Татьяна Соловей, Валерий Соловей
Несостоявшаяся революция. Исторические смыслы русского национализма
Незрелая стратегия – причина печали.
Миямото Мусаси
Русский национализм на самом деле означает очень простую вещь – чтобы поезда в России ходили по расписанию, чиновники не требовали откатов, судьи не слушали телефонных звонков, сырьевые бизнесмены не вывозили деньги в Лондон, гаишники жили на зарплату, а Рублевка сидела на Чистопольской крытой.
Виктор Пелевин
Предисловие ко второму изданию
Павлу и Федору – с любовью и надеждой
Вышедшее в 2009 г. первое издание этой книги вызвало широкий общественный резонанс и острую реакцию. За короткое время книга получила не менее двух десятков рецензий, опубликованных в журналах «Афиша», «Вопросы национализма», «Эксперт», «Pro et Contra», «Политический класс», «Политическая экспертиза», в «Литературной газете», «Литературной России», в интернет-изданиях «Пушкин» и «Русский журнал», на сайтах АPN.ru, Open Space.ru и др., то есть в изданиях разного жанра и различной идеологической и культурной ориентации.
«Несостоявшаяся революция» стала лауреатом престижной Национальной премии «Лучшие книги и издательства» за 2009 г. в номинации «Философия». (Премия учреждена Российской национальной библиотекой и «Литературной газетой».) А журнал «Афиша» назвал книгу «лучшей книгой по истории в 2009 г.».
Отзывы рецензентов в подавляющем большинстве были более чем позитивными, даже критические рецензии признавали, что книга открывает качественно новую страницу в понимании русского национализма и, в более широком смысле, в трактовке русской истории. Конечно, не обошлось без глупых, злобных и завистливых пасквилей. Да и куда без них в нашем Отечестве? Удивительно еще, что их оказалось так мало.
Хотя многим русским националистам старой формации книга не понравилась своими нелицеприятными оценками, и среди них нашлись люди, например, Игорь Артемов, Николай Лысенко, Николай Павлов, Александр Севастьянов, встретившие ее появление весьма одобрительно.
С нашей точки зрения, самую пронзительную и глубокую рецензию на книгу опубликовал не профессиональный историк или профессиональный русский националист, а литературный критик Лев Данилкин, точно уловивший ее экзистенциальную подоплеку. Мы с удовольствием упоминаем сей достославный факт, примиряющий с существованием института литературной критики как таковым.
Но все же книга писалась не для критиков, сколь бы они ни были рафинированы или, наоборот, невежественны, а для читателей. И, слава Богу, их оказалось много, очень много. Гораздо больше, чем надеялись авторы и издатели. Книга вызвала дискуссию и даже повлияла на общую интеллектуальную динамику. Чем больше проходило времени после ее опубликования, тем шире расходились от нее круги. «Несостоявшаяся революция» быстро исчезла с прилавков магазинов и стала библиографической редкостью.
К счастью, благодаря полиграфической мощи издателей появилась возможность выпустить второе издание книги.
По сравнению с первым изданием книга претерпела некоторые изменения. Устранялись отдельные неточности, предпринимались нужные обновления. Глава 14-я, «Нет у революции конца?», была отчасти переписана. Однако в целом концептуально, структурно и содержательно второе издание повторяет первое.
Предисловие к первому изданию
Эта книга венчает многолетние штудии авторов по исследованию русского национализма. Отчасти они уже были реализованы: в виде научных и публицистических статей, писавшихся авторами порознь и вместе, а также лекционных курсов по истории русского национализма и актуальным проблемам русской идентичности, читаемых Татьяной Соловей в стенах Московского университета. Объединение усилий вылилось в концептуально нетривиальную, непривычную по жанру и языку, беспрецедентную по хронологическому охвату научную работу.
В сжатом виде ее концепция изложена в одной из глав книги Валерия Соловья «Кровь и почва русской истории» (М., 2008) – в главе, написанной совместно с Татьяной Соловей. Из этой же книги в новую перекочевали несколько глав – в более или менее переработанном виде.
Структура новой книги традиционна: в трех ее разделах хронологически последовательно рассматривается динамика русского национализма на протяжении почти двух веков. Несколько выбивается из общего ряда глава, посвященная старообрядчеству, которое мы считаем первым организованным этническим сопротивлением империи, или, говоря более привычным научным языком, проявлением дополитического национализма.
Однако содержание книги весьма нетрадиционно. Мы пытались дать ответ на вопрос, который считаем главным для понимания русского национализма: почему он проигрывал все свои главные политические сражения и не смог оказать решительного влияния на историческую траекторию России. Чтобы разобраться в этом, оказалось недостаточно штудирования источников и научных монографий, не менее, если не более важными были личные наблюдения за современным национализмом и националистами.
