Страница:
– Это я лошадь, – виновато сказал доктор Рыжиков. – Надо было знать до… Не лошадь даже, а бегемот. Знаете что? Вы этим, пожалуйста, не затрудняйтесь. Я как-нибудь сам выкручусь.
– А что, нельзя без нее? – поскреб Самсонов в затылке крючком левой культи.
– Нет, – грустно сказал доктор Рыжиков. – Это единственный выход. Да вы не затрудняйтесь, вы меня и так… Но как вы все-таки сюда попали?
– Да дело ерундовое, – стал успокаивать стекольщик. – Работы на день-два. Мусорить жалко, чистоту такую гадить. Линолеум красивенький опять же… Плевое дело, это мы мигом…
– А чтобы ваши стекла горели ярче, – перевел разговор на приятную тему доктор Петрович, – у меня есть прекрасная люстра. Мы ее в коридоре. А в палатах торшеры…
– Тут без электрика не обойтись, – заключил больной Самсонов. – Дерматина помните? Который со столба упал. Ну, лямка на кошке порвалась…
– Больной Дарвадинов, вспомнил доктор Рыжиков историю болезни. Вывих плеча, перелом ключицы, трещина левой височной кости, гематома, прогрессирующий отек головного мозга… Все как у людей. Опоздай прорубить в черепе окно для декомпрессии, и… некому сейчас было бы вешать люстру, которую задумал доктор Рыжиков вместо казенных плафонов. Очень уж он их ненавидел.
Через день в новеньком, чистеньком, аккуратненьком флигельке снова начали долбить стены.
– Я думал, у нас будет отдельное государство, – мягко улыбнулся Сулейман. – А у нас все как у всех. Сперва строим, потом стены бьем… Я думал, это строители виноваты, а это, оказывается, воля аллаха.
– Закон сообщающихся сосудов, – ответил сверху запыленный доктор Рыжиков, который искупал вину, лично пробивая зубилом и молотком дырку в стене. – Все мы… немножко… лошади…
– Древние лошади, – еще мягче улыбнулся Сулейман.
Доктор Рыжиков с поднятым молотком чуть внимательнее посмотрел на него с табуретки.
– Мне кажется, вы что-то задумали, – мелькнула в его голосе тревога.
– Пока не беспокойтесь, – мягко сказал Сулейман. – Можете добивать дырку.
– Вы бы с той стороны последили, – попросил доктор Рыжиков. – Чтобы стена не треснула.
– Она уже треснула, – успокоил его Сулейман. – Но я отсюда не уйду. Я уйду только с вами. Вы сколько уже месяцев носите временную пломбу?
Доктор Рыжиков стал похож на каторжника.
– Лев Христофорович будет ждать хоть до утра, – сказал конвоир подконвойному. – Он сказал, что, если вы почувствуете хоть малейшую боль, он даст вам вырвать свой золотой зуб.
Доктор Рыжиков бил все беспросветней, к тому же заметно замедленней. Будто решил остаться на этом табуретном постаменте действующим памятником самому себе. Лишь бы подальше от мягких, сильных, приятно пахнущих зубоврачебных рук Льва Христофоровича.
Но и сторож у подножия этого памятника тоже, видно, устроился на века.
33
34
– А что, нельзя без нее? – поскреб Самсонов в затылке крючком левой культи.
– Нет, – грустно сказал доктор Рыжиков. – Это единственный выход. Да вы не затрудняйтесь, вы меня и так… Но как вы все-таки сюда попали?
– Да дело ерундовое, – стал успокаивать стекольщик. – Работы на день-два. Мусорить жалко, чистоту такую гадить. Линолеум красивенький опять же… Плевое дело, это мы мигом…
– А чтобы ваши стекла горели ярче, – перевел разговор на приятную тему доктор Петрович, – у меня есть прекрасная люстра. Мы ее в коридоре. А в палатах торшеры…
– Тут без электрика не обойтись, – заключил больной Самсонов. – Дерматина помните? Который со столба упал. Ну, лямка на кошке порвалась…
– Больной Дарвадинов, вспомнил доктор Рыжиков историю болезни. Вывих плеча, перелом ключицы, трещина левой височной кости, гематома, прогрессирующий отек головного мозга… Все как у людей. Опоздай прорубить в черепе окно для декомпрессии, и… некому сейчас было бы вешать люстру, которую задумал доктор Рыжиков вместо казенных плафонов. Очень уж он их ненавидел.
Через день в новеньком, чистеньком, аккуратненьком флигельке снова начали долбить стены.
– Я думал, у нас будет отдельное государство, – мягко улыбнулся Сулейман. – А у нас все как у всех. Сперва строим, потом стены бьем… Я думал, это строители виноваты, а это, оказывается, воля аллаха.
– Закон сообщающихся сосудов, – ответил сверху запыленный доктор Рыжиков, который искупал вину, лично пробивая зубилом и молотком дырку в стене. – Все мы… немножко… лошади…
– Древние лошади, – еще мягче улыбнулся Сулейман.
Доктор Рыжиков с поднятым молотком чуть внимательнее посмотрел на него с табуретки.
– Мне кажется, вы что-то задумали, – мелькнула в его голосе тревога.
– Пока не беспокойтесь, – мягко сказал Сулейман. – Можете добивать дырку.
– Вы бы с той стороны последили, – попросил доктор Рыжиков. – Чтобы стена не треснула.
– Она уже треснула, – успокоил его Сулейман. – Но я отсюда не уйду. Я уйду только с вами. Вы сколько уже месяцев носите временную пломбу?
Доктор Рыжиков стал похож на каторжника.
– Лев Христофорович будет ждать хоть до утра, – сказал конвоир подконвойному. – Он сказал, что, если вы почувствуете хоть малейшую боль, он даст вам вырвать свой золотой зуб.
Доктор Рыжиков бил все беспросветней, к тому же заметно замедленней. Будто решил остаться на этом табуретном постаменте действующим памятником самому себе. Лишь бы подальше от мягких, сильных, приятно пахнущих зубоврачебных рук Льва Христофоровича.
Но и сторож у подножия этого памятника тоже, видно, устроился на века.
33
– Ну… Брось костыль, не бойся! Будет держать! Да будет, будет! Ну, я тебя подержу, только отпусти костыль!
Но Жанна впилась в ручку костыля до белых пальцев.
– Отдохнем, – сказал доктор Петрович. – Подогни ноги и повиси. Как на качелях. Покачайся. Вот так, попружинь. Нравится?
Жанна разулыбалась, елозя по полу вялыми ногами.
– Вот так и мы на парашютах… Висишь и песню поешь: «Нам разум дал стальные руки-крылья…»
– Кто вам дал стальные руки-крылья? – мягко осведомился Сулейман.
– Разум! – твердо ответил доктор Рыжиков.
