Страница:
29
Так-то так, но через ночь доктор Рыжиков в группе сообщников, пятясь и пригибаясь, кощунственно и преднамеренно нарушал свою функцию, а также главную заповедь всех религий и моралей: не укради.
– Тише! – прошипели ему в темноте. Судя по голосу – Сильва Сидоровна, взявшая на себя функции руководства. – Приличные люди, а гремят как татары!
– Как персы… – прокряхтел Сулейман, разделявший с доктором Рыжиковым тяжесть.
Тяжестью был ныне старомодный дыхательный аппарат ДП-2, который они похищали из главного хирургического коридора. На время проноса Сильва Сидоровна выключила в коридоре свет и теперь переживала, как бы чего не сшибли.
Наводчиком был доктор Коля Козлов после того, как он подписал акт о списании этого первобытного аппарата ввиду поступления нового, более современного.
– Ей-ей, умру от смеха, – мрачно высказался он. – Прибор почти новый, дышать и дышать. И под пресс – хряк… Подумаешь, клапан заело в абсорбере! Ну и манометр отключается иногда. Ну так подключи!
…– Эй, на васаре! – просипел доктор Петрович. – Как там?
– Да тащите вы скорее, тоже! – ответно зашипела сверху, с лестничной площадки, судя по голосу, рыжая кошка Лариска. – Грабители банков!
– Раз-два, взяли! – поднатужился доктор Петрович. Главное было сейчас – не громыхнуть железкой об пол, о цветочный горшок и не выбить окно.
– Кажется, дверь… – прокряхтел Сулейман.
– Это туалет, осадил доктор Рыжиков. – Для комсостава. Возьмите вправо и назад. Только плавно а то я уроню лафет. Я еще их расположение. помню…
– Ну что там?! – не терпелось Сильве Сидоровне. – Включать пора!
– Подождите… – промычал доктор Рыжиков. – Дайте следы замести…
– Убьется кто-нибудь! – предупредила Сильва.
И новый звук царапнул темноту. Вроде мышонок заскребся. Потом не очень громкое падение. И слабое «ах».
– Ну-ка свет! – крикнул доктор Рыжиков.
– Вытащим сперва! – взмолился Сулейман, которому никак не светило попадать на свет в компании похитителей.
– Скорее! – Доктор Рыжиков не без грохота опустил свою часть ноши.
– Ой! – приглушенно пожаловался Сулейман и тут же извинился. – Ничего. Очень хорошо. На большой палец.
Сильва Сидоровна, как опытный режиссер, дала свет. Сцена осветилась. То, что доктор Рыжиков увидел на ней, потрясло его больше, чем все трагедии Шекспира. Это было нечто бесформенно возящееся на полу, погибающее от молчаливой борьбы с собственной тяжестью. Бессильные коленки елозили взад-вперед, казенные костыли скользили по пластику, маленький рот сводило болью, но ни стона, ни звука.
– Вот это поздравляю! – вырвалось у доктора Петровича.
– С чем? – оскорбленно спросила Жанна и отвернулась от своего позора. – Я сама! – слабо отбивалась она, когда доктор Рыжиков начал ее поднимать. – Не трогайте меня!
– Потащили! – подоспел Сулейман.
– Не трогайте! – обвила она шею доктора Рыжикова тонкими руками.
– Ну, что я говорил? – забыл он про ДП-2, оставшийся уликой. – Прекрасная, воинственная и сумасшедшая Жанна.
– Почему сумасшедшая? – сердито спросила она.
– А куда же ты в темноте, не спросив броду?
– В уборную! – рассердилась она, брызнув слезами. – Сколько утку просить можно! Я целый день терпела, я уже сама могу!
В душе доктора Рыжикова грянул марш «Герой». Под его триумфальные громы он и отнес сопротивляющуюся поэтессу, художницу и танцовщицу обратно в ее женский кубрик, переполошив спящих тетушек-соседок. Там он поставил под нее утку и на несколько минут деликатно вышел, чтобы не мешать спокойно тужиться, а заодно оттащить краденый агрегат куда-нибудь в угол. Там на ДП-2 накинули простыню, как на покойника, и оставили ждать, пока доктор Петрович закончит осмотр Жанны. Посгибает ее слабые, но уже дергающиеся ноги, пощекочет иглой бледные пятки и икры, заставит кинозвезду самостоятельно посгибать коленки, пошевелить пальцами. Скажет, что это просто замечательно и великолепно, хотя сама Жанна ни грамма в этом замечательного не увидит.
– Все, хватит бездельничать, – заключил он насколько мог решительно. – Пора трудиться до седьмого пота. Переходим от слов к делу…
– Какому делу? – насторожилась воинственная и прекрасная.
– Конкретному, – сказал доктор Рыжиков хладнокровно. – Тяжелому и мучительному. Как и всякое спасение.
На лестнице переминался Сулейман.
– Может, нам завтра бормашину так же… – осторожно приподнял свою половину доктор Петрович.
– Извините… – прыгнули искры в глазах Сулеймана. – Там мой учитель Лев Христофорович такой грустный сидит…
– Так если все убито мышьяком… – пробормотал доктор Петрович на последнем пролете.
– Извините… – уперся задом Сулейман в запасную пожарную дверь.
– Ну я что там, пошла? – гулко, на всю больницу, крикнула им сверху, с «васара», рыжая кошка Лариска.
– Она стоит? – мягко удивился Сулейман, борясь с мощной дверной пружиной. – И еще не ушла?
– Не ушла, не ушла! – передразнила его сверху рыжая кошка. – С вами до утра не уйдешь, возитесь как черепахи…
Пожарная дверь, отпущенная ногой доктора Рыжикова гулко ударила по стене. Они оказались в сравнительной безопасности – в кустарнике больничного двора.
– Мистер Рыжиков в тылу врага, – оценил ситуацию доктор Петрович. – А ночь какая замечательная!
– Только караваны грабить, – посмотрел на звезды Сулейман.
– Или бормашины, – уточнил доктор Рыжиков.
– Извините! – отрезал сообщник.
В затаившийся флигель их впустил по условному стуку бдевший Чикин. Убедившись, что хвоста нет, они заперлись и перевели дух. Чикин принялся осматривать детали и трубки.
Лицо его из сонного становилось все более заинтересованным. Все внутренности отделения уже были украшены его руками. Со всех дверей качественные профессиональные таблички гласили: «Операционная», «Кладовая», «Палата N 1», «Палата-изолятор», «Ординаторская», «Не курить!», «Просьба соблюдать тишину». Венцом художнической деятельности Чикина был фонарь с загорающимися буквами: «Тише! Идет операция!» Оформление было почти исчерпано, и он малость загрустил, но при виде дыхательного аппарата оживился.
