Страница:
Автоклав онемел, так как именно баптистская трезвенность доктора Рыжикова у всех в зубах навязла.
– Всё? – спросила докладчицу председательствующая баба Зина, массивная и рыхлая докторша из акушерства и гинекологии, кашлявшая от желания закурить.
– Как это все? – возмутилась Ада Викторовна. – Именно еще не всё! Главное я сейчас прочитаю! – Достала из папки давнишний сложенный листок. – Вот! Мы помним, как доктор Рыжиков выписал из больницы действительно больного человека с травмой головного мозга, предоставив его на произвол судьбы! Этот должностной проступок остался без последствий только благодаря счастливой случайности. Неоднократно в горздравотдел поступали и жалобы от больного Туркутюкова, инвалида и героя войны, который жаловался именно на эксперименты, проводимые над ним врачом Рыжиковым. Ему удавалось тогда ловко прикрываться тем, что больной эпилептик и у него неуравновешенный характер. И это ему сходило с рук, потому что у врача Рыжикова был авторитет якобы передового, прогрессивного хирурга, который загородился своей сложной областью. Мол, мы в ней ничего не понимаем. И не только мы, а даже такие именно ведущие хирурги, которые подвергались от врача Рыжикова даже зазнайству. И вот, товарищи, читаю, чем это кончилось. Это заявление родителя больной девочки, который доверился доктору Рыжикову и жестоко поплатился за это! – Голос Ады Викторовны достиг торжествующих высот. Она пела. – «Докладываю, что врач вашей больницы хирург Рыжиков, проводя операцию новым способом моей дочери, не проверил новый способ на собаке, а применил сразу на моей дочери. Прошу принять необходимые меры». Ну, знаете, товарищи… На беззащитном ребенке! Я просто не решаюсь сказать, какие эксперименты это напоминает!
– И правильно! – сказала с председательского места баба Зина, очень чувствительная ко всему детскому. – Все, Ада?
– Если бы всё! – сокрушенно покачала пышной укладкой докладчица. – Отсюда становятся ясными многие неэтичные высказывания товарища Рыжикова в адрес не только отдельных коллег, притом старших по должности и опыту, но и в адрес всего советского здравоохранения. Мы с вами гордимся нашей медициной, бесплатной и самой гуманной в мире, а товарищ Рыжиков неоднократно называл советскую хирургию диким зверством. Вы представляете только! – В ее голосе задрожали патриотические слезы. – Дикость и зверство! В чем, интересно, товарищ Рыжиков, вы изволите видеть эту дикость и зверство? Может быть, именно в гуманном подвиге советских врачей, которые спасли жизнь миллионам раненых воинов-героев на защите нашей любимой Родины? И кого конкретно он считает, как он выражается, дикими зверями и даже древними людоедами? Великого Вишневского? Гениального Бурденко? Талантливого Петровского? Нашего учителя, которому мы все должны быть бесконечно благодарны за заботу и внимание – Ивана Лукича Черныша? Да как же после этих слов… Вы знаете, сколько раз уважаемый Иван Лукич, заслуженный врач республики, ветеран войны, называл товарища Рыжикова своим любимым учеником! Талантливым последователем! И вот благодарность! Разве не тяжело, как в трагедии великого Шекспира, видеть, что мальчик оказался голым? Вернее, в… В сказке, извините, про голого мальчика…
– Все, Ада? – спросила баба Зина после небольшой паузы, которая говорила не то об избытке чувств у докладчицы, не то о закономерной усталости.
– Далеко не все! – продолжила докладчица заплыв. – Но и этого вполне хватит, чтобы коллектив разобрался. Закон Гиппократа, который мы все принимали, никому нарушать не позволено! Я предлагаю, чтобы товарищеский суд вынес справедливое решение о лишении диплома товарища Рыжикова! Я бы даже сказала – у гражданина!
– Все? – спросила баба Зина.
Дочь мягкой мебели и странгуляционной борозды гордо покинула кафедру. Гробовое молчание автоклава сопроводило ее. Это была тяжкая миссия.
– Если всё, скажи теперь ты, Юра, – сказала председательница. – Юра! Рыжиков Юрий Петрович, слышишь? Толкните там его!
– А? – поднялся доктор Рыжиков.
– Выйди, скажи что-нибудь! Тут на тебя такое дело…
– Я с места, – рассеянно сказал доктор Рыжиков. – Можно?
Ему позволили.
– «Я ль буду в роковое время позорить гражданина сан!» – сказал он, будто знать не знал, о чем тут шла долгая речь.
– Мы здесь не стихи читать собрались! – одернули его. – Ты возражай, возражай по существу дела!
– Хорошо, – покорно возразил доктор Рыжиков. – Не закон Гиппократа, а клятва Гиппократа. И ее не принимают, а дают. А закон – это Архимеда…
– Я и сказала «клятву»! – огрызнулась с места Ада Викторовна. – И вообще прошу меня оградить! Меня систематически подвергают на глазах у всех! Кличку нелепую дали…
– Ада, успокойся, – посочувствовала баба Зина. – Мы тебя понимаем. Мы тебя в обиду не дадим. Продолжай, Юра, только по существу.
– А что еще? – спросил доктор Рыжиков простодушно.
– Ну что-нибудь, – сказала баба Зина, теперь согласная, наоборот, терпеть.
– И голым оказался не мальчик, а король, – сказал по ее просьбе доктор Рыжиков. – Мальчик крикнул: «А король-то голый!»
– Я и сказала «король»! – крикнула Ада Викторовна. – Вот именно – голый король!
– Ада, ты же не мальчик! – напомнила ей баба Зина. Потом, после некоторого молчания, доктору Рыжикову: – Юра, ну что замолчал?
– Больше возражать нечего! – по-ефрейторски доложил доктор Петрович.
– Он издевается над вами! – выкрикнула Ада Викторовна, чтобы открыть глаза присутствующим.
– Вправду все, что ли? – спросила баба Зина после новой паузы. – Юра, тебе вправду нечего сказать?
– Сказать есть что, – дружелюбно ответил ей доктор Петрович. – Вот в штате Огайо, например, в Рио Гранде, были международные соревнования кур и петухов. На дальность полета. Первое место там занял японский петух Клыг Флук. Он без посадки пролетел 90 метров 76 сантиметров. А вот на второе место вышла курица, английская, правда, Лаки Леди, но с заметным отрывом. Всего 36 метров 27 сантиметров…
– Как понимать эти намеки? – раздался голос Ады Викторовны. – Мы требуем объяснить!
– Ада! – сказала баба Зина. – Юра! Ты что, согласен свой диплом отдать? Тут у тебя смотри сколько уголовщины!