– Извините! – мягко, но непреклонно сказал Сулейман.
– Нет, это вы извините, – мягко, но непреклонно сказал доктор Рыжиков. – Именно разум.
– Когда вы висели на парашютах, вы пели, что не разум.
– А кто же тогда? – в лоб спросил доктор Рыжиков.
– Кто-то другой, но не разум.
– Так вот! – вложил все ехидство, на какое только был способен, доктор Рыжиков. – Сначала, в первом варианте, стальные руки-крылья дал именно разум. Вы, Сулейман, еще молоды, чтобы это помнить. Вы помните второй вариант, в котором руки-крылья дал кто-то другой. А вместо сердца – пламенный мотор, не так ли? А потом снова разум.
– Тогда извините, – мягко улыбнулся Сулейман. – Больше не буду никогда. – И глубокая искра в темных глазах.
– Почему же никогда? Врачи не говорят: всегда и никогда, – великодушно разрешил победитель. – Ну что? Смотри, как хорошо пошла без костылей! Костыли-то забыла! Ага, ага! Перебьешься!
Он подальше убрал костыли, к которым потянулась Жанна. Она балансировала на страховочном поясе. От пояса уходили к потолку мощные резиновые жгуты. Там надежные рельсы, уложенные в стены, служили кран-балкой. Из-за них и разгорелась запоздалая перестройка. Страховочное устройство ездило по ним на колесиках. Таким был первый выход Жанны в свет.
– Дайте! – потянулась она к костылям, чувствуя себя без них позорно беспомощной, как без одежды.
– Держи! – протянул он их. – Молодец, хорошо постояла. Теперь домашнее задание – пять раз туда и обратно.
– Без костылей?! – ужаснулась она.
– Сначала с костылями, – смилостивился он.
Сам себя, с новыми зубами во рту, он ощущал не меньшим героем, чем после самой ярой рукопашной на границе Австрии. Только старался не замечать ехидных искорок в дружелюбных глазах Сулеймана: да, мол, знаем мы таких героев, немало видели. Сулейман висел на шведской стенке, вделанной в стену, и добродушно побалтывал ногами.
– А я пойду, – вздохнул доктор Рыжиков как-то особенно неопределенно. – Опять не в свою функцию нос совать…
– А если я упаду?! – воскликнула Жанна, боясь остаться одинокой.
Тут же в двери молча выросла непоколебимая Сильва Сидоровна, уже совсем сюда переселившаяся на крохотную зарплату. Никого другого пустить на это единственное место при докторе Рыжикове она не могла.
– Может, я с вами? – разделил его решимость Сулейман. – Люди бывают разные, Юрий Петрович…
– Нет! – сказал доктор Рыжиков твердо, еще раз почерпнув мужество в своих новых зубах. Выдержав такое, человек становится способен на многое. – В такую разведку идут одиночки. И гибнут, никого не выдавая.
Все благоговейно притихли, провожая его на неизвестный подвиг.
– Иду в универмаг выбирать люстру, – решил он замести напоследок следы. – Разве не гиблое дело?
…Буквально через час в него стреляли. Подло, неожиданно, из-за угла.
Сверкнуло во тьме красноватое пламя, хлопнул по ушам знакомый звук, ударила волна паленого.
– Ой! – крикнул кто-то.
– Бежим! – отозвался другой.
– Стой! – грозно предупредил доктор Рыжиков, которого на сей раз пуля убоялась.
Один злоумышленник все-таки проскочил у него между ног на свободу. Но второго он ухитрился зажать между кирпичным забором и углом дома, пользуясь для этого картонной коробкой, в которой звякнуло что-то хрупкое. Это и была люстра, купленная только что в универмаге. Не из дорогих, давно присмотренная и выношенная в мечтах об уюте в отделенском коридорчике, благодаря чему он сразу заиграл бы как лишнее обжитое помещение, а не как пресловутые больничные коридоры. Денежки он потихоньку утаивал из внеочередных выездных, чувствуя себя грабителем родной семьи, в свою очередь мечтавшей о телевизоре или о магнитофоне. Словом, кругом преступник. Но уж больно заманчиво представлял он вечера под этой люстрой в тесном кругу родимых больных. Или на старость потянуло к уюту?
Но в борьбе размышлять было некогда. Каждый звереныш в капкане первым делом начинает отчаянно биться. Поэтому в коробку, служившую сейчас прессом, молотили и кулаками, и головой, и чем попало. Каждый такой удар болезненно отзывался в сердце доктора Рыжикова, но он не ослаблял давления. Что там осталось, в коробке, после этого – лучше не думать. Противник был не из тихонь. Уже зажатый намертво клешней доктора Рыжикова, он был готов, как ящерица хвост, оторвать и оставить врагу свою руку. И извивался до последнего. Лишь колоссальный перевес сил помог доктору Рыжикову постепенно, давлением и терпением, утихомирить пленника. Когда сопротивление утихло, доктор Рыжиков пропыхтел:
– Где пугач?
– Какой пугач! – снова задергался «язык». – Пусти! Че пристали! Мне домой надо!
Голосишко был сварливый, безотцовский.
– Ну нет! – хватка у доктора Петровича была еще та, десантная. А хирургические пальцы – чуткие, как миноискатель. – Пока не отдашь, не пущу!
– Нет у меня, Сережка утащил! – Пленник стал хныкать. – Пустите, силы больше, да? Силы больше? Мне домой пора!
– Тебя, брат, из дому и выпускать нельзя! – заверил доктор Петрович, чуть ослабляя нажим. – Придется отвести тебя к родителям, пока целый. А то получат потом без пальцев или без глаза… Ну-ка пошли, показывай, где живешь!
– Не пойду! – снова забился пленник. – К мамке не пойду! Не надо к мамке, дяденька! Это не я!
Но доктор Рыжиков был неумолим. Слишком много пробитых голов, выжженных глаз, оторванных пальцев прошло перед ним. Если хоть что-то из этого неминуемого потока можно было предотвратить, он должен был превращаться в непробиваемый камень. Поэтому он каменно сказал:
– Пугач на бочку… или идем к матери!
Видно, это было слабым местом в оборонительных рейдутах.
– Сережка утащил, дяденька! Правду говорю! Не надо к мамке!
– Тогда шагом марш за Сережкой. Где он засел? Пока не разоружимся, не выпущу!
Крепко схваченный воротник мальчишкиной курточки подтверждал, что это так.
– Подождите, дяденька, отпустите! Может, тут уронилось?
Чуть-чуть приотпущенный он нагнулся и быстро-быстро зашарил по земле, меж битого кирпича и бутылочного боя. Нашел то, что надо, и выпрямился: вот!