Авторам довелось пообщаться практически со всеми видными русскими националистическими лидерами и идеологами последних двадцати лет и, признаемся честно, это знакомство вызвало у нас, за редким исключением, глубокое разочарование, если не выразиться сильнее и определеннее. Зато общение и дружба с рядовыми националистами, с националистической «пехотой» оказались несравненно более позитивными и вдохновляющими.
Умозаключения книги отражают не только собственно научную рефлексию, но и социальный опыт авторов, а также их глубокую вовлеченность в судьбу родной страны. Можем лишь повторить знаменитое: «У каждого народа есть своя родина, но только у нас – Россия».
Каждая глава книги представляет завершенное и самостоятельное исследование, мини-монографию. Главы связаны логически, концептуально и объединены общим предметом, что порою влечет некоторые повторы в изложении. Первая часть книги написана в основном Татьяной Соловей, третья – преимущественно Валерием, вторая часть писалась совместно.
Авторы хотели бы специально отметить людей, которые в той или иной мере повлияли на замысел и содержание книги, способствовали ее созданию и появлению на свет.
Большую помощь и поддержку нам оказали друзья из Администрации президента и других государственных институций, которые в силу присущей им скромности предпочли остаться неназванными.
Татьяна Соловей благодарна коллегам по кафедре этнологии исторического факультета МГУ, настойчиво стимулировавшим ее интеллектуально и морально. Валерий Соловей признателен своим коллегам по МГИМО за создание условий для интенсивной интеллектуальной работы.
Александру Антонову мы неизбывно признательны за то, что он открыл нам глаза на впечатляющую и драматическую страницу русской истории.
Дружба с Александром Самоваровым и Сергеем Сергеевым была не только по-человечески приятна, но и интеллектуально весьма полезна. Их тексты и беседы с ними серьезно повлияли на наше видение русского национализма. Кажется, влияние оказалось взаимным.
Мы рады, что можем называть своими друзьями и коллегами Александра Вдовина, Александра Барсенкова и Андрея Шадрина.
С удовольствием отзовемся о наших многочисленных беседах с Виктором Милитаревым, теплом общении с Леонтием Бызовым, покойным Михаилом Малютиным (мир праху твоему, дорогой Миша!), Александром Мелиховым и Александром Севастьяновым.
Переписка и общение с Виктором Ковалевым и Павлом Салиным стимулировали нас интеллектуально и психологически.
Весьма важными для книги оказались статьи Константина Крылова, Михаила Ремизова и Павла Святенкова, а сами эти люди нам искренне симпатичны.
Не только полезным, но также легким и приятным было наше общение, деловое и интеллектуальное сотрудничество с Максимом Брусиловским, Аллой Горбуновой, Матвеем Цзеном, Владимиром Тором, Натальей Холмогоровой, Надеждой Шалимовой и другими коллегами по журналу «Вопросы национализма».
Юрий Поляков и Игорь Серков предоставили нам уникальную возможность регулярно выступать на страницах одной из лучших газет России – «Литературной газеты».
С удовольствием отмечаем русофильские работы англичан Питера Данкина и Джеффри Хоскинга, к которым питаем глубокое уважение. Искреннюю симпатию и благодарность мы хотим выразить нашим американским и британским друзья и коллегам Уэйну Алленсворту, Роберту Отто, Питеру Реддавею, Эндрю Уилсону, Джоан и Ласло Урбан.
В то же время серьезные культурно-идеологические расхождения с Александром Верховским и Владимиром Прибыловским не мешают нам высоко ценить плоды их интеллектуальной деятельности.
Серьезное влияние на книгу оказало дружеское общение с людьми разного возраста, разных профессий и взглядов. Это Владимир Авдеев, Лев Анисов, Наталья и Игорь Булкаты, Виталий Гусенков, Мария Гурская, Залина и Дмитрий Дементьевы, Александр Иванов, Олег Кильдюшов, Илья Лазаренко, Наталья и Анна Матвеевы, Леонид Милованов, Мкртич Мнацаканян, Олег Неменский, Екатерина и Андрей Плачендовские, Мария Плясовских, Дмитрий Подколзин, Анна Солодовникова, Кирилл Титов, Дмитрий Фурман, Андрей Фурсов, Александр Храмов, Галина и Тимофей Чарыгины, Алексей Черняев, Валентина и оба Александра Шадриных. (Приносим извинения тем, кого мы по случайности пропустили.) При этом названные люди совсем не обязательно разделяют наши взгляды.
Отмечая участие и помощь тех или иных людей, хотим со всей ответственностью заявить, что только авторы, и никто другой, несут ответственность за книгу от ее первого слова до последнего.
Коллеги и друзья стимулировали наш труд интеллектуально и морально, но своим рождением он обязан исключительно нашим семьям. Наша мама, Вера Федоровна, самый вдумчивый и пристрастный читатель работ своих детей. Жена Валерия, Света Анащенкова, с пониманием и терпением относившаяся к постоянной занятости мужа, по праву может считаться еще одним автором книги. Но поистине неиссякаемый источник нашего вдохновения и энтузиазма – сыновья Павел и Федор. Мы надеемся и верим, что они сполна используют шанс жить в той России, где русский народ станет, наконец, хозяином своей земли и собственной судьбы.
