанным галстуком и ваткой нашатыря под носом, увидел в высшей степени обеспокоенно любезное лицо доктора Рыжикова и услышал его успокоительные слова:
– Это ничего… Я сам на первой операции, студентом, упал в обморок, хотя и был десантник демобилизованный. Хирург бритую голову зеленкой помазал – у меня уже в глазах потемнело. А он иглу под кожу – новокаиновой блокадой. Шишка с новокаином вздувается, вздувается… Вот и я так же… – закончил он со знакомым сочувственным вздохом, принимая на себя обмякнувшего Жерара Филипа. – Так и грохнулся на пол…
Кажется, более правдивой информации он никакому посетителю или родственнику никогда не давал.
А девочкам, которые пришли проведать Жанну, он прямо и честно сказал, что в спину ей попала вишневая косточка.
– Как – косточка?! – доверчиво моргнули из глаза-вишенки.
– Ну да, – со страшной доверительностью сказал доктор Петрович. – Бывает, человек ест вишневый компот… Разве она не любит компоты? И неудачно вишенку проглотит, прямо с косточкой. Она пойдет не по тому пути, запутается, попадет в позвоночник, застрянет… И мешает прыгать и сгибаться. Теперь мы ее достанем и снова запрыгается… Но это пока секрет!
Девочки сбились в стайку и стали секретничать.
…В день операции Жанна, уже лежа на животе и полузасыпая, слабо спросила:
– Ну как, созрела мысль? – Голосок замирал от страха и слабости, но она старалась держаться.
Когда такие маленькие человечки в своей беде стараются держаться, сердце доктора Рыжикова обливается кровью и гордостью.
– Созрела! – торжественно объявил он, присев перед ее лицом на корточки. – Не зря в этом году вспыхнула сверхновая звезда, а на Курилах началось извержение давно потухшего вулкана. Это знак, что созрела еще одна человеческая мысль. И мы с тобой совершим переворот в искусстве. Поднимется трам-тарарам, к тебе сбегутся журналисты за автографами… Не забудь тогда оставить контрамарочку старенькому Айболиту. Ладно?
– Ладно… – улыбнулась Жанна, хотя в этот миг ее кольнули еще одним уколом, расслабляющим мышцы. – А мысль какая?
– Гениальная! – без ложной скромности пообещал доктор Петрович.
– Нет, вы скажите, именно какая… – прошептала она, борясь со смыканием глаз.
– Вот жалко – уже не успею, – огорчился он искреннейше. – До операции. Придется после. Видишь, лично Коля Козлов прибыл за нами. Такой зеленый-зеленый…
Доктор Коля Козлов в зеленой реаниматорской робе и шапочке улыбнулся им специфичной анестезиологической улыбкой, подмигнув Жанне.
– Кто это? – не устояла ее девичья душа.
– Главный маг и волшебник нашего города, – с гордостью представил друга доктор Рыжиков. – Морской офицер, гвардеец-андреевец! Ну, поехали!
Тележка двинулась.
– Как Юрий Гагарин? – вспомнила она.
– Он самый! – подтвердил доктор Рыжиков. – Считай, ты репетируешь танец космонавта…
Тележка катится по коридору, больные жмутся к стенке. Тело, распростертое под простыней, глаза цепляются за остающихся. Остающиеся бледнеют и как бы отталкивают от себя: нет, мимо, мимо… Сегодня не меня, меня не так… И только доктор Рыжиков, как носильщик на вокзале, толкает себе тачку да похваливает танец космонавта. «Комбинезон мы сошьем сами, материал я видел в одном месте, в магазине таких не бывает. Серебристый, как у рыбки…»
В конце коридора расстались, а когда встретились снова, Жанна уже спала на высоком, как полка, узком поднятом столе, на правом боку, с резиновым шлангом во рту, со стеклянными трубочками, воткнутыми в проколотую вену, со шлангом в мочеточнике. Словом, много тяжкого. Ее невинное ангельское дыхание и притихшее перед судьбой сердцебиение мигали на экранах наркозной установки. Вдоль хрупкого позвоночника уже проведена полоса из зеленки.
Доктор Рыжиков, растопыривший руки, вымытые в трех тазах с аммиаком, прицелился на худенькую спину, обложенную простынями, и попросил показать рентгенснимок.
– Ну, братцы кролики… Нагните-ка ей вперед голову…
Меньше чем через час в этой нежной спине зияло окровавленное продолговатое оконце, облепленное розовеющей марлей и увешанное гирляндой блестящих зажимов. Внутри оконца торчали резко обнаженные кости позвоночника, отслоенные от мышц.
– Маша, – как всегда, сказал доктор Рыжиков, – не ваша Маша, а наша Маша, протрите мне глаза…
На полоске лица между колпаком и марлевой маской чернели точечки брызнувшей Жанниной крови. Их размывал пот.
Но это было только начало.
– Девушка хоть и совсем молоденькая, – прокряхтел он через час, – и не закостеневшая, как мы с вами, но кость у нее… Дай бог!.. Уже кисть онемела…
– Долго жить будет, – предрекла Сильва Сидоровна мрачно, как будто обрекала Жанну не на жизнь, а на смерть.