В ладонь доктора Рыжикова легла латунная трубка, оснащенная толстой резинкой и гнутым гвоздем, – простейший самопал, десятилетиями стоящий на вооружении уличных и дворовых команд. Незаменимый в воспитании отваги, как мосинская трехлинейная винтовка. Только винтовка давно уступила место в строю автоматическому оружию, а самопал оказался редкостно живучим. Видимо, в силу еще более удачной конструкции.
– Так я и думал, – рассмотрел он под фонарем свой трофей. – Для тройного заряда. Ну куда вы лезете, куда вам надо? Ну почему наши вам не подходят – надежные, опробованные, безотказные, еще до войны испытанные и поставленные на конвейер? Обязательно надо увеличивать заряд? Прямо как в мировой гонке вооружений!
Во время этого увещевания стрелок, как и следовало, бесследно исчез. И проникновенные слова доктора Петровича всуе тонули во тьме.
Ладно, вздохнул он, все же исполнив свой воспитательный долг. И пошел к дому, сверившись с адресом по бумажке. Однако за несколько шагов до подъезда откуда ни возьмись вынырнула фигурка стрелка.
– Дяденька, не ходите к мамке! Я больше не буду! Честное слово даю! Не ходите, дяденька!
Доктор Рыжиков и думать не думал идти к его мамке. Он встал и объяснил со всей толковостью, что договор есть договор и он его намерен соблюдать по всем пунктам.
Но в подъезде мальчишка не отставал он него. А когда доктор Рыжиков постучал в совершенно постороннюю, на его взгляд дверь, вообще зашелся и вцепился в докторский рукав:
– Обманули! Не ходите, дяденька! Мамке кричать будет, что опять из-за меня заболела! И что помрет из-за меня! Я, честное слово, не буду! Обещали же не ходить! А сами обманули! Мамка драться будет, а пугач и не мой!
Доктора Рыжикова наконец осенило. Стрелок оказался сыном соседки-свидетельницы, к которой он набрался мужества пойти. Мужество требовалось не для того, чтобы от кого-то отбиваться, а для того, чтобы подступиться к издерганной, видно было в суде, и лжесвидетействующей женщины. До чего мучительное дело. Кроме того, он не имел права быть частным сыщиком. Но право быть гражданином, который может задать любому гражданину страны любой справедливый вопрос, он имел. Как задать – еще не знал, но знал, что имел. Просто прийти и спросить: «Почему вы с женой Чикина обманываете суд?» Проще простого, но это ведь надо, чтобы язык повернулся… Назвать незнакомого человека обманщиком – тоже надо храбрости набраться. Да еще если человек подозревается в неврастении.
С такой кашей в голове доктор Петрович подступил к соседкиной двери. Не успел он объяснить мальчишке-самопальщику, что дело вовсе не в самопале, как дверь открылась и они оба предстали перед хозяйкой.
– Опять! – сразу потянулась она к сыновнему затылку, чтобы отвесить авансовый тумак. – Снова нахулиганничал, ирод недоношенный! Дня прожить не дает, чтобы не привели! Что сегодня наделал?
– Ничего не наделал! – заслонил доктор Рыжиков собой маленького и вечно виноватого спутника. – Никто его не привел, я к вам по делу… Он сам по себе, я – сам по себе…
Она отвесила бы тумак и доктору Петровичу по боевой инерции. Она заслуживала сильного снисхождения. Мальчишка, пользуясь защитой и горя любопытством, прошмыгнул в единственную комнату, в угол, где стоял простой квадратный стол с клеенкой, покрытой многочисленными кляксами. Чтобы не прогнали, стал с озабоченным видом извлекать из трепаного портфельчика чернильницу, книжки, тетрадки.
– Спасу нет на ирода! – оправдывалась мать, пока доктор Петрович оглядывался. – На школьном чердаке пожар зажег! Дохлую кошку учителю в портфель сунул!
– Это не я! – соригинальничал от из своего угла.
– Морда ты шкодная, морда шкодная! – метнулась к нему мать с чем-то кухонно-деревянным в руке, от чего сын юркнул под стол. – Пусть лучше в колонию заберут, пусть сам горя хлебнет, узнает, почем добро стоит! Ведь сыт, одет, обут! Чего еще дураку надо? Сколько прошу: Женька, Женечка!
Женька из-под стола метнул в доктора Рыжикова умоляющий взгляд: неужели продашь? Доктор Рыжиков подал ему чуть заметный знак рукой: не дрейфь!
В ответ не его уговоры, что ничего такого не случилось, она все же заплакала, ушла на кухню, высморкалась там под краном, умылась, вернулась с покрасневшими глазами, заглянула в буфетное зеркало, нервно засмеялась, взяла губную помаду. Тогда по какому вопросу?
Доктор Рыжиков уже понял, что она срывается без всякого предохранителя. Но даже не это остановило его от рокового вопроса. Обвинить при мальчишке его мать в лживости – это уже надо и самому быть конченым садистом. Вот именно, врачом-палачом. А что тогда придумать? Он неловко топтался у порога.
С довоенных времен доктор Рыжиков врал туго, если дело не касалось прямой врачебной тайны. Прийти-то сюда ему действительно нужна какая-то причина, а не откуда ни возьмись. Он даже испугался, что она вспомнит его по суду и уличит в сообщничестве с подсудимым, но ее память была, видно также ослаблена, как и нервы. Не имея на то никаких полномочий и прав, он пробормотал что-то насчет родительского комитета, который проверяет гигиенические домашние условия учеников (даже неизвестно, какой школы). Уши у него горели под серым беретом как фонари.
Услышав про родительский комитет, Женькина мать всячески засуетилась вокруг Женькиного стола и Женькиного рабочего места. Начала переставлять дешевые вазочки и статуэтки на буфете, придавая комнате больше уюта. «А что домашние условия? Домашние условия как у людей», – приговаривала она ревниво, отводя невысказанный упрек в недостаточном старании создать эти самые условия.
Женька уже вылез из-под стола и сел у окна, сурово выпрямившись и даже несколько закостенев. Похоже, он не ждал от этой темы ничего хорошего.
– А вы кем работаете? – осторожно спросил доктор Рыжиков.
– Посудомойкой в «Юности», – резко ответила она, понимая, что посудомойка – не кандидат искусствоведения. – Кем же еще? Вот руки, видите, до мяса разъедает. От химии с горчицей. Одно благо, что через день. Не знаю, сколько еще выдержу. Обещают в разделочную перевести… – Она значительно поджала губы, давая знать, что тоже кой-чего стоит. И показала руки, изъеденные горчицей и химией.
– А сколько зарабатываете? – Доктор Рыжиков решил, что родительский комитет так родительский комитет.
