Страница:
А в "Четвертом письме суконщика" мы снова читаем: "В короткой статье, напечатанной в Бристоле и перепечатанной здесь, сообщается, что, как сказал мистер Вуд, "его удивляет наглость и бесстыдство ирландцев, которые отказываются от его денег". А между тем от них отказываются чистокровные англичане, живущие в Ирландии, хотя, само собой разумеется, если спросить ирландцев, они скажут то же самое". - Скотт, "Свифт", т. VI, стр. 453,
В добродушной сатирической заметке "О варварских названиях в Ирландии" он идет еще дальше и (обругав, по своему обыкновению, шотландский выговор, а равно и обороты речи) переходит к "ирландскому акценту" и, говоря о "порицании", которое вызывает этот выговор, заявляет:
"И что еще хуже, всем отлично известно, что последствия такого отношения касаются тех из вас, кому ни в коей мере не могут быть сделаны подобные упреки, кто лишь имел несчастье родиться в Ирландии, но в английской семье, и получил образование главным образом в этом королевстве". - Скотт, "Свифт", том VII, стр. 149.
Но, право же, если придавать хоть какое-то значение национальности, мы должны считать англичанином человека, чей отец происходил из древнего йоркширского, а мать - из древнего лестерширского рода!
** Его манера разговаривать во многом походила на стиль его сочинений, сжатый, четкий и энергичный. Однажды, когда он был на приеме у шерифа и тот, среди прочих тостов, провозгласил: "Господин настоятель, выпьем за ирландскую торговлю", - он быстро ответил: "Сэр, я не пью за покойников!"
В его присутствии один дерзкий молодой человек, который гордился тем, что говорил дерзости... воскликнул: "Да будет вам известно, господин настоятель, что я возвысился своим остроумием!" - "Вот как, - сказал Свифт. - Послушайте же моего совета, снизьтесь!"
В другой раз, увидев, как одна дама длинным шлейфом (какие были тогда в моде) смахнула хрупкую скрипку и разбила ее, Свифт воскликнул:
"Mantua, vae miserae nimium vicina Cremonae!" {"Мантуя, увы, слишком близкая соседка несчастной Кремоны"! (лат.).}. - Д-р Делана, "Замечания по поводу "Заметок и т. д. о Свифте лорда Оррери", Лондон, 1754.}
И вот Свифт, посвященный в тайны политики, прекрасно знающий деловые отношения и светскую жизнь, не чуждый также литературе, которой не мог заниматься всерьез, когда с безрассудным упорством пытался выдвинуться в Дублине, вошел в дом сэра Уильяма Темпла. Впоследствии он любила рассказывать, какое множество книг он там прочитал и как король Вильгельм научил его резать спаржу на голландский манер. Великий и одинокий Свифт провел десять лет ученичества в Шине и Мур-Парке, получая двести фунтов жалования и обедая со слугами, - он носил сутану, которая была не лучше ливреи, и гордый, как Люцифер, преклонял колена, дабы вымолить какую-нибудь милость у миледи, или выполнял поручение господина, у которого состоял на посылках *. Именно здесь, когда он писал, сидя за столом Темпла, или сопровождал своего покровителя во время прогулок, он увидел людей, вершивших судьбы общества, услышал их разговор, сравнил себя с ними, молча поглядывая из своего угла, прикинул, много ли у них мудрости и остроумия, вертел их так и сяк, испытывал и оценивал. Ах, какие пошлости ему, должно быть, приходилось выслушивать! Какие плоские шутки! Какие напыщенные банальности! Какими ничтожными казались, вероятно, эти люди в огромных париках смуглому, нескладному, молчаливому секретарю из Ирландии. Не знаю, приходила ли когда-нибудь Темплу в голову мысль, что, в сущности, этот ирландец - его хозяин. Полагаю, что столь печальный вывод не возник под его божественным париком, иначе Темпл не стал бы терпеть Свифта у себя в доме. Свифт, чувствуя, что ему все опротивело, поднимал бунт и уходил со службы, но потом покорялся и возвращался снова; так продолжалось десять лет, - он набирался знаний, скрывая презрение и терпел, втайне злобствуя на судьбу.
{* "Помнишь, как я страдал, когда сэр Уильям Темпл бывал холоден или в дурном расположении духа дня три или четыре подряд, и я терялся в догадках, перебирая десятки причин? Клянусь, с тех пор я стал более дерзким; он испортил хорошего и благородного человека". - "Дневник для Стеллы".}
Манеры Темпла - это воплощение изощренного и естественного хорошего тона. Если он и не вникает в суть дела достаточно глубоко, то все же выказывает осведомленность, подобающую джентльмену; если он порой щеголяет латынью, то ведь это было принято в его время, подобно тому, как было принято благородному человеку напяливать на голову парик, а на руки кружевные манжеты. Если он носит букли и туфли с квадратными носами, то ходит в них с непревзойденным изяществом, и вы никогда не услышите, как они скрипят, не увидите, как они наступят на шлейф какой-нибудь леди или на ногу сопернику в толпе придворных. А когда там становится слишком жарко и шумно, он вежливо удаляется. Он уезжает к себе в Шин или в Мур-Парк, предоставив королевской партии и партии принца Оранского бороться меж собой и решить дело. Он чтит монарха (и, пожалуй, ни один человек на свете не выражал свои верноподданнические чувства столь изящным поклоном); он в восторге от принца Оранского, но есть человек, чье спокойствие и удобства для него важнее всех принцев на свете, и этот достойнейший член общества - не кто иной, как Gulielmus Temple, baronettus {Уильям Темпл, баронет (лат.).}. Вот он в своем тихом убежище; мы видим его то в креслах, когда он предается своим занятиям, то у грядок тюльпанов *, вот он обрезает абрикосовые деревья или правит свои сочинения - он уже не государственный деятель, не посол, а философ, эпикуреец, блестящий аристократ и придворный равно в Шине и в Сент-Джеймсе; здесь вместо королей и красивых дам он преклоняется перед его величеством Цицероном, или проходит в менуэте с музой эпической поэзии, или же любезничает у южной стены с розовощекой дриадой.