– А в инструкции для дорожных полицейских в Англии есть интересное предупреждение, – охотно объяснил доктор Петрович. – «Если после столкновения двух автомобилей их водители отправляются в дальнейший путь пешком, то существует большая вероятность, что оба автомобиля будут украдены…»
– Это кто же тут полицейский? – заинтересовалась с места Ада Викторовна. – Вы прямо говорите!
– Ну, это в Юрином стиле, – без всякой надежды махнула рукой баба Зина и полезла за папиросой, что означало конец комедии. – Ну, в общем, нам там предложили заслушать на общественности, мы тут заслушали… Теперь надо разобраться. Комиссия подумает с месткомом, потом доложит…
Автоклав вытекал неохотно. От доктора Петровича всегда столько нового можно узнать! Жаль, не дали человеку договорить.
Когда они остались только с доктором Петровичем, баба Зина проворчала:
– Я еще Терентьича, покойника, в фельдшеры экзаменовала. И тебя, кутенка, между прочим, у Лизы принимала. А ты тут выламываешься… Ты вправду будешь отвечать серьезно?
– А вот для вас у меня есть серьезнейшая информация, – серьезно сказал доктор Рыжиков.
– Ну давай, – с интересом закурила она. – Ты особо-то не ерепенься. Вот посадят пациента, тогда попрыгаешь. Уж тогда-то в горздраве заверещат, заверещат…
– Вот вы скажите, – спросил доктор Рыжиков, – кто родил больше всех детей?
– То есть как? – озадачилась старая акушерка. – Из людей или из зверей?
– Из людей.
– Ну, я не знаю… Феноменов много разных… И по восемь близнецов рожали, только они перемирали все… Это разом или в общем? Китаянка какая-нибудь или негритянка… Мексиканка?
– В общем, – сказал доктор Рыжиков, – и не негритянка, а русская. Жена одного Федора Васильева в прошлом веке. Шестьдесят девять детей!
– Шестьдесят девять! – воскликнула баба Зина. – Да что он, султан, что ли?
– Зачем султан? – обиделся за земляка доктор Петрович. – Простой человек, не многоженец. Двадцать пять раз рожала. Шестнадцать раз по два, семь – по три, четыре – по четыре. И ни разу – по одному. Только очередями. Как родильный автомат.
– Ну, ты, Юра, скажешь… Женщина-мать… Сейчас бы тебе Ядовитовна всыпала. Смотри, а я не слышала… Думала, все у шахов надо искать да султанов…
– Султаны – те больше отцы-герои. Шаху Али, кстати, он с Пушкиным почти ровесник по времени, в гареме нарожали их семьсот четырнадцать. 154 сына и 560 дочерей…
– Все-то ты, Юра знаешь, – завистливо вздохнула баба Зина. – А вот знаешь, почему они на тебя взъелись?
– Ну а самое главное по вашей части, – это цыплята-двойняшки, – сообщал доктор Рыжиков. – В Рыдлове, в Польше, у некоего Яна Поровского курица есть, она ему через день по яйцу несет с двумя желтками. По сто двадцать граммов весом! А по виду от других не отличается!
– Ну, Юра! – захохотала баба Зина, заколыхавшись всей массой. – Цыплята-близнецы! Ну, учудил! Ну, от тебя толку нет, я пошла, а то тут до вечера просидишь… У тебя всего вон сколько… А меня кесарята ждут да недоносята… О-хо, – засобиралась она.
– Есть очень важный вопрос, – сказал доктор Рыжиков совсем другим тоном.
– Какой? – совсем по-другому посмотрела она на него поверх своих очков и бородавок: мол, наконец-то.
– Важный, – сказал доктор Рыжиков. – Как устроена русалка?
– Как? Что? – поперхнулась баба Зина затяжкой. – Кто?
– Русалка, – спокойно сказал доктор Рыжиков. – Я как со специалистом консультируюсь.
– Ну, Юра… – пробасила специалист. – С тобой не соскучишься. Тебе-то зачем?
– Жениться хочу, – серьезно сказал доктор Рыжиков.
– Жениться? – изумился консультант. – Да у нее же самого главного нет! Тоже, нашел невесту! Рыбий хвост!
– А вот и нет, – возразил он. – Первоисточник говорит иначе. Все у нее есть.
– Как это – иначе? – возмутилась ее профессиональная гордость. – Какой такой первоисточник?
– Первоисточник говорит, что русалка родила русалочку, – напомнил он классику. – Что это значит?
– Это значит, она посюда женщина, – машинально провела рукой поверх колен баба Зина. – А дальше рыбий хвост.
– Вот видите! А их во всей живописи рисуют по пояс. Или даже по грудь. А надо вот так. Откуда же тогда дети возьмутся?
– И то сказать, – вынуждена была поддакнуть баба Зина. – Неоткуда… Батюшки! – вдруг узрела она. – Это же вылитая Ада! Голая Ада с хвостом! Порви, а то засудит!
– Никак нет! – стал заступаться доктор Рыжиков за анатомически точный рисунок, отражавший, кстати, сегодняшнюю укладку Ады Викторовны по случаю собрания общественности. – У Ады есть еще коленочки. А эта – без… Наверное, это сестра. Двоюродная. Разрешите преподнести в качестве наглядного пособия?
– Уйди от греха! – расколыхалась баба Зина. – Уж да, коленочки у Адочки. Эти коленочки многих бросили… на коленочки. Может, и тебя когда-то?
Баба Зина тоже разбиралась в коленочках, но со своей стороны. Ибо к кому, как не к ней, шастают обеспокоенные молодые врачихи в случае чего.
– Ну, уморил, Юра… Ладно… Да… А что он поет, этот Куджава-то? Страхи какие-нибудь?
– Да нет, – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков. – Все самое обычное. «Вот так и ведется у нас на веку, на каждый прилив по отливу, на каждого умного по дураку, все поровну, все справедливо…»
– Очень правильно, – поддакнула баба Зина. – Ты послушать-то дашь как-нибудь? Я эти запрещенные песни страсть как люблю! С молодых юных лет. Еще Есенина пела под гитару… Даже с Ванькой, пока он не рехнулся от великого почета… А уж Вертинского, Лещенко… С войны чемодан привезла…
– А на войне роды вы у кого принимали? – машинально спросил доктор Рыжиков.
– У русалок! – колыхнулась она напоследок. – Ты же русалкины секреты разгадал! А что думаешь, в санитарных поездах они не водились? Еще какие! Ну и рожали! И одноногие, и однорукие! И а4борты не делали? Жизнь, Юра, отовсюду лезет! Из самых кровавых бинтов. Рождение – это, брат, посерьезнее всех ваших смертей.
49
50
51
– Всё? – спросила докладчицу председательствующая баба Зина, массивная и рыхлая докторша из акушерства и гинекологии, кашлявшая от желания закурить.
