Страница:
Потомки не вполне согласились с мнением честного Хогарта относительно его талантов в сфере возвышенного. Хотя Свифт "всех этих тонкостей не знал", потомки не разделили презрение настоятеля к Генделю; мир разобрался в тонкостях, он искренне восторгался и восхищался Хогартом, но не как художником, писавшим картины на библейские сюжеты, и не как соперником Корреджо. Наша любовь к нему, а также нравственная ценность его произведений и их юмор, равно как и наше восхищение многочисленными достоинствами его картин ничуть не становятся меньше, если мы не забываем, что он до последнего своего дня был уверен, будто весь мир в заговоре против него и не желает признать его талант исторического живописца и что шайка наемных бандитов, как он их называл, старается унизить его гений. Говорят, Листон твердо верил, что он великий непризнанный трагический актер; говорят, каждый из нас в душе уверен или хотел бы уверить других, будто он обладает чем-то, чего у него на самом деле нет. Одним из самых главных "бандитов" Хогарт называет Уилкса, обрушившегося на него в "Северном британце", вторым Черчилля, который облек нападки на "Северного британца" в стихотворную форму и напечатал "Послание к Хогарту". Хогарт ответил карикатурой на Уилкса, на которой мы и сейчас можем видеть этого патриота с сатанинской улыбкой и взглядом, а также карикатурой на Черчилля, где он изображен медведем с посохом, на котором ясно можно прочесть: "Ложь первая, ложь вторая... ложь десятая". Сатира честного Хогарта всегда недвусмысленна: если он рисует человека с перерезанным горлом, то голова у этого человека почти напрочь отделена от туловища; и он постарался сделать то же самое со своими противниками в этой мелкой ссоре. "У меня под рукой оказалась старая незаконченная гравюра, - пишет он, - на которой были только фон и собака, я стал раздумывать, как бы мне использовать эту свою работу, и живо изобразил мэтра Черчилля в обличье медведя; удовлетворение и прибыль, которые я извлек из этих двух гравюр, да изредка прогулки верхом настолько поправили мое здоровье, что большего в моем возрасте и желать нечего".
Свою причудливую книжечку различных историй он заканчивает так: "До последнего времени я жил в свое удовольствие и, надеюсь, ни в коей мере не причинил зла кому-либо другому. Я могу с уверенностью сказать, что по мере своих возможностей делал окружающим добро, и самый лютый мой враг не может утверждать, что я когда-либо намеренно причинял зло. А что будет дальше, бог весть".
Сохранилось забавное описание увеселительной прогулки, предпринятой Хогартом вместе с четырьмя друзьями; они отправились в путь, подобно знаменитому мистеру Пиквику и его спутникам, но ровно за сто лет до этих литературных героев; они посетили Грейвзенд, Рочестер, Ширнесс и их окрестности *. Один из них записывал все события, а Хогарт и его собрат-художник делали зарисовки. Эта книга интересна для нас главным образом тем, что показывает городскую жизнь в те времена, а также отражает грубоватое, радостное веселье не только наших пятерых друзей, но тысяч их веселых современников. Хогарт и его друзья, выехав с песней из харчевни "Герб Бедфорда" в Ковент-Гардене, отправились водой в Биллингсгет, обмениваясь любезностями с лодочниками, пока плыли вниз по реке. В Биллингсгете Хогарт нарисовал "карикатуру" на веселого носильщика по прозвищу Герцог Падлдок, который охотно развлек компанию местным юмором. Отсюда они наняли отдельную лодку до Грейвзенда; для них постелили соломы, чтобы было на чем лежать, и соорудили парусиновый навес, после чего они пустились ночью вниз по реке, спали, а потом весело пели хором.
{* Он совершил эту поездку в 1732 году в обществе Джона Торнхилла (сына сэра Джеймса), живописца Скотта, Тотхолла и Форреста.}
Они прибыли в Грейвзенд в шесть часов утра, умылись и отдали попудрить парики. Потом отправились пешком дальше в Рочестер и выпили по дороге три жбана пива. В час они пообедали и выпили отличного портвейна и еще немало пива, а потом Хогарт и Скотт играли в "классы" в ратуше. По-видимому, ночевали они чуть ли не все в одной комнате и, по словам их летописца, проснулись в семь часов и стали рассказывать друг другу свои сны. Сохранились зарисовки Хогарта, изображающие события этой увеселительной прогулки. Мы видим крепыша-художника, растянувшегося на борту лодки в Грейвзенде; на одном из рисунков изображена вся компания в домике рыбака, где они останавливались на ночлег. Один в ночном колпаке бреется; другого бреет рыбак; третий, прикрыв лысину платком, завтракает; а Хогарт зарисовывает все это.
Мы читаем о том, как они ночью вернулись домой, к друзьям, пьяные, по своему обыкновению, выпили несколько чаш доброго пунша и весело распевали хором.
Ни дать, ни взять шумная компания раскутившихся торговцев. Таковы были привычки и развлечения Хогарта, весьма вероятно, характерные для его времени, для людей не слишком утонченных, но честных и веселых. Он заправский лондонец с привычками, пристрастиями и представлением об удовольствиях, как у истого Джона Буля *.
{* Доктор Джонсон сочинил на смерть бедняги Хогарта четыре строчки, которые были равно правдивы и приятны; не знаю, почему предпочтение было отдано четверостишию Гаррика:
Рука застыла посредине
Работы. Пуст его мольберт,
И очи не прочтут отныне
Разгадки душ в загадках лет.