В сжатом виде ее концепция изложена в одной из глав книги Валерия Соловья «Кровь и почва русской истории» (М., 2008) – в главе, написанной совместно с Татьяной Соловей. Из этой же книги в новую перекочевали несколько глав – в более или менее переработанном виде.
Структура новой книги традиционна: в трех ее разделах хронологически последовательно рассматривается динамика русского национализма на протяжении почти двух веков. Несколько выбивается из общего ряда глава, посвященная старообрядчеству, которое мы считаем первым организованным этническим сопротивлением империи, или, говоря более привычным научным языком, проявлением дополитического национализма.
Однако содержание книги весьма нетрадиционно. Мы пытались дать ответ на вопрос, который считаем главным для понимания русского национализма: почему он проигрывал все свои главные политические сражения и не смог оказать решительного влияния на историческую траекторию России. Чтобы разобраться в этом, оказалось недостаточно штудирования источников и научных монографий, не менее, если не более важными были личные наблюдения за современным национализмом и националистами.
Авторам довелось пообщаться практически со всеми видными русскими националистическими лидерами и идеологами последних двадцати лет и, признаемся честно, это знакомство вызвало у нас, за редким исключением, глубокое разочарование, если не выразиться сильнее и определеннее. Зато общение и дружба с рядовыми националистами, с националистической «пехотой» оказались несравненно более позитивными и вдохновляющими.
Умозаключения книги отражают не только собственно научную рефлексию, но и социальный опыт авторов, а также их глубокую вовлеченность в судьбу родной страны. Можем лишь повторить знаменитое: «У каждого народа есть своя родина, но только у нас – Россия».
Каждая глава книги представляет завершенное и самостоятельное исследование, мини-монографию. Главы связаны логически, концептуально и объединены общим предметом, что порою влечет некоторые повторы в изложении. Первая часть книги написана в основном Татьяной Соловей, третья – преимущественно Валерием, вторая часть писалась совместно.
Авторы хотели бы специально отметить людей, которые в той или иной мере повлияли на замысел и содержание книги, способствовали ее созданию и появлению на свет.
Большую помощь и поддержку нам оказали друзья из Администрации президента и других государственных институций, которые в силу присущей им скромности предпочли остаться неназванными.
Татьяна Соловей благодарна коллегам по кафедре этнологии исторического факультета МГУ, настойчиво стимулировавшим ее интеллектуально и морально. Валерий Соловей признателен своим коллегам по МГИМО за создание условий для интенсивной интеллектуальной работы.
Александру Антонову мы неизбывно признательны за то, что он открыл нам глаза на впечатляющую и драматическую страницу русской истории.
Дружба с Александром Самоваровым и Сергеем Сергеевым была не только по-человечески приятна, но и интеллектуально весьма полезна. Их тексты и беседы с ними серьезно повлияли на наше видение русского национализма. Кажется, влияние оказалось взаимным.
Мы рады, что можем называть своими друзьями и коллегами Александра Вдовина, Александра Барсенкова и Андрея Шадрина.
С удовольствием отзовемся о наших многочисленных беседах с Виктором Милитаревым, теплом общении с Леонтием Бызовым, покойным Михаилом Малютиным (мир праху твоему, дорогой Миша!), Александром Мелиховым и Александром Севастьяновым.
Переписка и общение с Виктором Ковалевым и Павлом Салиным стимулировали нас интеллектуально и психологически.
Весьма важными для книги оказались статьи Константина Крылова, Михаила Ремизова и Павла Святенкова, а сами эти люди нам искренне симпатичны.
Не только полезным, но также легким и приятным было наше общение, деловое и интеллектуальное сотрудничество с Максимом Брусиловским, Аллой Горбуновой, Матвеем Цзеном, Владимиром Тором, Натальей Холмогоровой, Надеждой Шалимовой и другими коллегами по журналу «Вопросы национализма».
Юрий Поляков и Игорь Серков предоставили нам уникальную возможность регулярно выступать на страницах одной из лучших газет России – «Литературной газеты».
С удовольствием отмечаем русофильские работы англичан Питера Данкина и Джеффри Хоскинга, к которым питаем глубокое уважение. Искреннюю симпатию и благодарность мы хотим выразить нашим американским и британским друзья и коллегам Уэйну Алленсворту, Роберту Отто, Питеру Реддавею, Эндрю Уилсону, Джоан и Ласло Урбан.
В то же время серьезные культурно-идеологические расхождения с Александром Верховским и Владимиром Прибыловским не мешают нам высоко ценить плоды их интеллектуальной деятельности.