– Это для кого? – спросил он.
– Для непослушных, – охотно сообщил доктор Рыжиков.
Чикин ответил доверчивым взглядом, говорящим, что послушнее его здесь никого не найти. Доктор Рыжиков впервые отвел свой – его впервые посетила мысль, что он действительно не знал, что там происходило у них в квартире по вечерам и кто за кем гонялся. «Зачем это ей надо? – вернулся голос одного криминалистического чина. – Любая баба за последнего любого алкоголика двумя руками держится, не отпускает. А тут вроде вполне приличного сама гробит…» Но это длилось лишь мгновенье, после чего доктор Рыжиков сам устыдился. Чикин в великоватом халате с висящими рукавами, Чикин с двумя высшими образованиями, готовый к любой малярной и слесарной работе и готовый по первому свисту броситься в постель, накрывшись с головой, – Чикин излучал преданность и доверие.
Доктор Рыжиков тут же мысленно извинился перед ним, тут же мысленно залившись краской стыда.
– Извините… – мягко вмешался в их дела Сулейман. – Надо как-то сговориться…
– Зачем? – не понял доктор Рыжиков, почему надо сговариваться не до, а после преступления.
– Сразу видно, что не из Баку, – затуманился взгляд Сулеймана. – Нас же все видели. Будут спрашивать – что говорить?
– Что?.. – призадумался доктор Петрович.
– А вы что, – осторожно показал Чикин, – это… украли?
– Не украли, а спасли, – поправил доктор Рыжиков. – Есть ложь во спасение, значит, должно быть и хищение.
– Некоторые считают, что каждое хищение спасает для кого-нибудь что-то нужное, – охотно поддержал Сулейман. – На одной подпольной фабрике из болоньевых отходов шили плащи, а когда их забрали, стали доказывать, что без них эти отходы сгорели бы, а так тысячи хороших советских людей, честных тружеников, надели дефицитные плащи, которых бы они никогда не купили в магазине… А теперь вы хотите не только нас посадить, это пустяки, а честных советских людей раздеть и голыми пустить…
– Гм… – задумался доктор Петрович. – Я бы, например, тоже засомневался.
– А там не сомневались, – скорбно заключил Сулейман. – Дали по двенадцать лет за особо крупное… И думаете, кто-нибудь на этом поумнел? Отходы продолжают выбрасывать и сжигать. А сколько людей без плащей ходят… Как это можно назвать?
– А вот в Англии два парня банк взяли, – уклонился доктор Рыжиков от прямого ответа. – Самым эффективным и бескровным способом.
– Каким? – спросили Сулейман с Чикиным, как будто решили не останавливаться на ДП-2.
– Мышиным. Зашли и выпустили из мешка штук сорок мышей…
– Мышей? – вздрогнул больной Чикин.
– Половину белых, половину серых.
– Зачем? – проявил Чикин полную чистоту своих помыслов.
– А-а… – улыбнулся Сулейман с удовольствием.
– Ну да, – подтвердил доктор Рыжиков. – Когда визг кончился и дамочки стянули с голов юбки, поймали последнюю мышь… все сейфы уже пустые. Нравится?
– А нам это зачем? – опасливо спросил больной Чикин.
– Может, нам и больных своих так похищать придется, – пообещал веселую жизнь доктор Рыжиков. – Уже на этой неделе, я думаю. Распределим обязанности: Чикин отлавливает мышей…
– Ой! – сказал Чикин.
– Что? – спросил внимательный доктор.
– Мышей боюсь, – признался немеющий Чикин.
– Это ничего, – успокоил доктор Петрович. – Мы их методом усыпления. Нальем молока со снотворным, они и лапки вверх, Гитлер капут… И в мешок…
– Мыши мешок прогрызут… – предсказал Сулейман.
– Тогда в биксы, – нашелся доктор Рыжиков.
Судьба мышей была предрешена. Подробно обсудив все детали их массового выпускания в главном хирургическом коридоре, нарушители соцзаконности разошлись, не заметив, что по существу дела так и не сговорились. И если завтра предстоит допрос – их будущее выглядело плачевным.
Перед уходом доктор Петрович почему-то обошел все темные безлампочные комнатки и осмотрел их потолки. Что он искал там, задрав голову? Какой выход из какого положения? Оставшийся на своей раскладушке Чикин мог только гадать.
Но мыши-то по потолку не бегают, думал он в полусне.
И каждые шорох за окном заставлял вздрагивать – не идут ли с собаками за краденым аппаратом…
– Тише! – прошипели ему в темноте. Судя по голосу – Сильва Сидоровна, взявшая на себя функции руководства. – Приличные люди, а гремят как татары!
– Как персы… – прокряхтел Сулейман, разделявший с доктором Рыжиковым тяжесть.
Тяжестью был ныне старомодный дыхательный аппарат ДП-2, который они похищали из главного хирургического коридора. На время проноса Сильва Сидоровна выключила в коридоре свет и теперь переживала, как бы чего не сшибли.
Наводчиком был доктор Коля Козлов после того, как он подписал акт о списании этого первобытного аппарата ввиду поступления нового, более современного.
– Ей-ей, умру от смеха, – мрачно высказался он. – Прибор почти новый, дышать и дышать. И под пресс – хряк… Подумаешь, клапан заело в абсорбере! Ну и манометр отключается иногда. Ну так подключи!
…– Эй, на васаре! – просипел доктор Петрович. – Как там?
– Да тащите вы скорее, тоже! – ответно зашипела сверху, с лестничной площадки, судя по голосу, рыжая кошка Лариска. – Грабители банков!
– Раз-два, взяли! – поднатужился доктор Петрович. Главное было сейчас – не громыхнуть железкой об пол, о цветочный горшок и не выбить окно.
– Кажется, дверь… – прокряхтел Сулейман.
– Это туалет, осадил доктор Рыжиков. – Для комсостава. Возьмите вправо и назад. Только плавно а то я уроню лафет. Я еще их расположение. помню…
– Ну что там?! – не терпелось Сильве Сидоровне. – Включать пора!
– Подождите… – промычал доктор Рыжиков. – Дайте следы замести…
– Убьется кто-нибудь! – предупредила Сильва.
И новый звук царапнул темноту. Вроде мышонок заскребся. Потом не очень громкое падение. И слабое «ах».
– Ну-ка свет! – крикнул доктор Рыжиков.
– Вытащим сперва! – взмолился Сулейман, которому никак не светило попадать на свет в компании похитителей.
– Скорее! – Доктор Рыжиков не без грохота опустил свою часть ноши.
– Ой! – приглушенно пожаловался Сулейман и тут же извинился. – Ничего. Очень хорошо. На большой палец.