"Среди многих других любезностей, которые мистер Хогарт оказал мне в то время, когда я была еще слишком молода, чтобы должным образом их почувствовать, он очень серьезно старался, чтобы я поближе познакомилась с доктором Джонсоном и, если возможно, приобрела дружбу этого человека, общение с которым, в сравнении с другими людьми, как он выразился, было все равно что картины Тициана в сравнении с Хадсоном. "Но никому не говорите, что я это сказал (продолжал он), потому что, знаете, я воюю со знатоками; поскольку я ненавижу _их_, они воображают, будто я ненавижу _Тициана_ - и пускай!.." Однажды, когда они с моим отцом говорили о докторе Джонсоне, Хогарт сказал: "Этот человек не удовлетворяется одной верой в Библию; но он справедливо решил, думается мне, не верить ничему, _кроме_ Библии. И хотя Джонсон так мудр (добавил он), он больше похож на царя Давида, чем на Соломона, ибо слишком поспешно заключает, _что всякий человек лжив_". Миссис Пьоцци.}
Хогарт умер 26 октября 1764 года. За день до смерти его перевезли из его виллы в Чизике в Лестер-Филдз; Он был очень слаб, но все же удивительно бодр духом. Он только что получил любезное письмо от Фрэнклина. Похоронен он в Чизике.
О жизни Смоллета и о людях, его окружавших, интересные сведения сообщает нам сам автор великолепного "Хамфри Клинкера" в этом своем забавнейшем из романов *.
{*
"Сэру Уоткину Филипсу, баронету, в колледж Иисуса, Оксфорд.
Дорогой Филипс! В прошлом письме я упоминал, что провел вечер в обществе писателей, которые, как мне показалось, снедаемы завистью и боятся друг друга. Мой дядя нисколько не удивился, когда я сказал ему, что разочарован беседой с ними. "Человек может писать очень интересно и поучительно, - сказал он, - но быть необычайно скучным в общении. Я заметил, что те, кто особенно ярко сверкают в узком кругу, среди плеяды гениев занимают второстепенное место. Малый запас мыслей гораздо легче привести в систему и выразить, чем множество в совокупности. Во внешности и манерах хорошего писателя крайне редко бывает что-либо выдающееся, тогда как серенький сочинитель почти всегда выделяется какой-нибудь странностью или причудой. Поэтому, думается мне, общество литературных ремесленников должно быть очень забавным".
Мое любопытство было сильно возбуждено этими словами, и я попросил своего друга Дика Айви помочь мне его удовлетворить, что он и сделал на следующий же день, а именно в прошлое воскресенье. С ч пригласил меня пообедать у С., с которым мы с вами давно знакомы по его книгам. Он живет на окраине города, и каждое воскресенье его дом открыт для несчастных собратьев по перу, которых он угощает мясом, пудингом, картошкой, портвейном, пуншем и неразбавленным бочковым пивом Калверта. Он отвел этот день недели на оказание гостеприимства, потому что некоторые из его гостей не могут прийти в иные дни по причинам, которые нет нужды объяснять. Я был любезно принят в простом, но очень приличном доме, задние окна которого выходят в живописный сад, содержащийся в отменном порядке; и в самом деле, я не заметил никаких внешних признаков, характерных для писателя, ни в доме, ни в самом хозяине, одном из тех немногих сочинителей нашего времени, которые обходятся без покровительства и ни от кого не зависят. Но если в хозяине не было ничего своеобразного, то собравшееся общество щедро возместило этот недостаток.
В два часа дня я очутился за столом среди десяти сотрапезников; и сомневаюсь, что во всем королевстве можно найти еще такое сборище оригиналов. Я не стану говорить об экстравагантности одежды, которая могла быть чисто случайной. Больше всего меня поразили их причуды, первоначально порожденные жеманством, а впоследствии закрепленные привычкой. Один из них обедал в очках, а другой - в широкополой шляпе, надвинутой на самые глаза, хотя (как сказал мне Айви) первый был известен своей орлиной зоркостью, когда пахло приближением судебного исполнителя, а про другого все знали, что он никогда не страдал недостатками зрения или болезнью глаз, разве что пять лет назад ему поставил два синяка под глазами один актер, с которым он поссорился спьяну. У третьего ноги были забинтованы и ходил он на костылях, потому что когда-то, давным-давно, лежал со сломанной ногой, хотя теперь никто с такой ловкостью не умеет прыгать через барьер. Четвертый воспылал такой ненавистью к природе, что непременно хотел сидеть только спиной к окну, выходящему в сад; когда же подали блюдо с цветной капустой, он понюхал ароматические соли, чтобы не упасть в обморок; а ведь этот неженка был сыном крестьянина, родился под плетнем и много лет сломя голову бегал на выпасе взапуски с ослами. Пятый прикидывался рассеянным: когда к нему обращались, он всякий раз отвечал невпопад. Иногда он вдруг вскидывался и изрыгал ужасное ругательство; иногда вдруг начинал хохотать; потом складывал руки и вздыхал, или же шипел, как пятьдесят змей.
Сначала я счел его за сумасшедшего, и так как он сидел рядом со мной, немного струхнул; но тут хозяин дома, заметив мое беспокойство, громко заверил меня, что мне нечего бояться. "Этот джентльмен, - сказал он, пытается играть роль, которая вовсе не в его амплуа; будь у него самые блестящие способности, все равно не в его силах сойти с ума; его ум слишком туп, чтобы можно было разжечь в нем безумие. "Од-д-нако, это н-н-неплохая р-р-реклама, - заметил человек в замусоленном кружевном камзоле, п-п-притворное с-с-сумасшествие с-с-сойдет за н-н-настоящее в д-д-девятнадцати с-с-случаях из д-д-двадцати". - "А притворное заикание - ва остроумие, - отозвался хозяин. - Хотя, бог весть! Это вещи несродные". Шутник сделал было несколько неудачных попыток говорить без фокусов, но потом снова прикинулся заикой, благодаря чему часто вызывал смех собравшихся, ничуть не утруждая своих умственных способностей; и этот недостаток речи, который сначала был притворным, стал настолько привычным, что теперь уж он не мог от него избавиться.