Серьезное влияние на книгу оказало дружеское общение с людьми разного возраста, разных профессий и взглядов. Это Владимир Авдеев, Лев Анисов, Наталья и Игорь Булкаты, Виталий Гусенков, Мария Гурская, Залина и Дмитрий Дементьевы, Александр Иванов, Олег Кильдюшов, Илья Лазаренко, Наталья и Анна Матвеевы, Леонид Милованов, Мкртич Мнацаканян, Олег Неменский, Екатерина и Андрей Плачендовские, Мария Плясовских, Дмитрий Подколзин, Анна Солодовникова, Кирилл Титов, Дмитрий Фурман, Андрей Фурсов, Александр Храмов, Галина и Тимофей Чарыгины, Алексей Черняев, Валентина и оба Александра Шадриных. (Приносим извинения тем, кого мы по случайности пропустили.) При этом названные люди совсем не обязательно разделяют наши взгляды.
Отмечая участие и помощь тех или иных людей, хотим со всей ответственностью заявить, что только авторы, и никто другой, несут ответственность за книгу от ее первого слова до последнего.
Коллеги и друзья стимулировали наш труд интеллектуально и морально, но своим рождением он обязан исключительно нашим семьям. Наша мама, Вера Федоровна, самый вдумчивый и пристрастный читатель работ своих детей. Жена Валерия, Света Анащенкова, с пониманием и терпением относившаяся к постоянной занятости мужа, по праву может считаться еще одним автором книги. Но поистине неиссякаемый источник нашего вдохновения и энтузиазма – сыновья Павел и Федор. Мы надеемся и верим, что они сполна используют шанс жить в той России, где русский народ станет, наконец, хозяином своей земли и собственной судьбы.
К пониманию русского национализма
(Введение)
Авторы книги вовсе не одержимы стремлением создания очередной – бог знает, какой по счету – теории национализма. Мы уверены, что и потенциала уже существующих более чем достаточно для понимания русского национализма, надо лишь корректно воспользоваться имеющимся теоретическим инструментарием. Не будучи преданными одной-единственной из многочисленных концепций национализма[1], в своей работе мы использовали идеи целого ряда авторов и положения многих теорий, наиболее важные из которых сейчас охарактеризуем.
Следуя принципу Рене Декарта – «определяйте значение слов», – начнем с прояснения того содержания, которое вложено в термин «национализм». Здесь мы не оригинальны и придерживаемся конвенционального определения национализма как политической идеологии, в центре которой находится «нация», выступающая «источником суверенитета, объектом лояльности и предельным основанием легитимности власти»[2]. Иными словами, националистическая идеология отличается от других политических идеологий тем, что провозглашает нацию выше всех других форм групповой солидарности и выше всех иных принципов политической легитимности – монархического, классового и религиозного. Такое понимание национализма в целом разделяется современной наукой.
(Сразу отметим, что противопоставление вызывающего негативные коннотации «национализма» позитивному «патриотизму» столь же нелепо, как противопоставление «наших» разведчиков «их» шпионам. Патриотизм и национализм по своей природе и функциям – суть одно и то же, их разведение по противоположным углам вызвано оценочными и вкусовыми различиями.)
Национализм зачастую исключается из семьи «великих» идеологий, к которым относят социализм, либерализм и консерватизм. Основанием для чего служит теоретическая бедность национализма, который, в отличие от трех вышеупомянутых идеологий, якобы «не способен дать самостоятельного ответа ни на один ключевой вопрос социальной жизни»[3]. Однако подобная распространенная точка зрения небесспорна. По мнению выдающегося социолога Раймонда Арона, у национализма гораздо больше оснований быть включенным в семью метаидеологий, чем у консерватизма.
В самом деле, если у национализма имеется идеологический инвариант в виде нации (что бы под ней ни понималось), то у консерватизма такого инварианта попросту нет. Подобно тому, как всякая идеология способна приобретать революционный модус, консерватизм – не отдельная идеология, а такой же модус, то есть временное состояние, любой идеологии. Ведь сохранять (консервировать) можно что угодно: как правые, так и левые идеи, как коммунистические, так и либеральные политические режимы и социальные практики. Что такое консервативный социализм, прекрасно известно людям, помнящим брежневскую эпоху. Яркий современный образчик левоконсервативной идеологии и политики – КПРФ.
Консерватизм не имеет трансисторического идеологического ядра, подобного свободе либерализма, справедливости – социализма, братства (чувства большой семьи) – национализма. «Консерватизм – не столько идеология, сколько состояние ума. Либерализм аргументирует. Консерватизм просто есть. Для того чтобы быть либералом, надо уметь связно, т. е. логически, развертывать свои убеждения. Для того чтобы быть консерватором, достаточно декларировать приоритет Жизни над рассудочными схемами. Веру либерализма в возможность исправления общества к лучшему… необходимо обосновывать. Скепсис по поводу прогресса обосновывать не нужно»[4].
Придание же вневременного статуса конкретно-историческим версиям консерватизма (например, взглядам де Местра или русскому православному монархизму начала XX в.) ведет к парадоксальным следствиям: в современном контексте подобный консерватизм приобретает радикальный и даже подрывной характер! Ведь он не столько сохраняет актуальный статус-кво, сколько настаивает на его кардинальной (фактически революционной) трансформации во имя status quo ante.