Сильва Сидоровна, как опытный режиссер, дала свет. Сцена осветилась. То, что доктор Рыжиков увидел на ней, потрясло его больше, чем все трагедии Шекспира. Это было нечто бесформенно возящееся на полу, погибающее от молчаливой борьбы с собственной тяжестью. Бессильные коленки елозили взад-вперед, казенные костыли скользили по пластику, маленький рот сводило болью, но ни стона, ни звука.
– Вот это поздравляю! – вырвалось у доктора Петровича.
– С чем? – оскорбленно спросила Жанна и отвернулась от своего позора. – Я сама! – слабо отбивалась она, когда доктор Рыжиков начал ее поднимать. – Не трогайте меня!
– Потащили! – подоспел Сулейман.
– Не трогайте! – обвила она шею доктора Рыжикова тонкими руками.
– Ну, что я говорил? – забыл он про ДП-2, оставшийся уликой. – Прекрасная, воинственная и сумасшедшая Жанна.
– Почему сумасшедшая? – сердито спросила она.
– А куда же ты в темноте, не спросив броду?
– В уборную! – рассердилась она, брызнув слезами. – Сколько утку просить можно! Я целый день терпела, я уже сама могу!
В душе доктора Рыжикова грянул марш «Герой». Под его триумфальные громы он и отнес сопротивляющуюся поэтессу, художницу и танцовщицу обратно в ее женский кубрик, переполошив спящих тетушек-соседок. Там он поставил под нее утку и на несколько минут деликатно вышел, чтобы не мешать спокойно тужиться, а заодно оттащить краденый агрегат куда-нибудь в угол. Там на ДП-2 накинули простыню, как на покойника, и оставили ждать, пока доктор Петрович закончит осмотр Жанны. Посгибает ее слабые, но уже дергающиеся ноги, пощекочет иглой бледные пятки и икры, заставит кинозвезду самостоятельно посгибать коленки, пошевелить пальцами. Скажет, что это просто замечательно и великолепно, хотя сама Жанна ни грамма в этом замечательного не увидит.
– Все, хватит бездельничать, – заключил он насколько мог решительно. – Пора трудиться до седьмого пота. Переходим от слов к делу…
– Какому делу? – насторожилась воинственная и прекрасная.
– Конкретному, – сказал доктор Рыжиков хладнокровно. – Тяжелому и мучительному. Как и всякое спасение.
На лестнице переминался Сулейман.
– Может, нам завтра бормашину так же… – осторожно приподнял свою половину доктор Петрович.
– Извините… – прыгнули искры в глазах Сулеймана. – Там мой учитель Лев Христофорович такой грустный сидит…
– Так если все убито мышьяком… – пробормотал доктор Петрович на последнем пролете.
– Извините… – уперся задом Сулейман в запасную пожарную дверь.
– Ну я что там, пошла? – гулко, на всю больницу, крикнула им сверху, с «васара», рыжая кошка Лариска.
– Она стоит? – мягко удивился Сулейман, борясь с мощной дверной пружиной. – И еще не ушла?
– Не ушла, не ушла! – передразнила его сверху рыжая кошка. – С вами до утра не уйдешь, возитесь как черепахи…
Пожарная дверь, отпущенная ногой доктора Рыжикова гулко ударила по стене. Они оказались в сравнительной безопасности – в кустарнике больничного двора.
– Мистер Рыжиков в тылу врага, – оценил ситуацию доктор Петрович. – А ночь какая замечательная!
– Только караваны грабить, – посмотрел на звезды Сулейман.
– Или бормашины, – уточнил доктор Рыжиков.
– Извините! – отрезал сообщник.
В затаившийся флигель их впустил по условному стуку бдевший Чикин. Убедившись, что хвоста нет, они заперлись и перевели дух. Чикин принялся осматривать детали и трубки.
Лицо его из сонного становилось все более заинтересованным. Все внутренности отделения уже были украшены его руками. Со всех дверей качественные профессиональные таблички гласили: «Операционная», «Кладовая», «Палата N 1», «Палата-изолятор», «Ординаторская», «Не курить!», «Просьба соблюдать тишину». Венцом художнической деятельности Чикина был фонарь с загорающимися буквами: «Тише! Идет операция!» Оформление было почти исчерпано, и он малость загрустил, но при виде дыхательного аппарата оживился.
– Это для кого? – спросил он.
– Для непослушных, – охотно сообщил доктор Рыжиков.
Чикин ответил доверчивым взглядом, говорящим, что послушнее его здесь никого не найти. Доктор Рыжиков впервые отвел свой – его впервые посетила мысль, что он действительно не знал, что там происходило у них в квартире по вечерам и кто за кем гонялся. «Зачем это ей надо? – вернулся голос одного криминалистического чина. – Любая баба за последнего любого алкоголика двумя руками держится, не отпускает. А тут вроде вполне приличного сама гробит…» Но это длилось лишь мгновенье, после чего доктор Рыжиков сам устыдился. Чикин в великоватом халате с висящими рукавами, Чикин с двумя высшими образованиями, готовый к любой малярной и слесарной работе и готовый по первому свисту броситься в постель, накрывшись с головой, – Чикин излучал преданность и доверие.
Доктор Рыжиков тут же мысленно извинился перед ним, тут же мысленно залившись краской стыда.
– Извините… – мягко вмешался в их дела Сулейман. – Надо как-то сговориться…
– Зачем? – не понял доктор Рыжиков, почему надо сговариваться не до, а после преступления.
– Сразу видно, что не из Баку, – затуманился взгляд Сулеймана. – Нас же все видели. Будут спрашивать – что говорить?
– Что?.. – призадумался доктор Петрович.
– А вы что, – осторожно показал Чикин, – это… украли?
– Не украли, а спасли, – поправил доктор Рыжиков. – Есть ложь во спасение, значит, должно быть и хищение.
– Некоторые считают, что каждое хищение спасает для кого-нибудь что-то нужное, – охотно поддержал Сулейман. – На одной подпольной фабрике из болоньевых отходов шили плащи, а когда их забрали, стали доказывать, что без них эти отходы сгорели бы, а так тысячи хороших советских людей, честных тружеников, надели дефицитные плащи, которых бы они никогда не купили в магазине… А теперь вы хотите не только нас посадить, это пустяки, а честных советских людей раздеть и голыми пустить…
– Гм… – задумался доктор Петрович. – Я бы, например, тоже засомневался.
– А там не сомневались, – скорбно заключил Сулейман. – Дали по двенадцать лет за особо крупное… И думаете, кто-нибудь на этом поумнел? Отходы продолжают выбрасывать и сжигать. А сколько людей без плащей ходят… Как это можно назвать?
