Страница:
— Прецеденты — не догма…
Камеас не возразил. По крайней мере, на словах. Он лишь долго смотрел на Маниакиса большими, печальными, повлажневшими от навернувшихся слез глазами, а потом произнес:
— Разумеется, все твои приказания будут беспрекословно выполнены, величайший… — У него был такой тон, будто ему только что приказали выпить яд.
Кончилось тем, что Маниакис все-таки принялся поглощать пищу, кое-как устроившись на отведенном ему центральном ложе. Он полулежал на левом боку, освободив правую руку, чтобы подносить яства ко рту. Очень скоро его левая рука совершенно занемела от локтя до кончиков пальцев, не говоря, уже о том, что есть в таком положении оказалось страшно неудобно.
Зато Камеас буквально сиял от счастья, как, впрочем, и все остальные слуги, доставлявшие кушанья и вина в Палату Девятнадцати лож, а затем уносившие оттуда опустевшие кубки и блюда. Интересно, спросил себя Маниакис, стоит ли терпеть такие неудобства лишь для того, чтобы доставить удовольствие слугам?
Единственным утешением было то, что не он один испытывает трудности. Из всех гостей только Курикий, его жена Феврония и Трифиллий чувствовали себя непринужденно, поскольку им не раз случалось присутствовать на подобных пирах во времена Ликиния. Нифона, казалось, тоже далеко не в восторге от пиршественной церемонии, но сейчас сам процесс поглощения пищи был для нее куда более неприятен, чем необходимость полулежать, опираясь на локоть. Неудобное положение даже давало некоторую выгоду: никто не мог упрекнуть ее в том, что она мало ест.
Первым выронил кусок морской щуки изо рта прямо на тогу друнгарий Фракс. Доблестный флотоводец так энергично выразил свое мнение по поводу обычая пировать возлежа на ложе, что некоторые женщины отвернулись в смущении.
— Какая бестактность! — пробормотала Нифона. Лиция не выдержала и хихикнула, а потом притворилась, что ничего такого не делала. Маниакис поймал ее взгляд; она смотрела с опаской, пока не увидела на его лице улыбку. Минутой позже, когда Симватий обильно полил себя соусом, Лиция расхохоталась вслух.
— Какой позор — смеяться над родным отцом! — воскликнул тот. Но его суровость была столь же напускной, как та, которую раньше, в дворцовом порту, продемонстрировал старший Маниакис.
Наконец была доедена черника, отваренная в меду, и произнесены все тосты, поднятые за нового Автократора и его семью, после чего участники пира один за другим поднялись со своих лежбищ и покинули Палату Девятнадцати лож. Камеас поспешил к уходящему последним Маниакису с тревожным выражением на безволосом лице.
— Надеюсь, ты получил истинное наслаждение, величайший? — озабоченно спросил он.
— Во всяком случае, большее, чем ожидал, — согласился Маниакис.
Камеас облегченно очертил знак солнца у своей груди.
— Да будет благословен Господь! — пробормотал он, возведя глаза к небесам, после чего вновь переключил внимание на Маниакиса:
— В таком случае ты не станешь возражать, если впредь мы будем чаще устраивать подобные увеселения?
— Поддаваться соблазнам — большой грех! — поспешно проговорил Маниакис.
Лицо Камеаса, расцветшее было победной улыбкой, сразу поблекло. Маниакис знал, что в ближайшие несколько дней ему придется иметь дело со сварливым, уязвленным в лучших чувствах постельничим. Но он был согласен на что угодно, лишь бы избежать мрачной перспективы в скором времени вновь очутиться на одном из девятнадцати лож.
* * *
До того как Маниакис стал обладателем короны и алых сапог, он даже представить себе не мог, с какой бездной документов Автократору приходится иметь дело каждый день. Перевалить хотя бы часть этого бремени на писцов и придворных пока было нельзя. Разве можно считать, что правишь империей, если не имеешь понятия, что в ней происходит? Маниакис считал, что нельзя.
Генесий пустил на самотек абсолютно все дела, не касавшиеся напрямую главной для него проблемы: как подольше удержаться на троне. Тут он проявлял необыкновенную бдительность и чрезвычайную жестокость.
Кроме того, он ни с кем не желал делиться правом принимать решения. А потому все вопросы, которыми он не занимался лично, попросту игнорировались.
— Поэтому империя и докатилась до нынешнего состояния, — говорил Маниакис каждому, кто соглашался его выслушать, а с тех пор, как он стал Автократором, недостатка в слушателях у него не было.
Так или иначе, поток пергаментных свитков, стекавшихся в резиденцию со всей империи, почти затопил его. Большинство посланий в той или иной форме содержало крик о помощи. Городам требовалось золото, мастеровые и ремесленники, чтобы восстановить крепостные стены, провинции молили об освобождении от налогов, ибо их поля подвергались опустошению, — Маниакис не имел ни малейшего представления, как удовлетворить обе эти просьбы одновременно; генералам были нужны люди, кони и оружие… Хотел бы он иметь возможность послать им хоть что-нибудь! Он распорядился сколотить пару полков из солдат-ветеранов, но, увы, это было все.
Сейчас перед ним лежало письмо от еще одного генерала:
"Цикаст, командующий войсками к западу от Амориона, Маниакису Автократору. Приветствую.
Имею честь доложить величайшему, что его брат Татуллий прежде служил под моим командованием. Нынешней весной из Макурана вышла войсковая колонна, двигавшаяся на восток вдоль южной границы контролируемой мною территории. Пытаясь остановить продвижение вражеской колонны, я двинул на юг свои силы. Сперва мой маневр имел успех, затем мой коллега, досточтимый Пробатий, внезапно проявил робость, достойную овцы, и не выслал на подмогу подразделение, которое обещал выслать, что позволило макуранцам отступить, прежде чем они были полностью разбиты. Наши потери в живой силе вполне умеренны, но я вынужден с глубочайшим сожалением сообщить, что твоего брата Татуллия не оказалось в числе возвратившихся из боя. Заявить со всей определенностью, что он погиб, я также не могу. Еще раз выражаю свое глубочайшее сожаление по поводу того, что не имею возможности сообщить тебе что-либо определенное о его судьбе”.
Маниакис тоже очень сожалел об этом, поскольку так и остался в неведении, убит Татуллий или жив; а если жив, то ранен или попал в плен. Он не думал, что Шарбараз причинит какой-либо вред его брату, узнав, что тот находится в его власти. Да, Автократор и Царь Царей были врагами, но лишь постольку, поскольку враждовали Макуран и Видессия. Их вражда, во всяком случае с точки зрения Маниакиса, не носила личного оттенка. Но макуранцы, если Татуллий действительно попал в плен, могли и не знать, что он брат Автократора, ведь, судя по всему, тот и сам об этом не знал. А с обычными пленниками они обращались очень жестоко.