{* "...эпикурейцы выразились точней и удачней, когда провозгласили, что счастье человека в невозмутимости "то души и праздности тела; ибо в то время как мы располагаем обоими этими условиями, я сомневаюсь, что то и другое должно участвовать в нашем восприятии добра и зла. Подобно тому, как люди, говорящие на нескольких языках, выражают одно и то же разными словами, так в различные эпохи, в различных странах с различными законами и религиями разные слова означали одно и то же: то, что стоики называют бесстрастием или рассеянием, скептики - невозмутимостью, молинисты - квиетизмом, простые люди - спокойной совестью, как мне кажется, означает лишь величие. Но этой причине Эпикур всю жизнь провел в своем саду: там он занимался науками, там трудился, там проповедовал свою философию; и в самом деле, никакой иной приют, пожалуй, не способствует столь много невозмутимости души и праздности тела, которые он считал главной своей целью. Дивный воздух, чудесные ароматы, зелень листвы, свежесть и легкость пищи, трудовые упражнения или прогулки, но главное, освобождение от забот и треволнений в равной мере благоприятствовали и способствовали размышлениям и здоровью, приятности чувств и воображения, и тем самым спокойствию и легкости тела и души... Люди много спорили о том, где был рай, но так ни до чего и не договорились; пожалуй, легче представить себе, какого рода место подразумевается под этим словом. Слово "рай" персидское, так как Ксенофонт и другие греческие авторы называют им то, что часто употребляли и любили государи этих восточных стран. Страбон, описывая Иерихон, говорит:
"Ibi est palmetum, cui immixtae sunt etiam aliae stirpes hortenses, locus ferax palmis abundans, spatio stadiorum centum totus irriguus, ibi est Regis Balsami paradisus" {Там есть пальмовая роща, в которой попадаются некоторые другие садовые деревья, место плодородное, изобилующее пальмами, длиной в сто Стадиев и обильно орошаемое, там находится сад царя Бальзама (лат.).}. - "Эссе о садах Эпикура".
В этом же знаменитом эссе Темпл пишет об одном друге, чьим поведением и благоразумием он восхищается в характерной для него форме.
"...я считаю весьма благоразумным, что один мой друг в Стаффордшире, который очень любит свой сад, выращивает в нем великолепные сливы и, хотя почва там хорошая, не претендует на большее; в этом (обнеся деревья с юга стеной) он весьма преуспел, чего никогда не достиг бы, имея дело с персиками и виноградом; _а хорошая слива, без всякого сомнения, лучше плохого персика_".}
Темпл, видимо, требовал и получал от своих домочадцев обильную дань преклонения, все вокруг льстили ему, лебезили перед ним и холили его так же старательно, как растения, которые он любил. В 1693 году, когда он заболел, его недомогание повергло в ужас весь дом; нежная Доротея, его жена, лучшая подруга лучшего из мужчин:
Великая душою Доротея
Узрела грозный перст судьбы, робея.
Что касается Доринды, его сестры:
Кто грусть изображать в искусстве станет
Пусть на Доринду плачущую глянет.
Утратит радость каждый, кто на миг
Узрит ее пронзенный скорбью лик,
Лакеи плачут и рыдают слуги
О ней, животворившей все в округе.
Вам не кажется, что в строке, где скорбь одолевает лакеев, содержится прекрасный образ? Ее сочинил один из лакеев, которому не по нутру была и ливрея Темпла и жалование в двести фунтов. Как легко представить себе нескладного молодого служителя с потупленными глазами, который, держа в руке книги и бумаги, следует по пятам за его честью во время прогулки по саду или выслушивает распоряжения его чести, стоя у глубокого кресла, в котором сэр Уильям сидит, страдая подагрой, и ноги его все в волдырях от прижиганий. Когда у сэра Уильяма приступ подагры или он не в духе, плохо приходится слугам за обедом; * впоследствии его секретарь из Ирландии сам об этом поведал: как, должно быть, сэр Уильям, выходя к столу, ворчал, мучил и терзал домашних своими насмешками и презрением! Представьте себе только, что говорил дворецкий о гордости всяких ирландских грамотеев - а ведь этого, по правде сказать, не слишком высоко ставили даже в ирландском колледже, где он учился, - и какое презрение должен был испытывать камердинер его превосходительства к священнику Тигу из Дублина! (Камердинеры и духовники всегда воевали меж собой. Трудно сказать, кто из них, по мнению Свифта, более заслуживал презрения.) И каковы, вероятно, были горе и ужас маленькой дочери экономки с черными завитушками волос и милым, улыбчивым лириком, когда секретарь, учивший ее грамоте, человек, которого она любила и почитала больше всех на свете, - больше матери, больше нежной Доротеи, больше рослого сэра Уильяма в тупоносых туфлях и парике, - когда сам мистер Свифт выходил от своего хозяина с яростью в душе и не мог найти доброго словечка даже для маленькой Эстер Джонсон?
{* Размышления Свифта о повешенье ("Наставления слугам")
"Последнее дело для тебя - это состариться на лакейской службе, поэтому, когда ты увидишь, что годы идут, а у тебя нет надежды ни на место при дворе, ни на чин в армии, ни на продвижение в управители, ни на должность сборщика налогов (этих двух последних мест ты не можешь получить, не зная грамоты), ни на то, что тебе удастся сбежать с племянницей или дочкой хозяина, тогда я решительно советую: иди грабителем на большую дорогу - это единственная почетная должность, остающаяся тебе; там ты встретишь многих старых приятелей, проживешь жизнь короткую, но веселую, и расстанешься с ней молодец-молодцом. Относительно последнего я тоже дам тебе кое-какие наставления.
Эти окончательные мои советы относятся к тому, как вести себя, когда тебя будут вешать: за то ли, что ты ограбил своего хозяина, или за кражу со взломом, или за разбой на большой дороге, или за то, что ты в пьяной драке убил первого попавшегося человека, но весьма вероятно, что тебе выпадет такая судьба, а все благодаря одному из следующих трех качеств: любви к хорошей компании, широте душевной и слишком горячему нраву. Твое достойное поведение в этом случае - дело чести всего вашего братства; содеянное отрицай с самыми торжественными клятвами; сотня твоих собратьев, если только их допустят, явятся в суд и по первому требованию охотно дадут о тебе свой отзыв. Пусть ничто не принудит тебя сознаться, разве что пообещают тебе прощенье, если ты выдашь своих сообщников; но, я полагаю, все это будет понапрасну; если тебе удастся ускользнуть в этот раз, то когда-нибудь тебя все-таки постигнет та же участь. Лучший сочинитель Ньюгетской тюрьмы пусть напишет твою прощальную речь, какая-нибудь из добрых приятельниц снабдит тебя рубашкой голландского полотна и белым колпаком, перевязанным малиновой или черной лентой; бодро попрощайся со всеми твоими ньюгетскими друзьями; храбро входи в повозку; стань на колени; возведи очи горе, возьми в руки любую книгу (ведь ты все равно не умеешь прочесть ни слова); отрицай содеянное у самой виселицы, поцелуй и прости палача - ив добрый путь! Тебя пышно похоронят за счет твоего братства; прозектор не коснется твоих членов; и слава твоя не померкнет, пока не сменит тебя столь же достойный преемник...".}
Пожалуй, для секретаря из Ирландии снисходительность его светлости была еще мучительней его неудовольствия. Сэр Уильям то и дело приводил латинские фразы и цитаты из древних классиков по поводу своего сада, своих голландских статуй и plates-bandes {Грядок (франц.).}, говорил об Эпикуре и Диогене Лаэртском, о Юлии Цезаре, Семирамиде, саде Гесперид, Меценате, об описании Иерихона у Страбона и ассирийских царях. По поводу бобов он цитировал наставления Пифагора воздерживаться от употребления оных и говорил, что это, возможно, означало, что умным людям следует воздерживаться от политики. Это _он_ - невозмутимый эпикуреец; _он_ - последователь Пифаторовой философии; _он_ умный человек - вот что подразумевалось под его речами. Разве Свифт с этим не согласен? Нетрудно представить себе, как потупленные глаза на миг поднимаются и в них вспыхивает презрительный огонек. Глаза у Свифта были голубые, как небо; Поп великодушно сказал (все, что Поп говорил и думал о своем друге, было великодушным и благородным): "Глаза у него голубые, как небо, и в них светится очаровательное лукавство". И был некто в этом доме, в этом пышном, величественном, гостеприимном Мур-Парке, только в них и видевший небо.