Какой-то то и дело подмигивавший гений, который сидел за столом в желтых перчатках, в свое время, при первом знакомстве, напустился на С., потому что тот выглядел, разговаривал, ел и пил, как все люди, и с тех нор всегда презрительно отзывался о его уме и больше не приходил к нему до тех пор, пока хозяин не доказал причудливость своего нрава. Поэт Уот Уайвил, сделав несколько безуспешных попыток завязать дружбу с С., наконец дал ему понять через третье лицо, что он написал стихотворение в его честь и сатиру на него, и если он станет принимать его у себя, это стихотворение тотчас будет напечатано; если же его дружбу будут упорно отвергать, то он без промедления напечатает сатиру. С. сказал на это, что восхваления Уайвила считает, в сущности, позором для себя и поэтому ответит на них палкой; если же он напечатает сатиру, то заслужит его расположение и может не бояться мести. Уайвил, выбрав первое, решил оскорбить С., напечатав хвалебное стихотворение, за что и получил хорошую взбучку. Тогда он поклялся не трогать обидчика, который, чтобы избежать судебного преследования, соблаговолил пожаловать ему свою милость. Необычное поведение С. в этом случае примирило его с философом в желтых перчатках, который признал, что он не лишен способностей, и с тех пор ценил знакомство с ним.
Желая узнать, в какой области блещут своими талантами люди, сидящие со мной за одним столом, я обратился за разъяснениями к своему словоохотливому другу Дику Айви, который дал мне понять, что большинство из них выполняли или выполняют до сих пор черную работу для более маститых писателей, для которых они переводят, сверяют и компилируют материал, готовя книги, и все они в разное время работали на нашего хозяина, но теперь сами пристроились в различных областях литературы. Не только их способности, но их национальность и выговор были столь различны, что наша беседа напоминала вавилонское смешение языков. Там звучал ирландский говор, шотландский акцент, различные иностранные фразы, произносимые самыми нестройными голосами, потому что все говорили разом, и всякий, кто хотел, чтобы его услышали, должен был стараться перекричать остальных. Надо признать, однако, в их разговорах не было буквоедства; они старательно избегали всяких ученых изысканий и пытались шутить; и эти их попытки не всегда были неудачны; кто-то отпустил забавную шутку и все много смеялись; а если кто-нибудь забывался настолько, что переходил границы приличия, его решительно одергивал хозяин дома, который обладал своего рода патриаршей властью над этим докучливым племенем.
Самый ученый философ в этом обществе, изгнанный из университета за атеизм, весьма преуспел в опровержении метафизических сочинений лорда Болинброка, которые, как говорят, равно искусны и ортодоксальны; но тем временем ему пришлось предстать перед присяжными за публичный скандал, так как в одно из воскресений он богохульствовал в пивной. Шотландец читает лекции об английском произношении и теперь издает их по подписке.
Ирландец пишет статьи на политические темы и известен под прозвищем "Милорд Картофель". Он написал памфлет в защиту одного министра, надеясь, что его усердие будет вознаграждено каким-нибудь доходным местом или пенсией; но, видя, что им пренебрегают, он пустил слух, будто этот памфлет написал сам министр, и напечатал ответ на собственное сочинение. При этом он титуловал автора "милордом" с такой многозначительностью, что публика попалась на удочку и раскупила все издание. Искушенные столичные политиканы заявили, что то и другое блестящие произведения, и посмеивались над тщетными мечтами невежественного обитателя мансарды, так же как и над глубокомысленными рассуждениями видавшего виды государственного деятеля, знакомого со всеми тайнами кабинета. Впоследствии обман был раскрыт и наш ирландский памфлетист не сохранил никаких осколков своей дутой репутации, кроме титула "милорд" и места во главе стола в ирландской харчевне на Шу-лейн.
Напротив меня сидел один пьемонтец, который подарил читателям забавную сатиру, озаглавленную "Весы английской поэзии", произведение, обнаружившее большую скромность и вкус автора и, в особенности, его близкое знакомство с изяществом английского языка.
Мудрец, трудившийся над "агрофобией" или "страхом перед зелеными полями", только что закончил трактат по практическому сельскому хозяйству, хотя в жизни не видел, как растет пшеница, и до такой степени не имел понятия о злаках, что наш хозяин перед всей честной компанией заставил его признать, что поданная ему лепешка из толченой кукурузы - лучший рисовый пудинг, какой он пробовал.
Заика почти завершил свое путешествие по Европе и части Азии, не покидая улиц, прилегающих к тюрьме Королевской скамьи, кроме как на время судебных заседаний, куда его сопровождал помощник шерифа; а бедняга Тим Кропдейл, самый забавный из всей компании, только что справился со своей первой трагедией - постановка которой, как он надеется, принесет ему немалую выгоду и славу. Тим много лет перебивался кое-как сочинением романов, получая по пять фунтов за книгу; но теперь это деловое поприще наводнили авторы женского пола, которые издают книги единственно для того, чтобы проповедовать добродетель, и делают это с такой легкостью, рвением, утонченностью и знанием человеческого сердца, а также с аристократической безмятежностью, что читатель не только зачарован их талантом, но и совершенствуется, проникаясь их высокой нравственностью.
После обеда мы вышли в сад, где, как я заметил, мистер С. быстро переговорил с каждым в отдельности в уединенной аллее, обсаженной орешником, откуда почти все отбыли один за другим без дальнейших церемоний".
Дом Смоллета был на Лоренс-лейн, в Челси; теперь он снесен. - См. "Справочник улиц Лондона", стр. 115.
"Смоллет был очень красив, сразу располагал к себе и, по единодушному свидетельству всех его друзей, доживших до наших дней, общение с ним было необычайно полезным и приятным. Те, кто читал его книги (а кто их не читал?), могут довольно верно представить себе его характер, потому что в каждой из них он показал с той или иной стороны главные черты своей натуры, не скрывая худших из них... Когда его не соблазняли сатирические пристрастия, он был добр, щедр и снисходителен к другим; сам он всегда держался смело, открыто и независимо; не кланялся никаким покровителям, не просил милости, честно и с достоинством зарабатывал себе на жизнь литературным трудом... Он был любящим отцом и нежным мужем; и та теплота, с которой друзья до сих пор ревниво хранят его память, показывает, как высоко они ценили его уважение". - Сэр Вальтер Скотт.}
Я не сомневаюсь, что картина, нарисованная Смоллетом, не менее правдива, чем то, что вышло из-под карандаша близкого ему юмориста Хогарта.
