Много позже я узнал, что можно развить в себе такую зрительную память, которая сможет восстанавливать раз увиденную картину во всех подробностях. Я узнал, что дело как раз в запоминании этих подробностей. Но такой памяти я в себе так и не развил. Чтобы восстановить картину, мне нужен был карандаш, но и тогда он ошибался, и в целом все получалось не так, как надо. Я и сейчас не могу увидеть запомнившееся мне лицо, если его убрали, но зато могу по памяти нарисовать его портрет.
   Вот о чем я думал, когда бродил по лесу в тот вечер. Я давно свернул с дороги. Мелкие рыжие муравьи падали мне на плечи с листьев орешника. Ползли за воротник. И там кусали. Они еще работали, несмотря на довольно холодный день. И мне захотелось поставить памятник вчерашнему. Но, как я уже говорил, от памятников меня тошнит. И вот, я мучительно искал выход. Любая фотография в этом случае отливала бы не одним только глянцем, она отдавала бы мертвечиной. Она превратила бы чудо в кролика-альбиноса. Рассматривая деревья, я понял, что мне нужно.
   Мой памятник будет обладать свойством живого. Мне остается только найти ту самую липу в болезненных наростах на повороте к заячьей полянке. В то время ее так густо скрывали орешники, что хоть она и растет недалеко от дороги, а все же никакой прохожий или бегун не смогли бы меня увидеть. Я подошел к ней, встал на колени и раскрыл прививочный нож. Других инструментов у меня с собой не было, я и теперь, если вырезаю из дерева что-нибудь, главным образом мелочь, то не пользуюсь никакими стамесками. Я люблю делать это ножом, на весу и даже на ходу. То, что болезненный нарост величиной с человеческую голову был зафиксирован естественным образом, только облегчало мою работу. Трудность доставляла как раз моя недоразвитая память. Другая сторона – короткое и слабое лезвие прививочного ножа, которое уже успело несколько расшататься в своих заклепках, и все это очень замедляло мою работу. Третья – я ничего или почти ничего не умел. Только немного рисовать. Карандашом или ручкой в моих студенческих тетрадках я, правда, набрасывал лица. И притом, я никогда не рисовал с натуры. Даже если я, сидя на лекции, изо всех сил старался не окарикатурить великолепное, носатое лицо профессора Никогосяна, которое трудно было не окарикатурить из-за выпуклых очков, старческой щетины и характерных армянских усиков, даже тогда я нисколько не сверялся с оригиналом, находя это излишним, и, опустив голову, поправлял, уточнял, накладывая там линию, там зигзаг.
   В случае с личиком из болезненного нароста я не раз ловил себя на том, что мой прививочный нож старается разойтись, как перо, а не обрабатывать форму, как резец. И тогда я, вспоминая вычитанную где-то формулу, принимался ползать на коленях вокруг моего памятника. В Парижской Академии модель поворачивают каждые пятнадцать минут. Впрочем, часов у меня не было, я всегда боялся их разбить, и, конечно, я поворачивал воображаемое личико несколько чаще. У меня хорошо получился гладкий лоб, я довольно сносно обработал живое дерево, чтобы выступали его бугорки, и шов, и надбровья – анатомия лица и черепа все-таки прочно засела у меня в голове. Когда-то я с такой страстью высчитывал у многих индивидуальные особенности, пропорции, даже какую-нибудь мелкую асимметрию. Тогда, рисуя схваченные памятью лица, я их словно бы лепил, и мне казалось, что мои пальцы чувствуют глубину посадки глаз. С нижней частью личика было сложнее. Никак не удавался его нежный овал, уголки рта, крылышки и кончик носа. Лаская ее в темном сарайчике, я, конечно, запомнил все формы личика и на ощупь. Это пригодилось, когда стало смеркаться. Еще не было летнего времени, темнеть начинало в начале девятого. Ветер совсем улегся. Вдалеке грохотали деревянными грузами проходящие грузовики, и больше ничего. В тот день птицы не пели. Раз прилетела оса, покрутилась у моего взмокшего лица – и была изгнана. Я правил мой прививочный нож на спичечном коробке, почти весь его измахрил и выбросил. Чтобы поверить себе, что я все правильно делаю, я закрывал глаза и двумя руками ощупывал нарост липы, который уже в общих чертах принимал форму личика. Я закрывал глаза только для того, чтобы помочь моей памяти разобраться с мелочами. Их можно было и не закрывать. Очень скоро совсем стемнело, и, несколько раз соскользнув по мокрому дереву, лезвие ножа чуть не порезало мне руку. На больших пальцах вздулись водяные мозоли, лопнули, вытекли, болели. Подушечки этих двух уже не годились для ласки. Я поджимал их, когда, снова закрыв глаза, ощупывал личико и решал, есть ли еще в нем какая-то лишняя масса, которую нужно срезать. И хотя еще засветло я вырезал рот и сделал лопаточкой нижнюю губу, и осторожно, чтобы ее не поранить, углубил его, этот рот, на целое лезвие, и аккуратно, как только мог, вычистил оттуда все занозы и заусенцы, я все-таки не решился на последнюю меру – не встал перед липой во весь рост, хотя болезненный нарост на стволе находился как раз на нужной высоте.