Все же, несмотря на уклончивость выражений, письмо Цикаста давало куда больше сведений о судьбе и местонахождении Татуллия, чем таковых имелось о Парсмании. Доклады, полученные из западных провинций, заставляли предполагать самое худшее.
Цикаст, воспользовавшись случаем, сделал все возможное, чтобы заставить императора гневаться на другого военачальника, также командовавшего войсками в западных провинциях, Пробатия. Поскольку Маниакис ничего не знал об обстоятельствах, потребовавших от двух генералов совместных действий, он не мог решить, кто из них прав. Это его беспокоило: он прекрасно понимал, что должен держать под жестким контролем действия всех старших военачальников, если хочет, чтобы видессийская армия смогла в будущем вести эффективные боевые действия против Макурана и Кубрата.
Но одно дело — вскочить на спокойного мерина и погонять его в нужном направлении, а совсем другое — подмять под себя армию. Генералы, особенно в западных провинциях, привыкли держать бразды правления войсками в собственных руках. В основном по той причине, что Генесий, озабоченный исключительно тем, как бы подольше усидеть на троне, просто не оставил им другого выбора. Заполучив власть и силу, хотя и недостаточные, чтобы сдерживать Шарбараза, генералы вовсе не желали уступать их кому-либо в столице.
— Скотос их всех побери! — раздраженно сказал Маниакис Регорию. — Ведут себя словно сборище девственниц, годных только для монастыря. Полагают, что я должен тратить свое драгоценное время, обхаживая их поодиночке, прежде чем лишить невинности.
— А мне они напоминают толпу потасканных блудниц, — сказал Регорий. — Хотя смысл от этого не меняется.
Маниакис подумал и согласился с двоюродным братом; но это ни на шаг не продвинуло его к тому, чтобы найти способ, как управиться с вольнодумными генералами. Он попросил совета у отца. Тот долго теребил бороду, потом высказался:
— Если в западных провинциях появится твоя собственная, подчиняющаяся только тебе большая армия, это быстро приведет их в чувство.
— Ты хочешь сказать, что это могло бы привести их в чувство, — сказал младший Маниакис. — При нынешнем положении дел я могу послать туда достаточное количество войск, лишь сняв их с северного направления, для чего необходимо откупиться от кубратов. Сама мысль о подобном подкупе мне глубоко отвратительна, но что я еще могу предпринять?
— Ничего, — ответил отец. — Но ты должен сделать все, чтобы не дать Этзилию обмануть тебя.
— Я и так делаю все, что могу. Мои представители и люди кагана потратили прорву времени, обсуждая, где мы встретимся, кто какое количество воинов приведет с собой, и кучу других подробностей. — Маниакис сардонически улыбнулся:
— Беда в том, что, пока мы ведем нескончаемые торги, Этзилий продолжает свои набеги. Наверное, полагает, что таким образом подталкивает переговоры к скорейшему завершению.
— Но ведь он отчасти прав, верно? — Старший Маниакис вздохнул. — Думаю, единственный способ его остановить — пригрозить ему войной до победного конца. Подобная угроза…
— ..подобная угроза заставит его покатиться со смеху! — закончил за отца сын. Старший Маниакис только кивнул в ответ, а младший продолжил:
— Этзилий, конечно, варвар. Но, к сожалению, далеко не дурак. И прекрасно понимает, что для нас единственный способ открыть против него серьезные боевые действия — это свернуть войну с Макураном, чего мы просто не можем себе позволить. Но даже если позволим, это может вызвать новый мятеж: в армии прекрасно помнят, как Ликиний приказал войскам зимовать к северу от реки Астрис и к чему это привело.
— Интересно, из-за чего будет поднят мятеж? Из страха перед долгой зимовкой в насквозь промерзших степях или ради того, чтобы посадить на твое место кого-нибудь другого? — Старший Маниакис быстро выставил вперед ладони. — Нет-нет, сынок, я не нуждаюсь в ответе на этот вопрос.
— Если мятеж вспыхнет, то вызвавшая его причина уже не будет иметь никакого значения, — ответил младший Маниакис. — Еще одна гражданская война — и Видессия сама упадет в руки Сабрацу. После чего ему придется управлять ею. Единственная причина, по которой я иногда думаю о поражении, — это желание посмотреть, как он потерпит крах, пытаясь справиться с нашей безумной империей. — Прежде чем отец успел открыть рот, младший Маниакис быстро добавил:
— Видит Фос, я пошутил!
— Не сомневаюсь; я вовсе не собирался упрекать тебя за эту шутку. Мне просто хотелось высказать предположение, когда именно Этзилий прекратит набеги и изъявит наконец благосклонное согласие принять от тебя предложенное золото.
— При условии, что мне удастся собрать столько золота, сколько я обещал, — мрачно произнес младший Маниакис. — Ну да ладно. Если ты чувствуешь, что на тебя снизошло прозрение, отец, предскажи-ка, когда Этзилий соизволит оставить нас в покое?
— Как раз к тому времени, когда закончится жатва, — ответил старший Маниакис. — Тогда он погрузит на своих лошадей столько зерна, сколько они смогут нести, и уберется восвояси. Номады почти всегда живут на грани голода и добывают пропитание, грабя соседей. Таким образом Этзилий заставляет наших крестьян работать на него.
— Во всяком случае тех, — кого он соизволил оставить в живых, — уточнил младший Маниакис. — Но ты прав. Это означает, что набеги продлятся еще пару месяцев, а потом почти не останется времени на нашу встречу, ибо начнется сезон дождей и все дороги превратятся в непролазную грязь.
— Будем надеяться, что в этом году дожди начнутся рано, — сказал старший Маниакис. — Глубокой осенью и зимой кубраты не могут нам сильно навредить, а к весне ты соберешь деньги, которые позволят купить мир с каганом на самое опасное время — весну и лето.
— Это было бы прекрасно, — ответил младший Маниакис. — Остается только одно “но”. — Отец вопросительно поднял брови, и сын пояснил:
— Такой ход дел слишком удобен для нас, а потому Этзилий постарается его предотвратить.
Старший Маниакис издал короткий лающий смешок и похлопал сына по плечу:
— Рад бы сказать, что ты ошибаешься, да только думаю, ты прав!