Поэтому стремление современных русских националистов сформулировать консервативный канон и/или реанимировать конкретно-исторические версии консерватизма выглядит двусмысленно: сами того не понимая, они призывают к революции. Правда, их идеал не слишком привлекателен (и попросту не понятен) для общества, чтобы вызвать в нем хоть какую-то серьезную социальную динамику. Да и сами доморощенные консерваторы чаще всего интеллектуально неадекватны и политически оппортунистичны.
Вообще же то, что считается слабостью национализма – теоретическая бедность, – на самом деле составляет его силу: национализм настолько гибок и пластичен, что способен ассимилировать, включить в себя элементы любых идеологических и политических доктрин и положений – от левых до правых. В первой половине XIX в. национализм выступал союзником либеральных и социалистических идей, в его последней трети националисты стали консерваторами. Современный русский национализм включает как номинально консервативную православно-монархическую версию, так и откровенно радикальную национал-большевистскую.
Всеядность национализма вытекает как из общей структуры националистической идеологии, так и из специфического характера инстанции – нации, от имени которой национализм выступает.
Националистическая идеология должна ответить на три принципиальных вопроса: 1) кто член нации; 2) где проходят ее территориальные границы; 3) какие социополитические, экономические и культурные институты наилучшим образом реализуют интересы и волю нации. Но ведь на каждый из них существует множество ответов! Членство в нации может основываться не только на гражданско-территориальном или этническом признаке, но и сочетать их. Ее территориальные границы могут проводиться не только по признаку этнической гомогенности или этнической гетерогенности, но и комбинировать их. А уж разнообразие институтов и их сочетаний, выражающих волю нации и репрезентирующих ее интересы, самоочевидно.
Та или иная конфигурация ответов на основные вопросы национализма определяет характер и содержание конкретно взятой националистической идеологии: она может быть имперской или антиимперской, демократической или авторитарной, либеральной или консервативной, левой или правой и т. д.[5]
Впрочем, это положение можно отнести к разряду научных конвенций, в отличие от понимания конечной инстанции национализма – нации.
Из определения национализма как политической идеологии, центральным понятием которой является нация, казалось бы, вытекает, что национализм – исторически позднее явление, возникшее в Новое время. Однако подобный вывод неточен. Из того, что термины «нация» и «национализм» вошли в широкий оборот после Великой французской революции, вовсе не следует, что только в это время возникли и сами феномены, обозначаемые данными терминами. По уверению одного из крупнейших западных специалистов в области наций и национализма Энтони Смита, «нации и национализм всегда существовали в исторических хрониках… Можно также утверждать, что союзы, которые мы называем нациями, и чувства, которые мы называем национализмом, встречаются во все исторические периоды, даже если мы маскируем этот факт, используя для обозначения аналогичных феноменов другие термины. Это означает, что союзы и чувства, встречающиеся в современном мире, представляют собой более масштабные и более эффективные версии простых союзов и простых чувств, которые можно проследить в гораздо более ранние периоды человеческой истории. И, исходя из того, что данные характеристики человеческих существ, их тяга к родству и принадлежности группе, их потребность в культурном символизме <…> вечны, мы должны ожидать, что нации и национализм вечны и, быть может, универсальны (курсив наш. – Т. С., В. С.)»[6].
Другими словами, в эпоху Модерна произошло лишь теоретическое открытие феноменов – наций и национализма, которые начали формироваться задолго до Нового времени. Здесь можно провести аналогию с гелиоцентрической системой Коперника: если она была сформулирована лишь в XV в., из этого вовсе не следует, что до XV в. Солнце вращалось вокруг Земли. Разумеется, аналогия между историей и космологией, миром людей и миром природы (как и всякая аналогия вообще) не может быть до конца точной.
В отличие от древних народов и племен, современные нации формировались в качественно ином социополитическом, экономическом и культурном контекстах, а потому существенно отличаются от своих предшественников, сохраняя в то же время преемственную связь с ними, в первую очередь в виде общего ядра – этничности/этноса. Говоря без экивоков, современные нации выросли из досовременных этнических групп, нация – форма существования этноса в Современности (Modernity). Причем не имеет значения, идет ли речь о так называемых «этнических» или «гражданских (политических)» нациях. Эта популярная дихотомия носит ложный характер, ибо каждая нация имеет как этническое, так и гражданское измерение, а наций без этнических ядер вообще не существует (что верно даже применительно к так называемым «иммиграционным» нациям наподобие американской, канадской или австралийской)[7]. Связь между этносом и нацией не только историко-логическая (этнос исторически предшествует нации), но и структурно-содержательная (этнос составляет ядро нации)[8].