   Возможно, если бы я это сделал, личико вышло бы совсем похожим, однако как раз последнего, манящего сходства я и не хотел. Все же не я один брожу по лесу, и есть грибники, дровосеки, беззаботные и простодушные туристы. Мало ли что. Мне бы не хотелось отягощать мою совесть еще и этим. Она и без того перегружена.
   Не хотелось бы мне, чтобы Павич или Надя узнали что-нибудь о нем и даже его увидели. После той истории с привидениями я еще раз приводил их на заячью полянку. Просто так, посидеть. О розыгрыше никто не вспоминал, это было глубокой ночью. Я, Павич, Надя и Татьяна. Татьяна испугалась нервных, но безобидных собак, и когда они на нас напали, так вцепилась в мою руку, что на плече у меня долго оставались синие пятна, пять, по числу пальцев. Я решился повести их на заячью полянку той дорогой, с краю которой растет липа с личиком. Конечно, в темноте они его не нашли. А тут еще стая собак. И потом ослепительный фонарь какого-то человека, который вышел из шалаша посмотреть, отчего разлаялись собаки. Черная, с острой мордочкой и стоячими ушами, лохматая, каким бывает на ночь плюшевый медвежонок, подскочила ближе всех. Она была немая. Забежала вперед и встала в траве между колеями перед Надей и Павичем. Павич нагнулась к ней, чтобы ее погладить. Молча, как дикий зверь, собака подпрыгнула и пропала с дороги. В прыжке я ее и узнал.
   На заячьей полянке Татьяна и Павич выпили с нами немного водки, а потом они легли на спину и уснули, согнув ноги в коленях. Не знаю, смогли бы они спокойно спать, если бы я сказал им, что в черной собаке я узнал Кузю. Тяжелая голова Нади тоже захотела спать, особенно около четырех, когда начало светать, и Кузя вышел на заячью полянку и свернулся клубком в траве, не желая ни уходить, ни подойти ближе, пока со мной чужие. Никогда я не знал, чего здесь хотят от меня мертвые собаки, они не проговариваются. Так как Надя еще не спала, то я сам чуть было ей не проговорился. Но тут я увидел, с каким тупым равнодушием и одновременно с каким страхом услышать сейчас что-нибудь новое она держится. И промолчал. И не сказал ей, что Кузя попал под грузовик тогда, когда она еще и не родилась, чуть ли не весной того года, когда я вырезал личико из живого нароста.
   С личиком случилось то, что случается со всем живым, ведь этого я и добивался. Вырежи я его из мертвого дерева, оно и сейчас было бы таким же нежным, оно так же оттопыривало бы нижнюю губу лопаточкой, смущая грибников, туристов и дачников на прогулке. Конечно, его могли бы испортить, изуродовать, а то и вовсе стесать топором. Я знаю немало примеров такого вандализма, даже на белом столбике мне приходилось видеть синяки. Но я знал, что делаю, когда вырезал личико из живого дерева.