Имеется портрет Тобайаса Смоллета, сделанный собственной его рукой, перед нами мужественный, добрый, честный и вспыльчивый человек, измученный и потрепанный невзгодами, но смелый и полный отваги, не сломленный после долгой борьбы с жестокой судьбой. В голове его теснились десятки всевозможных планов; он был обозревателем, историком, критиком, писал о медицине, сочинял стихи и памфлеты. Он постоянно ввязывался в литературную борьбу, храбро выдерживал и сам наносил удары критическим оружием. Борьба эта в те времена была тяжелой и ожесточенной, а заработки ничтожны. Он был угнетен болезнью, старостью, превратностями судьбы, но дух его оставался непоколебимым, а мужество несломленным; когда битва кончалась, он бывал справедлив к врагу, с которым так яростно сражался, и от души готов был пожать руку, которая наносила ему удары. Он как один из тех младших сыновей в шотландской семье, столь часто упоминаемых в истории, которых сам этот великий шотландский писатель, верный своей нации, так прекрасно изображал. Он был из аристократической *, но небогатой семьи и покинул свою северную родину, чтобы разбогатеть в жизни, обладая мужеством, голодным желудком и острым умом. На его гербе - разбитый молнией дуб, на котором все-таки зеленеют побеги. На его древнем гербовом щите изображены лев и рог; этот щит помят и пробит в сотне битв и стычек **, через которые смелый шотландец отважно его пронес. В нем сразу узнаешь благородного человека, в битвах и стычках, в бедности, в тяжко доставшихся победах и в поражениях. Его романы - это воспоминания о собственных его приключениях; его герои срисованы, как я полагаю, с людей, с которыми он познакомился на своем жизненном пути. Удивительные, надо думать, были у него знакомые; со странными людьми встречался он в колледже в Глазго, в деревенской аптеке, в кают-компании военного корабля, на котором он служил врачом, и в трудной своей жизни на суше, где смелый искатель приключений боролся за место под солнцем. Мне кажется, он почти ничего не выдумывал, но обладал острейшей наблюдательностью и описывал то, что видел, с удивительным увлечением и восхитительным грубоватым юмором. По-моему, дядюшка Баулинг в "Родрике Рэндоме" изображен не хуже самого сквайра Вестерна; а мистер Морган, аптекарь из Уэльса, не менее мил, чем доктор Каюс. Кто из людей, которым посчастливилось познакомиться с ним, кто из читающих романы, любящих Дон Кихота и майора Долгетти, не принесет самую сердечную признательность великолепному лейтенанту Лисмахаго. Я уверен, что с тех самых времен, как возникло прекрасное искусство сочинения романов, ни над одним романом столько не смеялись, сколько над "Хамфри Клинкером". Уинифред Дженкинс и Табита Брамбл будут вызывать у англичан улыбку еще много столетий; их письма и любовные истории - это живой родник сверкающего смеха, неисчерпаемый, как источник Бладуда.
{* Смоллет из Бонхилла, Думбартоншир. Герб: "На лазоревом поле перевязь и лев на задних лапах, алый, держит в лапе серебряное знамя... и охотничий рог, тоже алый. Нашлемник - дуб, алый. Девиз - "Зеленею".
Отец Смоллета, Арчибальд, был четвертым сыном сэра Джеймса Смоллета из Бонхилла, шотландского судьи и члена парламента, одного из членов комиссии по заключению союза с Англией. Арчибальд женился без согласия старика и рано умер, оставив детей на попечение деда. Тобайас, второй сын, родился в 1721 году в старом доме в Далкхерне, в долине Ливена, и всю свою жизнь он любил эту долину и Лох-Ломонд больше всех долин и озер в Европе. Он выучил "азы" в Думбартонской школе, а потом учился в Глазго.
Когда ему было всего восемнадцать лет, дед умер и оставил его без средств (впоследствии, как утверждает сэр Вальтер, Смоллет вывел его в образе старого судьи в "Родрике Рэндоме"). Тобайас, вооруженный трагедией "Цареубийство" - примерно с такой же трагедии начинал незадолго перед тем д-р Джонсон - прибыл в Лондон. "Цареубийство" не имело никакого успеха, хотя сначала эту трагедию взял под свое покровительство лорд Литтлтон ("один из тех ничтожных людей, которых иногда называют великими", - пишет Смоллет); Смоллет в качестве фельдшера отплыл на борту военного корабля и в 1741 году участвовал в Картахенской экспедиции. Он уволился в Вест-Индии и, прожив некоторое время на Ямайке, вернулся в 1746 году в Англию.
Вначале он не имел никакой врачебной практики; напечатал сатиры "Совет" и "Порицание" - без всякого успеха; и (в 1747 г.) женился на "красивой и образованной" мисс Лассель.
В 1748 году он выпустил "Родрика Рэндома", который сразу принес ему успех. Последующие события его жизни можно окинуть взглядом в хронологическом порядке:
1750 г. Уехал в Париж, где написал почти целиком "Перигрина Пикля".
1751 г. Опубликовал "Перигрина Пикля".
1753 г. Опубликовал "Приключения графа Фердинанда Фэтома".
1755 г. Опубликовал перевод "Дон Кихота".
1756 г. Начал издавать "Критическое обозрение".
1758 г. Опубликовал "Историю Англии".
1763-1766 гг. Совершил путешествие по Франции и Италии; опубликовал "Путевые записки".
1769 г. Опубликовал "Приключения Атома".
1770 г. Уехал в Италию; умер в Ливорно 21 окт. 1771 г. на пятьдесят первом году жизни.
** Хорошим образцом старого "бичующего" стиля может служить отрывок об адмирале Ноулзе, из-за которого Смоллет подвергся судебному преследованию и попал в тюрьму. Оправдания адмирала по поводу неудачи Рошфорской экспедиции попали на строгий суд "Критического обозрения".
"Этот человек, - писал наш автор, - адмирал, не знающий стратегии, инженер, не имеющий знаний, офицер без решимости и человек без честности!"
Трехмесячное заключение было местью за эти язвительные строчки.