В то же самое время в понимании природы этничности/этноса мы занимаем последовательно примордиалистскую позицию, причем наш примордиализм не культурно-исторический, а социобиологический. Авторы трактуют этничность/этнос как в прямом смысле слова родство по крови и генетическую характеристику, включающую наследование ряда социальных инстинктов (архетипов). Обширные доказательства этой точки зрения приведены в книге В. Д. Соловья «Кровь и почва русской истории» (М., 2008), к которой мы адресуем всех любопытствующих.
Однако из признания этноса/этничности сущностно биологическим явлением вовсе не следует, что они автоматически порождают национализм. Национализм и даже национальное самосознание лишь возможности, масштаб, интенсивность, да и сам факт реализации которых решающим образом зависят от контекста. Далеко не каждый этнос, определяемый биологически, то есть объективно, в состоянии самоопределиться культурно-исторически и, тем более, политически.
Тем не менее из признания этнических корней и этнических ядер современных наций логически вытекает признание националистических чувств в досовременную эпоху. Хотя эти чувства известны нам под другими именами: культурная и религиозная исключительность, династическая лояльность, государственный патриотизм и т. д., их природа очевидно родственна модерн-национализму. Например, презрение древних евреев к гоям, шовинизм античных греков, считавших всех негреков расово неполноценными и достойными лишь рабской участи, конфессиональная исключительность русских после падения Византии. И этот ряд можно продолжать до бесконечности.
Для объяснения, если так можно его назвать, донационалистического национализма весьма плодотворным будет синтез концепции Бенедикта Андерсона о национализме как культурной системе (специфическом способе видения и понимания мира)[9] с перенниалистским тезисом о вечности этнических чувств. В результате мы получим следующий теоретический гибрид: этничность – неуничтожима, но в разные исторические эпохи она проявляется и говорит на разных культурных языках. Психоаналитическим языком это можно назвать трансфером (переносом) биологически детерминированного этнического чувства на другие понятия и ситуации. Для европейского и русского Средневековья господствующей культурной системой была религия, соответственно этничность проявлялась в форме религиозной и династической лояльности.
Отождествлению нации и религии способствовали два обстоятельства. Во-первых, близость этнических и религиозных чувств, структурное сходство националистического и теологического дискурсов[10]. Во-вторых, конкретно-исторический контекст мог привести (или не привести) к отождествлению партикуляристской общности этнической группы с универсальной общностью религии. Вот как это происходило в русской истории.
Мощный стимул трансферу этничности на православие дала длительная монгольская оккупация Руси, а также давление со стороны католического Запада и языческой Литвы. Оказавшись в кольце иноверцев, русские неизбежно осмысливали ситуацию этнического противостояния в религиозных категориях. Не случайно призыв постоять «за землю русскую» возродился во второй половине XIV в. именно в паре с призывом постоять за «веру православную»[11]. А в первой половине XV в., после Флорентийской унии и падения Византии, русское государство вообще оказалось единственной в тогдашнем мире независимой православной державой. Православие стало для русских такой же этнической религией, как католицизм для французов и испанцев, а протестантизм – для англичан. Номинально вселенские религии испытали острую национализацию.
В каком-то смысле русские вообще очутились в положении евреев – единственного в мире (после разгрома хазаров) народа, исповедовавшего иудаизм. Русские были единственным независимым народом ойкумены, исповедовавшим православие. Подобно евреям они культивировали свою особость, отграниченность и чувство вселенского одиночества. Как и для евреев, уникальная конфессиональная принадлежность русских выступила отчетливой проекцией этничности, формой саморефлексии (этническим самосознанием до открытия принципа национальности) и подтверждением мессианского избранничества.
Следуя принципу Рене Декарта – «определяйте значение слов», – начнем с прояснения того содержания, которое вложено в термин «национализм». Здесь мы не оригинальны и придерживаемся конвенционального определения национализма как политической идеологии, в центре которой находится «нация», выступающая «источником суверенитета, объектом лояльности и предельным основанием легитимности власти»[2]. Иными словами, националистическая идеология отличается от других политических идеологий тем, что провозглашает нацию выше всех других форм групповой солидарности и выше всех иных принципов политической легитимности – монархического, классового и религиозного. Такое понимание национализма в целом разделяется современной наукой.
(Сразу отметим, что противопоставление вызывающего негативные коннотации «национализма» позитивному «патриотизму» столь же нелепо, как противопоставление «наших» разведчиков «их» шпионам. Патриотизм и национализм по своей природе и функциям – суть одно и то же, их разведение по противоположным углам вызвано оценочными и вкусовыми различиями.)
Национализм зачастую исключается из семьи «великих» идеологий, к которым относят социализм, либерализм и консерватизм. Основанием для чего служит теоретическая бедность национализма, который, в отличие от трех вышеупомянутых идеологий, якобы «не способен дать самостоятельного ответа ни на один ключевой вопрос социальной жизни»[3]. Однако подобная распространенная точка зрения небесспорна. По мнению выдающегося социолога Раймонда Арона, у национализма гораздо больше оснований быть включенным в семью метаидеологий, чем у консерватизма.