   Я работал над ним только пять-шесть часов. Время трудится до сих пор, а прошло больше двадцати лет, и теперь я могу сказать, что его участие в нашем совместном скрытом проекте значительнее. Время удивило меня. Мои ожидания были обмануты, я плохо знаю природу живого. Мне хотелось, чтобы живой болезненный нарост изменял личико так, как возраст изменяет настоящее человеческое лицо. Пустые надежды! Обработанное дерево омертвело, оно перестало расти. Зато росли волосы. Та часть черной коры, которую я оставил виться своими складками, обрамлять и украшать мое личико, как волосы украшают и обрамляют живое лицо, – вот она-то и стала наползать на мою работу. Живой, бледно-серый наплыв давно закрыл щеки, глаза, лоб. Две его части почти что встретились, они вот-вот сойдутся, как створки раковины, из щели между ними торчит растрескавшийся кончик носа, нижняя губа, вытянутая лопаточкой, еле-еле виднеется. А вокруг этой дерзкой щели грубыми волокнами клубится черная кора.

БЛЕЗ И КУРОПАТКИН

   Куропаткин, кажется, опять напился. Тяжело и как-то незаметно для самого себя.
   «Гена Куропаткин, – сказало зеркало, – до чего же стыдно! Напился!»
   После этого зеркало треснуло, раскололось на две части, и верхняя, большая, съехала на пол за зеркальный столик, а нижняя осталась торчать, отражая окно, заборчик, огромный папоротник.
   Папоротник вздрогнул.
   «Птичка», – сказал, пошатнувшись, Гена Куропаткин.
   «Дождь собирается», – сказал Блез, однорукий авантюрист, голос которого, Гена, всегда с тобой, но если ты зайдешь за четыреста граммов…
   …позвольте! Позвольте! Да ведь Блез и раньше был со мной. Еще в лесу.
   Еще в лесу Гена перехватил сумку с теплыми вещами, картошкой, бутылкой тольяттинской водки «Вересковый мед», растрепанной книжицей – и огляделся: где бы тут посидеть? Только что Гена Куропаткин прошел очаровательную полянку. И удобное бревнышко было… но около кострища под бревнышком лежали слипшиеся порножурналы – Гена и раньше видел на этой полянке двух молодых таджиков со строительства угловой двухэтажной бани (или сторожки), оба в мягких сапожках, в халатах, в тюбетейках. Думал, они тут едят… Но где же ему все-таки сесть? Гена устал. Ему хотелось сделать большой глоток из горлышка, это его должно было поддержать.
   На обочине было бревно, тоже с выемкой для сидения, но хорошим оно оказалось только с виду. Покрытое приветливым плюшем, – хорошо просохший мох, – оно под Геной ухнуло и продавилось. Гена обобрал с себя муравьев, посмотрел на живую рисовую кашу в провале бревнышка и сказал: «Тогда стоя». Тут он расставил ноги, как горнист, который играет наступление, решительно свернул голову этому «Вересковому меду» – и вдруг услышал:
   Lune mellifluente aux l?vres des de?ments
   «Так вот», – это сказал Блез.
   Гена даже не поперхнулся. Присутствие в лесу Блеза было таким же естественным, как и этого медоточивого алкоголя, как и этой строчки, над которой он давно раздумывает. Вообще-то он хотел бы перевести все стихотворение, но в голову лезет только Блез и желание выпить еще глоток, на этот раз маленький.
   А дома… Впрочем, надо уточнить, что Гена домом называет.
   «Живи, – сказал хозяин, – хороший человек, раз уж лето проплатил, то и осенью оставайся, сколько сможешь, нас все равно никого здесь не будет, я холодов не выношу». И в комнате окном на зыбкий папоротник (птичка? дождь?) Гена поставил перед зеркалом плитку, на которой кипятил чайник, и холодной осенней ночью зеркало служило отражателем, и комната хорошо прогревалась. Но сегодня зеркало вдруг треснуло от пара или от тепла раскаленной спирали. Всему можно найти объяснение. Думаю, что зависимость настроения и облика Блеза от этой водки – тоже посюсторонний факт.