Но приятные и возвышенные разговоры Темпла пришлись Свифту не по нраву. Он был сыт по горло бесчисленными кумирами из Шина; сидя на садовой скамейке, которую он сам устроил для себя в Мур-Парке и жадно поглощая все книги, какие мог достать, он начал страдать головокружением и глухотой, которые терзали и мучили его всю жизнь. Он не мог выносить ни этого дома, ни своего зависимого положения. Даже выражая льстивое сострадание в стихотворении, из которого мы привели несколько насмешливо-печальных строк, он как бы выбегает из траурного шествия с безумным воплем, проклиная свою участь, предчувствуя безумие, покинутый судьбой и даже надеждой,
Я не знаю ничего печальней его письма к Темплу, в котором этот бедняга, вырвавшись из рабства, снова, пресмыкаясь, возвращается к своей клетке и старается мольбами отвратить гнев хозяина. Он просит об аттестации для получения духовного сана. "От меня требуют подробных сведений о моей нравственности и уровне знаний, а также о причинах, по которым я покинул дом Вашей чести - а именно, их интересует, не было ли последнее следствием какого-либо моего дурного поступка. Во всем этом я целиком полагаюсь на милость Вашей чести, хотя в нравственном отношении, как мне кажется, я не могу упрекнуть себя ни в чем, кроме простых человеческих _слабостей_. Более я ни о чем не смею просить Вашу честь, пребывая в обстоятельствах, не достойных Вашего внимания: мне остается лишь желать (кроме здоровья и благополучия Вашей чести и Вашему семейству), чтобы небо когда-либо дало мне возможность с благодарностью припасть к Вашим стопам. Прошу Вас засвидетельствовать мое глубочайшее почтение и уважение миледи, Вашей супруге, и Вашей сестре". Можно ли пасть ниже? Может ли раб склониться смиренней? *
{* "Он продолжал жить в доме сэра Уильяма Темпла до самой смерти этого великого человека". - "Истории из жизни семейства Свифтов", написанные Настоятелем.
"Богу было угодно призвать этого великого и добродетельного человека к себе". - "Предисловие к сочинениям Темпла".
И на людях он всегда говорил о сэре Уильяме в том же тоне. Но читатель лучше поймет, как остро он помнил унижения, которым подвергся в его доме, если мы приведем отрывки из "Дневника для Стеллы".
"Да днях я зашел к министру узнать, какой дьявол обуял его в воскресенье: я дал ему достойную отповедь; сказал, что, как я заметил, он позволил себе слишком много, что причина этого меня не интересует, но пускай держит себя в руках, и предупредил его об одном - никогда не принимать меня с холодностью; потому что я не позволю обращаться с собой как с мальчишкой; я уже более чем достаточно претерпел такого обращения в своей жизни" _(имеется в виду сэр Уильям Темпл)_. - "Дневник для Стеллы".
"Я вспоминаю, как мы преклонялись перед сэром Уильямом Темплом, потому что он в пятьдесят лет стал министром; и вот эту должность занимает молодой человек, которому едва за тридцать". Там же.
"Министр держится со мной непринужденно, как некогда Аддисон. Я часто вспоминаю, как носился сэр Уильям Темпл со своим министерским портфелем". Там же.
"У лорда-казначея был ужасный приступ ревматизма, но сейчас он вполне оправился. Сегодня вечером я играл с ним и с его домашними в очко. Для начала он проиграл каждому из нас по двенадцать пенсов; при этом мне вспомнился сэр Уильям Темпл".Там же.
"Кажется, сегодня мимо меня проехал в своей карете Джек Темпл _(племянник сэра Уильяма)_ с женой; но я не обратил на них никакого внимания, - как хорошо, что я навсегда избавился от этого семейства". Письмо Свифта к Стелле, сент. 1710 г.}
А спустя двадцать лет епископ Кеннет писал об этом же человеке: "Когда доктор Свифт вошел в кофейню, с ним раскланялись все, кроме меня. Когда же я явился в приемную залу (при дворе), чтобы подождать начала молебна, доктор Свифт был там в центре всеобщего внимания. Он упрашивал графа Эрренского замолвить словечко перед своим братом, герцогом Ормондским, за некоего священника, которому нужно место. Он обещал мистеру Торолду договориться с лордом-казначеем, чтобы ему выплачивалось жалованье в двести фунтов годовых как священнику англиканской церкви в Роттердаме. Он отсоветовал Ф. Гвинну, эсквайру, входить к королеве с красной сумкой и заявил во всеуслышанье, что имеет кое-что передать ему от лорда-казначея. Он вынул золотые часы и, справившись, сколько времени, посетовал, что уже очень поздно. Какой-то человек сказал, что он слишком торопится. "Что же делать, - сказал доктор, если придворные подарили мне часы, которые плохо ходят?" Потом он стал внушать молодому аристократу, что лучший поэт Англии - это мистер Поп (папист), который начал переводить Гомера на английский язык, и все должны подписаться на это издание. "Потому что Поп, - заявил он, - не начнет печатать свой перевод, пока я не соберу для него тысячу гиней" *. Лорд-казначей, выйдя от королевы, на ходу кивнул Свифту, чтобы тот следовал за ним, - оба ушли перед самым молебном". В словах епископа "перед самым молебном" чувствуется некоторая злоба.
{* "Надо признать, - пишет д-р Джонсон, - что одно время Свифт определял политические взгляды всей Англии".