Но "Обозрение" всегда было для Смоллета вместо "горячей бани". Среди менее серьезных ссор можно упомянуть конфликт с Грейнджером, переводчиком Тибулла. Грейнджер ответил памфлетом, и в следующем номере "Обозрения" мы находим угрозу "отодрать" его как "филина, который вырвался из клетки!".
В его биографии, написанной д-ром Муром, есть одна прелестная история. После опубликования "Дон Кихота" он приехал в Шотландию навестить мать:
"Когда Смоллет приехал, его матери, с согласия миссис Телфер (ее дочери) сказали, что это один близкий друг ее сына из Вест-Индии. Чтобы естественней разыграть эту роль, он старался хранить на лице серьезное, почти хмурое выражение; но когда глаза матери устремились на его лицо, он не мог сдержать улыбку; она тотчас вскочила с кресла и, заключив его в объятия, воскликнула: "Ах, сыночек мой! Сыночек! Наконец-то я тебя вижу!"
Позже она сказала ему, что если бы он сохранил суровый вид и продолжал хмуриться, она не сразу узнала бы его, "но твоя всегдашняя плутовская улыбка, - добавила она, - сразу тебя выдала".
Свою причудливую книжечку различных историй он заканчивает так: "До последнего времени я жил в свое удовольствие и, надеюсь, ни в коей мере не причинил зла кому-либо другому. Я могу с уверенностью сказать, что по мере своих возможностей делал окружающим добро, и самый лютый мой враг не может утверждать, что я когда-либо намеренно причинял зло. А что будет дальше, бог весть".
Сохранилось забавное описание увеселительной прогулки, предпринятой Хогартом вместе с четырьмя друзьями; они отправились в путь, подобно знаменитому мистеру Пиквику и его спутникам, но ровно за сто лет до этих литературных героев; они посетили Грейвзенд, Рочестер, Ширнесс и их окрестности *. Один из них записывал все события, а Хогарт и его собрат-художник делали зарисовки. Эта книга интересна для нас главным образом тем, что показывает городскую жизнь в те времена, а также отражает грубоватое, радостное веселье не только наших пятерых друзей, но тысяч их веселых современников. Хогарт и его друзья, выехав с песней из харчевни "Герб Бедфорда" в Ковент-Гардене, отправились водой в Биллингсгет, обмениваясь любезностями с лодочниками, пока плыли вниз по реке. В Биллингсгете Хогарт нарисовал "карикатуру" на веселого носильщика по прозвищу Герцог Падлдок, который охотно развлек компанию местным юмором. Отсюда они наняли отдельную лодку до Грейвзенда; для них постелили соломы, чтобы было на чем лежать, и соорудили парусиновый навес, после чего они пустились ночью вниз по реке, спали, а потом весело пели хором.
{* Он совершил эту поездку в 1732 году в обществе Джона Торнхилла (сына сэра Джеймса), живописца Скотта, Тотхолла и Форреста.}
Они прибыли в Грейвзенд в шесть часов утра, умылись и отдали попудрить парики. Потом отправились пешком дальше в Рочестер и выпили по дороге три жбана пива. В час они пообедали и выпили отличного портвейна и еще немало пива, а потом Хогарт и Скотт играли в "классы" в ратуше. По-видимому, ночевали они чуть ли не все в одной комнате и, по словам их летописца, проснулись в семь часов и стали рассказывать друг другу свои сны. Сохранились зарисовки Хогарта, изображающие события этой увеселительной прогулки. Мы видим крепыша-художника, растянувшегося на борту лодки в Грейвзенде; на одном из рисунков изображена вся компания в домике рыбака, где они останавливались на ночлег. Один в ночном колпаке бреется; другого бреет рыбак; третий, прикрыв лысину платком, завтракает; а Хогарт зарисовывает все это.
Мы читаем о том, как они ночью вернулись домой, к друзьям, пьяные, по своему обыкновению, выпили несколько чаш доброго пунша и весело распевали хором.
Ни дать, ни взять шумная компания раскутившихся торговцев. Таковы были привычки и развлечения Хогарта, весьма вероятно, характерные для его времени, для людей не слишком утонченных, но честных и веселых. Он заправский лондонец с привычками, пристрастиями и представлением об удовольствиях, как у истого Джона Буля *.
{* Доктор Джонсон сочинил на смерть бедняги Хогарта четыре строчки, которые были равно правдивы и приятны; не знаю, почему предпочтение было отдано четверостишию Гаррика:
Рука застыла посредине
Работы. Пуст его мольберт,
И очи не прочтут отныне
Разгадки душ в загадках лет.
"Среди многих других любезностей, которые мистер Хогарт оказал мне в то время, когда я была еще слишком молода, чтобы должным образом их почувствовать, он очень серьезно старался, чтобы я поближе познакомилась с доктором Джонсоном и, если возможно, приобрела дружбу этого человека, общение с которым, в сравнении с другими людьми, как он выразился, было все равно что картины Тициана в сравнении с Хадсоном. "Но никому не говорите, что я это сказал (продолжал он), потому что, знаете, я воюю со знатоками; поскольку я ненавижу _их_, они воображают, будто я ненавижу _Тициана_ - и пускай!.." Однажды, когда они с моим отцом говорили о докторе Джонсоне, Хогарт сказал: "Этот человек не удовлетворяется одной верой в Библию; но он справедливо решил, думается мне, не верить ничему, _кроме_ Библии. И хотя Джонсон так мудр (добавил он), он больше похож на царя Давида, чем на Соломона, ибо слишком поспешно заключает, _что всякий человек лжив_". Миссис Пьоцци.}
Хогарт умер 26 октября 1764 года. За день до смерти его перевезли из его виллы в Чизике в Лестер-Филдз; Он был очень слаб, но все же удивительно бодр духом. Он только что получил любезное письмо от Фрэнклина. Похоронен он в Чизике.
О жизни Смоллета и о людях, его окружавших, интересные сведения сообщает нам сам автор великолепного "Хамфри Клинкера" в этом своем забавнейшем из романов *.
{*
"Сэру Уоткину Филипсу, баронету, в колледж Иисуса, Оксфорд.