– Как это все? – возмутилась Ада Викторовна. – Именно еще не всё! Главное я сейчас прочитаю! – Достала из папки давнишний сложенный листок. – Вот! Мы помним, как доктор Рыжиков выписал из больницы действительно больного человека с травмой головного мозга, предоставив его на произвол судьбы! Этот должностной проступок остался без последствий только благодаря счастливой случайности. Неоднократно в горздравотдел поступали и жалобы от больного Туркутюкова, инвалида и героя войны, который жаловался именно на эксперименты, проводимые над ним врачом Рыжиковым. Ему удавалось тогда ловко прикрываться тем, что больной эпилептик и у него неуравновешенный характер. И это ему сходило с рук, потому что у врача Рыжикова был авторитет якобы передового, прогрессивного хирурга, который загородился своей сложной областью. Мол, мы в ней ничего не понимаем. И не только мы, а даже такие именно ведущие хирурги, которые подвергались от врача Рыжикова даже зазнайству. И вот, товарищи, читаю, чем это кончилось. Это заявление родителя больной девочки, который доверился доктору Рыжикову и жестоко поплатился за это! – Голос Ады Викторовны достиг торжествующих высот. Она пела. – «Докладываю, что врач вашей больницы хирург Рыжиков, проводя операцию новым способом моей дочери, не проверил новый способ на собаке, а применил сразу на моей дочери. Прошу принять необходимые меры». Ну, знаете, товарищи… На беззащитном ребенке! Я просто не решаюсь сказать, какие эксперименты это напоминает!
– И правильно! – сказала с председательского места баба Зина, очень чувствительная ко всему детскому. – Все, Ада?
– Если бы всё! – сокрушенно покачала пышной укладкой докладчица. – Отсюда становятся ясными многие неэтичные высказывания товарища Рыжикова в адрес не только отдельных коллег, притом старших по должности и опыту, но и в адрес всего советского здравоохранения. Мы с вами гордимся нашей медициной, бесплатной и самой гуманной в мире, а товарищ Рыжиков неоднократно называл советскую хирургию диким зверством. Вы представляете только! – В ее голосе задрожали патриотические слезы. – Дикость и зверство! В чем, интересно, товарищ Рыжиков, вы изволите видеть эту дикость и зверство? Может быть, именно в гуманном подвиге советских врачей, которые спасли жизнь миллионам раненых воинов-героев на защите нашей любимой Родины? И кого конкретно он считает, как он выражается, дикими зверями и даже древними людоедами? Великого Вишневского? Гениального Бурденко? Талантливого Петровского? Нашего учителя, которому мы все должны быть бесконечно благодарны за заботу и внимание – Ивана Лукича Черныша? Да как же после этих слов… Вы знаете, сколько раз уважаемый Иван Лукич, заслуженный врач республики, ветеран войны, называл товарища Рыжикова своим любимым учеником! Талантливым последователем! И вот благодарность! Разве не тяжело, как в трагедии великого Шекспира, видеть, что мальчик оказался голым? Вернее, в… В сказке, извините, про голого мальчика…
– Все, Ада? – спросила баба Зина после небольшой паузы, которая говорила не то об избытке чувств у докладчицы, не то о закономерной усталости.
– Далеко не все! – продолжила докладчица заплыв. – Но и этого вполне хватит, чтобы коллектив разобрался. Закон Гиппократа, который мы все принимали, никому нарушать не позволено! Я предлагаю, чтобы товарищеский суд вынес справедливое решение о лишении диплома товарища Рыжикова! Я бы даже сказала – у гражданина!
– Все? – спросила баба Зина.
Дочь мягкой мебели и странгуляционной борозды гордо покинула кафедру. Гробовое молчание автоклава сопроводило ее. Это была тяжкая миссия.
– Если всё, скажи теперь ты, Юра, – сказала председательница. – Юра! Рыжиков Юрий Петрович, слышишь? Толкните там его!
– А? – поднялся доктор Рыжиков.
– Выйди, скажи что-нибудь! Тут на тебя такое дело…
– Я с места, – рассеянно сказал доктор Рыжиков. – Можно?
Ему позволили.
– «Я ль буду в роковое время позорить гражданина сан!» – сказал он, будто знать не знал, о чем тут шла долгая речь.
– Мы здесь не стихи читать собрались! – одернули его. – Ты возражай, возражай по существу дела!
– Хорошо, – покорно возразил доктор Рыжиков. – Не закон Гиппократа, а клятва Гиппократа. И ее не принимают, а дают. А закон – это Архимеда…
– Я и сказала «клятву»! – огрызнулась с места Ада Викторовна. – И вообще прошу меня оградить! Меня систематически подвергают на глазах у всех! Кличку нелепую дали…
– Ада, успокойся, – посочувствовала баба Зина. – Мы тебя понимаем. Мы тебя в обиду не дадим. Продолжай, Юра, только по существу.
– А что еще? – спросил доктор Рыжиков простодушно.
– Ну что-нибудь, – сказала баба Зина, теперь согласная, наоборот, терпеть.
– И голым оказался не мальчик, а король, – сказал по ее просьбе доктор Рыжиков. – Мальчик крикнул: «А король-то голый!»
– Я и сказала «король»! – крикнула Ада Викторовна. – Вот именно – голый король!
– Ада, ты же не мальчик! – напомнила ей баба Зина. Потом, после некоторого молчания, доктору Рыжикову: – Юра, ну что замолчал?
– Больше возражать нечего! – по-ефрейторски доложил доктор Петрович.
– Он издевается над вами! – выкрикнула Ада Викторовна, чтобы открыть глаза присутствующим.
– Вправду все, что ли? – спросила баба Зина после новой паузы. – Юра, тебе вправду нечего сказать?
– Сказать есть что, – дружелюбно ответил ей доктор Петрович. – Вот в штате Огайо, например, в Рио Гранде, были международные соревнования кур и петухов. На дальность полета. Первое место там занял японский петух Клыг Флук. Он без посадки пролетел 90 метров 76 сантиметров. А вот на второе место вышла курица, английская, правда, Лаки Леди, но с заметным отрывом. Всего 36 метров 27 сантиметров…
– Как понимать эти намеки? – раздался голос Ады Викторовны. – Мы требуем объяснить!
– Ада! – сказала баба Зина. – Юра! Ты что, согласен свой диплом отдать? Тут у тебя смотри сколько уголовщины!
– А в инструкции для дорожных полицейских в Англии есть интересное предупреждение, – охотно объяснил доктор Петрович. – «Если после столкновения двух автомобилей их водители отправляются в дальнейший путь пешком, то существует большая вероятность, что оба автомобиля будут украдены…»
– Это кто же тут полицейский? – заинтересовалась с места Ада Викторовна. – Вы прямо говорите!