Разговор о памфлетах настоятеля вызвал у доктора одну из самых живых реплик. "Один человек расхваливал его "Поведение союзников". Джонсон: "Сэр, его "Поведение союзников" свидетельствует о весьма низких способностях... Право, сэр, даже Том Дэвис мог бы написать это "Поведение союзников"! "Жизнь Джонсона".}
Этот портрет великого настоятеля представляется нам правдивым, он суров, хотя его и нельзя назвать совершенно отталкивающим. Среди всех интриг и тщеславных устремлений Свифт делал добро, причем иногда помогал достойным людям. Его дневники и тысяча устных рассказов о нем свидетельствуют о его добрых делах и грубых манерах. Он всегда готов был протянуть руку помощи честному человеку, он был не расточителен, но и не скуп. Хотели бы вы иметь такого благодетеля, очутившись в нужде? Я предпочел бы получить картофелину и услышать доброе слово от Гольдсмита, нежели быть обязанным настоятелю за гинею и обед *. Он оскорблял человека, делая ему одолжение, доводил женщин до слез, ставил гостей в дурацкое положение, изводил своих несчастных друзей и бросал пожертвования в лицо беднякам. Нет, настоятель не был ирландцем ирландцы всегда помогали людям с добрым словом на устах и с открытым сердцем.
{* "Когда он видел кого-либо впервые, то имел обыкновение испытывать характер и склонности новых знакомых каким-нибудь коротким вопросом в нарочито грубой форме. Если это воспринималось с кротостью и Свифт получал беззлобный ответ, он потом заглаживал грубость утонченной любезностью. Но если он замечал признаки возмущения, задетой гордости, тщеславия или самомнения, то прекращал всякое общение с этими людьми. Это подтверждает случай, про который рассказала миссис Пилкингтон. После ужина настоятель, выпив вина, слил остатки из бутылки в стакан и, видя, что они мутные, протянул стакан мистеру Пилкингтону и предложил выпить. "Знаете ли, - сказал он, - дрянное вино за меня всегда допивает какой-нибудь бедный священник". Мистер Пилкингтон поблагодарил его в том же тоне и сказал, что "не видит тут разницы, но в любом случае рад принять этот стакан". "В таком случае, сказал настоятель, - не надо, я выпью его сам. Вы, черт возьми, умней ничтожного священника, которого я несколько дней назад пригласил к обеду; когда я обратился к нему с этими же словами, он заявил, что не понимает такого обхождения, и ушел, не пообедав. По этому признаку я определил, что он чурбан, и сказал человеку, который рекомендовал его мне, что не желаю иметь с ним дела". - Шеридан, "Биография Свифта".}
Рассказывают, будто это делает Свифту честь, что настоятель собора св. Патрика каждое утро служил домашние молебны, но держал это в такой тайне, что даже гости, жившие под его кровом, не подозревали об этом ритуале. Право, духовному лицу не было никакой нужды тайно собирать свое семейство в подземной часовне, словно он боялся обвинения в язычестве. И, на мой взгляд, мнение света было справедливым, - и епископы, входившие в совет королевы Анны, убеждая ее не возводить автора "Сказки о бочке" в епископский: сан, советовали ей как нельзя лучше. Автор измышлений и примеров, содержащихся в этой безумной книге, не мог не знать, таковы будут последствия того, что он утверждал. Веселый собутыльник Попа и Болинброка, который избрал их друзьями на всю жизнь и почтил своим доверием и привязанностью, должно быть, выслушал немало доводов и не раз вел за рюмкой портвейна у Попа или бокалом бургундского у Сент-Джона беседы, которые невозможно было бы повторить за столом ни у кого другого.
Одним из самых веских подтверждений неискренности Свифтовой веры в бога был его совет бедняге Джону Гэю принять сан священника и добиваться места судьи. Гэю, автору "Оперы нищих", Гэю, одному из самых неукротимых талантов, Джонатан Свифт посоветовал принять духовный сан, надеть облачение с белым воротником, а также копить деньги и отдать имевшуюся у него тысячу фунтов под проценты *. Королева, епископы и светские люди были правы, когда не поверили в религиозность этого человека.
{* "От архиепископа Кэшеллского
Кэшелл, 31 мая 1735 г.
Высокочтимый сэр!
В последнее время я потерпел столько неудач, что решил прекратить борьбу, особенно в тех случаях, когда у меня мало надежды взять верх; я поскольку я имею некоторые основания надеяться, что прошлое будет забыто, признаюсь, я всячески старался в последнее время представить в самом розовом свете дела весьма печальные. Мои друзья справедливо рассуждают о моей праздности, но поистине до сих пор она скорее проистекала от спешки и замешательства, возникавших из-за тысячи несчастных и непредвиденных случайностей, а не была просто леностью. Сейчас на мне висит только одно неприятное дело, от которого я с помощью председателя адвокатской коллегии надеюсь вскоре избавиться; и тогда, вот увидите, я стану настоящим ирландским епископом. Сэр Джеймс Уэйр составил весьма полезное описание достопамятных деяний моих предшественников. Он сообщает, что они родились в таких-то и таких-то городах Англии или Ирландии; были посвящены в сан в таком-то году; и, если их не перевели куда-нибудь, похоронены в соборе, в северном либо в южном пределе. Из этого я заключаю, что хорошему епископу нужно только есть, пить, толстеть, богатеть и в конце концов опочить в мире; каковому похвальному примеру я и намерен следовать до конца своих дней; ибо, признаться, за последние четыре-пять лет я так часто сталкивался с предательством, низостью и неблагодарностью, что не могу поверить, чтобы кто-нибудь был призван делать добро столь порочному поколению.
Я искренне озабочен состоянием Вашего здоровья, которое, судя по тому, что Вы пишете, сильно пошатнулось. Без сомнения, поездка на юг будет лучшим средством, какое может укрепить Ваш организм; и я не знаю дороги более подходящей для этого, чем дорога из Дублина сюда, за исключением лишь одного ее куска. До Килкенни станции и хорошие гостиницы есть каждые десять или двенадцать миль. От Килкенни сюда целых двадцать миль, дорога плохая и гостиниц вообще никаких; но я нашел для Вас прекрасный выход из положения, У подножия довольно высокой горы, как раз на полпути сюда, живет в чистеньком домике, крытом тростником, священник, которого отнюдь нельзя назвать бедным; жена его слывет добрейшей и милейшей женщиной. У нее самые, жирные цыплята и самый лучший, эль в округе. Кроме того, у священника есть погребок, ключ от которого он хранит при себе, а там у него, всегда найдется вдоволь превосходного вина, в хорошо закупоренных бутылках, и он обтирает их и вытаскивает пробки лучше, думается мне, чем самый заправский пьянчуга. Там я намерен, встретить Вас с каретой; если Вы устанете, то сможете заночевать в этом домике; если же нет, мы тронемся в путь, после обеда, часа в четыре, и к девяти будем в Кэшелле; мы поедем через поля и по проселкам, которые укажет нам священник, избегая каменистых и тряских дорог, которые ведут оттуда сюда и действительно, из рук вон плохи. Надеюсь, Вы соблаговолите сообщить мне по почте накануне выезда или за два дня, когда Вы будете в Килкенни, чтобы я успел все для Вас приготовить. Возможно, приедет Коуп, если лично Вы его попросите; ради меня он не сделает ничего; Поэтому; полагаясь на Ваше положительное обещание, я не стану более ничего добавлять к доводам, которые могли бы убедить Вас, и остаюсь Вашим искренним и покорнейшим слугой
В добродушной сатирической заметке "О варварских названиях в Ирландии" он идет еще дальше и (обругав, по своему обыкновению, шотландский выговор, а равно и обороты речи) переходит к "ирландскому акценту" и, говоря о "порицании", которое вызывает этот выговор, заявляет:
"И что еще хуже, всем отлично известно, что последствия такого отношения касаются тех из вас, кому ни в коей мере не могут быть сделаны подобные упреки, кто лишь имел несчастье родиться в Ирландии, но в английской семье, и получил образование главным образом в этом королевстве". - Скотт, "Свифт", том VII, стр. 149.