– А вот в Англии два парня банк взяли, – уклонился доктор Рыжиков от прямого ответа. – Самым эффективным и бескровным способом.
– Каким? – спросили Сулейман с Чикиным, как будто решили не останавливаться на ДП-2.
– Мышиным. Зашли и выпустили из мешка штук сорок мышей…
– Мышей? – вздрогнул больной Чикин.
– Половину белых, половину серых.
– Зачем? – проявил Чикин полную чистоту своих помыслов.
– А-а… – улыбнулся Сулейман с удовольствием.
– Ну да, – подтвердил доктор Рыжиков. – Когда визг кончился и дамочки стянули с голов юбки, поймали последнюю мышь… все сейфы уже пустые. Нравится?
– А нам это зачем? – опасливо спросил больной Чикин.
– Может, нам и больных своих так похищать придется, – пообещал веселую жизнь доктор Рыжиков. – Уже на этой неделе, я думаю. Распределим обязанности: Чикин отлавливает мышей…
– Ой! – сказал Чикин.
– Что? – спросил внимательный доктор.
– Мышей боюсь, – признался немеющий Чикин.
– Это ничего, – успокоил доктор Петрович. – Мы их методом усыпления. Нальем молока со снотворным, они и лапки вверх, Гитлер капут… И в мешок…
– Мыши мешок прогрызут… – предсказал Сулейман.
– Тогда в биксы, – нашелся доктор Рыжиков.
Судьба мышей была предрешена. Подробно обсудив все детали их массового выпускания в главном хирургическом коридоре, нарушители соцзаконности разошлись, не заметив, что по существу дела так и не сговорились. И если завтра предстоит допрос – их будущее выглядело плачевным.
Перед уходом доктор Петрович почему-то обошел все темные безлампочные комнатки и осмотрел их потолки. Что он искал там, задрав голову? Какой выход из какого положения? Оставшийся на своей раскладушке Чикин мог только гадать.
Но мыши-то по потолку не бегают, думал он в полусне.
И каждые шорох за окном заставлял вздрагивать – не идут ли с собаками за краденым аппаратом…
30
– Его что, в самом деле посадить могут? – спросил Сулейман с таким детским удивлением, что в душе доктора Рыжикова наступило какое-то невиданное потепление. – О мир! Наши восточные поэты так восклицали, может, слышали?
– Я думаю, кто только это не восклицал! – согласился доктор Рыжиков. – Знаете, Сулейман, мне в таких случаях хочется снять у человека болевой синдром, а потом приступать к разговору. Иначе он все воспринимает искаженно. Но как сказать судье, что тут надо лечить не Чикина, а ее? Она ведь смертельно обидится и еще добавит года три…
– Хуже нет, когда судья или профессор с зубной болью… – У Сулеймана тоже был опыт. – Живым не выпустит.
– А душевная боль? – обследовал вопрос со всех сторон доктор Петрович. – Если зуб болит в душе? Ваш-то хоть вырвать можно, а этот как найти?
Находясь в безопасности, в зубном отделении у Сулеймана, они занимались довольно странным делом. Как представители нечистой силы, крутили и вертели череп, прилаживая к нему проволочками недостающие части, сделанные из кусочков оргстекла.
– Вот тут надо еще прогнуть, – доктор Петрович поднес листок к синему огоньку спиртовки, чтобы заготовка помягчала. Сначала подержал в одной руке, потом в другой, дуя на освободившиеся пальцы. – Ему, наверно, было бы приятно знать, что этот плекс мне подарили в аэропорту, в мастерской. За летчика Стремилова. Тоже краниопластика. Поменьше, конечно. Он, правда, не в самолете разбился, а на мотоцикле. Ехал ночью на рыбалку и прыгнул с моста, не заметил объезда. Мост наполовину был разобран. Или наполовину собран после ремонта. Но ему от этого было не легче лететь. Вот так… Смотрите, как сама природа слепила. Как вы думаете, Сулейман, можем мы мастерскую открыть по производству человека? Начнем с черепа и костного скелета… Жутковатое занятие, серой попахивает… Стремилов полгода гулял с мягким лоскутком после трепанации. Материала не было. Потом я его навестил там, в мастерской, после санвылета. Гляжу, они из этого плекса чего только не режут – и окна на «ЯК-12», и приборные окошки… Вот, говорю, и ваш череп, завтра же ложитесь. Попросил пол квадратного метра, а они отвалили чуть не километр. У нас, мол, еще летчиков много… Туркутюкову должно быть приятно носить такой летный привет. Может быть, этот кусочек уже полетал… Тогда ему сны будут летные сниться…
Из этого понятно, что шла примерка к туркутюковскому черепу недостающих запчастей. Пока еще на макете. Доктор Рыжиков незаметно для себя разговорился, подбадриваемый искорками, то и дело вспыхивающими в глубине сулеймановских темно-коричневых глаз. Сулейман уважительно молчал, не перебивая старшего, а эти искры то простодушно удивлялись, то поддакивали, то позволяли себе мягко усомниться. Доктор Рыжиков говорил специально, чтобы полюбоваться и вызвать их на разговор.
Только когда дело коснулось Чикина, искры печально угасли. Слишком большой загадкой была женщина-судья, чтобы можно было доверить ей судьбу маленького человека с двумя высшими инженерными образованиями.
– А бывает, – попытался найти просвет Сулейман, – другой улыбается, улыбается, кивает, такой приятный с виду, душевный, а в конце тебя раз – и по горлу. Только ты ему и доверился…
– Бывает… – печально вздохнул доктор Рыжиков, потому что это было еще хуже, чем заведомая неприязненность судьи. – А с другой стороны, как ей кому-то поверить, если со всех сторон клянутся? Разве она виновата, что не умеет читать в мыслях?
– Да ему только на лицо посмотреть, и все видно! – вынес свой приговор Сулейман.
– Я знал одного человека, – сказал доктор Рыжиков, – по лицу – врожденный жулик, бери и сажай, даже фамилии не спрашивай. А на самом деле – честнейший парень, каждый его облапошит как хочет… Щепки лишней себе не возьмет. И даже нужной.
– А я одного знал, лицо такое благородное, как будто он сам наместник пророка. Прямо честнее уже некуда. А сам держал в сейфе голых девушек. Доставал и продавал знакомым за дорогую цену.
– Голых девушек в сейфе?! – ужаснулся доктор Рыжиков.
– Карточки! – успокоил его Сулейман. – Целые пачки!