В самом деле, если у национализма имеется идеологический инвариант в виде нации (что бы под ней ни понималось), то у консерватизма такого инварианта попросту нет. Подобно тому, как всякая идеология способна приобретать революционный модус, консерватизм – не отдельная идеология, а такой же модус, то есть временное состояние, любой идеологии. Ведь сохранять (консервировать) можно что угодно: как правые, так и левые идеи, как коммунистические, так и либеральные политические режимы и социальные практики. Что такое консервативный социализм, прекрасно известно людям, помнящим брежневскую эпоху. Яркий современный образчик левоконсервативной идеологии и политики – КПРФ.
Консерватизм не имеет трансисторического идеологического ядра, подобного свободе либерализма, справедливости – социализма, братства (чувства большой семьи) – национализма. «Консерватизм – не столько идеология, сколько состояние ума. Либерализм аргументирует. Консерватизм просто есть. Для того чтобы быть либералом, надо уметь связно, т. е. логически, развертывать свои убеждения. Для того чтобы быть консерватором, достаточно декларировать приоритет Жизни над рассудочными схемами. Веру либерализма в возможность исправления общества к лучшему… необходимо обосновывать. Скепсис по поводу прогресса обосновывать не нужно»[4].
Придание же вневременного статуса конкретно-историческим версиям консерватизма (например, взглядам де Местра или русскому православному монархизму начала XX в.) ведет к парадоксальным следствиям: в современном контексте подобный консерватизм приобретает радикальный и даже подрывной характер! Ведь он не столько сохраняет актуальный статус-кво, сколько настаивает на его кардинальной (фактически революционной) трансформации во имя status quo ante.
Поэтому стремление современных русских националистов сформулировать консервативный канон и/или реанимировать конкретно-исторические версии консерватизма выглядит двусмысленно: сами того не понимая, они призывают к революции. Правда, их идеал не слишком привлекателен (и попросту не понятен) для общества, чтобы вызвать в нем хоть какую-то серьезную социальную динамику. Да и сами доморощенные консерваторы чаще всего интеллектуально неадекватны и политически оппортунистичны.
Вообще же то, что считается слабостью национализма – теоретическая бедность, – на самом деле составляет его силу: национализм настолько гибок и пластичен, что способен ассимилировать, включить в себя элементы любых идеологических и политических доктрин и положений – от левых до правых. В первой половине XIX в. национализм выступал союзником либеральных и социалистических идей, в его последней трети националисты стали консерваторами. Современный русский национализм включает как номинально консервативную православно-монархическую версию, так и откровенно радикальную национал-большевистскую.
Всеядность национализма вытекает как из общей структуры националистической идеологии, так и из специфического характера инстанции – нации, от имени которой национализм выступает.
Националистическая идеология должна ответить на три принципиальных вопроса: 1) кто член нации; 2) где проходят ее территориальные границы; 3) какие социополитические, экономические и культурные институты наилучшим образом реализуют интересы и волю нации. Но ведь на каждый из них существует множество ответов! Членство в нации может основываться не только на гражданско-территориальном или этническом признаке, но и сочетать их. Ее территориальные границы могут проводиться не только по признаку этнической гомогенности или этнической гетерогенности, но и комбинировать их. А уж разнообразие институтов и их сочетаний, выражающих волю нации и репрезентирующих ее интересы, самоочевидно.
Та или иная конфигурация ответов на основные вопросы национализма определяет характер и содержание конкретно взятой националистической идеологии: она может быть имперской или антиимперской, демократической или авторитарной, либеральной или консервативной, левой или правой и т. д.[5]
Впрочем, это положение можно отнести к разряду научных конвенций, в отличие от понимания конечной инстанции национализма – нации.
Из определения национализма как политической идеологии, центральным понятием которой является нация, казалось бы, вытекает, что национализм – исторически позднее явление, возникшее в Новое время. Однако подобный вывод неточен. Из того, что термины «нация» и «национализм» вошли в широкий оборот после Великой французской революции, вовсе не следует, что только в это время возникли и сами феномены, обозначаемые данными терминами. По уверению одного из крупнейших западных специалистов в области наций и национализма Энтони Смита, «нации и национализм всегда существовали в исторических хрониках… Можно также утверждать, что союзы, которые мы называем нациями, и чувства, которые мы называем национализмом, встречаются во все исторические периоды, даже если мы маскируем этот факт, используя для обозначения аналогичных феноменов другие термины. Это означает, что союзы и чувства, встречающиеся в современном мире, представляют собой более масштабные и более эффективные версии простых союзов и простых чувств, которые можно проследить в гораздо более ранние периоды человеческой истории. И, исходя из того, что данные характеристики человеческих существ, их тяга к родству и принадлежности группе, их потребность в культурном символизме <…> вечны, мы должны ожидать, что нации и национализм вечны и, быть может, универсальны (курсив наш. – Т. С., В. С.)»[6].