* * *
Багдасар поднялся из проскинезиса, сохраняя озадаченное выражение лица.
— Ты оказываешь мне большую честь, величайший, — сказал он с гортанным васпураканским акцентом, напомнившим Маниакису его деда, — но, по правде говоря, маги из Чародейской коллегии в состоянии сделать это не хуже меня. Даже лучше, — добавил он, вновь проявив то чистосердечие, которое так нравилось в нем Маниакису.
— Может, оно и так, но и ты в состоянии сделать то же самое, — ответил Маниакис. — К тому же тебе я доверяю, чего никак нельзя сказать о магах из коллегии. Они продержались в столице на протяжении всех тех лет, когда правил Генесий. Кто знает, чем они успели себя запятнать?
— Но для самых худших своих дел Генесий всегда использовал того тощего старика, — напомнил Багдасар.
— Да, мне не устают напоминать об этом, — едко проговорил Маниакис. — Тем более что тот тощий старик таинственно испарился. Самым благоприятным для всех образом. Но повторяю, мне неизвестно, чем занималась в течение шести лет достославная коллегия; никаких доказательств ни плохого, ни хорошего отыскать не удалось. Слишком много воды утекло. Одним словом, решив выяснить, к чему может привести моя встреча с Этзилием, я предпочел тебя, а не их.
— Прекрасно, величайший, — сказал Багдасар. — Я приложу все усилия, дабы не разочаровать тебя. Но должен сказать сразу, при попытке заглянуть в будущее возможны ошибки. Отдаленные события не всегда происходят так, как это кажется наиболее вероятным сегодня.
— Хорошо, хорошо, это мне понятно, — нетерпеливо прервал мага Маниакис. — А сейчас будь так добр, постарайся управиться поскорее. Я собираюсь отправиться на встречу с варваром как можно быстрее, пока ему не взбрело в голову что-нибудь новенькое.
— Я сейчас же попытаюсь выяснить все, что можно выяснить, — глубоко поклонившись, ответствовал Багдасар. — Но должен предупредить тебя еще об одном: шаманы из Кубрата могут исказить увиденное мною. Либо потому, что сами попытаются прозреть будущее, либо сознательно стараясь помешать мне туда заглянуть.
Жест Маниакиса, прервавший поучительный монолог, оказался настолько нетерпеливым и повелительным, что мгновением позже он пожалел о нем. Правда, сей невежливый жест заставил-таки Багдасара наконец приступить к делу, чего Маниакис и добивался. Васпураканский маг вывалил на полированную поверхность мраморного стола содержимое принесенного им с собой баула. Порывшись в груде странных вещиц, Багдасар выудил оттуда небольшой кувшин с вином, зеркало из полированной бронзы и совсем уж крошечный флакончик из киновари, в котором катался шарик ртути.
— В зеркале мы увидим отражение будущего, — пояснял по ходу дела маг, — а увидеть мы можем лишь то, что позволит нам закон сопряжения, иначе говоря, лишь ту часть будущего, которая зависит от настоящего. Винные пары позволят установить более надежную связь между настоящим и будущим, в то время как ртуть, — он щелкнул ногтем по флакончику, и шарик разбился на несколько сверкающих капелек, — символизирует изменчивость ждущих нас впереди результатов тех деяний, кои уже начаты ныне, но еще не завершены.
— Приступай! — сказал Маниакис. Магия и применяемые волшебниками методы обычно очень интересовали его, даже завораживали. Но не сегодня. Сегодня важнее всего был результат.
— Как прикажешь, величайший! — Следующую пару минут Багдасар провел несколько суетливо. Он собирал капельки ртути в одну большую каплю, а затем подсовывал под скользкий, словно живой, шарик кусочек пергамента, чтобы иметь возможность поднять его, когда потребуется.
Немелодично насвистывая сквозь зубы, он налил вино в небольшую чашу, оставив ее незаполненной примерно на палец от края, а затем осторожно опустил туда шарик ртути. Несколько капель вина при этом все же выплеснулось на стол, и Багдасар аккуратно вытер их тряпочкой.
— Пить это вино нельзя, — заметил он, — оно не единожды использовалось для подобных ритуалов, и в этой чаше неоднократно побывала ртуть. Ртуть — далеко не самый сильный из известных мне ядов.., но и не самый слабый. Ну а теперь…
Он прикрыл чашу ладонями и начал звучным голосом читать нараспев заклинания, частично на васпураканском языке, а частью на столь древнем видессийском, что Маниакис едва разбирал слова. Похоже, Багдасар обращался к духам вина с просьбой смирить вечную изменчивость, свойственную ртути, и устремить ее в будущее с целью узнать, как обернутся события после встречи Маниакиса с Этзилием.
По лицу Багдасара градом катились крупные капли пота.
— Очень тяжело, — признался он. — Я чувствую сильное сопротивление. Некто пытается встать между мною и целью, к которой я стремлюсь. И все же мне удается преодолеть это сопротивление; уверен, что сам Фос помогает сыну избранного им народа!
Интересно, как отреагировал бы Агатий, услышь он эти слова, мельком подумал Маниакис. Сам-то он был куда сильнее заинтересован в результатах ворожбы Багдасара, нежели в пресечении подобных еретических высказываний.
Но вот смолкли последние звуки торжественной песни-заклинания. Багдасар взял отполированную до ярчайшего зеркального блеска ложечку, зачерпнул из чаши немного обогащенного парами ртути вина и очень осторожно вылил его на поверхность лежащего на столе бронзового зеркала.
— Теперь тебе откроется то, что должно открыться, — шепнул он Маниакису.
Сперва Маниакис не видел ничего, кроме тончайшей пленки красного вина, затянувшей всю поверхность зеркала. Затем пленка затрепетала, подернулась рябью и, подобно занавесу, отодвинулась в сторону. Теперь он словно смотрел сквозь зеркало в глубь бесконечного космоса, заполненного чем-то, что не было ни лучезарным светом Фоса, ни оглушающей ледяной тьмой Скотоса. Ему захотелось сморгнуть навернувшуюся на глаза влагу, но он не смог.
Прошло время, краткое, как миг, или бесконечно долгое, как вечность, и в зеркале появилось туманное изображение. Маниакис увидел голову и гриву лошади; он мог бы поклясться, что руки, сжимающие поводья, — его собственные. Невдалеке поднималась крепостная стена Видесса; за ней ярко блистали освещенные солнцем золотые купола храмов, посвященных Фосу, — картина, напомнившая Маниакису тот день, когда он приближался к столице на “Возрождающем”.