Дорогой Филипс! В прошлом письме я упоминал, что провел вечер в обществе писателей, которые, как мне показалось, снедаемы завистью и боятся друг друга. Мой дядя нисколько не удивился, когда я сказал ему, что разочарован беседой с ними. "Человек может писать очень интересно и поучительно, - сказал он, - но быть необычайно скучным в общении. Я заметил, что те, кто особенно ярко сверкают в узком кругу, среди плеяды гениев занимают второстепенное место. Малый запас мыслей гораздо легче привести в систему и выразить, чем множество в совокупности. Во внешности и манерах хорошего писателя крайне редко бывает что-либо выдающееся, тогда как серенький сочинитель почти всегда выделяется какой-нибудь странностью или причудой. Поэтому, думается мне, общество литературных ремесленников должно быть очень забавным".
Мое любопытство было сильно возбуждено этими словами, и я попросил своего друга Дика Айви помочь мне его удовлетворить, что он и сделал на следующий же день, а именно в прошлое воскресенье. С ч пригласил меня пообедать у С., с которым мы с вами давно знакомы по его книгам. Он живет на окраине города, и каждое воскресенье его дом открыт для несчастных собратьев по перу, которых он угощает мясом, пудингом, картошкой, портвейном, пуншем и неразбавленным бочковым пивом Калверта. Он отвел этот день недели на оказание гостеприимства, потому что некоторые из его гостей не могут прийти в иные дни по причинам, которые нет нужды объяснять. Я был любезно принят в простом, но очень приличном доме, задние окна которого выходят в живописный сад, содержащийся в отменном порядке; и в самом деле, я не заметил никаких внешних признаков, характерных для писателя, ни в доме, ни в самом хозяине, одном из тех немногих сочинителей нашего времени, которые обходятся без покровительства и ни от кого не зависят. Но если в хозяине не было ничего своеобразного, то собравшееся общество щедро возместило этот недостаток.
В два часа дня я очутился за столом среди десяти сотрапезников; и сомневаюсь, что во всем королевстве можно найти еще такое сборище оригиналов. Я не стану говорить об экстравагантности одежды, которая могла быть чисто случайной. Больше всего меня поразили их причуды, первоначально порожденные жеманством, а впоследствии закрепленные привычкой. Один из них обедал в очках, а другой - в широкополой шляпе, надвинутой на самые глаза, хотя (как сказал мне Айви) первый был известен своей орлиной зоркостью, когда пахло приближением судебного исполнителя, а про другого все знали, что он никогда не страдал недостатками зрения или болезнью глаз, разве что пять лет назад ему поставил два синяка под глазами один актер, с которым он поссорился спьяну. У третьего ноги были забинтованы и ходил он на костылях, потому что когда-то, давным-давно, лежал со сломанной ногой, хотя теперь никто с такой ловкостью не умеет прыгать через барьер. Четвертый воспылал такой ненавистью к природе, что непременно хотел сидеть только спиной к окну, выходящему в сад; когда же подали блюдо с цветной капустой, он понюхал ароматические соли, чтобы не упасть в обморок; а ведь этот неженка был сыном крестьянина, родился под плетнем и много лет сломя голову бегал на выпасе взапуски с ослами. Пятый прикидывался рассеянным: когда к нему обращались, он всякий раз отвечал невпопад. Иногда он вдруг вскидывался и изрыгал ужасное ругательство; иногда вдруг начинал хохотать; потом складывал руки и вздыхал, или же шипел, как пятьдесят змей.
Сначала я счел его за сумасшедшего, и так как он сидел рядом со мной, немного струхнул; но тут хозяин дома, заметив мое беспокойство, громко заверил меня, что мне нечего бояться. "Этот джентльмен, - сказал он, пытается играть роль, которая вовсе не в его амплуа; будь у него самые блестящие способности, все равно не в его силах сойти с ума; его ум слишком туп, чтобы можно было разжечь в нем безумие. "Од-д-нако, это н-н-неплохая р-р-реклама, - заметил человек в замусоленном кружевном камзоле, п-п-притворное с-с-сумасшествие с-с-сойдет за н-н-настоящее в д-д-девятнадцати с-с-случаях из д-д-двадцати". - "А притворное заикание - ва остроумие, - отозвался хозяин. - Хотя, бог весть! Это вещи несродные". Шутник сделал было несколько неудачных попыток говорить без фокусов, но потом снова прикинулся заикой, благодаря чему часто вызывал смех собравшихся, ничуть не утруждая своих умственных способностей; и этот недостаток речи, который сначала был притворным, стал настолько привычным, что теперь уж он не мог от него избавиться.
Какой-то то и дело подмигивавший гений, который сидел за столом в желтых перчатках, в свое время, при первом знакомстве, напустился на С., потому что тот выглядел, разговаривал, ел и пил, как все люди, и с тех нор всегда презрительно отзывался о его уме и больше не приходил к нему до тех пор, пока хозяин не доказал причудливость своего нрава. Поэт Уот Уайвил, сделав несколько безуспешных попыток завязать дружбу с С., наконец дал ему понять через третье лицо, что он написал стихотворение в его честь и сатиру на него, и если он станет принимать его у себя, это стихотворение тотчас будет напечатано; если же его дружбу будут упорно отвергать, то он без промедления напечатает сатиру. С. сказал на это, что восхваления Уайвила считает, в сущности, позором для себя и поэтому ответит на них палкой; если же он напечатает сатиру, то заслужит его расположение и может не бояться мести. Уайвил, выбрав первое, решил оскорбить С., напечатав хвалебное стихотворение, за что и получил хорошую взбучку. Тогда он поклялся не трогать обидчика, который, чтобы избежать судебного преследования, соблаговолил пожаловать ему свою милость. Необычное поведение С. в этом случае примирило его с философом в желтых перчатках, который признал, что он не лишен способностей, и с тех пор ценил знакомство с ним.