– Ну, это в Юрином стиле, – без всякой надежды махнула рукой баба Зина и полезла за папиросой, что означало конец комедии. – Ну, в общем, нам там предложили заслушать на общественности, мы тут заслушали… Теперь надо разобраться. Комиссия подумает с месткомом, потом доложит…
Автоклав вытекал неохотно. От доктора Петровича всегда столько нового можно узнать! Жаль, не дали человеку договорить.
Когда они остались только с доктором Петровичем, баба Зина проворчала:
– Я еще Терентьича, покойника, в фельдшеры экзаменовала. И тебя, кутенка, между прочим, у Лизы принимала. А ты тут выламываешься… Ты вправду будешь отвечать серьезно?
– А вот для вас у меня есть серьезнейшая информация, – серьезно сказал доктор Рыжиков.
– Ну давай, – с интересом закурила она. – Ты особо-то не ерепенься. Вот посадят пациента, тогда попрыгаешь. Уж тогда-то в горздраве заверещат, заверещат…
– Вот вы скажите, – спросил доктор Рыжиков, – кто родил больше всех детей?
– То есть как? – озадачилась старая акушерка. – Из людей или из зверей?
– Из людей.
– Ну, я не знаю… Феноменов много разных… И по восемь близнецов рожали, только они перемирали все… Это разом или в общем? Китаянка какая-нибудь или негритянка… Мексиканка?
– В общем, – сказал доктор Рыжиков, – и не негритянка, а русская. Жена одного Федора Васильева в прошлом веке. Шестьдесят девять детей!
– Шестьдесят девять! – воскликнула баба Зина. – Да что он, султан, что ли?
– Зачем султан? – обиделся за земляка доктор Петрович. – Простой человек, не многоженец. Двадцать пять раз рожала. Шестнадцать раз по два, семь – по три, четыре – по четыре. И ни разу – по одному. Только очередями. Как родильный автомат.
– Ну, ты, Юра, скажешь… Женщина-мать… Сейчас бы тебе Ядовитовна всыпала. Смотри, а я не слышала… Думала, все у шахов надо искать да султанов…
– Султаны – те больше отцы-герои. Шаху Али, кстати, он с Пушкиным почти ровесник по времени, в гареме нарожали их семьсот четырнадцать. 154 сына и 560 дочерей…
– Все-то ты, Юра знаешь, – завистливо вздохнула баба Зина. – А вот знаешь, почему они на тебя взъелись?
– Ну а самое главное по вашей части, – это цыплята-двойняшки, – сообщал доктор Рыжиков. – В Рыдлове, в Польше, у некоего Яна Поровского курица есть, она ему через день по яйцу несет с двумя желтками. По сто двадцать граммов весом! А по виду от других не отличается!
– Ну, Юра! – захохотала баба Зина, заколыхавшись всей массой. – Цыплята-близнецы! Ну, учудил! Ну, от тебя толку нет, я пошла, а то тут до вечера просидишь… У тебя всего вон сколько… А меня кесарята ждут да недоносята… О-хо, – засобиралась она.
– Есть очень важный вопрос, – сказал доктор Рыжиков совсем другим тоном.
– Какой? – совсем по-другому посмотрела она на него поверх своих очков и бородавок: мол, наконец-то.
– Важный, – сказал доктор Рыжиков. – Как устроена русалка?
– Как? Что? – поперхнулась баба Зина затяжкой. – Кто?
– Русалка, – спокойно сказал доктор Рыжиков. – Я как со специалистом консультируюсь.
– Ну, Юра… – пробасила специалист. – С тобой не соскучишься. Тебе-то зачем?
– Жениться хочу, – серьезно сказал доктор Рыжиков.
– Жениться? – изумился консультант. – Да у нее же самого главного нет! Тоже, нашел невесту! Рыбий хвост!
– А вот и нет, – возразил он. – Первоисточник говорит иначе. Все у нее есть.
– Как это – иначе? – возмутилась ее профессиональная гордость. – Какой такой первоисточник?
– Первоисточник говорит, что русалка родила русалочку, – напомнил он классику. – Что это значит?
– Это значит, она посюда женщина, – машинально провела рукой поверх колен баба Зина. – А дальше рыбий хвост.
– Вот видите! А их во всей живописи рисуют по пояс. Или даже по грудь. А надо вот так. Откуда же тогда дети возьмутся?
– И то сказать, – вынуждена была поддакнуть баба Зина. – Неоткуда… Батюшки! – вдруг узрела она. – Это же вылитая Ада! Голая Ада с хвостом! Порви, а то засудит!
– Никак нет! – стал заступаться доктор Рыжиков за анатомически точный рисунок, отражавший, кстати, сегодняшнюю укладку Ады Викторовны по случаю собрания общественности. – У Ады есть еще коленочки. А эта – без… Наверное, это сестра. Двоюродная. Разрешите преподнести в качестве наглядного пособия?
– Уйди от греха! – расколыхалась баба Зина. – Уж да, коленочки у Адочки. Эти коленочки многих бросили… на коленочки. Может, и тебя когда-то?
Баба Зина тоже разбиралась в коленочках, но со своей стороны. Ибо к кому, как не к ней, шастают обеспокоенные молодые врачихи в случае чего.
– Ну, уморил, Юра… Ладно… Да… А что он поет, этот Куджава-то? Страхи какие-нибудь?
– Да нет, – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков. – Все самое обычное. «Вот так и ведется у нас на веку, на каждый прилив по отливу, на каждого умного по дураку, все поровну, все справедливо…»
– Очень правильно, – поддакнула баба Зина. – Ты послушать-то дашь как-нибудь? Я эти запрещенные песни страсть как люблю! С молодых юных лет. Еще Есенина пела под гитару… Даже с Ванькой, пока он не рехнулся от великого почета… А уж Вертинского, Лещенко… С войны чемодан привезла…
– А на войне роды вы у кого принимали? – машинально спросил доктор Рыжиков.
– У русалок! – колыхнулась она напоследок. – Ты же русалкины секреты разгадал! А что думаешь, в санитарных поездах они не водились? Еще какие! Ну и рожали! И одноногие, и однорукие! И а4борты не делали? Жизнь, Юра, отовсюду лезет! Из самых кровавых бинтов. Рождение – это, брат, посерьезнее всех ваших смертей.
49
– Доктор! – крикнули ему с одной стороны улицы. – Але!
– Юрий Петрович! – с другой.
– Ваш проект прошел на второй тур! – слева.
– Из треста Крутиков приехал, начальник технадзора! – справа.
– Идемте, покажу письмо! – жена архитектора Бальчуриса.
– Идемте с ним поговорим! – выцветший и хрипловатый строитель. – Он сказал, что скажет!
Вежливость требовала сначала подойти к женщине. Но тогда надо было сразу переходить к строителю и обрывать беседу с ней быстрее, чем хотелось. А подойти сначала к строителю, чтобы отделаться от него, – обидеть женщину, которую не хотелось еще раз обижать.