Он попытался разглядеть, что находится позади, там, откуда он ехал, но не успел. Зеркало помутнело и приняло обычный вид. Маниакис с трудом отвел от него взгляд; только после этого он смог повернуть и голову.
— Удалось ли тебе понять то, что ты увидел, величайший? — спросил Багдасар.
— Почему ты спрашиваешь? — удивленно взглянул на него Маниакис. — Разве ты видел в зеркале не то же самое?
— Нет, величайший, — покачал головой маг. — Заклинания были направлены на то, чтобы провидеть твое будущее, а не мое. Поскольку изредка я пользуюсь ими для своих нужд, то могу примерно представить себе, что ты испытал. Но увидеть картину, предназначенную только тебе? Нет, это невозможно.
— Ах вот оно что! Н-да… — Туман в голове Маниакиса еще не вполне рассеялся. — Не могу с определенностью сказать, увидел ли я именно то, что мне требовалось. Твое зеркало показало, как я возвращаюсь после переговоров с Этзилием, но нет никакой возможности судить о том, как эти переговоры проходили и чем закончились.
— Величайший, я с самого начала опасался, что мои усилия натолкнутся на сопротивление шаманов Кубрата, — ответил Багдасар. — Не могу сказать, сознательно они пытались воспрепятствовать мне или неопределенность видения возникла из-за их собственных попыток заглянуть в будущее, но, скорее всего, моя магия столкнулась с их магией и наложилась на нее.
— Ладно, — сказал Маниакис; на ум ему пришли расширяющиеся круги, возникающие на спокойной воде, если в нее одновременно бросить два камня. Когда эти круги скрещивались, то рябь местами вдруг исчезала, а местами, наоборот, усиливалась. А затем волны затухали, уходя вдаль, наступало спокойствие, и вода вновь выглядела как прежде.
— Значит, Этзилий остался в таком же неведении о результатах нашей встречи, как и я? — спросил он.
— Я думаю, дело обстоит именно так, — ответил Багдасар. — Но какие бы планы ни строил Этзилий, вряд ли магии в них отводится решающая роль.
— Да уж. Чему быть, того не миновать! — Маниакис некоторое время подергивал свою бороду, как часто делал, углубляясь в раздумья. Собственно, выбора у него все равно не было… — Я еду на переговоры с варваром! — решительно сказал он. — Разве сможем мы вести войну с Макураном, если мне не удастся договориться с Этзилием?
Багдасар не ответил. Да ответ и не требовался. Всякому ясно, что отсутствие перемирия с Кубратом связывало руки Маниакису в его попытках организовать в западных провинциях отпор Макурану.
Багдасар выудил ртутный шарик из чаши с вином и снова поместил его во флакончик из киновари, а вино вылил обратно в кувшин, после чего плотно закрыл его пробкой. Затем просушил и протер полировочной кожей бронзовое зеркало и уложил его вместе с остальными атрибутами колдовского ремесла в свой баул.
— Я благодарен тебе за помощь, — сказал ему Маниакис.
Помощь, конечно, оказалась далеко не столь существенной, как он рассчитывал, но чем больше ему приходилось сталкиваться с магией, тем отчетливее он понимал, насколько это неблагодарное, туманное и даже двусмысленное занятие. К примеру, попытка предвидеть будущее могла оказать влияние на само это будущее. Но если так, значит, то, что он увидел, отныне не должно произойти? Опять же, если сегодняшнее видение ложно, как тогда оно может повлиять на реальное грядущее? Ему потребовалось значительное усилие воли, чтобы прекратить рассуждения на эту тему прежде, чем у него закружится голова.
* * *
Багдасар покинул императорскую резиденцию, а Маниакису захотелось обсудить с кем-нибудь явившийся ему мимолетный призрак грядущего. Однако оказалось, что, пока он затворничал с васпураканским магом, его отец и дядя вместе с Регорием отправились в город. Поскольку он пока не завел привычки вести доверительные беседы с Камеасом и не собирался заводить такой привычки впредь, оставалось поделиться впечатлениями с Нифоной.
Он нашел ее в спальне. Нифона стояла на четвереньках на полу, склонив голову над тазиком. Поскольку она как-никак являлась императрицей Видессии, тазик был серебряный, с искусной чеканкой, представлявшей лики известных святых и картины сотворенных ими великих чудес; впрочем, это не означало, что блевать в сие чудо искусства приятнее, нежели в обыкновенную посудину.
Маниакис нагнулся, откинул волосы с лица жены и придерживал их, пока она не закончила.
— Спасибо, — сказала она измученным приглушенным голосом. — Там, на комоде, стоит кувшин с вином. Не подашь ли мне чашу, чтобы я могла освежить рот?
— Конечно, — ответил он.
Нифона тем временем позвонила горничной. Та зашла в спальню и унесла тазик.
— Теперь немного лучше, — сообщила Нифона, сделав небольшой глоток. — Невозможно передать словами, как я устала оттого, что меня непрерывно тошнит.
— Охотно верю, — сказал он, вложив в свои слова столько сочувствия, сколько смог. — Знаешь, у меня только что был Альвиний… — Разговаривая с женой, Маниакис всегда употреблял видессийское имя Багдасара, чтобы лишний раз не наводить ее на мысли о собственном васпураканском происхождении; затем он рассказал ей о том, что ему удалось разглядеть в зеркале, и о том, чего он там так и не увидел.
— Значит, ты вернешься в столицу живым и невредимым, — констатировала Нифона, после чего окончательно утратила интерес к рассказам о чудесах магии. Маниакис напомнил себе, что он тоже вряд ли стал бы вникать в подобные вещи, если бы ему так нездоровилось. С другой стороны, он почти не сомневался, что Нифону все это ни капельки не заинтересовало бы, даже если бы ее самочувствие было самым распрекрасным. Состояние дел в империи никогда не заботило ее сколько-нибудь заметно. А по правде говоря, оно не заботило бы ее вовсе, если бы не беспокойство, что государственные дела могут отдалить от нее супруга больше, чем ей хотелось.
Осознав, что с таким же успехом он мог бы обсуждать волновавшие его проблемы с ближайшей стеной или с замечательным серебряным тазиком, Маниакис тихо вышел из спальни и побрел по анфиладе к залу императорской резиденции. Случись ему сейчас наткнуться на Камеаса, он, вероятно, поделился бы с ним своими думами. Во-первых, положение не давало тому возможности уклониться от разговора, а во-вторых, голова у Камеаса была совсем неплохая, и он вполне мог сказать что-нибудь полезное.