Видно, доктор Рыжиков глянул на него с некоторой подозрительностью, потому что он спешно добавил:
– Не подумайте, я у него не брал. Я уже был женатый, семейный. Я у одного видел. Когда этот благородный от инфаркта умер, его сейф комиссия вскрыла, там все это нашла. Акт составила. Все прямо рты пооткрывали. Так он любил про порядочность говорить, про уважение к старшим… Прямо всем своими моралями надоел. Его как кто увидит, так сразу про свои проступки вспоминает, краснеет, прямо трясется, что виноват…
– Ах, Сулейман, – вздохнул доктор Петрович, – сколько вокруг нас таких судей…
– На одну вину штук, наверно, шесть, – подсчитал Сулейман. – Или семь…
Доктор Рыжиков хмыкнул. И почему-то захотел спросить:
– А как вы стали врачом, Сулейман?
– Думаете, уже стал? – прыгнули искры в глазах Сулеймана. – Спасибо! – Он помолчал, что-то вспомнил, подумал, можно ли доверить. Решил, что можно. – Мама моя умирала от рака. Пищевода… Говорила: Сулейманчик, кушай хорошо, это такое счастье – кушать. А сама худела и худела… И никто не мог вылечить. Никакие врачи. Я плакал и думал, что же это за врачи такие, сидят в больнице с важным видом, носят белый халат… Я тогда школу кончал. И думал, если я научусь, то сумею лечить. Даже хотел еще успеть маму вылечить. Но не успел.
Доктор Рыжиков несколько минут помолчал. Ему тоже захотелось доверить Сулейману что-нибудь важное из своей жизни. Может, даже то, что фактически он уже больше двадцати лет должен лежать в братской могиле, откуда его случайно извлекли. И что поэтому он живет сверхлимитную, даром даренную незаконную жизнь. И его всегда могут спросить: а как ты ее растрачиваешь, такой-сякой, недобитый? И в последнее время чаще, чем раньше, под сердце заползает ледяной холод: а если правда, что таких там много, оставленных живыми? И после этого всю ночь кричишь из свежей ямы небольшой перекуривающей бригаде с лопатами: «Прощайте товарищи!» А слова не долетают, шлепаются рядом в глиняную холодную кашу…
Но пока сказал другое:
– Но вы-то…
– Стоматологом стал… – Сулейман извинился улыбкой. – То есть стану. – И почему-то, помедлив, добавил: – Может быть.
– Почему «может быть»? – спросил доктор Петрович.
– Да… так. Посмотрим. Как-то незаметно, зубников всегда не хватает. А зубов больных много… – Он еще раз подумал, можно ли все доверить. Решил, что можно. – Знаете, жена моя человек хороший, наивный. Но у нее много родственников. И тоже разные люди. Одни работают с лопатой, все руки в мозолях. Другие все время считают. Считают, считают, считают… Вот они собрались вместе и обступили меня. Те, которые считают. И стали объяснять, объяснять… Что за зубы потом остается, кто заплатит, объясняли. А за рак потом кто заплатит, объясняли. Ты о жене, о детях подумай, объясняли. Наверное, я о маме тогда забыл немного, о жене много думал. Но она у меня хорошая, наивная. Только потом пришлось уехать, чтобы ничего уже не объясняли, чтобы самому все понять. Спасибо, Лев Христофорович сюда позвал. Он ничего не объясняет, говорит: сам думай. На людей смотри… На вас смотри, говорит. Только как он зубы не лечит – не смотри, говорит!
Доктор Рыжиков только было расслабился, чтобы тоже доверить Сулейману что-нибудь важное, как зубы спугнули его. И он сказал, прилаживая к черепу уже, наверное, сороковую плексовую заплатку:
– Мы с вами как в окопе перед боем, Сулейман. Сидим себе, патроны протираем, гранаты раскладываем… Разговариваем о чем попало, только не о бое. О нем только думаешь, но не говоришь…
И поднял на свет свежесобранный череп, чтобы осмотреть швы и стыки. Погладил ладонью заплатку, проверяя, гладко ли легла в свое фигурное окно. Заплатка была не заплатка, а даже полчерепа с изрядным куском лба и основанием носа.
– Прямо скульптура, – с уважением оценил Сулейман.
– Скульптура-то скульптура… – Доктора Петровича грызли творческие сомнения. – Нет, за нос я боюсь. Что-то с носом не то. Будем пробовать не цельноштампованный, а прицепной, из бутакрила. Замешивайте, Сулейман. Попробуем и так, и так. Что лучше.
Сулейман замешивал розовый порошок, мял в пальцах самогреющуюся пасту, смотрел на доктора Петровича, как велел учитель Лев Христофорович. И от этого почему-то вспоминать маму было не так виновато, как раньше.
– Я думаю, кто только это не восклицал! – согласился доктор Рыжиков. – Знаете, Сулейман, мне в таких случаях хочется снять у человека болевой синдром, а потом приступать к разговору. Иначе он все воспринимает искаженно. Но как сказать судье, что тут надо лечить не Чикина, а ее? Она ведь смертельно обидится и еще добавит года три…
– Хуже нет, когда судья или профессор с зубной болью… – У Сулеймана тоже был опыт. – Живым не выпустит.
– А душевная боль? – обследовал вопрос со всех сторон доктор Петрович. – Если зуб болит в душе? Ваш-то хоть вырвать можно, а этот как найти?
Находясь в безопасности, в зубном отделении у Сулеймана, они занимались довольно странным делом. Как представители нечистой силы, крутили и вертели череп, прилаживая к нему проволочками недостающие части, сделанные из кусочков оргстекла.
– Вот тут надо еще прогнуть, – доктор Петрович поднес листок к синему огоньку спиртовки, чтобы заготовка помягчала. Сначала подержал в одной руке, потом в другой, дуя на освободившиеся пальцы. – Ему, наверно, было бы приятно знать, что этот плекс мне подарили в аэропорту, в мастерской. За летчика Стремилова. Тоже краниопластика. Поменьше, конечно. Он, правда, не в самолете разбился, а на мотоцикле. Ехал ночью на рыбалку и прыгнул с моста, не заметил объезда. Мост наполовину был разобран. Или наполовину собран после ремонта. Но ему от этого было не легче лететь. Вот так… Смотрите, как сама природа слепила. Как вы думаете, Сулейман, можем мы мастерскую открыть по производству человека? Начнем с черепа и костного скелета… Жутковатое занятие, серой попахивает… Стремилов полгода гулял с мягким лоскутком после трепанации. Материала не было. Потом я его навестил там, в мастерской, после санвылета. Гляжу, они из этого плекса чего только не режут – и окна на «ЯК-12», и приборные окошки… Вот, говорю, и ваш череп, завтра же ложитесь. Попросил пол квадратного метра, а они отвалили чуть не километр. У нас, мол, еще летчиков много… Туркутюкову должно быть приятно носить такой летный привет. Может быть, этот кусочек уже полетал… Тогда ему сны будут летные сниться…
Из этого понятно, что шла примерка к туркутюковскому черепу недостающих запчастей. Пока еще на макете. Доктор Рыжиков незаметно для себя разговорился, подбадриваемый искорками, то и дело вспыхивающими в глубине сулеймановских темно-коричневых глаз. Сулейман уважительно молчал, не перебивая старшего, а эти искры то простодушно удивлялись, то поддакивали, то позволяли себе мягко усомниться. Доктор Рыжиков говорил специально, чтобы полюбоваться и вызвать их на разговор.