Желая узнать, в какой области блещут своими талантами люди, сидящие со мной за одним столом, я обратился за разъяснениями к своему словоохотливому другу Дику Айви, который дал мне понять, что большинство из них выполняли или выполняют до сих пор черную работу для более маститых писателей, для которых они переводят, сверяют и компилируют материал, готовя книги, и все они в разное время работали на нашего хозяина, но теперь сами пристроились в различных областях литературы. Не только их способности, но их национальность и выговор были столь различны, что наша беседа напоминала вавилонское смешение языков. Там звучал ирландский говор, шотландский акцент, различные иностранные фразы, произносимые самыми нестройными голосами, потому что все говорили разом, и всякий, кто хотел, чтобы его услышали, должен был стараться перекричать остальных. Надо признать, однако, в их разговорах не было буквоедства; они старательно избегали всяких ученых изысканий и пытались шутить; и эти их попытки не всегда были неудачны; кто-то отпустил забавную шутку и все много смеялись; а если кто-нибудь забывался настолько, что переходил границы приличия, его решительно одергивал хозяин дома, который обладал своего рода патриаршей властью над этим докучливым племенем.
Самый ученый философ в этом обществе, изгнанный из университета за атеизм, весьма преуспел в опровержении метафизических сочинений лорда Болинброка, которые, как говорят, равно искусны и ортодоксальны; но тем временем ему пришлось предстать перед присяжными за публичный скандал, так как в одно из воскресений он богохульствовал в пивной. Шотландец читает лекции об английском произношении и теперь издает их по подписке.
Ирландец пишет статьи на политические темы и известен под прозвищем "Милорд Картофель". Он написал памфлет в защиту одного министра, надеясь, что его усердие будет вознаграждено каким-нибудь доходным местом или пенсией; но, видя, что им пренебрегают, он пустил слух, будто этот памфлет написал сам министр, и напечатал ответ на собственное сочинение. При этом он титуловал автора "милордом" с такой многозначительностью, что публика попалась на удочку и раскупила все издание. Искушенные столичные политиканы заявили, что то и другое блестящие произведения, и посмеивались над тщетными мечтами невежественного обитателя мансарды, так же как и над глубокомысленными рассуждениями видавшего виды государственного деятеля, знакомого со всеми тайнами кабинета. Впоследствии обман был раскрыт и наш ирландский памфлетист не сохранил никаких осколков своей дутой репутации, кроме титула "милорд" и места во главе стола в ирландской харчевне на Шу-лейн.
Напротив меня сидел один пьемонтец, который подарил читателям забавную сатиру, озаглавленную "Весы английской поэзии", произведение, обнаружившее большую скромность и вкус автора и, в особенности, его близкое знакомство с изяществом английского языка.
Мудрец, трудившийся над "агрофобией" или "страхом перед зелеными полями", только что закончил трактат по практическому сельскому хозяйству, хотя в жизни не видел, как растет пшеница, и до такой степени не имел понятия о злаках, что наш хозяин перед всей честной компанией заставил его признать, что поданная ему лепешка из толченой кукурузы - лучший рисовый пудинг, какой он пробовал.
Заика почти завершил свое путешествие по Европе и части Азии, не покидая улиц, прилегающих к тюрьме Королевской скамьи, кроме как на время судебных заседаний, куда его сопровождал помощник шерифа; а бедняга Тим Кропдейл, самый забавный из всей компании, только что справился со своей первой трагедией - постановка которой, как он надеется, принесет ему немалую выгоду и славу. Тим много лет перебивался кое-как сочинением романов, получая по пять фунтов за книгу; но теперь это деловое поприще наводнили авторы женского пола, которые издают книги единственно для того, чтобы проповедовать добродетель, и делают это с такой легкостью, рвением, утонченностью и знанием человеческого сердца, а также с аристократической безмятежностью, что читатель не только зачарован их талантом, но и совершенствуется, проникаясь их высокой нравственностью.
После обеда мы вышли в сад, где, как я заметил, мистер С. быстро переговорил с каждым в отдельности в уединенной аллее, обсаженной орешником, откуда почти все отбыли один за другим без дальнейших церемоний".
Дом Смоллета был на Лоренс-лейн, в Челси; теперь он снесен. - См. "Справочник улиц Лондона", стр. 115.
"Смоллет был очень красив, сразу располагал к себе и, по единодушному свидетельству всех его друзей, доживших до наших дней, общение с ним было необычайно полезным и приятным. Те, кто читал его книги (а кто их не читал?), могут довольно верно представить себе его характер, потому что в каждой из них он показал с той или иной стороны главные черты своей натуры, не скрывая худших из них... Когда его не соблазняли сатирические пристрастия, он был добр, щедр и снисходителен к другим; сам он всегда держался смело, открыто и независимо; не кланялся никаким покровителям, не просил милости, честно и с достоинством зарабатывал себе на жизнь литературным трудом... Он был любящим отцом и нежным мужем; и та теплота, с которой друзья до сих пор ревниво хранят его память, показывает, как высоко они ценили его уважение". - Сэр Вальтер Скотт.}
Я не сомневаюсь, что картина, нарисованная Смоллетом, не менее правдива, чем то, что вышло из-под карандаша близкого ему юмориста Хогарта.