– Семьдесят пять новыми оклад, – села она, показав все, необходимое для домашних условий. – И ноги преют в резине. У нас у всех, девушек-мойщиц, даром потом ревматизмы? Кто в зале и в кухне, совесть совсем забыли. Работа чистая, на людях, крахмальные фартуки, чепчики… В день по тридцатке можно хапнуть. Без мяса настоящего, а не каких-то там костей, со смены не уходят. А нам, мойщицам, если раз в год курочку дохлую дадут или гнилых мандаринов, так потом год попрекают…
Женька Рязанцев сопел от стыда. Он стиснул зубы. Нет бы сидела молчала. Мало, что суется со своими руками, так еще и с ворованными курами. Только и разговоров, кто да что спер из ресторана. Болтайте при своих, а при человеке зачем?
– Ну хорошо, – пришел ему на помощь доктор Рыжиков. – Понятно. А на учебники хватает? На тетрадки?
– А нам бесплатно выдают, – похвасталась она. – И половинное питание. Как малообеспеченным. Если бы хоть алименты шли, а то как гавкнулся четыре года, так ни слуху ни духу… Может, бабу нашел, живет как у бога за пазухой… Лучше бы сразу под поезд, чтоб пополам переехало…
И снова перешла от слов к слезам.
Женька содрогнулся от алиментов, как от ожога. Он ненавидел это унизительное слово. Пора было кончать его мучения. Но доктор Рыжиков не знал, с какого бока. «Если бы кто-то отказался от своих показаний… – преследовал его голос одного криминалистического чина. – Это можно было бы рассматривать как вновь открывшееся обстоятельство…» Если так можно выразиться на их крючкотворской тарабарщине. «Если бы кто-то…» Женькина мать этот «кто-то» и есть. Та самая соседка Чикиных, которая все видела и слышала. Что в таких случаях говорят, доктор Рыжиков просто не знал. «Правду вы сказали или нет?» Да ему просто в рожу плюнут после таких слов. Потому что про себя каждый точно знает, что он-то говорит самую правду.
Он потоптался у порога. Может с Женькой нужно позаниматься, подтянуть предметы, посодействовать в чем?
– Уж вы посодействуйте! – обрадовалась мать. – Уж вы возьмитесь за него! Человек-то порядочный, сразу видно. Может, вам курочку импортную для семьи надо или помидор банку болгарских?
Но Жанна впилась в ручку костыля до белых пальцев.
– Отдохнем, – сказал доктор Петрович. – Подогни ноги и повиси. Как на качелях. Покачайся. Вот так, попружинь. Нравится?
Жанна разулыбалась, елозя по полу вялыми ногами.
– Вот так и мы на парашютах… Висишь и песню поешь: «Нам разум дал стальные руки-крылья…»
– Кто вам дал стальные руки-крылья? – мягко осведомился Сулейман.
– Разум! – твердо ответил доктор Рыжиков.
– Извините! – мягко, но непреклонно сказал Сулейман.
– Нет, это вы извините, – мягко, но непреклонно сказал доктор Рыжиков. – Именно разум.
– Когда вы висели на парашютах, вы пели, что не разум.
– А кто же тогда? – в лоб спросил доктор Рыжиков.
– Кто-то другой, но не разум.
– Так вот! – вложил все ехидство, на какое только был способен, доктор Рыжиков. – Сначала, в первом варианте, стальные руки-крылья дал именно разум. Вы, Сулейман, еще молоды, чтобы это помнить. Вы помните второй вариант, в котором руки-крылья дал кто-то другой. А вместо сердца – пламенный мотор, не так ли? А потом снова разум.
– Тогда извините, – мягко улыбнулся Сулейман. – Больше не буду никогда. – И глубокая искра в темных глазах.
– Почему же никогда? Врачи не говорят: всегда и никогда, – великодушно разрешил победитель. – Ну что? Смотри, как хорошо пошла без костылей! Костыли-то забыла! Ага, ага! Перебьешься!
Он подальше убрал костыли, к которым потянулась Жанна. Она балансировала на страховочном поясе. От пояса уходили к потолку мощные резиновые жгуты. Там надежные рельсы, уложенные в стены, служили кран-балкой. Из-за них и разгорелась запоздалая перестройка. Страховочное устройство ездило по ним на колесиках. Таким был первый выход Жанны в свет.
– Дайте! – потянулась она к костылям, чувствуя себя без них позорно беспомощной, как без одежды.
– Держи! – протянул он их. – Молодец, хорошо постояла. Теперь домашнее задание – пять раз туда и обратно.
– Без костылей?! – ужаснулась она.
– Сначала с костылями, – смилостивился он.
Сам себя, с новыми зубами во рту, он ощущал не меньшим героем, чем после самой ярой рукопашной на границе Австрии. Только старался не замечать ехидных искорок в дружелюбных глазах Сулеймана: да, мол, знаем мы таких героев, немало видели. Сулейман висел на шведской стенке, вделанной в стену, и добродушно побалтывал ногами.
– А я пойду, – вздохнул доктор Рыжиков как-то особенно неопределенно. – Опять не в свою функцию нос совать…
– А если я упаду?! – воскликнула Жанна, боясь остаться одинокой.
Тут же в двери молча выросла непоколебимая Сильва Сидоровна, уже совсем сюда переселившаяся на крохотную зарплату. Никого другого пустить на это единственное место при докторе Рыжикове она не могла.
– Может, я с вами? – разделил его решимость Сулейман. – Люди бывают разные, Юрий Петрович…
– Нет! – сказал доктор Рыжиков твердо, еще раз почерпнув мужество в своих новых зубах. Выдержав такое, человек становится способен на многое. – В такую разведку идут одиночки. И гибнут, никого не выдавая.
Все благоговейно притихли, провожая его на неизвестный подвиг.
– Иду в универмаг выбирать люстру, – решил он замести напоследок следы. – Разве не гиблое дело?
…Буквально через час в него стреляли. Подло, неожиданно, из-за угла.
Сверкнуло во тьме красноватое пламя, хлопнул по ушам знакомый звук, ударила волна паленого.
– Ой! – крикнул кто-то.
– Бежим! – отозвался другой.
– Стой! – грозно предупредил доктор Рыжиков, которого на сей раз пуля убоялась.
Один злоумышленник все-таки проскочил у него между ног на свободу. Но второго он ухитрился зажать между кирпичным забором и углом дома, пользуясь для этого картонной коробкой, в которой звякнуло что-то хрупкое. Это и была люстра, купленная только что в универмаге. Не из дорогих, давно присмотренная и выношенная в мечтах об уюте в отделенском коридорчике, благодаря чему он сразу заиграл бы как лишнее обжитое помещение, а не как пресловутые больничные коридоры. Денежки он потихоньку утаивал из внеочередных выездных, чувствуя себя грабителем родной семьи, в свою очередь мечтавшей о телевизоре или о магнитофоне. Словом, кругом преступник. Но уж больно заманчиво представлял он вечера под этой люстрой в тесном кругу родимых больных. Или на старость потянуло к уюту?