Другими словами, в эпоху Модерна произошло лишь теоретическое открытие феноменов – наций и национализма, которые начали формироваться задолго до Нового времени. Здесь можно провести аналогию с гелиоцентрической системой Коперника: если она была сформулирована лишь в XV в., из этого вовсе не следует, что до XV в. Солнце вращалось вокруг Земли. Разумеется, аналогия между историей и космологией, миром людей и миром природы (как и всякая аналогия вообще) не может быть до конца точной.
В отличие от древних народов и племен, современные нации формировались в качественно ином социополитическом, экономическом и культурном контекстах, а потому существенно отличаются от своих предшественников, сохраняя в то же время преемственную связь с ними, в первую очередь в виде общего ядра – этничности/этноса. Говоря без экивоков, современные нации выросли из досовременных этнических групп, нация – форма существования этноса в Современности (Modernity). Причем не имеет значения, идет ли речь о так называемых «этнических» или «гражданских (политических)» нациях. Эта популярная дихотомия носит ложный характер, ибо каждая нация имеет как этническое, так и гражданское измерение, а наций без этнических ядер вообще не существует (что верно даже применительно к так называемым «иммиграционным» нациям наподобие американской, канадской или австралийской)[7]. Связь между этносом и нацией не только историко-логическая (этнос исторически предшествует нации), но и структурно-содержательная (этнос составляет ядро нации)[8].
В то же самое время в понимании природы этничности/этноса мы занимаем последовательно примордиалистскую позицию, причем наш примордиализм не культурно-исторический, а социобиологический. Авторы трактуют этничность/этнос как в прямом смысле слова родство по крови и генетическую характеристику, включающую наследование ряда социальных инстинктов (архетипов). Обширные доказательства этой точки зрения приведены в книге В. Д. Соловья «Кровь и почва русской истории» (М., 2008), к которой мы адресуем всех любопытствующих.
Однако из признания этноса/этничности сущностно биологическим явлением вовсе не следует, что они автоматически порождают национализм. Национализм и даже национальное самосознание лишь возможности, масштаб, интенсивность, да и сам факт реализации которых решающим образом зависят от контекста. Далеко не каждый этнос, определяемый биологически, то есть объективно, в состоянии самоопределиться культурно-исторически и, тем более, политически.
Тем не менее из признания этнических корней и этнических ядер современных наций логически вытекает признание националистических чувств в досовременную эпоху. Хотя эти чувства известны нам под другими именами: культурная и религиозная исключительность, династическая лояльность, государственный патриотизм и т. д., их природа очевидно родственна модерн-национализму. Например, презрение древних евреев к гоям, шовинизм античных греков, считавших всех негреков расово неполноценными и достойными лишь рабской участи, конфессиональная исключительность русских после падения Византии. И этот ряд можно продолжать до бесконечности.
Для объяснения, если так можно его назвать, донационалистического национализма весьма плодотворным будет синтез концепции Бенедикта Андерсона о национализме как культурной системе (специфическом способе видения и понимания мира)[9] с перенниалистским тезисом о вечности этнических чувств. В результате мы получим следующий теоретический гибрид: этничность – неуничтожима, но в разные исторические эпохи она проявляется и говорит на разных культурных языках. Психоаналитическим языком это можно назвать трансфером (переносом) биологически детерминированного этнического чувства на другие понятия и ситуации. Для европейского и русского Средневековья господствующей культурной системой была религия, соответственно этничность проявлялась в форме религиозной и династической лояльности.
Отождествлению нации и религии способствовали два обстоятельства. Во-первых, близость этнических и религиозных чувств, структурное сходство националистического и теологического дискурсов[10]. Во-вторых, конкретно-исторический контекст мог привести (или не привести) к отождествлению партикуляристской общности этнической группы с универсальной общностью религии. Вот как это происходило в русской истории.
Мощный стимул трансферу этничности на православие дала длительная монгольская оккупация Руси, а также давление со стороны католического Запада и языческой Литвы. Оказавшись в кольце иноверцев, русские неизбежно осмысливали ситуацию этнического противостояния в религиозных категориях. Не случайно призыв постоять «за землю русскую» возродился во второй половине XIV в. именно в паре с призывом постоять за «веру православную»[11]. А в первой половине XV в., после Флорентийской унии и падения Византии, русское государство вообще оказалось единственной в тогдашнем мире независимой православной державой. Православие стало для русских такой же этнической религией, как католицизм для французов и испанцев, а протестантизм – для англичан. Номинально вселенские религии испытали острую национализацию.
В каком-то смысле русские вообще очутились в положении евреев – единственного в мире (после разгрома хазаров) народа, исповедовавшего иудаизм. Русские были единственным независимым народом ойкумены, исповедовавшим православие. Подобно евреям они культивировали свою особость, отграниченность и чувство вселенского одиночества. Как и для евреев, уникальная конфессиональная принадлежность русских выступила отчетливой проекцией этничности, формой саморефлексии (этническим самосознанием до открытия принципа национальности) и подтверждением мессианского избранничества.