– Похоже, – поддакнул доктор Рыжиков. – Соломинкой не перешибешь.
– Хотя у иной, – сурово осадила Сильва Сидоровна, – кость трухлявая, а живет до восьмидесяти…
– Да, бывает, – согласился и тут доктор Рыжиков, опасаясь спорить с суровой помощницей.
Опять кровоточила отщипываемая по мельчайшему кусочку кость. Кто бы мог подумать, что дужки позвонков даже у молочных еще девушек такие мощные и крепкие. Вот что значит забота природы.
– Вот это архитектор… – прокряхтел про природу доктор Петрович. – Вот это на века… И конструкция изумительная, и прочность… И главное – рекламацию слать некому…
Из зеленого окружения Коли Козлова святым трагическим светом его облучили глаза Аве Марии.
– Живодеры мы, живодеры, – застеснялся он их. – Неужели так навсегда и будем живодерствовать? Мясники скотобойные, убивать нас надо… Неужели никто не придумает что-нибудь поизящнее? Лариса, давайте еще раз посмотрим… Эй, кто-нибудь нестерильный! Так… Найти бы эту штуку с первого раза… И лишнего не ковырять. Вы Родионова из железнодорожной хирургии знаете? Мы с ним раз промахнулись на целых три позвонка. Пришлось скусывать полпозвоночника лишних… А ведь ей танцевать… Изгибаться… Мы, конечно, своего удобства ради можем скромсать вверх и вниз по два лишних… Чтобы влезть легче… А танцевать? Как вы думаете, Лариса?
Рыжая кошка Лариска пожала стерильными плечами. Когда дело касалось другой женщины, пусть малолетней, она сохраняла бесстрасность.
Перед самой тонкой частью операции доктор Рыжиков снова мыл руки.
– Нет, все-таки надо мне парня, – бурчал он, оттирая щеткой Жаннину кровь под ногтями. – Без парня с этими костями…
Теперь в глубине этой прорези, без защитных костей, белело вещество спинного мозга. Такой мягкий белый податливый студенистый шнурок. Толкнут под локоть, ткнешь лопаточкой – сам не заметишь. И все. Никаким клеем не склеишь перерезанного пополам человека. А доктор Рыжиков так и лезет длинной блестящей лопастью в самое дно позвоночной ямы и даже отодвигает ложечкой этот магический нервный шнур. Он должен рассмотреть, что еще там под ним. И наконец рассматривает.
– Вот он, скорпион… Посветите-ка мне. Выше немного…
И совсем стал похож на механика, лезущего внутрь разобранной машины. Все головы сблизились, чтобы увидеть, что там пряталось, под мозговым шнурком.
– Ничего себе… – разжалобилась даже беспощадная к женщинам любого возраста и веса хищная рыжая лиса. – Оттанцевалась девочка… Переходим на жалобные песни.
– Если бы воздушно-десантные войска состояли из женщин, – задумчиво ответил доктор Рыжиков, – мы до сих пор бы так и не прорвали оборону на Свири… Так и сидели бы напротив финских дотов. А доты у них были на совесть. По-моему, мы так и не завоевали секрет этого железобетона. А внутри чуть ли не ковры и телевизоры…
– Если бы ваши вэдэве состояли из женщин, – зловредно отозвалась рыжая кошка, – то может, и войны бы не было…
– Как это – без войны? – не согласился доктор Рыжиков. – Скука… Ни тебе пробитых черепов, ни оторванных рук… Матери по сыновьям не плачут, бомбами детишек не разрывает… Если ее потянуть? Как вросла, нахалка…
– Ругайтесь не ругайтесь, все равно расти будет, – мрачно пообещала рыжая. – Да и фонтан устроит. Сцену у фонтана. Так что лучше не троньте.
– Ну да… – перешел на предсказания доктор Рыжиков. – Взяли ходячую, а выпустим параличную? А как хорошо начиналось… Клиническая картина яркая, границы затемнения четкие… Что крайне несвойственно нашим рентгенологам вообще… и ветвистым гемангиомам в частности…
Из птичьей бубнежки окровавленных мастеровых еще нельзя было понять дальнейшую судьбу Жанны Исаковой: будет она танцевать или только петь жалобные песни. Пальцы доктора Рыжикова рыскали внутри ее разрезанной спины, как будто щупая там золотое яичко.
– Ну что, оставить и зашить? – вздохнул он уже очень и очень устало. – Все-таки хоть декомпрессия… А может, испугается, перестанет расти…
– Очень она вас испугалась… – прошептала Лариска. – Страшно, аж жуть!
– Ну, а если на всякий случай вырезать? – поинтересовался он у окружающих, одновременно подкапываясь под мозговой жгут пальцами и инструментом. – Ну-ка, подержите мне его, чтоб не мешался… Прижмите вверх лопаточкой… Или нет, отожмите вниз… Черт возьми, и так нехорошо, и так плохо. Хотя и без того хуже некуда… А вдруг? Ну-ка, ножницы…
От неподвижного сидения с поднятыми руками у него давно ныла спина. Острыми ножничками он подлез под жгут, который придерживала рыжая, и стал вырезать из тонкой пленки-оболочки что-то темное и паукообразное. Рука при этом запустилась так далеко в спину Жанны, что ножницы должны были показаться откуда-нибудь из горла.