Но в борьбе размышлять было некогда. Каждый звереныш в капкане первым делом начинает отчаянно биться. Поэтому в коробку, служившую сейчас прессом, молотили и кулаками, и головой, и чем попало. Каждый такой удар болезненно отзывался в сердце доктора Рыжикова, но он не ослаблял давления. Что там осталось, в коробке, после этого – лучше не думать. Противник был не из тихонь. Уже зажатый намертво клешней доктора Рыжикова, он был готов, как ящерица хвост, оторвать и оставить врагу свою руку. И извивался до последнего. Лишь колоссальный перевес сил помог доктору Рыжикову постепенно, давлением и терпением, утихомирить пленника. Когда сопротивление утихло, доктор Рыжиков пропыхтел:
– Где пугач?
– Какой пугач! – снова задергался «язык». – Пусти! Че пристали! Мне домой надо!
Голосишко был сварливый, безотцовский.
– Ну нет! – хватка у доктора Петровича была еще та, десантная. А хирургические пальцы – чуткие, как миноискатель. – Пока не отдашь, не пущу!
– Нет у меня, Сережка утащил! – Пленник стал хныкать. – Пустите, силы больше, да? Силы больше? Мне домой пора!
– Тебя, брат, из дому и выпускать нельзя! – заверил доктор Петрович, чуть ослабляя нажим. – Придется отвести тебя к родителям, пока целый. А то получат потом без пальцев или без глаза… Ну-ка пошли, показывай, где живешь!
– Не пойду! – снова забился пленник. – К мамке не пойду! Не надо к мамке, дяденька! Это не я!
Но доктор Рыжиков был неумолим. Слишком много пробитых голов, выжженных глаз, оторванных пальцев прошло перед ним. Если хоть что-то из этого неминуемого потока можно было предотвратить, он должен был превращаться в непробиваемый камень. Поэтому он каменно сказал:
– Пугач на бочку… или идем к матери!
Видно, это было слабым местом в оборонительных рейдутах.
– Сережка утащил, дяденька! Правду говорю! Не надо к мамке!
– Тогда шагом марш за Сережкой. Где он засел? Пока не разоружимся, не выпущу!
Крепко схваченный воротник мальчишкиной курточки подтверждал, что это так.
– Подождите, дяденька, отпустите! Может, тут уронилось?
Чуть-чуть приотпущенный он нагнулся и быстро-быстро зашарил по земле, меж битого кирпича и бутылочного боя. Нашел то, что надо, и выпрямился: вот!
В ладонь доктора Рыжикова легла латунная трубка, оснащенная толстой резинкой и гнутым гвоздем, – простейший самопал, десятилетиями стоящий на вооружении уличных и дворовых команд. Незаменимый в воспитании отваги, как мосинская трехлинейная винтовка. Только винтовка давно уступила место в строю автоматическому оружию, а самопал оказался редкостно живучим. Видимо, в силу еще более удачной конструкции.
– Так я и думал, – рассмотрел он под фонарем свой трофей. – Для тройного заряда. Ну куда вы лезете, куда вам надо? Ну почему наши вам не подходят – надежные, опробованные, безотказные, еще до войны испытанные и поставленные на конвейер? Обязательно надо увеличивать заряд? Прямо как в мировой гонке вооружений!
Во время этого увещевания стрелок, как и следовало, бесследно исчез. И проникновенные слова доктора Петровича всуе тонули во тьме.
Ладно, вздохнул он, все же исполнив свой воспитательный долг. И пошел к дому, сверившись с адресом по бумажке. Однако за несколько шагов до подъезда откуда ни возьмись вынырнула фигурка стрелка.
– Дяденька, не ходите к мамке! Я больше не буду! Честное слово даю! Не ходите, дяденька!
Доктор Рыжиков и думать не думал идти к его мамке. Он встал и объяснил со всей толковостью, что договор есть договор и он его намерен соблюдать по всем пунктам.
Но в подъезде мальчишка не отставал он него. А когда доктор Рыжиков постучал в совершенно постороннюю, на его взгляд дверь, вообще зашелся и вцепился в докторский рукав:
– Обманули! Не ходите, дяденька! Мамке кричать будет, что опять из-за меня заболела! И что помрет из-за меня! Я, честное слово, не буду! Обещали же не ходить! А сами обманули! Мамка драться будет, а пугач и не мой!
Доктора Рыжикова наконец осенило. Стрелок оказался сыном соседки-свидетельницы, к которой он набрался мужества пойти. Мужество требовалось не для того, чтобы от кого-то отбиваться, а для того, чтобы подступиться к издерганной, видно было в суде, и лжесвидетействующей женщины. До чего мучительное дело. Кроме того, он не имел права быть частным сыщиком. Но право быть гражданином, который может задать любому гражданину страны любой справедливый вопрос, он имел. Как задать – еще не знал, но знал, что имел. Просто прийти и спросить: «Почему вы с женой Чикина обманываете суд?» Проще простого, но это ведь надо, чтобы язык повернулся… Назвать незнакомого человека обманщиком – тоже надо храбрости набраться. Да еще если человек подозревается в неврастении.
С такой кашей в голове доктор Петрович подступил к соседкиной двери. Не успел он объяснить мальчишке-самопальщику, что дело вовсе не в самопале, как дверь открылась и они оба предстали перед хозяйкой.
– Опять! – сразу потянулась она к сыновнему затылку, чтобы отвесить авансовый тумак. – Снова нахулиганничал, ирод недоношенный! Дня прожить не дает, чтобы не привели! Что сегодня наделал?
– Ничего не наделал! – заслонил доктор Рыжиков собой маленького и вечно виноватого спутника. – Никто его не привел, я к вам по делу… Он сам по себе, я – сам по себе…
Она отвесила бы тумак и доктору Петровичу по боевой инерции. Она заслуживала сильного снисхождения. Мальчишка, пользуясь защитой и горя любопытством, прошмыгнул в единственную комнату, в угол, где стоял простой квадратный стол с клеенкой, покрытой многочисленными кляксами. Чтобы не прогнали, стал с озабоченным видом извлекать из трепаного портфельчика чернильницу, книжки, тетрадки.
– Спасу нет на ирода! – оправдывалась мать, пока доктор Петрович оглядывался. – На школьном чердаке пожар зажег! Дохлую кошку учителю в портфель сунул!
– Это не я! – соригинальничал от из своего угла.
– Морда ты шкодная, морда шкодная! – метнулась к нему мать с чем-то кухонно-деревянным в руке, от чего сын юркнул под стол. – Пусть лучше в колонию заберут, пусть сам горя хлебнет, узнает, почем добро стоит! Ведь сыт, одет, обут! Чего еще дураку надо? Сколько прошу: Женька, Женечка!