Имеется портрет Тобайаса Смоллета, сделанный собственной его рукой, перед нами мужественный, добрый, честный и вспыльчивый человек, измученный и потрепанный невзгодами, но смелый и полный отваги, не сломленный после долгой борьбы с жестокой судьбой. В голове его теснились десятки всевозможных планов; он был обозревателем, историком, критиком, писал о медицине, сочинял стихи и памфлеты. Он постоянно ввязывался в литературную борьбу, храбро выдерживал и сам наносил удары критическим оружием. Борьба эта в те времена была тяжелой и ожесточенной, а заработки ничтожны. Он был угнетен болезнью, старостью, превратностями судьбы, но дух его оставался непоколебимым, а мужество несломленным; когда битва кончалась, он бывал справедлив к врагу, с которым так яростно сражался, и от души готов был пожать руку, которая наносила ему удары. Он как один из тех младших сыновей в шотландской семье, столь часто упоминаемых в истории, которых сам этот великий шотландский писатель, верный своей нации, так прекрасно изображал. Он был из аристократической *, но небогатой семьи и покинул свою северную родину, чтобы разбогатеть в жизни, обладая мужеством, голодным желудком и острым умом. На его гербе - разбитый молнией дуб, на котором все-таки зеленеют побеги. На его древнем гербовом щите изображены лев и рог; этот щит помят и пробит в сотне битв и стычек **, через которые смелый шотландец отважно его пронес. В нем сразу узнаешь благородного человека, в битвах и стычках, в бедности, в тяжко доставшихся победах и в поражениях. Его романы - это воспоминания о собственных его приключениях; его герои срисованы, как я полагаю, с людей, с которыми он познакомился на своем жизненном пути. Удивительные, надо думать, были у него знакомые; со странными людьми встречался он в колледже в Глазго, в деревенской аптеке, в кают-компании военного корабля, на котором он служил врачом, и в трудной своей жизни на суше, где смелый искатель приключений боролся за место под солнцем. Мне кажется, он почти ничего не выдумывал, но обладал острейшей наблюдательностью и описывал то, что видел, с удивительным увлечением и восхитительным грубоватым юмором. По-моему, дядюшка Баулинг в "Родрике Рэндоме" изображен не хуже самого сквайра Вестерна; а мистер Морган, аптекарь из Уэльса, не менее мил, чем доктор Каюс. Кто из людей, которым посчастливилось познакомиться с ним, кто из читающих романы, любящих Дон Кихота и майора Долгетти, не принесет самую сердечную признательность великолепному лейтенанту Лисмахаго. Я уверен, что с тех самых времен, как возникло прекрасное искусство сочинения романов, ни над одним романом столько не смеялись, сколько над "Хамфри Клинкером". Уинифред Дженкинс и Табита Брамбл будут вызывать у англичан улыбку еще много столетий; их письма и любовные истории - это живой родник сверкающего смеха, неисчерпаемый, как источник Бладуда.
{* Смоллет из Бонхилла, Думбартоншир. Герб: "На лазоревом поле перевязь и лев на задних лапах, алый, держит в лапе серебряное знамя... и охотничий рог, тоже алый. Нашлемник - дуб, алый. Девиз - "Зеленею".
Отец Смоллета, Арчибальд, был четвертым сыном сэра Джеймса Смоллета из Бонхилла, шотландского судьи и члена парламента, одного из членов комиссии по заключению союза с Англией. Арчибальд женился без согласия старика и рано умер, оставив детей на попечение деда. Тобайас, второй сын, родился в 1721 году в старом доме в Далкхерне, в долине Ливена, и всю свою жизнь он любил эту долину и Лох-Ломонд больше всех долин и озер в Европе. Он выучил "азы" в Думбартонской школе, а потом учился в Глазго.
Когда ему было всего восемнадцать лет, дед умер и оставил его без средств (впоследствии, как утверждает сэр Вальтер, Смоллет вывел его в образе старого судьи в "Родрике Рэндоме"). Тобайас, вооруженный трагедией "Цареубийство" - примерно с такой же трагедии начинал незадолго перед тем д-р Джонсон - прибыл в Лондон. "Цареубийство" не имело никакого успеха, хотя сначала эту трагедию взял под свое покровительство лорд Литтлтон ("один из тех ничтожных людей, которых иногда называют великими", - пишет Смоллет); Смоллет в качестве фельдшера отплыл на борту военного корабля и в 1741 году участвовал в Картахенской экспедиции. Он уволился в Вест-Индии и, прожив некоторое время на Ямайке, вернулся в 1746 году в Англию.
Вначале он не имел никакой врачебной практики; напечатал сатиры "Совет" и "Порицание" - без всякого успеха; и (в 1747 г.) женился на "красивой и образованной" мисс Лассель.
В 1748 году он выпустил "Родрика Рэндома", который сразу принес ему успех. Последующие события его жизни можно окинуть взглядом в хронологическом порядке:
1750 г. Уехал в Париж, где написал почти целиком "Перигрина Пикля".
1751 г. Опубликовал "Перигрина Пикля".
1753 г. Опубликовал "Приключения графа Фердинанда Фэтома".
1755 г. Опубликовал перевод "Дон Кихота".
1756 г. Начал издавать "Критическое обозрение".
1758 г. Опубликовал "Историю Англии".
1763-1766 гг. Совершил путешествие по Франции и Италии; опубликовал "Путевые записки".
1769 г. Опубликовал "Приключения Атома".
1770 г. Уехал в Италию; умер в Ливорно 21 окт. 1771 г. на пятьдесят первом году жизни.
** Хорошим образцом старого "бичующего" стиля может служить отрывок об адмирале Ноулзе, из-за которого Смоллет подвергся судебному преследованию и попал в тюрьму. Оправдания адмирала по поводу неудачи Рошфорской экспедиции попали на строгий суд "Критического обозрения".
"Этот человек, - писал наш автор, - адмирал, не знающий стратегии, инженер, не имеющий знаний, офицер без решимости и человек без честности!"
Трехмесячное заключение было местью за эти язвительные строчки.
Но "Обозрение" всегда было для Смоллета вместо "горячей бани". Среди менее серьезных ссор можно упомянуть конфликт с Грейнджером, переводчиком Тибулла. Грейнджер ответил памфлетом, и в следующем номере "Обозрения" мы находим угрозу "отодрать" его как "филина, который вырвался из клетки!".
В его биографии, написанной д-ром Муром, есть одна прелестная история. После опубликования "Дон Кихота" он приехал в Шотландию навестить мать:
"Когда Смоллет приехал, его матери, с согласия миссис Телфер (ее дочери) сказали, что это один близкий друг ее сына из Вест-Индии. Чтобы естественней разыграть эту роль, он старался хранить на лице серьезное, почти хмурое выражение; но когда глаза матери устремились на его лицо, он не мог сдержать улыбку; она тотчас вскочила с кресла и, заключив его в объятия, воскликнула: "Ах, сыночек мой! Сыночек! Наконец-то я тебя вижу!"
Позже она сказала ему, что если бы он сохранил суровый вид и продолжал хмуриться, она не сразу узнала бы его, "но твоя всегдашняя плутовская улыбка, - добавила она, - сразу тебя выдала".