Никто бы не поверил, что Жанна после всего этого не только пошевелится, но и вообще проснется. Живодерня, как говорит доктор Рыжиков.
– Не дай бог, она там вросла… – накаркал он – и тонкая, острая струйка Жанниной артериальной крови брызнула ему в лицо.
Он зажал прорыв пальцем и потребовал, чтобы ему протерли глаза – он ничего не видит. Поднялась суматоха, типичная для любой кровотекущей паники. Хотя от суеты остальных ничего не зависело. Разве от Сильвы Сидоровны, которая молча подала зажим и иглу. И от швейных талантов Лариски. «Пульс в норме, дыхание в норме», – трагически сказала Аве Мария от своего столика. Кровь фонтанировала из-под пальца, спинномозговой жгут все ерзал, мешая подлезть к прорыву и к скорпиончику.
– Самого его, что ли, пришить, – пропыхтел доктор Рыжиков, борясь со скользким шнуром, по которому текла сейчас вся сонная Жаннина жизнь и который только не хватало проколоть.
После фонтана долго переводили дыхание, как зайцы, убежавшие от собак.
– Вот теперь понятно, что нельзя, – смирился с судьбой доктор Рыжиков. – Этак мы с корнем артерию вырвем…
И он, и рыжая Лариска были в крови, как мясники. Нежная Жанна…
«Пульс в норме, дыхание в норме…»
Держись, Жанна!
– Сочатся и сочатся… – сообщил доктор Рыжиков, еще раз слазив в эту спинную шахту. Сочились веточки коричневого переплетенного скорпиона. – Уф, братцы кролики! Сил моих нет. А может их прижечь?
– А заодно и мозговое вещество? – съехидничала рыжая лиса.
– У вас, у рыжих, сильно развито воображение, – отплатил ей доктор Рыжиков. – Притом злокачественное…
Заложив дырку марлей, они пошли снова мыть руки, чтоб не скользили пальцы в ответственный момент.
– Жестоко, – сказал доктор Петрович, вернувшись и снова всмотревшись в шахту. – Но делать-то нечего. Она тут век сочиться будет, и мы отсюда никогда не выйдем… При нашей жизни…
– Тогда полный вперед и жгите, – поторопил Коля Козлов, который отвечал не за то, чтобы Жанна потом танцевала, а только за то, чтобы она нынче проснулась. Поэтому он был смелее, но его сразу осудили за это трагические глаза Аве Марии.
– А если узнают? – Рыжая кошка Лариска всегда была смелой во многих других вопросах, но тут ответственности брать не захотела, упрямилась. – Во всех учебниках запрещено…
– Да, конечно, узнают, – обреченно вздохнул доктор Рыжиков. – Оперу-то написать придется…
Писать оперу по-ихнему, по-медицинскому, – заполнять операционный журнал.
– Вы мне светите здесь лампочкой… – начал он давать последние распоряжения. – А Коля пусть наведет лампу, чтобы мне тень не… Полезли, что ли?
Прижигают они там не спичками, конечно. Электротермокоагулятором, если так можно выразиться. Ну, типа тонкого паяльника. Доктор Петрович еще сообразил электропинцет, но некому было сделать, а он электротехники побаивался. Не из-за себя, конечно, а не убить бы больного.
– Что за куриная слепота… – проворчал он на лампочку. – Опять батарейку не заменили?
– Нет батареек, – сухо отрезала Сильва Сидоровна.
– Ну вот… вэвээс – страна чудес… И я магазины объездил… Ну ведь спутники же запускаем, людей в ракетах на конвейер поставили… А батарейки такие маленькие, плюгавенькие, вшивенькие плосконькие штучки… Пятнадцать копеек за штучку. А министерств – одно страшней другого. Оборонное, транспортное, тяжелого, легкого машиностроения, электротехническое, химическое… И сколько в них пузатых дядь с толстыми портфелями и зарплатами… Дяденьки, дайте, пожалуйста, одну маленькую карманную батарейку за пятнадцать копеек…
Все стыдливо молчали, как будто они и были толстыми дядями, прятавшими от доктора Петровича столь нужную ему батарейку. А лампочка на гибком шланге агонизировала.
– Вот тут и промахнись… – Он, кажется, головой влез в рану. Внутри ее раздался легкий, столь знакомый треск, и из нее пошел запах паленой ткани. Жанниной ткани. Жанна даже не вздрогнула. Не ойкнула. – А, прищурились! – наконец-то повеселел доктор Рыжиков. – Съежились, черти…
Лариска одной рукой лопаточкой отжимала для него мозговой жгут, другой держала угасающую лампочку. Двоим тут было тесно, они даже прижались щеками друг к другу, но не заметили этого.