Женька из-под стола метнул в доктора Рыжикова умоляющий взгляд: неужели продашь? Доктор Рыжиков подал ему чуть заметный знак рукой: не дрейфь!
В ответ не его уговоры, что ничего такого не случилось, она все же заплакала, ушла на кухню, высморкалась там под краном, умылась, вернулась с покрасневшими глазами, заглянула в буфетное зеркало, нервно засмеялась, взяла губную помаду. Тогда по какому вопросу?
Доктор Рыжиков уже понял, что она срывается без всякого предохранителя. Но даже не это остановило его от рокового вопроса. Обвинить при мальчишке его мать в лживости – это уже надо и самому быть конченым садистом. Вот именно, врачом-палачом. А что тогда придумать? Он неловко топтался у порога.
С довоенных времен доктор Рыжиков врал туго, если дело не касалось прямой врачебной тайны. Прийти-то сюда ему действительно нужна какая-то причина, а не откуда ни возьмись. Он даже испугался, что она вспомнит его по суду и уличит в сообщничестве с подсудимым, но ее память была, видно также ослаблена, как и нервы. Не имея на то никаких полномочий и прав, он пробормотал что-то насчет родительского комитета, который проверяет гигиенические домашние условия учеников (даже неизвестно, какой школы). Уши у него горели под серым беретом как фонари.
Услышав про родительский комитет, Женькина мать всячески засуетилась вокруг Женькиного стола и Женькиного рабочего места. Начала переставлять дешевые вазочки и статуэтки на буфете, придавая комнате больше уюта. «А что домашние условия? Домашние условия как у людей», – приговаривала она ревниво, отводя невысказанный упрек в недостаточном старании создать эти самые условия.
Женька уже вылез из-под стола и сел у окна, сурово выпрямившись и даже несколько закостенев. Похоже, он не ждал от этой темы ничего хорошего.
– А вы кем работаете? – осторожно спросил доктор Рыжиков.
– Посудомойкой в «Юности», – резко ответила она, понимая, что посудомойка – не кандидат искусствоведения. – Кем же еще? Вот руки, видите, до мяса разъедает. От химии с горчицей. Одно благо, что через день. Не знаю, сколько еще выдержу. Обещают в разделочную перевести… – Она значительно поджала губы, давая знать, что тоже кой-чего стоит. И показала руки, изъеденные горчицей и химией.
– А сколько зарабатываете? – Доктор Рыжиков решил, что родительский комитет так родительский комитет.
– Семьдесят пять новыми оклад, – села она, показав все, необходимое для домашних условий. – И ноги преют в резине. У нас у всех, девушек-мойщиц, даром потом ревматизмы? Кто в зале и в кухне, совесть совсем забыли. Работа чистая, на людях, крахмальные фартуки, чепчики… В день по тридцатке можно хапнуть. Без мяса настоящего, а не каких-то там костей, со смены не уходят. А нам, мойщицам, если раз в год курочку дохлую дадут или гнилых мандаринов, так потом год попрекают…
Женька Рязанцев сопел от стыда. Он стиснул зубы. Нет бы сидела молчала. Мало, что суется со своими руками, так еще и с ворованными курами. Только и разговоров, кто да что спер из ресторана. Болтайте при своих, а при человеке зачем?
– Ну хорошо, – пришел ему на помощь доктор Рыжиков. – Понятно. А на учебники хватает? На тетрадки?
– А нам бесплатно выдают, – похвасталась она. – И половинное питание. Как малообеспеченным. Если бы хоть алименты шли, а то как гавкнулся четыре года, так ни слуху ни духу… Может, бабу нашел, живет как у бога за пазухой… Лучше бы сразу под поезд, чтоб пополам переехало…
И снова перешла от слов к слезам.
Женька содрогнулся от алиментов, как от ожога. Он ненавидел это унизительное слово. Пора было кончать его мучения. Но доктор Рыжиков не знал, с какого бока. «Если бы кто-то отказался от своих показаний… – преследовал его голос одного криминалистического чина. – Это можно было бы рассматривать как вновь открывшееся обстоятельство…» Если так можно выразиться на их крючкотворской тарабарщине. «Если бы кто-то…» Женькина мать этот «кто-то» и есть. Та самая соседка Чикиных, которая все видела и слышала. Что в таких случаях говорят, доктор Рыжиков просто не знал. «Правду вы сказали или нет?» Да ему просто в рожу плюнут после таких слов. Потому что про себя каждый точно знает, что он-то говорит самую правду.
Он потоптался у порога. Может с Женькой нужно позаниматься, подтянуть предметы, посодействовать в чем?
– Уж вы посодействуйте! – обрадовалась мать. – Уж вы возьмитесь за него! Человек-то порядочный, сразу видно. Может, вам курочку импортную для семьи надо или помидор банку болгарских?
34
– Но самое поразительное, что нас с вами просто не существует, – сказал присутствующим доктор Рыжиков.
Присутствующие осмотрели друг друга. Сулейман, Сильва Сидоровна, рыжая кошка Лариска, доктор Коля Козлов, преданно глядящий Чикин. Каждый был вполне видимым.
– Ремонт-то здесь должен начаться только будущей весной. А наше скудное оборудование дадут в третьем квартале. Или в четвертом. Еще не решили. Мы с вами стоим в безглазой развалине без пола и без стен, где свистит холодный осенний ветер…
– Привидения в замке Лукича, – четко сформулировал Коля Козлов. – Вообще-то обмыть надо. А то с покойника начнете.
– Типун тебе на язык, тьфу! – вырвалось у Сильвы Сидоровны.
– Вот это и есть подпольное предприятие, – мягко сказал Сулейман. – А вы спрашивали, откуда они все берут. Теперь у вас будут спрашивать. То есть у нас…
– А мы свои фонды получим и вернем долги, – пообещал доктор Рыжиков. – Больному Самсонову сообща печку отремонтируем, забор восстановим…
– По мордам мы получим, если не обмоем, – убежденно сказал доктор Коля.
Сильва Сидоровна бросила на него один из самых своих свирепых взглядов.
– Вот свой и приноси! – огрызнулась она в дурном предчувствии траты сокровенного спирта.
– А у вас в Баку, как там, – с интересом посмотрела рыжая Лариска на Сулеймана, – насчет подпольных сумочек – водятся?
– Не смотрите на него так огненно, Лариса, – предупредил доктор Рыжиков. – Он скромный честный труженик и с мафией не связан. Примерный семьянин.
– Да не нужен он мне, – тряхнула она рыжими кудрями. – У меня муж пока дома… Мне сумочка нужна. Из крокодиловой кожи.
– Пожалейте крокодилов, Лариса, – заступнически вздохнул доктор Рыжиков. – Они и так льют крокодиловы слезы.