Только когда дело коснулось Чикина, искры печально угасли. Слишком большой загадкой была женщина-судья, чтобы можно было доверить ей судьбу маленького человека с двумя высшими инженерными образованиями.
– А бывает, – попытался найти просвет Сулейман, – другой улыбается, улыбается, кивает, такой приятный с виду, душевный, а в конце тебя раз – и по горлу. Только ты ему и доверился…
– Бывает… – печально вздохнул доктор Рыжиков, потому что это было еще хуже, чем заведомая неприязненность судьи. – А с другой стороны, как ей кому-то поверить, если со всех сторон клянутся? Разве она виновата, что не умеет читать в мыслях?
– Да ему только на лицо посмотреть, и все видно! – вынес свой приговор Сулейман.
– Я знал одного человека, – сказал доктор Рыжиков, – по лицу – врожденный жулик, бери и сажай, даже фамилии не спрашивай. А на самом деле – честнейший парень, каждый его облапошит как хочет… Щепки лишней себе не возьмет. И даже нужной.
– А я одного знал, лицо такое благородное, как будто он сам наместник пророка. Прямо честнее уже некуда. А сам держал в сейфе голых девушек. Доставал и продавал знакомым за дорогую цену.
– Голых девушек в сейфе?! – ужаснулся доктор Рыжиков.
– Карточки! – успокоил его Сулейман. – Целые пачки!
Видно, доктор Рыжиков глянул на него с некоторой подозрительностью, потому что он спешно добавил:
– Не подумайте, я у него не брал. Я уже был женатый, семейный. Я у одного видел. Когда этот благородный от инфаркта умер, его сейф комиссия вскрыла, там все это нашла. Акт составила. Все прямо рты пооткрывали. Так он любил про порядочность говорить, про уважение к старшим… Прямо всем своими моралями надоел. Его как кто увидит, так сразу про свои проступки вспоминает, краснеет, прямо трясется, что виноват…
– Ах, Сулейман, – вздохнул доктор Петрович, – сколько вокруг нас таких судей…
– На одну вину штук, наверно, шесть, – подсчитал Сулейман. – Или семь…
Доктор Рыжиков хмыкнул. И почему-то захотел спросить:
– А как вы стали врачом, Сулейман?
– Думаете, уже стал? – прыгнули искры в глазах Сулеймана. – Спасибо! – Он помолчал, что-то вспомнил, подумал, можно ли доверить. Решил, что можно. – Мама моя умирала от рака. Пищевода… Говорила: Сулейманчик, кушай хорошо, это такое счастье – кушать. А сама худела и худела… И никто не мог вылечить. Никакие врачи. Я плакал и думал, что же это за врачи такие, сидят в больнице с важным видом, носят белый халат… Я тогда школу кончал. И думал, если я научусь, то сумею лечить. Даже хотел еще успеть маму вылечить. Но не успел.
Доктор Рыжиков несколько минут помолчал. Ему тоже захотелось доверить Сулейману что-нибудь важное из своей жизни. Может, даже то, что фактически он уже больше двадцати лет должен лежать в братской могиле, откуда его случайно извлекли. И что поэтому он живет сверхлимитную, даром даренную незаконную жизнь. И его всегда могут спросить: а как ты ее растрачиваешь, такой-сякой, недобитый? И в последнее время чаще, чем раньше, под сердце заползает ледяной холод: а если правда, что таких там много, оставленных живыми? И после этого всю ночь кричишь из свежей ямы небольшой перекуривающей бригаде с лопатами: «Прощайте товарищи!» А слова не долетают, шлепаются рядом в глиняную холодную кашу…
Но пока сказал другое:
– Но вы-то…
– Стоматологом стал… – Сулейман извинился улыбкой. – То есть стану. – И почему-то, помедлив, добавил: – Может быть.
– Почему «может быть»? – спросил доктор Петрович.
– Да… так. Посмотрим. Как-то незаметно, зубников всегда не хватает. А зубов больных много… – Он еще раз подумал, можно ли все доверить. Решил, что можно. – Знаете, жена моя человек хороший, наивный. Но у нее много родственников. И тоже разные люди. Одни работают с лопатой, все руки в мозолях. Другие все время считают. Считают, считают, считают… Вот они собрались вместе и обступили меня. Те, которые считают. И стали объяснять, объяснять… Что за зубы потом остается, кто заплатит, объясняли. А за рак потом кто заплатит, объясняли. Ты о жене, о детях подумай, объясняли. Наверное, я о маме тогда забыл немного, о жене много думал. Но она у меня хорошая, наивная. Только потом пришлось уехать, чтобы ничего уже не объясняли, чтобы самому все понять. Спасибо, Лев Христофорович сюда позвал. Он ничего не объясняет, говорит: сам думай. На людей смотри… На вас смотри, говорит. Только как он зубы не лечит – не смотри, говорит!
Доктор Рыжиков только было расслабился, чтобы тоже доверить Сулейману что-нибудь важное, как зубы спугнули его. И он сказал, прилаживая к черепу уже, наверное, сороковую плексовую заплатку:
– Мы с вами как в окопе перед боем, Сулейман. Сидим себе, патроны протираем, гранаты раскладываем… Разговариваем о чем попало, только не о бое. О нем только думаешь, но не говоришь…
И поднял на свет свежесобранный череп, чтобы осмотреть швы и стыки. Погладил ладонью заплатку, проверяя, гладко ли легла в свое фигурное окно. Заплатка была не заплатка, а даже полчерепа с изрядным куском лба и основанием носа.
– Прямо скульптура, – с уважением оценил Сулейман.
– Скульптура-то скульптура… – Доктора Петровича грызли творческие сомнения. – Нет, за нос я боюсь. Что-то с носом не то. Будем пробовать не цельноштампованный, а прицепной, из бутакрила. Замешивайте, Сулейман. Попробуем и так, и так. Что лучше.
Сулейман замешивал розовый порошок, мял в пальцах самогреющуюся пасту, смотрел на доктора Петровича, как велел учитель Лев Христофорович. И от этого почему-то вспоминать маму было не так виновато, как раньше.