   Садись, Блез, мы вместе посмеемся над этими строчками. Что у одного естественно, то у другого манерно и гадко. Мои переводы – грубость и чушь. Но ведь нужно еще найти человека, который в этом разберется. Ты садись. Я сейчас. Гена поставил себе условие: в комнате не курить.
   Днем он обшарил холодильник в поисках закуски, которую можно было бы быстро приготовить, – не хотелось возиться с картошкой в холодной воде, – и нашел яйцо. Но когда сварил его, тюкнул затылком об стол и сковырнул пробитую скорлупу, то в нос ему ударил запах одной из целебных красноглинских скважин. Яйцо имело цвет малахита, но любоваться этой красотой мы долго не стали. «Брось! Брось этого Фаберже», – запротестовал Блез. Теперь оно возвращено родной земле. Теперь оно лежит в яме для компоста.
   Темно было. Тухлое яйцо привлекло лисиц. И что теперь скажет наш детский Эзоп? «И ухо, и зуб», – подсказал Гена, покачиваясь, как трубач, который играет наступление. Ему еще предстояло провальсировать по тропинке, ведущей от нужника между слив, с отчаянным лисом. Тот вел свою партию нагло, обороняя и лису, и малахит, отважными прыжками, так что подошвы Куропаткина чувствовали, как тяжелы могут быть удары в землю всех четырех лисьих лап. И Гена сдался, увидев в его глазах два нехороших огонька. «Все», сказал он. Отошел к дому и обидел сухие ноготки. А Блез сидел в комнате.
   А Блез улыбался. Бритый, но худой, с запавшими щеками. И опять у него было две руки. Нормальный, добрый Блез однорук и патлат, а этот, облезлый, злой, этот Блез настоящего бреда, всегда имеет обе руки. И его вид зависит от количества алкоголя. Переходя за четыреста граммов, ты, Гена, уже не убережешься от этого глумливого варианта.
 
   Медоточит луна в устах безумца тьма
   Сады и улочки голодные весьма
   Набросились едят пчелиную добычу
   А звезды вроде пчел но если пальцем тычу
   Я в сладкий свет небес который тихо льет
   В беседку лунный луч как будто желтый мед
   То это я тайком я замысел лелею
   В виду пчелы Арктур я жадным быть не смею
   Он мед предательства вложил в мою ладонь
   И розою ветров насытил свой огонь
   Гена Куропаткин записал его карандашом на одном дыхании. Первая строчка сложилась, когда он отступал от лиса, который защищал свое Фаберже, последняя – когда вздрогнул последний ноготок, а Гена потянул язычок молнии вверх, помня, что хозяйка просила внука никогда, никогда не делать этого на цветы.
   «Вообще, Гена, что ты в этом понимаешь? И к чему столько неоправданных переносов? Это же разрушает всю структуру оригинала. И зарифмовал ты его как попало». – «Так это же был экспромт», – оправдывается Гена. «Все равно, это кукольно. Все равно – никакой настоящей страсти», – покатывается Блез.
   «Ну подожди, – смиренно сказал Гена, протягивая руку к бутылке «Верескового меда», которая стоит на зеркальном столике ниже уровня тепловой волны и поэтому сохраняет температуру осенней ночи. – Подожди… (булькнуло) было время, когда я любил твои стихи больше, чем эти, больше, чем водку всю ночь. Понимаешь, у меня была…» Гена задумывается. Хрупкие люди, которые когда-то вызывали в нем неодолимую нежность, прошли по комнате: отделяясь от стены с фотообоями в виде северного озера, они проследовали к двери… и среди них не было той, что приходит в бреду прозрачной, как стеклянный человечек, так что из толщи голубоватого стекла просвечивает эмбрион.
   «Где тебе понять, – говорит облезлый Блез, – что ты видел?»
   «Ну, знаешь, – кивает Гена в сторону низкого диванчика, разложенного на двоих с прошлой пятницы, когда сюда приезжал мой нежный друг, – ну, знаешь, если на твоем месте сидит кто-нибудь живой, то он тоже ничего не понимает. Взять хотя бы Caroline».