Но, право же, если придавать хоть какое-то значение национальности, мы должны считать англичанином человека, чей отец происходил из древнего йоркширского, а мать - из древнего лестерширского рода!
** Его манера разговаривать во многом походила на стиль его сочинений, сжатый, четкий и энергичный. Однажды, когда он был на приеме у шерифа и тот, среди прочих тостов, провозгласил: "Господин настоятель, выпьем за ирландскую торговлю", - он быстро ответил: "Сэр, я не пью за покойников!"
В его присутствии один дерзкий молодой человек, который гордился тем, что говорил дерзости... воскликнул: "Да будет вам известно, господин настоятель, что я возвысился своим остроумием!" - "Вот как, - сказал Свифт. - Послушайте же моего совета, снизьтесь!"
В другой раз, увидев, как одна дама длинным шлейфом (какие были тогда в моде) смахнула хрупкую скрипку и разбила ее, Свифт воскликнул:
"Mantua, vae miserae nimium vicina Cremonae!" {"Мантуя, увы, слишком близкая соседка несчастной Кремоны"! (лат.).}. - Д-р Делана, "Замечания по поводу "Заметок и т. д. о Свифте лорда Оррери", Лондон, 1754.}
И вот Свифт, посвященный в тайны политики, прекрасно знающий деловые отношения и светскую жизнь, не чуждый также литературе, которой не мог заниматься всерьез, когда с безрассудным упорством пытался выдвинуться в Дублине, вошел в дом сэра Уильяма Темпла. Впоследствии он любила рассказывать, какое множество книг он там прочитал и как король Вильгельм научил его резать спаржу на голландский манер. Великий и одинокий Свифт провел десять лет ученичества в Шине и Мур-Парке, получая двести фунтов жалования и обедая со слугами, - он носил сутану, которая была не лучше ливреи, и гордый, как Люцифер, преклонял колена, дабы вымолить какую-нибудь милость у миледи, или выполнял поручение господина, у которого состоял на посылках *. Именно здесь, когда он писал, сидя за столом Темпла, или сопровождал своего покровителя во время прогулок, он увидел людей, вершивших судьбы общества, услышал их разговор, сравнил себя с ними, молча поглядывая из своего угла, прикинул, много ли у них мудрости и остроумия, вертел их так и сяк, испытывал и оценивал. Ах, какие пошлости ему, должно быть, приходилось выслушивать! Какие плоские шутки! Какие напыщенные банальности! Какими ничтожными казались, вероятно, эти люди в огромных париках смуглому, нескладному, молчаливому секретарю из Ирландии. Не знаю, приходила ли когда-нибудь Темплу в голову мысль, что, в сущности, этот ирландец - его хозяин. Полагаю, что столь печальный вывод не возник под его божественным париком, иначе Темпл не стал бы терпеть Свифта у себя в доме. Свифт, чувствуя, что ему все опротивело, поднимал бунт и уходил со службы, но потом покорялся и возвращался снова; так продолжалось десять лет, - он набирался знаний, скрывая презрение и терпел, втайне злобствуя на судьбу.
{* "Помнишь, как я страдал, когда сэр Уильям Темпл бывал холоден или в дурном расположении духа дня три или четыре подряд, и я терялся в догадках, перебирая десятки причин? Клянусь, с тех пор я стал более дерзким; он испортил хорошего и благородного человека". - "Дневник для Стеллы".}
Манеры Темпла - это воплощение изощренного и естественного хорошего тона. Если он и не вникает в суть дела достаточно глубоко, то все же выказывает осведомленность, подобающую джентльмену; если он порой щеголяет латынью, то ведь это было принято в его время, подобно тому, как было принято благородному человеку напяливать на голову парик, а на руки кружевные манжеты. Если он носит букли и туфли с квадратными носами, то ходит в них с непревзойденным изяществом, и вы никогда не услышите, как они скрипят, не увидите, как они наступят на шлейф какой-нибудь леди или на ногу сопернику в толпе придворных. А когда там становится слишком жарко и шумно, он вежливо удаляется. Он уезжает к себе в Шин или в Мур-Парк, предоставив королевской партии и партии принца Оранского бороться меж собой и решить дело. Он чтит монарха (и, пожалуй, ни один человек на свете не выражал свои верноподданнические чувства столь изящным поклоном); он в восторге от принца Оранского, но есть человек, чье спокойствие и удобства для него важнее всех принцев на свете, и этот достойнейший член общества - не кто иной, как Gulielmus Temple, baronettus {Уильям Темпл, баронет (лат.).}. Вот он в своем тихом убежище; мы видим его то в креслах, когда он предается своим занятиям, то у грядок тюльпанов *, вот он обрезает абрикосовые деревья или правит свои сочинения - он уже не государственный деятель, не посол, а философ, эпикуреец, блестящий аристократ и придворный равно в Шине и в Сент-Джеймсе; здесь вместо королей и красивых дам он преклоняется перед его величеством Цицероном, или проходит в менуэте с музой эпической поэзии, или же любезничает у южной стены с розовощекой дриадой.