31
– Да, нет мы ее помним, прекрасно помним. Что же мы, такие бессердечные? От нас девочки каждую неделю ходят с гостинцами…
Учитель танцев принял доктора Петровича в углу балетного класса. В классе была такая чистота, что посетителя заставили разуться, и он смущенно отразился в гигантском зеркале-стене, опасаясь, нет ли на носках неучтенной дырки.
В другом углу сбилась на перерыв кучка недоразвитых утят-девочек. В третьем – преждевременно надменных балерунов мальчиков. Все покручивались и поглядывали на себя в зеркало. Доктор Рыжиков мучительно боролся с этим соблазном, изнывая от несуразицы своего отражения в такой обстановке. На крайний случай надеть бы халат.
– Очень похвально, что вы заботитесь о своих больных. – Учитель танцев отбросил назад волнистые артистические волосы и оценил себя в зеркале. – Только поймите и нас.
– Постараюсь, – сказал доктор Рыжиков, чувствуя себя в этом грациозном мире как заблудившийся носорог.
– У меня ежедневно по восемь часов занятий. Вы только представьте, какая это педагогическая нагрузка. По выходным – репетиции концертов. На общественных началах, конечно. А педсоветы, методические советы, худсоветы, комиссии? Сколько приходится выступать по эстетическому воспитанию! И думаете, кто-нибудь это ценит? Нет, не такой у нас город. Здесь никогда не понимали бескорыстного человека. Вы понимаете меня?
Доктор Рыжиков понимал всех, у кого ныли обиды.
– Но ведь мы не лечебное учреждение, как ваша больница, правда?
Доктор Рыжиков и сам понял, что здесь не лечебное учреждение.
– А правду говорят, что Жанночка теперь сможет ходить только на костылях? Как нам всем жалко Жанночку! Нет, вы мне не говорите, все-таки наша медицина ужасно отстает. Жанночка на костылях – просто не верится! – Взгляд в зеркало, небольшое выправление осанки. – Придется искать ей замену. А это очень нелегкое дело. Она была очень талантливая девочка, скажу вам откровенно. Такой нам теперь не найти. Нет, если бы у меня была хоть минута свободного времени, я обязательно бы пришел позаниматься. Вы верите?
Доктор Рыжиков верил. Такой уж он был человек. Учитель танцев взял его за локоток, показывая, что время перерыва истекает.
– Нет, это такое несчастье для нас всех. Мы верили, что она станет всемирно известной, умножит славу советского балета, – взгляд в зеркало, осанка, – и авторитет нашей студии. Ведь вопрос о студии фактически почти решен, мне сам товарищ Франк сказал. И потом, я вам откровенно, как тонкому человеку, врачу. Это просто ужасно. Бинты, кровь, костыли, уколы… У меня потом неделю тошнота. Я человек искусства, эстет, мне это невыносимо… Вы все-таки привыкли к этому, потому что у вас свои обязанности, а у меня свои… Вы меня понимаете?
Мысленно доктор Рыжиков сказал: куда мне. И захотелось в подтверждение своего неэстетизма пройти по этому белому выскобленному полу не в носках, а в кирзухах, оставляя сочные ошметки грязи на ихней балетной чистоте. А заодно, может, и провести автоматной очередью вдоль зеркальной стены, перед которой этот эстет непрерывно поправляет то галстук-бабочку, то прическу. Добавить сюда грохота, звона и гари.
И мысленно же сказал себе: вот так это и начинается. А эти мальчики и девочки чем виноваты? А старушка, которая пол скоблит? И вообще весь мир, которому чуть что – суют под нос грязные сапоги и автоматы? Тут только начни. Он щелкнул своим выключателем, и клетки, у которых чесались кулаки на учителя танцев, притихли. Включились клетки, которым было жаль и старушку уборщицу, и этих мальчиков в трико, высокомерно озирающих простые носки посетителя. И даже самого учителя танцев, способного умереть при виде капли крови. Ибо все мы немножко лошади.
– А мы вас на премьеру приглашаем. Хореографическая сюита «Гимн молодости». Хотели еще к Первому мая, но Жанночкина болезнь помешала. Теперь нашли другую солистку. Риточка, конечно, справляется, но данные, по секрету, не те… Ах, вы поверьте, нам так Жанночки не хватает! Только учтите, на нашу премьеру всегда трудно попасть. Как говорится, бежит толпа гостей почетных… Все родители, все их друзья, ну и руководители – кто из горсовета, кто из строительного треста, кто из профсоюзов. Нам ведь и о ремонте надо позаботиться, и об обстановке. У нас ведь красиво все здесь оформлено, правда? Все с помощью общественности. Самого товарища Франка приглашаем всегда и товарища Еремина, конечно. Товарищ Еремин, правда не всегда бывает, зато его жена с сыном – обязательно. А товарищ Франк обладает чувством развитого эстетического вкуса… Так что пригласительный билет пораньше получите. Будете у нас почетным гостем. Можно вдвоем. Дети, попрощаемся с нашим гостем, ну-ка дружненько!
Девочки вразнобой сделали свой цыплячий реверанс. Мальчики по-гусарски коснулись ключиц подбородками.
– Спасибо, – начал доктор Рыжиков обуваться у входа. – Я, конечно, вдвоем.
– Пожалуйста, пожалуйста! – засуетился учитель танцев, как будто что-то зная про доктора Рыжикова. – С кем, если не секрет?
– С Жанной Исаковой, – сказал доктор Петрович, разгибаясь.
Учитель танцев принял доктора Петровича в углу балетного класса. В классе была такая чистота, что посетителя заставили разуться, и он смущенно отразился в гигантском зеркале-стене, опасаясь, нет ли на носках неучтенной дырки.
В другом углу сбилась на перерыв кучка недоразвитых утят-девочек. В третьем – преждевременно надменных балерунов мальчиков. Все покручивались и поглядывали на себя в зеркало. Доктор Рыжиков мучительно боролся с этим соблазном, изнывая от несуразицы своего отражения в такой обстановке. На крайний случай надеть бы халат.
– Очень похвально, что вы заботитесь о своих больных. – Учитель танцев отбросил назад волнистые артистические волосы и оценил себя в зеркале. – Только поймите и нас.
– Постараюсь, – сказал доктор Рыжиков, чувствуя себя в этом грациозном мире как заблудившийся носорог.
– У меня ежедневно по восемь часов занятий. Вы только представьте, какая это педагогическая нагрузка. По выходным – репетиции концертов. На общественных началах, конечно. А педсоветы, методические советы, худсоветы, комиссии? Сколько приходится выступать по эстетическому воспитанию! И думаете, кто-нибудь это ценит? Нет, не такой у нас город. Здесь никогда не понимали бескорыстного человека. Вы понимаете меня?