– А вот крокодилы, между прочим, вас не пожалеют, – ответила она дерзко, по отношению к своему прямому начальству. – Ядовитовна вчера на планерке сказала, что этот домик ей нужен для физкультурной терапии. У нее больные, мол, ведут неподвижный образ жизни, это им вредно, а упражняться негде. А тут такое помещение со шведской стенкой простаивает, неизвестно, когда понадобится.
– Надо начинать операции, – командирским голосом сказал доктор Рыжиков.
Собственно, это он вел свое первое оперативное совещание. И все, что он тут говорил, подразумевало то, что говорят в таких случаях начинающие и бывалые руководители. Что надо быть внимательным к состоянию больных, вежливо с ними обращаться, соблюдать производственную дисциплину, беречь казенное имущество и экономить лекарства и перевязочные материалы.
– Значит, жметесь? – спросил Коля Козлов по существу дела и нехотя полез в карман брюк под халат. Оттуда появилась бутылочка-четвертушка, очень удобная для переноса. – Мензурки хоть у вас есть?
Первой жертвой был намечен Чикин. Для облегчения головы ему надо было разорвать какие-то спайки методом продувания воздуха через позвоночник, если так можно выразиться. Может, и лицо станет не таким уж багровым. Чикин молчаливо согласился быть первым. Его благодарность могла пойти и дальше. Кроме того, от него требовалось находиться в эту ночь при Жанне, пока Сильва Сидоровна додежуривает на старом месте, и никому постороннему ни под каким видом не отпирать ночью двери. Пароль: «Нет ли свежих бараньих голов?» Отзыв: «Имеем только свежие позвонки».
– Вот теперь все тик-так, – вытер Коля Козлов рот своей белой докторской шапочкой. – Всего пятнадцать граммов, а спуск на воду по полной форме. Теперь не утонет. Можете начинать навигацию.
На прощанье доктор Рыжиков нечаянно спросил у первой жертвы:
– А эта соседка ваша… свидетельница…
– Рязанцева? – с какой-то вдруг надеждой спросил Чикин.
– Зачем ей врать-то надо было? Она с вами ссорилась?
Чикин развел руками. Лоб пересекла морщина недоумения. Он словно решал неразрешимую шахматную задачу, не умея играть в шахматы. Никогда он не ссорился с Женькиной матерью, никогда она не обижалась на него.
– Она вообще женщина неплохая… Сына воспитываеть старается…
Сердце доктора Петровича еще раз благодарно дрогнуло – как всегда, когда он встречался с самым достойным неумением этой жизни. Неумением держать зло.
…И весь их прекрасный план – кого оперировать первым, чтобы почин был удачным, кого следующим – рухнул той же ночью. Как рушатся многие и многие прекрасные планы.
Доктор Петрович бился в дверь своего детища, забыв про отзыв и пароль. Чикин, наоборот, про пароль хорошо помнил о ожидал указания насчет свежих бараньих голов. И даже начал благородно подсказывать, так как узнать-то он доктора Рыжикова узнал, но опасался пострадать за нарушение устава. Но доктор Рыжиков в сей раз был неузнаваем. Он только ломал дверь плечом и повторял: «Откройте, Чикин!»
Чикин, чуть не плача, открыл.
В операционную бегом пронесли носилки с неподвижным телом. Пробежала Сильва Сидоровна, оставившая основное дежурство. Подожгли протертый спиртом операционный стол. Он горел синим пламенем. Чикин лично включил ускоренное кипятильное устройство, сооруженное им в подарок отечественной хирургии.
То ли все другие операционные места в городе были тогда заняты, то ли кого-то в другом месте не добудились, то ли просто без доктора Петровича снова не обошлись, но студента железнодорожного техникума, который выпал с четвертого этажа общежития, он приказал нести сюда.
Студент ударился о цокольный выступ подвала, потом его швырнуло на асфальт. В больницу его везли испуганные девушки. По дороге он пришел в сознание. Девушки плакали и спрашивали, что ему сделать. Он говорил, что ничего, и успокаивал их, что не чувствует боли. Он и вправду не чувствовал боли, но вместе с ней не чувствовал и ног. Все приподнимал голову и старался на них посмотреть. Девушки плакали и успокаивали его, что ноги совсем целые.
Доктор Петрович, оторванный от пенопластовых небоскребов и фонтанов пригородной зоны, взял студента за руку и посчитал пульс. Пульс был слабый. Студент спросил его, почему он не чувствует ног и не может ими пошевелить. Доктор Рыжиков ответил, что это наверное от испуга. Потом пройдет. Сколько было случаев, добавил он, когда спасались парашютисты с нераскрытым парашютом. И умолчал, сколько было случаев, когда они не спасались.
На столе доктор Рыжиков увидел, что студент уже никогда не пошевелит ногами. Мягкий светлый жгутик спинного мозга, на котором держатся все наши движения, был порван вбитым позвонком. Кроме того, все, что можно было отбить при падении, было отбито. Поразительно, что студент был в сознании. Это не влезало ни в какие учебники. Видно, спинной мозг еще и разбухал от ушиба. Доктор Рыжиков работал как каменотес, раскусывая крепкие молодые кости и освобождая от тисков пухнущую кровоточащую нитку жизни. Пот выедал глаза, правая кисть онемела и уже не сжималась. Тут нужна была армейская траншееройная машина, которая прошла бы по позвонку сверху донизу. Самое страшное было в том, что любой живой, кому так разворотили спину, должен был умереть от болевого шока. Студент же ничего не чувствовал. Не требовался даже новокаин. Ему было даже не щекотно. «Больно?» – спрашивал доктор Петрович. «Нет», – терпеливо отвечал студент в простыню. Он был темноволосый, длиннолицый, наверное, умный очкарик. Несколько раз спросил, где остались очки – там, наверху, или упали с ним.
Присутствующие осмотрели друг друга. Сулейман, Сильва Сидоровна, рыжая кошка Лариска, доктор Коля Козлов, преданно глядящий Чикин. Каждый был вполне видимым.
– Ремонт-то здесь должен начаться только будущей весной. А наше скудное оборудование дадут в третьем квартале. Или в четвертом. Еще не решили. Мы с вами стоим в безглазой развалине без пола и без стен, где свистит холодный осенний ветер…
– Привидения в замке Лукича, – четко сформулировал Коля Козлов. – Вообще-то обмыть надо. А то с покойника начнете.
– Типун тебе на язык, тьфу! – вырвалось у Сильвы Сидоровны.
– Вот это и есть подпольное предприятие, – мягко сказал Сулейман. – А вы спрашивали, откуда они все берут. Теперь у вас будут спрашивать. То есть у нас…
– А мы свои фонды получим и вернем долги, – пообещал доктор Рыжиков. – Больному Самсонову сообща печку отремонтируем, забор восстановим…
– По мордам мы получим, если не обмоем, – убежденно сказал доктор Коля.