{* "...эпикурейцы выразились точней и удачней, когда провозгласили, что счастье человека в невозмутимости "то души и праздности тела; ибо в то время как мы располагаем обоими этими условиями, я сомневаюсь, что то и другое должно участвовать в нашем восприятии добра и зла. Подобно тому, как люди, говорящие на нескольких языках, выражают одно и то же разными словами, так в различные эпохи, в различных странах с различными законами и религиями разные слова означали одно и то же: то, что стоики называют бесстрастием или рассеянием, скептики - невозмутимостью, молинисты - квиетизмом, простые люди - спокойной совестью, как мне кажется, означает лишь величие. Но этой причине Эпикур всю жизнь провел в своем саду: там он занимался науками, там трудился, там проповедовал свою философию; и в самом деле, никакой иной приют, пожалуй, не способствует столь много невозмутимости души и праздности тела, которые он считал главной своей целью. Дивный воздух, чудесные ароматы, зелень листвы, свежесть и легкость пищи, трудовые упражнения или прогулки, но главное, освобождение от забот и треволнений в равной мере благоприятствовали и способствовали размышлениям и здоровью, приятности чувств и воображения, и тем самым спокойствию и легкости тела и души... Люди много спорили о том, где был рай, но так ни до чего и не договорились; пожалуй, легче представить себе, какого рода место подразумевается под этим словом. Слово "рай" персидское, так как Ксенофонт и другие греческие авторы называют им то, что часто употребляли и любили государи этих восточных стран. Страбон, описывая Иерихон, говорит:
"Ibi est palmetum, cui immixtae sunt etiam aliae stirpes hortenses, locus ferax palmis abundans, spatio stadiorum centum totus irriguus, ibi est Regis Balsami paradisus" {Там есть пальмовая роща, в которой попадаются некоторые другие садовые деревья, место плодородное, изобилующее пальмами, длиной в сто Стадиев и обильно орошаемое, там находится сад царя Бальзама (лат.).}. - "Эссе о садах Эпикура".
В этом же знаменитом эссе Темпл пишет об одном друге, чьим поведением и благоразумием он восхищается в характерной для него форме.
"...я считаю весьма благоразумным, что один мой друг в Стаффордшире, который очень любит свой сад, выращивает в нем великолепные сливы и, хотя почва там хорошая, не претендует на большее; в этом (обнеся деревья с юга стеной) он весьма преуспел, чего никогда не достиг бы, имея дело с персиками и виноградом; _а хорошая слива, без всякого сомнения, лучше плохого персика_".}
Темпл, видимо, требовал и получал от своих домочадцев обильную дань преклонения, все вокруг льстили ему, лебезили перед ним и холили его так же старательно, как растения, которые он любил. В 1693 году, когда он заболел, его недомогание повергло в ужас весь дом; нежная Доротея, его жена, лучшая подруга лучшего из мужчин:
Великая душою Доротея
Узрела грозный перст судьбы, робея.
Что касается Доринды, его сестры:
Кто грусть изображать в искусстве станет
Пусть на Доринду плачущую глянет.
Утратит радость каждый, кто на миг
Узрит ее пронзенный скорбью лик,
Лакеи плачут и рыдают слуги
О ней, животворившей все в округе.
Вам не кажется, что в строке, где скорбь одолевает лакеев, содержится прекрасный образ? Ее сочинил один из лакеев, которому не по нутру была и ливрея Темпла и жалование в двести фунтов. Как легко представить себе нескладного молодого служителя с потупленными глазами, который, держа в руке книги и бумаги, следует по пятам за его честью во время прогулки по саду или выслушивает распоряжения его чести, стоя у глубокого кресла, в котором сэр Уильям сидит, страдая подагрой, и ноги его все в волдырях от прижиганий. Когда у сэра Уильяма приступ подагры или он не в духе, плохо приходится слугам за обедом; * впоследствии его секретарь из Ирландии сам об этом поведал: как, должно быть, сэр Уильям, выходя к столу, ворчал, мучил и терзал домашних своими насмешками и презрением! Представьте себе только, что говорил дворецкий о гордости всяких ирландских грамотеев - а ведь этого, по правде сказать, не слишком высоко ставили даже в ирландском колледже, где он учился, - и какое презрение должен был испытывать камердинер его превосходительства к священнику Тигу из Дублина! (Камердинеры и духовники всегда воевали меж собой. Трудно сказать, кто из них, по мнению Свифта, более заслуживал презрения.) И каковы, вероятно, были горе и ужас маленькой дочери экономки с черными завитушками волос и милым, улыбчивым лириком, когда секретарь, учивший ее грамоте, человек, которого она любила и почитала больше всех на свете, - больше матери, больше нежной Доротеи, больше рослого сэра Уильяма в тупоносых туфлях и парике, - когда сам мистер Свифт выходил от своего хозяина с яростью в душе и не мог найти доброго словечка даже для маленькой Эстер Джонсон?
{* Размышления Свифта о повешенье ("Наставления слугам")
"Последнее дело для тебя - это состариться на лакейской службе, поэтому, когда ты увидишь, что годы идут, а у тебя нет надежды ни на место при дворе, ни на чин в армии, ни на продвижение в управители, ни на должность сборщика налогов (этих двух последних мест ты не можешь получить, не зная грамоты), ни на то, что тебе удастся сбежать с племянницей или дочкой хозяина, тогда я решительно советую: иди грабителем на большую дорогу - это единственная почетная должность, остающаяся тебе; там ты встретишь многих старых приятелей, проживешь жизнь короткую, но веселую, и расстанешься с ней молодец-молодцом. Относительно последнего я тоже дам тебе кое-какие наставления.
Эти окончательные мои советы относятся к тому, как вести себя, когда тебя будут вешать: за то ли, что ты ограбил своего хозяина, или за кражу со взломом, или за разбой на большой дороге, или за то, что ты в пьяной драке убил первого попавшегося человека, но весьма вероятно, что тебе выпадет такая судьба, а все благодаря одному из следующих трех качеств: любви к хорошей компании, широте душевной и слишком горячему нраву. Твое достойное поведение в этом случае - дело чести всего вашего братства; содеянное отрицай с самыми торжественными клятвами; сотня твоих собратьев, если только их допустят, явятся в суд и по первому требованию охотно дадут о тебе свой отзыв. Пусть ничто не принудит тебя сознаться, разве что пообещают тебе прощенье, если ты выдашь своих сообщников; но, я полагаю, все это будет понапрасну; если тебе удастся ускользнуть в этот раз, то когда-нибудь тебя все-таки постигнет та же участь. Лучший сочинитель Ньюгетской тюрьмы пусть напишет твою прощальную речь, какая-нибудь из добрых приятельниц снабдит тебя рубашкой голландского полотна и белым колпаком, перевязанным малиновой или черной лентой; бодро попрощайся со всеми твоими ньюгетскими друзьями; храбро входи в повозку; стань на колени; возведи очи горе, возьми в руки любую книгу (ведь ты все равно не умеешь прочесть ни слова); отрицай содеянное у самой виселицы, поцелуй и прости палача - ив добрый путь! Тебя пышно похоронят за счет твоего братства; прозектор не коснется твоих членов; и слава твоя не померкнет, пока не сменит тебя столь же достойный преемник...".}
Пожалуй, для секретаря из Ирландии снисходительность его светлости была еще мучительней его неудовольствия. Сэр Уильям то и дело приводил латинские фразы и цитаты из древних классиков по поводу своего сада, своих голландских статуй и plates-bandes {Грядок (франц.).}, говорил об Эпикуре и Диогене Лаэртском, о Юлии Цезаре, Семирамиде, саде Гесперид, Меценате, об описании Иерихона у Страбона и ассирийских царях. По поводу бобов он цитировал наставления Пифагора воздерживаться от употребления оных и говорил, что это, возможно, означало, что умным людям следует воздерживаться от политики. Это _он_ - невозмутимый эпикуреец; _он_ - последователь Пифаторовой философии; _он_ умный человек - вот что подразумевалось под его речами. Разве Свифт с этим не согласен? Нетрудно представить себе, как потупленные глаза на миг поднимаются и в них вспыхивает презрительный огонек. Глаза у Свифта были голубые, как небо; Поп великодушно сказал (все, что Поп говорил и думал о своем друге, было великодушным и благородным): "Глаза у него голубые, как небо, и в них светится очаровательное лукавство". И был некто в этом доме, в этом пышном, величественном, гостеприимном Мур-Парке, только в них и видевший небо.