   Caroline была переводчицей, которая решилась перевести пузыри нашего комикса, но напутала с фразеологией. В благодарность, если не за помощь, то за участие, мы показали ей русский лес. «Я и мой нежный друг», – сказал Гена Куропаткин. Caroline тревожно искала что-то в чаще черноствольных, продольнополосатых лип, покрытых лишайником и наростами. Где же березы? Я знаю, что русские, когда им бывает грустно, идут обнимать березы.
   Нет, Блез (Гена делает небольшой глоток, чтобы отчетливее видеть своего собеседника, широко расставленные глаза дурнушки Caroline и солнечные пятнышки на взмокшей майке своего нежного друга, который теперь занимает комнату вонючего отеля на Монмартре и слышит, как в туалете на лестничной площадке уличный аккордеонист чистит голос, перебивая каждое «O Champs Elisees» ниспадающим раскатом кишечных газов). Нет, Блез, мы не стали смеяться. Наоборот, мой нежный друг сделал серьезное лицо и сказал, что обнимать березку – это еще не самая глубокая грусть и что в состоянии погружения в глубину тоски и отчаяния русские обыкновенно делают секс с медведем. Мой нежный друг низко наклонился над ней и спросил, представляет ли она, насколько это важно? И она проглотила.
   Гена Куропаткин отставил бутылку на зеркальный столик рядом с парой кирпичей, которые служили подставкой для электроплитки. Там, на дне, еще что-то плещется. А мой нежный друг… нет, Блез, раз уж ты не любишь, как я перевожу, то вот тебе этот рассказ, пестрый, смешной. Я его закончу эпизодом розыгрыша.
   По выходным Гена Куропаткин, тяжелый мизантроп и алкоголик, привозит сюда своего сына, рожденного в год просветления и надежды, воображая, что забота о маленьком заставит его отвлечься от главного дела всей жизни и крепко завязать. Десять ему, хороший мальчик, белокурый. А ты, Блез, его не знаешь. Иногда мы приходим сюда уже затемно. Ледок трескается у нас под ногами, лист падает на грязную дорогу, деревья тянутся прямо и вверху растекаются чернильными кляксами на мокрой бумаге. Мы заходим в дом, забираем две пустые бутылки и спускаемся к Волге, чтобы набрать воды. Там у нас родничок, его прочистили еще летом. Около родничка рыбаки в ватной одежде жгут костер, сидят вокруг него на лесине, как совы на суку. Ухают: бать-бать-бать-бать. И я, так как долго это – наполнять из стаканчика две пятилитровые бутыли, пускаюсь в игру с выводком сов.
   «Почему это, – целясь в горлышко, говорит Гена Куропаткин, – теперь не ловят раков? Видел, сколько на песке рачьих следов? Помню, в детстве, мы в это время за час набирали больше ведра».
   «На что вы их ловили?» – спрашивает мальчик, а рыбаки у костра уже затаили дыхание. Молчат. Больше не слышно их бормотания: бать-бать-бать-бать.
   Отец объясняет: и до чего же простая приманка, ни тебе рачевни, ни тухлого мяса, все само собой. И тогда мальчику становится весело, так как уже не раз… «Но так они все вымажутся. Как же брать их руками?» – громко, чтобы и его слышали у костра, спрашивает мальчик. «Надо успеть поймать их до того, они доползут и станут есть. Приманка теплая, дымится и далеко распространяет запах. Вот мы, бывало, – нет, не здесь, подальше от воды, чтобы перехватить их по пути к лакомой кучке… и брали их голыми руками».
   Наполнив бутыли, мы уходим, Блез. Там лестница и фонарь. Свет его ложится на воду и на песок. Но я говорю: «Постой, вернемся», – и мы налегке, оставив воду на лестнице, сбегаем вниз. Нам хорошо видно, что двое рыбаков сидят на плотном песке на корточках и тужатся. И вскакивают, подобрав тяжелые штаны, когда сверху слышится смех моего умного мальчика.
   А ты, Блез? Расскажешь мне, как японские ныряльщицы кормили тебя рыбками изо рта? И Гена Куропаткин делает последний глоток. Может быть, сейчас мой нежный друг прогуливается в Фонтенбло?