Камеас не возразил. По крайней мере, на словах. Он лишь долго смотрел на Маниакиса большими, печальными, повлажневшими от навернувшихся слез глазами, а потом произнес:
— Разумеется, все твои приказания будут беспрекословно выполнены, величайший… — У него был такой тон, будто ему только что приказали выпить яд.
Кончилось тем, что Маниакис все-таки принялся поглощать пищу, кое-как устроившись на отведенном ему центральном ложе. Он полулежал на левом боку, освободив правую руку, чтобы подносить яства ко рту. Очень скоро его левая рука совершенно занемела от локтя до кончиков пальцев, не говоря, уже о том, что есть в таком положении оказалось страшно неудобно.
Зато Камеас буквально сиял от счастья, как, впрочем, и все остальные слуги, доставлявшие кушанья и вина в Палату Девятнадцати лож, а затем уносившие оттуда опустевшие кубки и блюда. Интересно, спросил себя Маниакис, стоит ли терпеть такие неудобства лишь для того, чтобы доставить удовольствие слугам?
Единственным утешением было то, что не он один испытывает трудности. Из всех гостей только Курикий, его жена Феврония и Трифиллий чувствовали себя непринужденно, поскольку им не раз случалось присутствовать на подобных пирах во времена Ликиния. Нифона, казалось, тоже далеко не в восторге от пиршественной церемонии, но сейчас сам процесс поглощения пищи был для нее куда более неприятен, чем необходимость полулежать, опираясь на локоть. Неудобное положение даже давало некоторую выгоду: никто не мог упрекнуть ее в том, что она мало ест.
Первым выронил кусок морской щуки изо рта прямо на тогу друнгарий Фракс. Доблестный флотоводец так энергично выразил свое мнение по поводу обычая пировать возлежа на ложе, что некоторые женщины отвернулись в смущении.
— Какая бестактность! — пробормотала Нифона. Лиция не выдержала и хихикнула, а потом притворилась, что ничего такого не делала. Маниакис поймал ее взгляд; она смотрела с опаской, пока не увидела на его лице улыбку. Минутой позже, когда Симватий обильно полил себя соусом, Лиция расхохоталась вслух.
— Какой позор — смеяться над родным отцом! — воскликнул тот. Но его суровость была столь же напускной, как та, которую раньше, в дворцовом порту, продемонстрировал старший Маниакис.
Наконец была доедена черника, отваренная в меду, и произнесены все тосты, поднятые за нового Автократора и его семью, после чего участники пира один за другим поднялись со своих лежбищ и покинули Палату Девятнадцати лож. Камеас поспешил к уходящему последним Маниакису с тревожным выражением на безволосом лице.
— Надеюсь, ты получил истинное наслаждение, величайший? — озабоченно спросил он.
— Во всяком случае, большее, чем ожидал, — согласился Маниакис.
Камеас облегченно очертил знак солнца у своей груди.
— Да будет благословен Господь! — пробормотал он, возведя глаза к небесам, после чего вновь переключил внимание на Маниакиса:
— В таком случае ты не станешь возражать, если впредь мы будем чаще устраивать подобные увеселения?
— Поддаваться соблазнам — большой грех! — поспешно проговорил Маниакис.
Лицо Камеаса, расцветшее было победной улыбкой, сразу поблекло. Маниакис знал, что в ближайшие несколько дней ему придется иметь дело со сварливым, уязвленным в лучших чувствах постельничим. Но он был согласен на что угодно, лишь бы избежать мрачной перспективы в скором времени вновь очутиться на одном из девятнадцати лож.
* * *
До того как Маниакис стал обладателем короны и алых сапог, он даже представить себе не мог, с какой бездной документов Автократору приходится иметь дело каждый день. Перевалить хотя бы часть этого бремени на писцов и придворных пока было нельзя. Разве можно считать, что правишь империей, если не имеешь понятия, что в ней происходит? Маниакис считал, что нельзя.
Генесий пустил на самотек абсолютно все дела, не касавшиеся напрямую главной для него проблемы: как подольше удержаться на троне. Тут он проявлял необыкновенную бдительность и чрезвычайную жестокость.
Кроме того, он ни с кем не желал делиться правом принимать решения. А потому все вопросы, которыми он не занимался лично, попросту игнорировались.
— Поэтому империя и докатилась до нынешнего состояния, — говорил Маниакис каждому, кто соглашался его выслушать, а с тех пор, как он стал Автократором, недостатка в слушателях у него не было.
Так или иначе, поток пергаментных свитков, стекавшихся в резиденцию со всей империи, почти затопил его. Большинство посланий в той или иной форме содержало крик о помощи. Городам требовалось золото, мастеровые и ремесленники, чтобы восстановить крепостные стены, провинции молили об освобождении от налогов, ибо их поля подвергались опустошению, — Маниакис не имел ни малейшего представления, как удовлетворить обе эти просьбы одновременно; генералам были нужны люди, кони и оружие… Хотел бы он иметь возможность послать им хоть что-нибудь! Он распорядился сколотить пару полков из солдат-ветеранов, но, увы, это было все.
Сейчас перед ним лежало письмо от еще одного генерала:
"Цикаст, командующий войсками к западу от Амориона, Маниакису Автократору. Приветствую.
Имею честь доложить величайшему, что его брат Татуллий прежде служил под моим командованием. Нынешней весной из Макурана вышла войсковая колонна, двигавшаяся на восток вдоль южной границы контролируемой мною территории. Пытаясь остановить продвижение вражеской колонны, я двинул на юг свои силы. Сперва мой маневр имел успех, затем мой коллега, досточтимый Пробатий, внезапно проявил робость, достойную овцы, и не выслал на подмогу подразделение, которое обещал выслать, что позволило макуранцам отступить, прежде чем они были полностью разбиты. Наши потери в живой силе вполне умеренны, но я вынужден с глубочайшим сожалением сообщить, что твоего брата Татуллия не оказалось в числе возвратившихся из боя. Заявить со всей определенностью, что он погиб, я также не могу. Еще раз выражаю свое глубочайшее сожаление по поводу того, что не имею возможности сообщить тебе что-либо определенное о его судьбе”.
Маниакис тоже очень сожалел об этом, поскольку так и остался в неведении, убит Татуллий или жив; а если жив, то ранен или попал в плен. Он не думал, что Шарбараз причинит какой-либо вред его брату, узнав, что тот находится в его власти. Да, Автократор и Царь Царей были врагами, но лишь постольку, поскольку враждовали Макуран и Видессия. Их вражда, во всяком случае с точки зрения Маниакиса, не носила личного оттенка. Но макуранцы, если Татуллий действительно попал в плен, могли и не знать, что он брат Автократора, ведь, судя по всему, тот и сам об этом не знал. А с обычными пленниками они обращались очень жестоко.