Но приятные и возвышенные разговоры Темпла пришлись Свифту не по нраву. Он был сыт по горло бесчисленными кумирами из Шина; сидя на садовой скамейке, которую он сам устроил для себя в Мур-Парке и жадно поглощая все книги, какие мог достать, он начал страдать головокружением и глухотой, которые терзали и мучили его всю жизнь. Он не мог выносить ни этого дома, ни своего зависимого положения. Даже выражая льстивое сострадание в стихотворении, из которого мы привели несколько насмешливо-печальных строк, он как бы выбегает из траурного шествия с безумным воплем, проклиная свою участь, предчувствуя безумие, покинутый судьбой и даже надеждой,
Я не знаю ничего печальней его письма к Темплу, в котором этот бедняга, вырвавшись из рабства, снова, пресмыкаясь, возвращается к своей клетке и старается мольбами отвратить гнев хозяина. Он просит об аттестации для получения духовного сана. "От меня требуют подробных сведений о моей нравственности и уровне знаний, а также о причинах, по которым я покинул дом Вашей чести - а именно, их интересует, не было ли последнее следствием какого-либо моего дурного поступка. Во всем этом я целиком полагаюсь на милость Вашей чести, хотя в нравственном отношении, как мне кажется, я не могу упрекнуть себя ни в чем, кроме простых человеческих _слабостей_. Более я ни о чем не смею просить Вашу честь, пребывая в обстоятельствах, не достойных Вашего внимания: мне остается лишь желать (кроме здоровья и благополучия Вашей чести и Вашему семейству), чтобы небо когда-либо дало мне возможность с благодарностью припасть к Вашим стопам. Прошу Вас засвидетельствовать мое глубочайшее почтение и уважение миледи, Вашей супруге, и Вашей сестре". Можно ли пасть ниже? Может ли раб склониться смиренней? *
{* "Он продолжал жить в доме сэра Уильяма Темпла до самой смерти этого великого человека". - "Истории из жизни семейства Свифтов", написанные Настоятелем.
"Богу было угодно призвать этого великого и добродетельного человека к себе". - "Предисловие к сочинениям Темпла".
И на людях он всегда говорил о сэре Уильяме в том же тоне. Но читатель лучше поймет, как остро он помнил унижения, которым подвергся в его доме, если мы приведем отрывки из "Дневника для Стеллы".
"Да днях я зашел к министру узнать, какой дьявол обуял его в воскресенье: я дал ему достойную отповедь; сказал, что, как я заметил, он позволил себе слишком много, что причина этого меня не интересует, но пускай держит себя в руках, и предупредил его об одном - никогда не принимать меня с холодностью; потому что я не позволю обращаться с собой как с мальчишкой; я уже более чем достаточно претерпел такого обращения в своей жизни" _(имеется в виду сэр Уильям Темпл)_. - "Дневник для Стеллы".
"Я вспоминаю, как мы преклонялись перед сэром Уильямом Темплом, потому что он в пятьдесят лет стал министром; и вот эту должность занимает молодой человек, которому едва за тридцать". Там же.
"Министр держится со мной непринужденно, как некогда Аддисон. Я часто вспоминаю, как носился сэр Уильям Темпл со своим министерским портфелем". Там же.
"У лорда-казначея был ужасный приступ ревматизма, но сейчас он вполне оправился. Сегодня вечером я играл с ним и с его домашними в очко. Для начала он проиграл каждому из нас по двенадцать пенсов; при этом мне вспомнился сэр Уильям Темпл".Там же.
"Кажется, сегодня мимо меня проехал в своей карете Джек Темпл _(племянник сэра Уильяма)_ с женой; но я не обратил на них никакого внимания, - как хорошо, что я навсегда избавился от этого семейства". Письмо Свифта к Стелле, сент. 1710 г.}
А спустя двадцать лет епископ Кеннет писал об этом же человеке: "Когда доктор Свифт вошел в кофейню, с ним раскланялись все, кроме меня. Когда же я явился в приемную залу (при дворе), чтобы подождать начала молебна, доктор Свифт был там в центре всеобщего внимания. Он упрашивал графа Эрренского замолвить словечко перед своим братом, герцогом Ормондским, за некоего священника, которому нужно место. Он обещал мистеру Торолду договориться с лордом-казначеем, чтобы ему выплачивалось жалованье в двести фунтов годовых как священнику англиканской церкви в Роттердаме. Он отсоветовал Ф. Гвинну, эсквайру, входить к королеве с красной сумкой и заявил во всеуслышанье, что имеет кое-что передать ему от лорда-казначея. Он вынул золотые часы и, справившись, сколько времени, посетовал, что уже очень поздно. Какой-то человек сказал, что он слишком торопится. "Что же делать, - сказал доктор, если придворные подарили мне часы, которые плохо ходят?" Потом он стал внушать молодому аристократу, что лучший поэт Англии - это мистер Поп (папист), который начал переводить Гомера на английский язык, и все должны подписаться на это издание. "Потому что Поп, - заявил он, - не начнет печатать свой перевод, пока я не соберу для него тысячу гиней" *. Лорд-казначей, выйдя от королевы, на ходу кивнул Свифту, чтобы тот следовал за ним, - оба ушли перед самым молебном". В словах епископа "перед самым молебном" чувствуется некоторая злоба.
{* "Надо признать, - пишет д-р Джонсон, - что одно время Свифт определял политические взгляды всей Англии".
Разговор о памфлетах настоятеля вызвал у доктора одну из самых живых реплик. "Один человек расхваливал его "Поведение союзников". Джонсон: "Сэр, его "Поведение союзников" свидетельствует о весьма низких способностях... Право, сэр, даже Том Дэвис мог бы написать это "Поведение союзников"! "Жизнь Джонсона".}
Этот портрет великого настоятеля представляется нам правдивым, он суров, хотя его и нельзя назвать совершенно отталкивающим. Среди всех интриг и тщеславных устремлений Свифт делал добро, причем иногда помогал достойным людям. Его дневники и тысяча устных рассказов о нем свидетельствуют о его добрых делах и грубых манерах. Он всегда готов был протянуть руку помощи честному человеку, он был не расточителен, но и не скуп. Хотели бы вы иметь такого благодетеля, очутившись в нужде? Я предпочел бы получить картофелину и услышать доброе слово от Гольдсмита, нежели быть обязанным настоятелю за гинею и обед *. Он оскорблял человека, делая ему одолжение, доводил женщин до слез, ставил гостей в дурацкое положение, изводил своих несчастных друзей и бросал пожертвования в лицо беднякам. Нет, настоятель не был ирландцем ирландцы всегда помогали людям с добрым словом на устах и с открытым сердцем.