Но начальник СМУ уже сам бежал к нему через перекресток. Доктор Рыжиков издалека виновато улыбнулся жене архитектора Бальчуриса.
– А я как раз из больницы, искал вас! – радостно запыхался начальник. – Едемте, пока не уехал! Он на объекты спешит!
Жена архитектора Бальчуриса удивленно пожала плечами.
– Машина за углом! Там стоянка!
– Да вот меня ждут… – робко сказал доктор Рыжиков.
– Ну давайте скажем. Я скажу! Ведь уедет, когда его снова рожу? Полчаса всего? Хотите, и гражданочку подвезем?
Во всех безропотных поездках со строителем доктор Петрович уже узнал, что такое акт приема государственной комиссии, что такое перечень устранимых недоделок, что такое плиты «М-21» в отличие от заказанных «М-23»… Что такое поквартальность фондовых поставок и нехватка малых механизмов на стройобъектах. Узнал много чего. Но, видимо, еще не всё.
Как раз сейчас можно было пойти с женой архитектора Бальчуриса. Редкий случай, редкие два часа без видимого дела. Редкая встреча на улице. И дни стали длиннее. И холод не загоняет в подъезд. Потеплело. Можно переходить на берет, да никак не попасть домой.
– Ну, я предупрежу… – робко попросил он. – Но я ведь все уже узнал…
– Не все! – умоляюще тихо сказал начальник СМУ. – Вот еще раз, и все. А то вы там думаете, что это я…
Каждый раз, прощаясь он заглядывал доктору Рыжикову в лицо и панибратски хлопал его по ладони: «Ну, теперь все?» – «Все!» – заверял доктор Рыжиков. «Правда все?» – ободренно повторял начальник. «Правда!» – как можно тверже говорил доктор Рыжиков. Начальник уходил успокоенный. И потом появлялся в больнице или возникал в городе. «Напустили вы на меня этого студента, теперь поедемте еще раз…» И снова: «Все?» – «Все!» – «Правда все?»
– В последний раз, – сказал он.
– Я предупрежу, – сказал доктор Рыжиков, увидев что-то в его глазах. Что-то, с чем нельзя было отпускать человека от себя. Даже такого с виду самоуверенного и самостоятельного.
Он повернулся, чтобы пойти к жене архитектора Бальчуриса и предупредить ее, но ее уже там не было.
– Доктор, – сказал начальник в машине, уже снова самоуверенно повеселевший, – а чего бы нам так не поговорить…
– Как так? – простился с женой архитектора Бальчуриса доктор Петрович. Теперь уже навек.
– Ну по-человечески… Не в кабинетах, а дома… У меня пиво бутылочное как раз есть, рыба сушеная… Завернем после? Все равно вечер… Ну завернем, а? Хоть про футбол поговорим, про Фишера, а не про… Вы в шахматишки как? А то сидишь по вечерам, думаешь… У вас хоть операции. Хоть помянем его по-людски…
Доктор Рыжиков обязан был сказать, что у него неврологическая аллергия к пиву. И это была истинная правда. Но, почему-то сейчас эта невинная правда показалась жестокой. Он ее отложил. Ибо на горизонте замаячила еще одна боль. Пускай на этот раз полезная и им же самим нарочно или нечаянно вызванная. Лечебная – но все же боль. И бежать от нее он не мог.
– Юрий Петрович! – с другой.
– Ваш проект прошел на второй тур! – слева.
– Из треста Крутиков приехал, начальник технадзора! – справа.
– Идемте, покажу письмо! – жена архитектора Бальчуриса.
– Идемте с ним поговорим! – выцветший и хрипловатый строитель. – Он сказал, что скажет!
Вежливость требовала сначала подойти к женщине. Но тогда надо было сразу переходить к строителю и обрывать беседу с ней быстрее, чем хотелось. А подойти сначала к строителю, чтобы отделаться от него, – обидеть женщину, которую не хотелось еще раз обижать.
Но начальник СМУ уже сам бежал к нему через перекресток. Доктор Рыжиков издалека виновато улыбнулся жене архитектора Бальчуриса.
– А я как раз из больницы, искал вас! – радостно запыхался начальник. – Едемте, пока не уехал! Он на объекты спешит!
Жена архитектора Бальчуриса удивленно пожала плечами.
– Машина за углом! Там стоянка!
– Да вот меня ждут… – робко сказал доктор Рыжиков.
– Ну давайте скажем. Я скажу! Ведь уедет, когда его снова рожу? Полчаса всего? Хотите, и гражданочку подвезем?
Во всех безропотных поездках со строителем доктор Петрович уже узнал, что такое акт приема государственной комиссии, что такое перечень устранимых недоделок, что такое плиты «М-21» в отличие от заказанных «М-23»… Что такое поквартальность фондовых поставок и нехватка малых механизмов на стройобъектах. Узнал много чего. Но, видимо, еще не всё.
Как раз сейчас можно было пойти с женой архитектора Бальчуриса. Редкий случай, редкие два часа без видимого дела. Редкая встреча на улице. И дни стали длиннее. И холод не загоняет в подъезд. Потеплело. Можно переходить на берет, да никак не попасть домой.
– Ну, я предупрежу… – робко попросил он. – Но я ведь все уже узнал…
– Не все! – умоляюще тихо сказал начальник СМУ. – Вот еще раз, и все. А то вы там думаете, что это я…
Каждый раз, прощаясь он заглядывал доктору Рыжикову в лицо и панибратски хлопал его по ладони: «Ну, теперь все?» – «Все!» – заверял доктор Рыжиков. «Правда все?» – ободренно повторял начальник. «Правда!» – как можно тверже говорил доктор Рыжиков. Начальник уходил успокоенный. И потом появлялся в больнице или возникал в городе. «Напустили вы на меня этого студента, теперь поедемте еще раз…» И снова: «Все?» – «Все!» – «Правда все?»
– В последний раз, – сказал он.
– Я предупрежу, – сказал доктор Рыжиков, увидев что-то в его глазах. Что-то, с чем нельзя было отпускать человека от себя. Даже такого с виду самоуверенного и самостоятельного.
Он повернулся, чтобы пойти к жене архитектора Бальчуриса и предупредить ее, но ее уже там не было.
– Доктор, – сказал начальник в машине, уже снова самоуверенно повеселевший, – а чего бы нам так не поговорить…
– Как так? – простился с женой архитектора Бальчуриса доктор Петрович. Теперь уже навек.