Все же, несмотря на уклончивость выражений, письмо Цикаста давало куда больше сведений о судьбе и местонахождении Татуллия, чем таковых имелось о Парсмании. Доклады, полученные из западных провинций, заставляли предполагать самое худшее.
Цикаст, воспользовавшись случаем, сделал все возможное, чтобы заставить императора гневаться на другого военачальника, также командовавшего войсками в западных провинциях, Пробатия. Поскольку Маниакис ничего не знал об обстоятельствах, потребовавших от двух генералов совместных действий, он не мог решить, кто из них прав. Это его беспокоило: он прекрасно понимал, что должен держать под жестким контролем действия всех старших военачальников, если хочет, чтобы видессийская армия смогла в будущем вести эффективные боевые действия против Макурана и Кубрата.
Но одно дело — вскочить на спокойного мерина и погонять его в нужном направлении, а совсем другое — подмять под себя армию. Генералы, особенно в западных провинциях, привыкли держать бразды правления войсками в собственных руках. В основном по той причине, что Генесий, озабоченный исключительно тем, как бы подольше усидеть на троне, просто не оставил им другого выбора. Заполучив власть и силу, хотя и недостаточные, чтобы сдерживать Шарбараза, генералы вовсе не желали уступать их кому-либо в столице.
— Скотос их всех побери! — раздраженно сказал Маниакис Регорию. — Ведут себя словно сборище девственниц, годных только для монастыря. Полагают, что я должен тратить свое драгоценное время, обхаживая их поодиночке, прежде чем лишить невинности.
— А мне они напоминают толпу потасканных блудниц, — сказал Регорий. — Хотя смысл от этого не меняется.
Маниакис подумал и согласился с двоюродным братом; но это ни на шаг не продвинуло его к тому, чтобы найти способ, как управиться с вольнодумными генералами. Он попросил совета у отца. Тот долго теребил бороду, потом высказался:
— Если в западных провинциях появится твоя собственная, подчиняющаяся только тебе большая армия, это быстро приведет их в чувство.
— Ты хочешь сказать, что это могло бы привести их в чувство, — сказал младший Маниакис. — При нынешнем положении дел я могу послать туда достаточное количество войск, лишь сняв их с северного направления, для чего необходимо откупиться от кубратов. Сама мысль о подобном подкупе мне глубоко отвратительна, но что я еще могу предпринять?
— Ничего, — ответил отец. — Но ты должен сделать все, чтобы не дать Этзилию обмануть тебя.
— Я и так делаю все, что могу. Мои представители и люди кагана потратили прорву времени, обсуждая, где мы встретимся, кто какое количество воинов приведет с собой, и кучу других подробностей. — Маниакис сардонически улыбнулся:
— Беда в том, что, пока мы ведем нескончаемые торги, Этзилий продолжает свои набеги. Наверное, полагает, что таким образом подталкивает переговоры к скорейшему завершению.
— Но ведь он отчасти прав, верно? — Старший Маниакис вздохнул. — Думаю, единственный способ его остановить — пригрозить ему войной до победного конца. Подобная угроза…
— ..подобная угроза заставит его покатиться со смеху! — закончил за отца сын. Старший Маниакис только кивнул в ответ, а младший продолжил:
— Этзилий, конечно, варвар. Но, к сожалению, далеко не дурак. И прекрасно понимает, что для нас единственный способ открыть против него серьезные боевые действия — это свернуть войну с Макураном, чего мы просто не можем себе позволить. Но даже если позволим, это может вызвать новый мятеж: в армии прекрасно помнят, как Ликиний приказал войскам зимовать к северу от реки Астрис и к чему это привело.
— Интересно, из-за чего будет поднят мятеж? Из страха перед долгой зимовкой в насквозь промерзших степях или ради того, чтобы посадить на твое место кого-нибудь другого? — Старший Маниакис быстро выставил вперед ладони. — Нет-нет, сынок, я не нуждаюсь в ответе на этот вопрос.
— Если мятеж вспыхнет, то вызвавшая его причина уже не будет иметь никакого значения, — ответил младший Маниакис. — Еще одна гражданская война — и Видессия сама упадет в руки Сабрацу. После чего ему придется управлять ею. Единственная причина, по которой я иногда думаю о поражении, — это желание посмотреть, как он потерпит крах, пытаясь справиться с нашей безумной империей. — Прежде чем отец успел открыть рот, младший Маниакис быстро добавил:
— Видит Фос, я пошутил!
— Не сомневаюсь; я вовсе не собирался упрекать тебя за эту шутку. Мне просто хотелось высказать предположение, когда именно Этзилий прекратит набеги и изъявит наконец благосклонное согласие принять от тебя предложенное золото.
— При условии, что мне удастся собрать столько золота, сколько я обещал, — мрачно произнес младший Маниакис. — Ну да ладно. Если ты чувствуешь, что на тебя снизошло прозрение, отец, предскажи-ка, когда Этзилий соизволит оставить нас в покое?
— Как раз к тому времени, когда закончится жатва, — ответил старший Маниакис. — Тогда он погрузит на своих лошадей столько зерна, сколько они смогут нести, и уберется восвояси. Номады почти всегда живут на грани голода и добывают пропитание, грабя соседей. Таким образом Этзилий заставляет наших крестьян работать на него.
— Во всяком случае тех, — кого он соизволил оставить в живых, — уточнил младший Маниакис. — Но ты прав. Это означает, что набеги продлятся еще пару месяцев, а потом почти не останется времени на нашу встречу, ибо начнется сезон дождей и все дороги превратятся в непролазную грязь.
— Будем надеяться, что в этом году дожди начнутся рано, — сказал старший Маниакис. — Глубокой осенью и зимой кубраты не могут нам сильно навредить, а к весне ты соберешь деньги, которые позволят купить мир с каганом на самое опасное время — весну и лето.
— Это было бы прекрасно, — ответил младший Маниакис. — Остается только одно “но”. — Отец вопросительно поднял брови, и сын пояснил:
— Такой ход дел слишком удобен для нас, а потому Этзилий постарается его предотвратить.
Старший Маниакис издал короткий лающий смешок и похлопал сына по плечу:
— Рад бы сказать, что ты ошибаешься, да только думаю, ты прав!