{* "Когда он видел кого-либо впервые, то имел обыкновение испытывать характер и склонности новых знакомых каким-нибудь коротким вопросом в нарочито грубой форме. Если это воспринималось с кротостью и Свифт получал беззлобный ответ, он потом заглаживал грубость утонченной любезностью. Но если он замечал признаки возмущения, задетой гордости, тщеславия или самомнения, то прекращал всякое общение с этими людьми. Это подтверждает случай, про который рассказала миссис Пилкингтон. После ужина настоятель, выпив вина, слил остатки из бутылки в стакан и, видя, что они мутные, протянул стакан мистеру Пилкингтону и предложил выпить. "Знаете ли, - сказал он, - дрянное вино за меня всегда допивает какой-нибудь бедный священник". Мистер Пилкингтон поблагодарил его в том же тоне и сказал, что "не видит тут разницы, но в любом случае рад принять этот стакан". "В таком случае, сказал настоятель, - не надо, я выпью его сам. Вы, черт возьми, умней ничтожного священника, которого я несколько дней назад пригласил к обеду; когда я обратился к нему с этими же словами, он заявил, что не понимает такого обхождения, и ушел, не пообедав. По этому признаку я определил, что он чурбан, и сказал человеку, который рекомендовал его мне, что не желаю иметь с ним дела". - Шеридан, "Биография Свифта".}
Рассказывают, будто это делает Свифту честь, что настоятель собора св. Патрика каждое утро служил домашние молебны, но держал это в такой тайне, что даже гости, жившие под его кровом, не подозревали об этом ритуале. Право, духовному лицу не было никакой нужды тайно собирать свое семейство в подземной часовне, словно он боялся обвинения в язычестве. И, на мой взгляд, мнение света было справедливым, - и епископы, входившие в совет королевы Анны, убеждая ее не возводить автора "Сказки о бочке" в епископский: сан, советовали ей как нельзя лучше. Автор измышлений и примеров, содержащихся в этой безумной книге, не мог не знать, таковы будут последствия того, что он утверждал. Веселый собутыльник Попа и Болинброка, который избрал их друзьями на всю жизнь и почтил своим доверием и привязанностью, должно быть, выслушал немало доводов и не раз вел за рюмкой портвейна у Попа или бокалом бургундского у Сент-Джона беседы, которые невозможно было бы повторить за столом ни у кого другого.
Одним из самых веских подтверждений неискренности Свифтовой веры в бога был его совет бедняге Джону Гэю принять сан священника и добиваться места судьи. Гэю, автору "Оперы нищих", Гэю, одному из самых неукротимых талантов, Джонатан Свифт посоветовал принять духовный сан, надеть облачение с белым воротником, а также копить деньги и отдать имевшуюся у него тысячу фунтов под проценты *. Королева, епископы и светские люди были правы, когда не поверили в религиозность этого человека.
{* "От архиепископа Кэшеллского
Кэшелл, 31 мая 1735 г.
Высокочтимый сэр!
В последнее время я потерпел столько неудач, что решил прекратить борьбу, особенно в тех случаях, когда у меня мало надежды взять верх; я поскольку я имею некоторые основания надеяться, что прошлое будет забыто, признаюсь, я всячески старался в последнее время представить в самом розовом свете дела весьма печальные. Мои друзья справедливо рассуждают о моей праздности, но поистине до сих пор она скорее проистекала от спешки и замешательства, возникавших из-за тысячи несчастных и непредвиденных случайностей, а не была просто леностью. Сейчас на мне висит только одно неприятное дело, от которого я с помощью председателя адвокатской коллегии надеюсь вскоре избавиться; и тогда, вот увидите, я стану настоящим ирландским епископом. Сэр Джеймс Уэйр составил весьма полезное описание достопамятных деяний моих предшественников. Он сообщает, что они родились в таких-то и таких-то городах Англии или Ирландии; были посвящены в сан в таком-то году; и, если их не перевели куда-нибудь, похоронены в соборе, в северном либо в южном пределе. Из этого я заключаю, что хорошему епископу нужно только есть, пить, толстеть, богатеть и в конце концов опочить в мире; каковому похвальному примеру я и намерен следовать до конца своих дней; ибо, признаться, за последние четыре-пять лет я так часто сталкивался с предательством, низостью и неблагодарностью, что не могу поверить, чтобы кто-нибудь был призван делать добро столь порочному поколению.
Я искренне озабочен состоянием Вашего здоровья, которое, судя по тому, что Вы пишете, сильно пошатнулось. Без сомнения, поездка на юг будет лучшим средством, какое может укрепить Ваш организм; и я не знаю дороги более подходящей для этого, чем дорога из Дублина сюда, за исключением лишь одного ее куска. До Килкенни станции и хорошие гостиницы есть каждые десять или двенадцать миль. От Килкенни сюда целых двадцать миль, дорога плохая и гостиниц вообще никаких; но я нашел для Вас прекрасный выход из положения, У подножия довольно высокой горы, как раз на полпути сюда, живет в чистеньком домике, крытом тростником, священник, которого отнюдь нельзя назвать бедным; жена его слывет добрейшей и милейшей женщиной. У нее самые, жирные цыплята и самый лучший, эль в округе. Кроме того, у священника есть погребок, ключ от которого он хранит при себе, а там у него, всегда найдется вдоволь превосходного вина, в хорошо закупоренных бутылках, и он обтирает их и вытаскивает пробки лучше, думается мне, чем самый заправский пьянчуга. Там я намерен, встретить Вас с каретой; если Вы устанете, то сможете заночевать в этом домике; если же нет, мы тронемся в путь, после обеда, часа в четыре, и к девяти будем в Кэшелле; мы поедем через поля и по проселкам, которые укажет нам священник, избегая каменистых и тряских дорог, которые ведут оттуда сюда и действительно, из рук вон плохи. Надеюсь, Вы соблаговолите сообщить мне по почте накануне выезда или за два дня, когда Вы будете в Килкенни, чтобы я успел все для Вас приготовить. Возможно, приедет Коуп, если лично Вы его попросите; ради меня он не сделает ничего; Поэтому; полагаясь на Ваше положительное обещание, я не стану более ничего добавлять к доводам, которые могли бы убедить Вас, и остаюсь Вашим искренним и покорнейшим слугой