– Ну по-человечески… Не в кабинетах, а дома… У меня пиво бутылочное как раз есть, рыба сушеная… Завернем после? Все равно вечер… Ну завернем, а? Хоть про футбол поговорим, про Фишера, а не про… Вы в шахматишки как? А то сидишь по вечерам, думаешь… У вас хоть операции. Хоть помянем его по-людски…
Доктор Рыжиков обязан был сказать, что у него неврологическая аллергия к пиву. И это была истинная правда. Но, почему-то сейчас эта невинная правда показалась жестокой. Он ее отложил. Ибо на горизонте замаячила еще одна боль. Пускай на этот раз полезная и им же самим нарочно или нечаянно вызванная. Лечебная – но все же боль. И бежать от нее он не мог.
50
Но она ждала его у больничных ворот. Короткая стрижка, без шапки, кожаный плащ, поднятый воротник. Женщина из кинофильма. Но про кого-то другого. Только этого другого рядом не оказалось, и доктор Рыжиков взял у нее тяжелую базарную сумку. «Ваше величество женщина, да неужели ко мне?»
– К вам, – сказала она просто. – А то вы никогда не узнаете про свой успех.
Доктор Рыжиков послушно стоял в коридоре с сумкой в руке, пока жена архитектора Бальчуриса снимала и вешала плащ. Потом был проведен на кухню, где еще никогда не бывал, и присутствовал при выгрузке кефира, базарной курицы, десятка яиц, пачки молока, кульков вермишели и риса, батона. Расставляя все это, доктор Рыжиков несколько раз столкнулся руками с руками жены архитектора Бальчуриса, из-за чего и уронил вермишель. Кухня показалась ему крайне тесной, хотя в самом деле была просторной, как и положено в домах городского начальства.
Она поставила чай, насыпала в вазу конфет и печенья. Впервые она не повела доктора Рыжикова смотреть архитектора Бальчуриса. Впервые плотно закрыла дверь в его комнату. Доктор Рыжиков даже втайне подумал, что может быть, архитектора куда-то увезли. Такое ощущение, что там никого нет…
Это мелькнуло в таких подземных катакомбах подсознания такой слабой искрой, что он сам не заметил.
Он помог ей перенести в комнату печенье, чашки, блюдца, чайник, варенье. Как всегда, когда на большом столе размещался макет с чертежами, чай расставили на журнальном столике возле низкой тахты, на которую пришлось и сесть – вынужденно близко, касаясь друг друга коленями. Доктор Рыжиков близко увидел гладкую ткань юбки, крепкие круглые колени в модных тогда черных ажурных чулках. До того близко, что можно было положить на них теплую от чая ладонь и с фальшивой задушевностью сказать: «Ничего, все обойдется…» Не уточняя, что именно и как обойдется и должно обойтись.
Со вторым глотком чая и первой ложкой вишневого варенья доктор Рыжиков почувствовал страх, что его заподозрят в этом намерении. И если он как-нибудь не так пошевелится, то может получить и чашку чая в физиономию. И чем больше, естественно, он боялся, тем сильнее магнитили его эти теплые колени.
– Вот письмо, – доверчиво протянула листок из лощеного дорогого фирменного конверта жена архитектора Бальчуриса.
Пока доктор Рыжиков вчитывался в сообщение, она сказала, что на международный тур конкурса допущено семь работ из двадцати девяти.
В награду она пододвинула ближе к нему конфетницу с загадочными тогда трюфелями, розетку с клубникой и сердечно сказала:
– Я вам так благодарна… Если бы не вы…
– Да я-то что… – сказал доктор Петрович, вспомнив о деле своих рук. – Вот один англичанин акул изобретает. Из стекловолокна. И управляет по радио.
– Зачем? – встревожилась она. – Разве акул не хватает?
– Для охраны пляжей. Миллионеры расхватывают и стерегут свои пляжи. Чуть заплывет посторонний – и… Вот это мастерство, правда?
– Правда… – сказала она. – Только о чем вы все время думаете?
– Я? – испугался он, что она догадалась.
– Вы, – сказала она. У вас все время мысли заняты. Вы говорите про акул, а думаете совсем не про них.
– А про кого? – испугался он еще больше.
– Наверное, про больных… – сказала она, не то одобряя, не то осуждая.
Доктор Рыжиков даже затруднился сказать сам себе, о ком он сейчас думает. О старой учительнице с опухолью мозга или о юной Жанне Исаковой с костылями, которые она все еще боялась бросать. Может быть, теперь надо просто украсть костыли, и пусть выворачивается как сумеет. Но отпускать домой не костылях нельзя – привыкнет… А если положить к ней учительницу, то вместо изолятора теперь всегда будет женская половина. А где взять изолятор? Отдать дежурку, а самим в коридор? А учительнице будет становиться все хуже, она совсем перестанет быть добродушной, не сможет уже никого слушать, будет перебивать, что Жанна действует на нервы, упражняясь под рельсой, что племянница нарочно носит червивые яблоки… Станет обижаться на пустяки, которые никто не в силах предугадать, плакать, пачкать простыни повидлом и кефиром, сыпать крошками, толстеть… Сильва Сидоровна будет ворчать на нее, она – на Сильву Сидоровну… А главное, доктору Рыжикову не придется рассказать ей, а уж очень чесался язык, какой врушкой была ее любимая Симочка, что в один присест могла наврать сразу десятерым. На работу звонит, что заболела Анька и она ждет дома врача, мужу – что побежала с подружками стоять за клипсами, родителям шлет с Валеркой записку, что заболела сама и пошла в поликлинику, подружке – что какая-то невероятная приезжая портниха пригласила ее на примерку. Все сходятся и начинают до хрипа доказывать друг другу, где Симочка: в больнице, на примерке, или в очереди. А она болтает ногами, ест мороженое и в седьмой раз смотрит «Карнавальную ночь»… Дожидаться этого всего или, не дожидаясь, срочно взламывать голову? Как все-таки беспомощны мы перед каплей химии в каком-то скрытом тайнике организма! Да разве это справедливо? И никакой надежды на волю.
Вслух он ничего не сказал, потому что она сказала:
– Думаете, здоровым легче? У вас хоть три дочери, не так одиноко…
Крыть было нечем.
– Знаете, ничего уже этого не надо… Ни конкурса, ни успехов… Вы думаете: что она суетится с этими турами… А тут бы застыть как-нибудь и чтобы время не видеть… Превратиться скорее в старуху без всяких чувств и желаний… Если они никому не нужны… Я вам как доктору говорю, – на всякий случай предупредила она. – У вас нет сигареты?
– Я не курю, – сказал доктор Рыжиков жалобно.
– Ах, да… Вы настоящий доктор… – Ее голос допустил нервную хрипотцу. – Если б не вы…
Тут неожиданно для себя доктор Рыжиков сказал: «Ничего, все устроится», и потянулся к ней рукой. Но только почему-то не к колену, а к руке. «Ничего, все устроится», – храбро положил он широкую докторскую ладонь на ее запястье с синими жилками под белой кожей. Чисто по-докторски, к пульсу.