* * *
Багдасар поднялся из проскинезиса, сохраняя озадаченное выражение лица.
— Ты оказываешь мне большую честь, величайший, — сказал он с гортанным васпураканским акцентом, напомнившим Маниакису его деда, — но, по правде говоря, маги из Чародейской коллегии в состоянии сделать это не хуже меня. Даже лучше, — добавил он, вновь проявив то чистосердечие, которое так нравилось в нем Маниакису.
— Может, оно и так, но и ты в состоянии сделать то же самое, — ответил Маниакис. — К тому же тебе я доверяю, чего никак нельзя сказать о магах из коллегии. Они продержались в столице на протяжении всех тех лет, когда правил Генесий. Кто знает, чем они успели себя запятнать?
— Но для самых худших своих дел Генесий всегда использовал того тощего старика, — напомнил Багдасар.
— Да, мне не устают напоминать об этом, — едко проговорил Маниакис. — Тем более что тот тощий старик таинственно испарился. Самым благоприятным для всех образом. Но повторяю, мне неизвестно, чем занималась в течение шести лет достославная коллегия; никаких доказательств ни плохого, ни хорошего отыскать не удалось. Слишком много воды утекло. Одним словом, решив выяснить, к чему может привести моя встреча с Этзилием, я предпочел тебя, а не их.
— Прекрасно, величайший, — сказал Багдасар. — Я приложу все усилия, дабы не разочаровать тебя. Но должен сказать сразу, при попытке заглянуть в будущее возможны ошибки. Отдаленные события не всегда происходят так, как это кажется наиболее вероятным сегодня.
— Хорошо, хорошо, это мне понятно, — нетерпеливо прервал мага Маниакис. — А сейчас будь так добр, постарайся управиться поскорее. Я собираюсь отправиться на встречу с варваром как можно быстрее, пока ему не взбрело в голову что-нибудь новенькое.
— Я сейчас же попытаюсь выяснить все, что можно выяснить, — глубоко поклонившись, ответствовал Багдасар. — Но должен предупредить тебя еще об одном: шаманы из Кубрата могут исказить увиденное мною. Либо потому, что сами попытаются прозреть будущее, либо сознательно стараясь помешать мне туда заглянуть.
Жест Маниакиса, прервавший поучительный монолог, оказался настолько нетерпеливым и повелительным, что мгновением позже он пожалел о нем. Правда, сей невежливый жест заставил-таки Багдасара наконец приступить к делу, чего Маниакис и добивался. Васпураканский маг вывалил на полированную поверхность мраморного стола содержимое принесенного им с собой баула. Порывшись в груде странных вещиц, Багдасар выудил оттуда небольшой кувшин с вином, зеркало из полированной бронзы и совсем уж крошечный флакончик из киновари, в котором катался шарик ртути.
— В зеркале мы увидим отражение будущего, — пояснял по ходу дела маг, — а увидеть мы можем лишь то, что позволит нам закон сопряжения, иначе говоря, лишь ту часть будущего, которая зависит от настоящего. Винные пары позволят установить более надежную связь между настоящим и будущим, в то время как ртуть, — он щелкнул ногтем по флакончику, и шарик разбился на несколько сверкающих капелек, — символизирует изменчивость ждущих нас впереди результатов тех деяний, кои уже начаты ныне, но еще не завершены.
— Приступай! — сказал Маниакис. Магия и применяемые волшебниками методы обычно очень интересовали его, даже завораживали. Но не сегодня. Сегодня важнее всего был результат.
— Как прикажешь, величайший! — Следующую пару минут Багдасар провел несколько суетливо. Он собирал капельки ртути в одну большую каплю, а затем подсовывал под скользкий, словно живой, шарик кусочек пергамента, чтобы иметь возможность поднять его, когда потребуется.
Немелодично насвистывая сквозь зубы, он налил вино в небольшую чашу, оставив ее незаполненной примерно на палец от края, а затем осторожно опустил туда шарик ртути. Несколько капель вина при этом все же выплеснулось на стол, и Багдасар аккуратно вытер их тряпочкой.
— Пить это вино нельзя, — заметил он, — оно не единожды использовалось для подобных ритуалов, и в этой чаше неоднократно побывала ртуть. Ртуть — далеко не самый сильный из известных мне ядов.., но и не самый слабый. Ну а теперь…
Он прикрыл чашу ладонями и начал звучным голосом читать нараспев заклинания, частично на васпураканском языке, а частью на столь древнем видессийском, что Маниакис едва разбирал слова. Похоже, Багдасар обращался к духам вина с просьбой смирить вечную изменчивость, свойственную ртути, и устремить ее в будущее с целью узнать, как обернутся события после встречи Маниакиса с Этзилием.
По лицу Багдасара градом катились крупные капли пота.
— Очень тяжело, — признался он. — Я чувствую сильное сопротивление. Некто пытается встать между мною и целью, к которой я стремлюсь. И все же мне удается преодолеть это сопротивление; уверен, что сам Фос помогает сыну избранного им народа!
Интересно, как отреагировал бы Агатий, услышь он эти слова, мельком подумал Маниакис. Сам-то он был куда сильнее заинтересован в результатах ворожбы Багдасара, нежели в пресечении подобных еретических высказываний.
Но вот смолкли последние звуки торжественной песни-заклинания. Багдасар взял отполированную до ярчайшего зеркального блеска ложечку, зачерпнул из чаши немного обогащенного парами ртути вина и очень осторожно вылил его на поверхность лежащего на столе бронзового зеркала.
— Теперь тебе откроется то, что должно открыться, — шепнул он Маниакису.
Сперва Маниакис не видел ничего, кроме тончайшей пленки красного вина, затянувшей всю поверхность зеркала. Затем пленка затрепетала, подернулась рябью и, подобно занавесу, отодвинулась в сторону. Теперь он словно смотрел сквозь зеркало в глубь бесконечного космоса, заполненного чем-то, что не было ни лучезарным светом Фоса, ни оглушающей ледяной тьмой Скотоса. Ему захотелось сморгнуть навернувшуюся на глаза влагу, но он не смог.
Прошло время, краткое, как миг, или бесконечно долгое, как вечность, и в зеркале появилось туманное изображение. Маниакис увидел голову и гриву лошади; он мог бы поклясться, что руки, сжимающие поводья, — его собственные. Невдалеке поднималась крепостная стена Видесса; за ней ярко блистали освещенные солнцем золотые купола храмов, посвященных Фосу, — картина, напомнившая Маниакису тот день, когда он приближался к столице на “Возрождающем”.