Доктор Рыжиков понимал всех, у кого ныли обиды.
– Но ведь мы не лечебное учреждение, как ваша больница, правда?
Доктор Рыжиков и сам понял, что здесь не лечебное учреждение.
– А правду говорят, что Жанночка теперь сможет ходить только на костылях? Как нам всем жалко Жанночку! Нет, вы мне не говорите, все-таки наша медицина ужасно отстает. Жанночка на костылях – просто не верится! – Взгляд в зеркало, небольшое выправление осанки. – Придется искать ей замену. А это очень нелегкое дело. Она была очень талантливая девочка, скажу вам откровенно. Такой нам теперь не найти. Нет, если бы у меня была хоть минута свободного времени, я обязательно бы пришел позаниматься. Вы верите?
Доктор Рыжиков верил. Такой уж он был человек. Учитель танцев взял его за локоток, показывая, что время перерыва истекает.
– Нет, это такое несчастье для нас всех. Мы верили, что она станет всемирно известной, умножит славу советского балета, – взгляд в зеркало, осанка, – и авторитет нашей студии. Ведь вопрос о студии фактически почти решен, мне сам товарищ Франк сказал. И потом, я вам откровенно, как тонкому человеку, врачу. Это просто ужасно. Бинты, кровь, костыли, уколы… У меня потом неделю тошнота. Я человек искусства, эстет, мне это невыносимо… Вы все-таки привыкли к этому, потому что у вас свои обязанности, а у меня свои… Вы меня понимаете?
Мысленно доктор Рыжиков сказал: куда мне. И захотелось в подтверждение своего неэстетизма пройти по этому белому выскобленному полу не в носках, а в кирзухах, оставляя сочные ошметки грязи на ихней балетной чистоте. А заодно, может, и провести автоматной очередью вдоль зеркальной стены, перед которой этот эстет непрерывно поправляет то галстук-бабочку, то прическу. Добавить сюда грохота, звона и гари.
И мысленно же сказал себе: вот так это и начинается. А эти мальчики и девочки чем виноваты? А старушка, которая пол скоблит? И вообще весь мир, которому чуть что – суют под нос грязные сапоги и автоматы? Тут только начни. Он щелкнул своим выключателем, и клетки, у которых чесались кулаки на учителя танцев, притихли. Включились клетки, которым было жаль и старушку уборщицу, и этих мальчиков в трико, высокомерно озирающих простые носки посетителя. И даже самого учителя танцев, способного умереть при виде капли крови. Ибо все мы немножко лошади.
– А мы вас на премьеру приглашаем. Хореографическая сюита «Гимн молодости». Хотели еще к Первому мая, но Жанночкина болезнь помешала. Теперь нашли другую солистку. Риточка, конечно, справляется, но данные, по секрету, не те… Ах, вы поверьте, нам так Жанночки не хватает! Только учтите, на нашу премьеру всегда трудно попасть. Как говорится, бежит толпа гостей почетных… Все родители, все их друзья, ну и руководители – кто из горсовета, кто из строительного треста, кто из профсоюзов. Нам ведь и о ремонте надо позаботиться, и об обстановке. У нас ведь красиво все здесь оформлено, правда? Все с помощью общественности. Самого товарища Франка приглашаем всегда и товарища Еремина, конечно. Товарищ Еремин, правда не всегда бывает, зато его жена с сыном – обязательно. А товарищ Франк обладает чувством развитого эстетического вкуса… Так что пригласительный билет пораньше получите. Будете у нас почетным гостем. Можно вдвоем. Дети, попрощаемся с нашим гостем, ну-ка дружненько!
Девочки вразнобой сделали свой цыплячий реверанс. Мальчики по-гусарски коснулись ключиц подбородками.
– Спасибо, – начал доктор Рыжиков обуваться у входа. – Я, конечно, вдвоем.
– Пожалуйста, пожалуйста! – засуетился учитель танцев, как будто что-то зная про доктора Рыжикова. – С кем, если не секрет?
– С Жанной Исаковой, – сказал доктор Петрович, разгибаясь.
32
– Он сегодня придет? – спросила Жанна, невыносимо сияя глазами. – После обеда?
– Сегодня он не сможет, – спрятал свои глаза доктор Рыжиков. – У них там репетиции перед премьерой.
– Как жалко… – прошептала Жанна. – Я так люблю репетиции… Больше, чем концерты. На репетициях можно как угодно прыгать, а на концерте только как он приказывает. Одно и то же.
– Скоро переедем ко мне, – сказал доктор Рыжиков. – И начнем репетировать непрерывно. Согласна?
– А когда? – Жанна сразу спустила ноги с кровати и потянула костыли.
– Скоро. Ну, несколько дней. Еще один штрих в ремонте. Для полной красоты. И у тебя будет отдельная палата со всеми удобствами. А сейчас ну-ка вытяни ноги…
Он достал из-за спины «Школу классического танца».
– А самое лучшее – генеральная репетиция, – жалобно вздохнула Жанна, и ее черные глаза наполнились слезами.
Тем временем больной Самсонов удрученно разглядывал, снявши кепку, потолок в готовой, выбеленной и выкрашенной палате.
– Самое лучшее, конечно, через крышу, – сказал стекольщик в глубокой задумчивости. – Перед тем, как бы крышу класть. А теперь снова гадить придется. Экое неудобство.
– Сегодня он не сможет, – спрятал свои глаза доктор Рыжиков. – У них там репетиции перед премьерой.
– Как жалко… – прошептала Жанна. – Я так люблю репетиции… Больше, чем концерты. На репетициях можно как угодно прыгать, а на концерте только как он приказывает. Одно и то же.
– Скоро переедем ко мне, – сказал доктор Рыжиков. – И начнем репетировать непрерывно. Согласна?
– А когда? – Жанна сразу спустила ноги с кровати и потянула костыли.
– Скоро. Ну, несколько дней. Еще один штрих в ремонте. Для полной красоты. И у тебя будет отдельная палата со всеми удобствами. А сейчас ну-ка вытяни ноги…
Он достал из-за спины «Школу классического танца».
– А самое лучшее – генеральная репетиция, – жалобно вздохнула Жанна, и ее черные глаза наполнились слезами.
Тем временем больной Самсонов удрученно разглядывал, снявши кепку, потолок в готовой, выбеленной и выкрашенной палате.
– Самое лучшее, конечно, через крышу, – сказал стекольщик в глубокой задумчивости. – Перед тем, как бы крышу класть. А теперь снова гадить придется. Экое неудобство.