Сильва Сидоровна бросила на него один из самых своих свирепых взглядов.
– Вот свой и приноси! – огрызнулась она в дурном предчувствии траты сокровенного спирта.
– А у вас в Баку, как там, – с интересом посмотрела рыжая Лариска на Сулеймана, – насчет подпольных сумочек – водятся?
– Не смотрите на него так огненно, Лариса, – предупредил доктор Рыжиков. – Он скромный честный труженик и с мафией не связан. Примерный семьянин.
– Да не нужен он мне, – тряхнула она рыжими кудрями. – У меня муж пока дома… Мне сумочка нужна. Из крокодиловой кожи.
– Пожалейте крокодилов, Лариса, – заступнически вздохнул доктор Рыжиков. – Они и так льют крокодиловы слезы.
– А вот крокодилы, между прочим, вас не пожалеют, – ответила она дерзко, по отношению к своему прямому начальству. – Ядовитовна вчера на планерке сказала, что этот домик ей нужен для физкультурной терапии. У нее больные, мол, ведут неподвижный образ жизни, это им вредно, а упражняться негде. А тут такое помещение со шведской стенкой простаивает, неизвестно, когда понадобится.
– Надо начинать операции, – командирским голосом сказал доктор Рыжиков.
Собственно, это он вел свое первое оперативное совещание. И все, что он тут говорил, подразумевало то, что говорят в таких случаях начинающие и бывалые руководители. Что надо быть внимательным к состоянию больных, вежливо с ними обращаться, соблюдать производственную дисциплину, беречь казенное имущество и экономить лекарства и перевязочные материалы.
– Значит, жметесь? – спросил Коля Козлов по существу дела и нехотя полез в карман брюк под халат. Оттуда появилась бутылочка-четвертушка, очень удобная для переноса. – Мензурки хоть у вас есть?
Первой жертвой был намечен Чикин. Для облегчения головы ему надо было разорвать какие-то спайки методом продувания воздуха через позвоночник, если так можно выразиться. Может, и лицо станет не таким уж багровым. Чикин молчаливо согласился быть первым. Его благодарность могла пойти и дальше. Кроме того, от него требовалось находиться в эту ночь при Жанне, пока Сильва Сидоровна додежуривает на старом месте, и никому постороннему ни под каким видом не отпирать ночью двери. Пароль: «Нет ли свежих бараньих голов?» Отзыв: «Имеем только свежие позвонки».
– Вот теперь все тик-так, – вытер Коля Козлов рот своей белой докторской шапочкой. – Всего пятнадцать граммов, а спуск на воду по полной форме. Теперь не утонет. Можете начинать навигацию.
На прощанье доктор Рыжиков нечаянно спросил у первой жертвы:
– А эта соседка ваша… свидетельница…
– Рязанцева? – с какой-то вдруг надеждой спросил Чикин.
– Зачем ей врать-то надо было? Она с вами ссорилась?
Чикин развел руками. Лоб пересекла морщина недоумения. Он словно решал неразрешимую шахматную задачу, не умея играть в шахматы. Никогда он не ссорился с Женькиной матерью, никогда она не обижалась на него.
– Она вообще женщина неплохая… Сына воспитываеть старается…
Сердце доктора Петровича еще раз благодарно дрогнуло – как всегда, когда он встречался с самым достойным неумением этой жизни. Неумением держать зло.
…И весь их прекрасный план – кого оперировать первым, чтобы почин был удачным, кого следующим – рухнул той же ночью. Как рушатся многие и многие прекрасные планы.
Доктор Петрович бился в дверь своего детища, забыв про отзыв и пароль. Чикин, наоборот, про пароль хорошо помнил о ожидал указания насчет свежих бараньих голов. И даже начал благородно подсказывать, так как узнать-то он доктора Рыжикова узнал, но опасался пострадать за нарушение устава. Но доктор Рыжиков в сей раз был неузнаваем. Он только ломал дверь плечом и повторял: «Откройте, Чикин!»
Чикин, чуть не плача, открыл.
В операционную бегом пронесли носилки с неподвижным телом. Пробежала Сильва Сидоровна, оставившая основное дежурство. Подожгли протертый спиртом операционный стол. Он горел синим пламенем. Чикин лично включил ускоренное кипятильное устройство, сооруженное им в подарок отечественной хирургии.
То ли все другие операционные места в городе были тогда заняты, то ли кого-то в другом месте не добудились, то ли просто без доктора Петровича снова не обошлись, но студента железнодорожного техникума, который выпал с четвертого этажа общежития, он приказал нести сюда.
Студент ударился о цокольный выступ подвала, потом его швырнуло на асфальт. В больницу его везли испуганные девушки. По дороге он пришел в сознание. Девушки плакали и спрашивали, что ему сделать. Он говорил, что ничего, и успокаивал их, что не чувствует боли. Он и вправду не чувствовал боли, но вместе с ней не чувствовал и ног. Все приподнимал голову и старался на них посмотреть. Девушки плакали и успокаивали его, что ноги совсем целые.
Доктор Петрович, оторванный от пенопластовых небоскребов и фонтанов пригородной зоны, взял студента за руку и посчитал пульс. Пульс был слабый. Студент спросил его, почему он не чувствует ног и не может ими пошевелить. Доктор Рыжиков ответил, что это наверное от испуга. Потом пройдет. Сколько было случаев, добавил он, когда спасались парашютисты с нераскрытым парашютом. И умолчал, сколько было случаев, когда они не спасались.
На столе доктор Рыжиков увидел, что студент уже никогда не пошевелит ногами. Мягкий светлый жгутик спинного мозга, на котором держатся все наши движения, был порван вбитым позвонком. Кроме того, все, что можно было отбить при падении, было отбито. Поразительно, что студент был в сознании. Это не влезало ни в какие учебники. Видно, спинной мозг еще и разбухал от ушиба. Доктор Рыжиков работал как каменотес, раскусывая крепкие молодые кости и освобождая от тисков пухнущую кровоточащую нитку жизни. Пот выедал глаза, правая кисть онемела и уже не сжималась. Тут нужна была армейская траншееройная машина, которая прошла бы по позвонку сверху донизу. Самое страшное было в том, что любой живой, кому так разворотили спину, должен был умереть от болевого шока. Студент же ничего не чувствовал. Не требовался даже новокаин. Ему было даже не щекотно. «Больно?» – спрашивал доктор Петрович. «Нет», – терпеливо отвечал студент в простыню. Он был темноволосый, длиннолицый, наверное, умный очкарик. Несколько раз спросил, где остались очки – там, наверху, или упали с ним.