Он попытался разглядеть, что находится позади, там, откуда он ехал, но не успел. Зеркало помутнело и приняло обычный вид. Маниакис с трудом отвел от него взгляд; только после этого он смог повернуть и голову.
— Удалось ли тебе понять то, что ты увидел, величайший? — спросил Багдасар.
— Почему ты спрашиваешь? — удивленно взглянул на него Маниакис. — Разве ты видел в зеркале не то же самое?
— Нет, величайший, — покачал головой маг. — Заклинания были направлены на то, чтобы провидеть твое будущее, а не мое. Поскольку изредка я пользуюсь ими для своих нужд, то могу примерно представить себе, что ты испытал. Но увидеть картину, предназначенную только тебе? Нет, это невозможно.
— Ах вот оно что! Н-да… — Туман в голове Маниакиса еще не вполне рассеялся. — Не могу с определенностью сказать, увидел ли я именно то, что мне требовалось. Твое зеркало показало, как я возвращаюсь после переговоров с Этзилием, но нет никакой возможности судить о том, как эти переговоры проходили и чем закончились.
— Величайший, я с самого начала опасался, что мои усилия натолкнутся на сопротивление шаманов Кубрата, — ответил Багдасар. — Не могу сказать, сознательно они пытались воспрепятствовать мне или неопределенность видения возникла из-за их собственных попыток заглянуть в будущее, но, скорее всего, моя магия столкнулась с их магией и наложилась на нее.
— Ладно, — сказал Маниакис; на ум ему пришли расширяющиеся круги, возникающие на спокойной воде, если в нее одновременно бросить два камня. Когда эти круги скрещивались, то рябь местами вдруг исчезала, а местами, наоборот, усиливалась. А затем волны затухали, уходя вдаль, наступало спокойствие, и вода вновь выглядела как прежде.
— Значит, Этзилий остался в таком же неведении о результатах нашей встречи, как и я? — спросил он.
— Я думаю, дело обстоит именно так, — ответил Багдасар. — Но какие бы планы ни строил Этзилий, вряд ли магии в них отводится решающая роль.
— Да уж. Чему быть, того не миновать! — Маниакис некоторое время подергивал свою бороду, как часто делал, углубляясь в раздумья. Собственно, выбора у него все равно не было… — Я еду на переговоры с варваром! — решительно сказал он. — Разве сможем мы вести войну с Макураном, если мне не удастся договориться с Этзилием?
Багдасар не ответил. Да ответ и не требовался. Всякому ясно, что отсутствие перемирия с Кубратом связывало руки Маниакису в его попытках организовать в западных провинциях отпор Макурану.
Багдасар выудил ртутный шарик из чаши с вином и снова поместил его во флакончик из киновари, а вино вылил обратно в кувшин, после чего плотно закрыл его пробкой. Затем просушил и протер полировочной кожей бронзовое зеркало и уложил его вместе с остальными атрибутами колдовского ремесла в свой баул.
— Я благодарен тебе за помощь, — сказал ему Маниакис.
Помощь, конечно, оказалась далеко не столь существенной, как он рассчитывал, но чем больше ему приходилось сталкиваться с магией, тем отчетливее он понимал, насколько это неблагодарное, туманное и даже двусмысленное занятие. К примеру, попытка предвидеть будущее могла оказать влияние на само это будущее. Но если так, значит, то, что он увидел, отныне не должно произойти? Опять же, если сегодняшнее видение ложно, как тогда оно может повлиять на реальное грядущее? Ему потребовалось значительное усилие воли, чтобы прекратить рассуждения на эту тему прежде, чем у него закружится голова.
* * *
Багдасар покинул императорскую резиденцию, а Маниакису захотелось обсудить с кем-нибудь явившийся ему мимолетный призрак грядущего. Однако оказалось, что, пока он затворничал с васпураканским магом, его отец и дядя вместе с Регорием отправились в город. Поскольку он пока не завел привычки вести доверительные беседы с Камеасом и не собирался заводить такой привычки впредь, оставалось поделиться впечатлениями с Нифоной.
Он нашел ее в спальне. Нифона стояла на четвереньках на полу, склонив голову над тазиком. Поскольку она как-никак являлась императрицей Видессии, тазик был серебряный, с искусной чеканкой, представлявшей лики известных святых и картины сотворенных ими великих чудес; впрочем, это не означало, что блевать в сие чудо искусства приятнее, нежели в обыкновенную посудину.
Маниакис нагнулся, откинул волосы с лица жены и придерживал их, пока она не закончила.
— Спасибо, — сказала она измученным приглушенным голосом. — Там, на комоде, стоит кувшин с вином. Не подашь ли мне чашу, чтобы я могла освежить рот?
— Конечно, — ответил он.
Нифона тем временем позвонила горничной. Та зашла в спальню и унесла тазик.
— Теперь немного лучше, — сообщила Нифона, сделав небольшой глоток. — Невозможно передать словами, как я устала оттого, что меня непрерывно тошнит.
— Охотно верю, — сказал он, вложив в свои слова столько сочувствия, сколько смог. — Знаешь, у меня только что был Альвиний… — Разговаривая с женой, Маниакис всегда употреблял видессийское имя Багдасара, чтобы лишний раз не наводить ее на мысли о собственном васпураканском происхождении; затем он рассказал ей о том, что ему удалось разглядеть в зеркале, и о том, чего он там так и не увидел.
— Значит, ты вернешься в столицу живым и невредимым, — констатировала Нифона, после чего окончательно утратила интерес к рассказам о чудесах магии. Маниакис напомнил себе, что он тоже вряд ли стал бы вникать в подобные вещи, если бы ему так нездоровилось. С другой стороны, он почти не сомневался, что Нифону все это ни капельки не заинтересовало бы, даже если бы ее самочувствие было самым распрекрасным. Состояние дел в империи никогда не заботило ее сколько-нибудь заметно. А по правде говоря, оно не заботило бы ее вовсе, если бы не беспокойство, что государственные дела могут отдалить от нее супруга больше, чем ей хотелось.
Осознав, что с таким же успехом он мог бы обсуждать волновавшие его проблемы с ближайшей стеной или с замечательным серебряным тазиком, Маниакис тихо вышел из спальни и побрел по анфиладе к залу императорской резиденции. Случись ему сейчас наткнуться на Камеаса, он, вероятно, поделился бы с ним своими думами. Во-первых, положение не давало тому возможности уклониться от разговора, а во-вторых, голова у Камеаса была совсем неплохая, и он вполне мог сказать что-нибудь полезное.