Тут и произошло неожиданное. Жена архитектора Бальчуриса упала щекой на эту отдезинфицированную докторскую руку и облила ее горячими слезами. Доктор Рыжиков чуть не отдернул руку – так его обожгло. Как доктора. И совершенно машинально его вторая рука погладила ее короткую мальчишескую стрижку, которую ему давно хотелось погладить.
Она постепенно успокаивалась, но от его руки не отрывалась, а как бы прислушивалась к тому, как он гладил ее волосы.
Это могло продолжаться очень долго. Может быть, бесконечно. Или пока не остановилось бы сердце от одиночества, нерешенности, грусти.
Но что-то вдруг изменилось. Ни шороха, ни скрипа, только движение воздуха. Доктор Петрович вздрогнул и оглянулся. Оглянулся, вздрогнул и отдернул руку от щеки жены архитектора Бальчуриса и ее мальчишеской прически. Как будто она ударила его током.
Жена архитектора Бальчуриса оглянулась и тоже выпрямилась, как от тока.
Доктор Рыжиков, прямой как аршин, чинно взял чашку с остатком холодного чая.
Жена архитектора Бальчуриса двумя осторожными пальцами взяла свою.
Они старательно смотрели мимо друг друга, словно озабоченные чем-то, происходящим в пространстве.
– Весной есть опасность авитаминоза, – сказала она с озабоченной строгостью. – Мне посоветовали накрутить алоэ с медом. Только одни говорят – настоять на кагоре, другие – не надо. Как вы считаете?
– Кагор в определенной пропорции способствует усилению кроветворной способности и кровообращения, – с присущей ему педантичностью отвечал доктор Рыжиков. – Можно порекомендовать так же глюкозу с витамином С, аскорбиновую кислоту, экстракт шиповника… Это восстанавливает силы…
Оттуда, куда они старались не попадать виноватым взглядом, сквозь приоткрывшуюся дверь на них смотрел, лежа на высоких подушках, как всегда, весь в белоснежном и крахмальном, но местами свежевыпачканном, архитектор Бальчурис. Он, видимо, соскучился и улыбался особенно радостно, одновременно пуская слюнями радужные весенние пузыри.
Он явно приветствовал эту идею насчет восстановления его сильно растраченных этим занятием сил.
– К вам, – сказала она просто. – А то вы никогда не узнаете про свой успех.
Доктор Рыжиков послушно стоял в коридоре с сумкой в руке, пока жена архитектора Бальчуриса снимала и вешала плащ. Потом был проведен на кухню, где еще никогда не бывал, и присутствовал при выгрузке кефира, базарной курицы, десятка яиц, пачки молока, кульков вермишели и риса, батона. Расставляя все это, доктор Рыжиков несколько раз столкнулся руками с руками жены архитектора Бальчуриса, из-за чего и уронил вермишель. Кухня показалась ему крайне тесной, хотя в самом деле была просторной, как и положено в домах городского начальства.
Она поставила чай, насыпала в вазу конфет и печенья. Впервые она не повела доктора Рыжикова смотреть архитектора Бальчуриса. Впервые плотно закрыла дверь в его комнату. Доктор Рыжиков даже втайне подумал, что может быть, архитектора куда-то увезли. Такое ощущение, что там никого нет…
Это мелькнуло в таких подземных катакомбах подсознания такой слабой искрой, что он сам не заметил.
Он помог ей перенести в комнату печенье, чашки, блюдца, чайник, варенье. Как всегда, когда на большом столе размещался макет с чертежами, чай расставили на журнальном столике возле низкой тахты, на которую пришлось и сесть – вынужденно близко, касаясь друг друга коленями. Доктор Рыжиков близко увидел гладкую ткань юбки, крепкие круглые колени в модных тогда черных ажурных чулках. До того близко, что можно было положить на них теплую от чая ладонь и с фальшивой задушевностью сказать: «Ничего, все обойдется…» Не уточняя, что именно и как обойдется и должно обойтись.
Со вторым глотком чая и первой ложкой вишневого варенья доктор Рыжиков почувствовал страх, что его заподозрят в этом намерении. И если он как-нибудь не так пошевелится, то может получить и чашку чая в физиономию. И чем больше, естественно, он боялся, тем сильнее магнитили его эти теплые колени.
– Вот письмо, – доверчиво протянула листок из лощеного дорогого фирменного конверта жена архитектора Бальчуриса.
Пока доктор Рыжиков вчитывался в сообщение, она сказала, что на международный тур конкурса допущено семь работ из двадцати девяти.
В награду она пододвинула ближе к нему конфетницу с загадочными тогда трюфелями, розетку с клубникой и сердечно сказала:
– Я вам так благодарна… Если бы не вы…
– Да я-то что… – сказал доктор Петрович, вспомнив о деле своих рук. – Вот один англичанин акул изобретает. Из стекловолокна. И управляет по радио.
– Зачем? – встревожилась она. – Разве акул не хватает?
– Для охраны пляжей. Миллионеры расхватывают и стерегут свои пляжи. Чуть заплывет посторонний – и… Вот это мастерство, правда?
– Правда… – сказала она. – Только о чем вы все время думаете?
– Я? – испугался он, что она догадалась.
– Вы, – сказала она. У вас все время мысли заняты. Вы говорите про акул, а думаете совсем не про них.
– А про кого? – испугался он еще больше.
– Наверное, про больных… – сказала она, не то одобряя, не то осуждая.
Доктор Рыжиков даже затруднился сказать сам себе, о ком он сейчас думает. О старой учительнице с опухолью мозга или о юной Жанне Исаковой с костылями, которые она все еще боялась бросать. Может быть, теперь надо просто украсть костыли, и пусть выворачивается как сумеет. Но отпускать домой не костылях нельзя – привыкнет… А если положить к ней учительницу, то вместо изолятора теперь всегда будет женская половина. А где взять изолятор? Отдать дежурку, а самим в коридор? А учительнице будет становиться все хуже, она совсем перестанет быть добродушной, не сможет уже никого слушать, будет перебивать, что Жанна действует на нервы, упражняясь под рельсой, что племянница нарочно носит червивые яблоки… Станет обижаться на пустяки, которые никто не в силах предугадать, плакать, пачкать простыни повидлом и кефиром, сыпать крошками, толстеть… Сильва Сидоровна будет ворчать на нее, она – на Сильву Сидоровну… А главное, доктору Рыжикову не придется рассказать ей, а уж очень чесался язык, какой врушкой была ее любимая Симочка, что в один присест могла наврать сразу десятерым. На работу звонит, что заболела Анька и она ждет дома врача, мужу – что побежала с подружками стоять за клипсами, родителям шлет с Валеркой записку, что заболела сама и пошла в поликлинику, подружке – что какая-то невероятная приезжая портниха пригласила ее на примерку. Все сходятся и начинают до хрипа доказывать друг другу, где Симочка: в больнице, на примерке, или в очереди. А она болтает ногами, ест мороженое и в седьмой раз смотрит «Карнавальную ночь»… Дожидаться этого всего или, не дожидаясь, срочно взламывать голову? Как все-таки беспомощны мы перед каплей химии в каком-то скрытом тайнике организма! Да разве это справедливо? И никакой надежды на волю.