   А! – к черту Фонтенбло, когда есть Студеный Овраг. И тут оставшийся острый осколок зеркала подпрыгивает и падает на пол. И этому нет никакого объяснения, потому что Блез ушел. Он всегда уходит (хоть и не пьет), если кончается водка. Ну и его к черту… я, собственно, хотел представить себе, в каком стиле это возможно перевести, вот и разболтался с Блезом. Теперь, когда мне уже никто не мешает, схожу посмотреть лисиц. Тоже ведь ушли. Тухлое яйцо нельзя есть целую вечность.
   Осторожно Гена Куропаткин выглядывает в сад. Светает, должно быть, скоро семь, или уже семь? Шуршат ноготки, шелестят маленькие сливы, но это уже и правда начинается холодный дождь. И снова, потянув вверх язычок молнии, Гена что-то услышал. Тоже закономерность…
   И он входит в дом, и начинается его долгая битва со скукой и холодом, которая закончится дня, может быть, через три.
 
   В губах безумного раздавлен воск луны
   Селенья и сады в обжор превращены
   Сыграли звезды пчел тягучий и лучистый
   Нашли в киосках мед мохнатые статисты
   И тихо падают пересекая свод
   И каждый лунный луч это медовый сот
   Но тайно сладкий жест хранит моя натура
   Опасен мне ожог этой пчелы Арктура
   Чей луч предательский в моей руке бывал
   И розою ветров обман благоухал
   А потом мы опять возьмем водки, и пускай приходит. И пускай попробует сказать, что здесь все так безнадежно.

ТАКУЮ МАЛЕНЬКУЮ КРОШКУ, КАК ТЫ

   1
   Все идет неправильно, главный ответчик увиливает, и вечно ты вместо него. Вчера тебя вернули из больницы, уже хорошенького, кислого и сонного, уже без тревоги в глазах – знак того, что моя пытка скоро начнется, ибо, пока длится твоя ремиссия, ты несносен. Лоснящийся, полненький, без единого прыщика, гладко выбритый, круглолицый, как девочка. Темнобровый, но с единственным длинным волосом на левой щеке почти у носа, темным, толстым и прямым, он тебе спадает на ключицу, отмеченную мушкой маленькой родинки, и причиняет легкий зуд. И грудь твоя в расчесах.
   Растет этот день, ведет себя со мной, как ноготь на большом пальце ноги. Незаметно закручиваясь, его края причиняют боль только при ходьбе. Я думал, что буду сидеть тихо, я решил, что ему нужен покой, а не вышло. Старуха, наша соседка по даче, завела себе белобрового мастера на все руки. Это он поставил прямо за стеной моего дома дровяной сарай. Я не возражал: чем еще они могут утешиться? Но каждое утро стук топора мешается с моими кошмарами, и я молчу уже не без раздражения на лихого дровосека. Сегодня мне снилось: ты быстро лопочешь по-французски. На такой скорости я могу разобрать только крепитацию, только хлюп. Артикли да предлоги. Твоя учительница, недоступно рассевшись в надбровной части сна, тебя нахваливает. А ты водишь пальцем по мерзкой книге, в которой леса растут амфитеатром, и они написаны сухой губкой, и больше ничего, кроме этих неопрятно-коричневых куп, там нет. И я думаю, что это слишком уж простая книга, что это будет намного ниже твоего уровня, и нечего тебя портить похвалами. Мы с тобой остановились повыше, когда ты сам себе запретил многие наши занятия; пришло время, когда ты вдруг решил, что говорить на чужом языке – грех, и твои мысли, которые до того карабкались в гору на четвереньках, чередой невеселых туристов, рабски преданных природе (такой, какой ее понимают туристы, не способные отыскать природу внутри себя), – вдруг выпрямились в полный рост, рухнули на колени и простерли руки к небу. И стали бить земные поклоны, так что сами собой из ворота рубахи выпали четой гаметных символов крестик и образок. Твоя учительница – вот теперь я отчетливо видел ее руки, красивые, но сухие от меловой пыли, забившейся под валики около ногтей, – сказала, что ты работаешь, просто как метеор. Старухин любовник воспользовался железным клином. Почти забытый способ колоть дрова на щепки. Давно-давно, когда у меня самого еще не было силы поднять топор, я видел голого мальчика, который раскалывал чушку на щепки, загоняя в распил обухом топора… – и так бил, бил по железной шляпке клина, пока она с тупым грохотом не проваливалась в пустоту. Мальчик был загорелый, как зрелый желудь, с пояском белой кожи, который становился все шире, по мере того как оползала резинка гармоникой смятых сатиновых трусов, сгоревших чуть не до тла еще на старшем брате. И медленно поддавался работе розоватый дуб… Мой сосед решил, что одной чушки ему не хватит, учительница твоя, сначала обеспокоенная количеством этих звонких ударов, тебя проникновенно зовет и разворачивает перед тобой двойной листочек письменной работы. «Что же ты – в слове que восемь ошибок. Это же на единицу». Последнее, что я видел с задней парты – соломенный снопик твоей головы и огромная, задравшая нос единица, какие водились в мультиках пятидесятых, и еще, воспитательные, злые, в моих тетрадках первого класса, чтобы привить мне навыки аккуратного письма.
   Мой нижний будильник, исправные водяные часы, сработал ровно в восемь, и я сварил тебе овсянку без молока и оставил на столе конфеты «Коровка». Не знаю, почему ты, когда впадаешь в патологическую религиозность, думаешь, будто конфеты – постная пища. Ты все еще спал. За эту ночь ты заметно подрос, а я превратился в любящего отца. Она, эта ночь, так прекрасно началась. Ты почувствовал озноб, и одновременно знакомый мне жар потянул тебя к нежности. Ты говорил: «Там не было ни одной интересной женщины, на всех грязные сатиновые халаты». Ты гладил под одеялом мою смуглую руку. Твой высокий лоб покрывался испариной, ты терся об меня своим острым, загнутым книзу носом, похожим на куриный клюв, так терся, что был готов его сточить до детской курносой чушки; скоблил меня колючей щекой, щекотал меня длинными темными ресницами. В темноте густота этих ресниц впечатывалась в бесконечный перечень печальных признаков, возведенный в степень воспоминаниями: все ушедшее еще раньше, чем сам ты ушел в себя, ушел от меня в религиозный аскетизм, из которого от времени до времени тебя возвращают добрые врачи городской психиатрической клиники. Ты заснул под одним одеялом со мной (анапест 4), и утром, на даче, куда я тебя незамедлительно привез прямо из больницы, ты спал, как дитя. И я сварил для тебя твою любимую кашку геркулес. Ты любишь есть ее холодную с конфетами «Коровка», сахаристой тянучкой с маком и орехами. Я посмотрел на тебя. Я побоялся тебя разбудить. Ты спал, накрыв подбородок краем ватного одеяла. И то, что из-под него выглядывало, было детским: волосики из рыжей соломки и высокий лобик, и нежные, в лиловых веточках веки, и густые, длинные… Но с другого конца из-под одеяла, портя, извращая, развращая мою правду и мою память о тебе, выглядывала грязная желтая пятка. Сорок четвертый с половиной. И я был удручен. Я был подавлен и улегся не рядом, чтобы разбудить тебя поцелуями, а на жесткий волосяной диванчик твоей матери, таящий пружину с коварным жалом, которое как-то вошло мне в бок и прострелило жировую складку, пуаньдамур французской нежности. И я заснул. Мне опять приснился ты. На этот раз на даче, и будто бы я лежал в шезлонге в ровной волглой тени, полной дрожи малиновых веточек, с которых ты только что обобрал все созревшие ягоды, и две пахли клопом-вонючкой (эссенция «зеленое яблоко»), а надо мной, слой сквозь слой, проступали то тенисто-жидкие, то закатно-густые, то утренне-влажные ветки. Я тебя спрашивал о чем-то, все касательно моего душевного состояния, и как мне теперь с этим быть. И ты, вместо жестокого «надо поставить Богу свечку, чтобы он уберег тебя от похоти», потянулся ко мне лицом. Твоя малиновая улыбка имела вкус зеленого яблока.