Вслух он ничего не сказал, потому что она сказала:
– Думаете, здоровым легче? У вас хоть три дочери, не так одиноко…
Крыть было нечем.
– Знаете, ничего уже этого не надо… Ни конкурса, ни успехов… Вы думаете: что она суетится с этими турами… А тут бы застыть как-нибудь и чтобы время не видеть… Превратиться скорее в старуху без всяких чувств и желаний… Если они никому не нужны… Я вам как доктору говорю, – на всякий случай предупредила она. – У вас нет сигареты?
– Я не курю, – сказал доктор Рыжиков жалобно.
– Ах, да… Вы настоящий доктор… – Ее голос допустил нервную хрипотцу. – Если б не вы…
Тут неожиданно для себя доктор Рыжиков сказал: «Ничего, все устроится», и потянулся к ней рукой. Но только почему-то не к колену, а к руке. «Ничего, все устроится», – храбро положил он широкую докторскую ладонь на ее запястье с синими жилками под белой кожей. Чисто по-докторски, к пульсу.
Тут и произошло неожиданное. Жена архитектора Бальчуриса упала щекой на эту отдезинфицированную докторскую руку и облила ее горячими слезами. Доктор Рыжиков чуть не отдернул руку – так его обожгло. Как доктора. И совершенно машинально его вторая рука погладила ее короткую мальчишескую стрижку, которую ему давно хотелось погладить.
Она постепенно успокаивалась, но от его руки не отрывалась, а как бы прислушивалась к тому, как он гладил ее волосы.
Это могло продолжаться очень долго. Может быть, бесконечно. Или пока не остановилось бы сердце от одиночества, нерешенности, грусти.
Но что-то вдруг изменилось. Ни шороха, ни скрипа, только движение воздуха. Доктор Петрович вздрогнул и оглянулся. Оглянулся, вздрогнул и отдернул руку от щеки жены архитектора Бальчуриса и ее мальчишеской прически. Как будто она ударила его током.
Жена архитектора Бальчуриса оглянулась и тоже выпрямилась, как от тока.
Доктор Рыжиков, прямой как аршин, чинно взял чашку с остатком холодного чая.
Жена архитектора Бальчуриса двумя осторожными пальцами взяла свою.
Они старательно смотрели мимо друг друга, словно озабоченные чем-то, происходящим в пространстве.
– Весной есть опасность авитаминоза, – сказала она с озабоченной строгостью. – Мне посоветовали накрутить алоэ с медом. Только одни говорят – настоять на кагоре, другие – не надо. Как вы считаете?
– Кагор в определенной пропорции способствует усилению кроветворной способности и кровообращения, – с присущей ему педантичностью отвечал доктор Рыжиков. – Можно порекомендовать так же глюкозу с витамином С, аскорбиновую кислоту, экстракт шиповника… Это восстанавливает силы…
Оттуда, куда они старались не попадать виноватым взглядом, сквозь приоткрывшуюся дверь на них смотрел, лежа на высоких подушках, как всегда, весь в белоснежном и крахмальном, но местами свежевыпачканном, архитектор Бальчурис. Он, видимо, соскучился и улыбался особенно радостно, одновременно пуская слюнями радужные весенние пузыри.
Он явно приветствовал эту идею насчет восстановления его сильно растраченных этим занятием сил.
51
После чего по клинике пронесся гром небесный.
Падали цветочные горшки, с корнями выворачивались двери, взрывались стекла и стреляли пылью ковры. Какой-то гневный паровоз пронесся по всем этажам и особенно по райскому саду заповедного гнезда, оглашая окрестности пронзительным гудком: «Вон!»
Это заставило рыжую лазутчицу в чужом многоэтажном лагере всерьез побледнеть: «Все! Юра попался…» Весь дрожащий корпус тоже так и подумал, притом мнения насчет развязки разделились. Одни считали ее роковой для доктора Петровича, другие – для его преследователя, побагровевшего от давления.
И действительно была погоня. По многим этажам, с сшибанием урн и плевательниц. Но погоня не за нелюбимым доктором Рыжиковым, а погоня за любимой Адой Викторовной. И как резво она убегала! Литые ажурные колени так и мелькали из-под халата, так и мелькали! Куда только делась ее величавая вкрадчивость! Она повизгивала и оглядывалась на этот камнепад, как бы он ее не настиг и не пришиб совсем. И правильно – так красен и горяч был партизанский врач. Неизвестно, на сколько клочков бы ее разорвало на глазах остолбеневшей больницы, если бы не природная находчивость. После слалома по всем больничным коридорам Ада Викторовна юркнула в туалет. Правда, на двери висела буква «М», но другая буква, увы, была в другом конце коридора, а силы иссякали. Иван Лукич по инерции прогромыхал мимо, а когда развернул свою жаропышущую массу, задвижка уже щелкнула. Торжествуя от ее безвыходности, он стал ждать, как кот у мышиной норы.
Падали цветочные горшки, с корнями выворачивались двери, взрывались стекла и стреляли пылью ковры. Какой-то гневный паровоз пронесся по всем этажам и особенно по райскому саду заповедного гнезда, оглашая окрестности пронзительным гудком: «Вон!»
Это заставило рыжую лазутчицу в чужом многоэтажном лагере всерьез побледнеть: «Все! Юра попался…» Весь дрожащий корпус тоже так и подумал, притом мнения насчет развязки разделились. Одни считали ее роковой для доктора Петровича, другие – для его преследователя, побагровевшего от давления.
И действительно была погоня. По многим этажам, с сшибанием урн и плевательниц. Но погоня не за нелюбимым доктором Рыжиковым, а погоня за любимой Адой Викторовной. И как резво она убегала! Литые ажурные колени так и мелькали из-под халата, так и мелькали! Куда только делась ее величавая вкрадчивость! Она повизгивала и оглядывалась на этот камнепад, как бы он ее не настиг и не пришиб совсем. И правильно – так красен и горяч был партизанский врач. Неизвестно, на сколько клочков бы ее разорвало на глазах остолбеневшей больницы, если бы не природная находчивость. После слалома по всем больничным коридорам Ада Викторовна юркнула в туалет. Правда, на двери висела буква «М», но другая буква, увы, была в другом конце коридора, а силы иссякали. Иван Лукич по инерции прогромыхал мимо, а когда развернул свою жаропышущую массу, задвижка уже щелкнула. Торжествуя от ее безвыходности, он стал ждать, как кот у мышиной норы.