Страница:
— Думаю, дела вскоре пойдут лучше. Если на то будет воля Господа нашего.
— Да будет так! — отозвался Маниакис. — Когда мне придется вновь столкнуться с Абивардом, мне хотелось бы, чтобы в моем лице он получил равного противника. Пожалуй, мы с ним могли бы стать друзьями, если б не родились в разных государствах. Мы неплохо ладили, когда плечом к плечу воевали за то, чтобы вернуть Сабрацу трон Макурана.
— Да. И вот какова благодарность Царя Царей! — вздохнул Регорий.
— Когда он вторгся в пределы нашей империи, то заявил, что мстит за смерть Ликиния, — заметил Маниакис. — Возможно, тогда он и сам отчасти верил в свои слова. Разумеется, сейчас он заявляет то же самое, но ни один умный человек по обе стороны границы уже не принимает его слова за чистую монету.
— Но и граница проходит совсем не там, где проходила до вторжения макуранцев, — сказал Регорий, — а гораздо восточное.
— Верно. На это обстоятельство я должен обратить особое внимание, — вздохнул Маниакис. — Если у меня будет такая возможность. Глядя на то, как неважно обстоят дела здесь, в самом сердце империи, я иногда спрашиваю себя: не лучше ли мне вернуться назад, в Каставалу, чтобы продолжать борьбу, опираясь на землю, которую я действительно могу держать под контролем.
— Будь мудр, величайший, — встревожился Регорий, — никогда не повторяй подобных слов там, где тебя может услышать еще кто-нибудь, кроме меня, ибо нет лучшего способа посеять в Видессе настоящую панику. Кроме того, если тебе не удастся удержать в железной узде столицу, тебе тем более не удастся сделать это с целой империей!
— Ну, может, ты и прав, — ответил Маниакис, взвесив слова Регория. — Но все равно мне так хотелось бы управлять империей из такого места, где нет нужды опасаться предательства, находясь вне стен резиденции, и немедленного разгрома вне стен столицы.
— Я уверен, что очень скоро дела наладятся, величайший, — дипломатично заметил Регорий.
— Надеюсь, ты прав, — ответил Маниакис. — Но провалиться мне в ледяную преисподнюю, если я понимаю, как.
* * *
— Маниакис, как ты мог? — требовательно вопросила Лиция. Можно было бы и разозлиться на нее за нарушение протокола, но поскольку все остальные, включая жену, именовали его “величайший”, то он скорее испытывал облегчение, когда хоть кто-то обращался к нему как к обычному человеку.
— Как я мог? — переспросил он. — Как я мог — что?
Его двоюродная сестра вдруг заколебалась. Не из-за несколько запоздалого уважения, рассудил Маниакис, а потому, что собиралась затронуть тему, обычно не обсуждаемую незамужними видессийскими женщинами. Наконец, собравшись с духом, Лиция решительно продолжила:
— Как ты мог допустить, чтобы твоя жена вновь понесла, зная, чем могут окончиться для нее вторые роды?
— Поздравляю, кузина! — Маниакис иронически поклонился. — Отличный вопрос. По правде говоря, я уже не раз задавал его себе сам, но до сих пор не смог найти удовлетворительного ответа.
— И все же? — Лиция подбоченилась. — Мне казалось, я знаю тебя достаточно хорошо, но я и представить себе не могла, что ты решишься на такое.
— Я бы ни за что не решился, — ответил Маниакис, — если бы все зависело только от меня. Но в таких делах обычно решают двое. И когда Нифона стала настаивать на своем праве на риск, как, по-твоему, я мог сказать ей “нет”? Боюсь, даже твоей мудрости не хватило бы, чтобы переубедить ее.
— Так настаивала она сама? — проговорила Лиция упавшим голосом. — Мужчины есть мужчины, что ни говори; и когда до меня дошли новости, я подумала… — Она принялась сосредоточенно разглядывать мозаичную картину у себя под ногами. — Наверно, мне следует принести свои извинения, величайший!
— Разве что за напоминание о том, что мужчины есть мужчины, — заметил Маниакис. — Ты хоть раз видела меня увлекающим какую-нибудь симпатичную служанку под сень вишневых деревьев?
Поднявшая было глаза Лиция опять поспешно углубилась в изучение мозаики; Автократору все-таки удалось смутить кузину. Но ненадолго. Подняв голову, она ответила с озорной улыбкой:
— Нет. Но что из того? Как я могла кого-нибудь разглядеть в такой чаще?
Он ошеломленно уставился на нее и расхохотался.
— Весьма остроумно, — сказал он, отсмеявшись. — Неплохой ответ. А как же долгая зима, когда на ветках вишен не оставалось ни единого листочка?
— В самом деле? — Лиция покачала головой. — Ладно. Извини. Я действительно подумала, что ты больше заботишься о продолжении династии, чем о жизни жены.
— Нет. Нифона больше заботится о продолжении династии, нежели о себе самой, — ответил Маниакис. — Даже если у меня не будет наследника, корона империи останется в моей семье. А Нифона.., если она умрет, не родив мальчика, ее клан окажется навсегда удаленным от трона. Как раз этого она и не хочет допустить, о чем высказалась ясно и прямо. Я не могу ее осуждать; кроме того, она…
— Кроме того, она твоя жена, — закончила за него Лиция. — Да-а. Пожалуй, теперь я смогу лучше понять тебя, увидев гоняющимся за служанками. Но раз Нифона во что бы то ни стало намерена родить мальчика… — Пальцы Лиции сами собой сплелись в знак, ограждающий от дурных предзнаменований.
— Все обойдется, — не слишком уверенно сказал Маниакис, пытаясь убедить скорее себя, чем кузину. — Мне повезло с родственниками, — чуть погодя продолжил он. — Стоило тебе решить, что я не прав, как ты тут же пошла и все мне выложила. Хорошо, когда есть люди, готовые высказать прямо в лицо правду, даже если эта правда тебе неприятна.
— Но ведь сказанное мною вовсе не было правдой, — запротестовала Лиция. — Я-то, конечно, думала, что говорю чистую правду, но…
— Как раз это я и имею в виду, — прервал ее Маниакис. — Как ты думаешь, пытался ли кто-нибудь предостеречь Генесия от возможных ошибок? Ну, может, раз или два, в самом начале его правления. Головы тех людей мигом оказались на Столпе. А потом? Хватило ли у кого-нибудь мужества еще раз предпринять подобную попытку?
— Но ты не Генесий!
— Благодарение Фосу, нет! — воскликнул Маниакис. — И счастлив, что люди это понимают.
— Если бы они не понимали, ты бы проиграл гражданскую войну, — ответила Лиция. — Генесий правил Видессией, в его распоряжении были почти вся армия и флот. Но люди не захотели поддержать его, и ты победил.
— И я победил, — с кривой усмешкой согласился Маниакис. — А в результате заполучил противника куда более опасного, чем армия и флот, собственную кузину.
— Я никогда не была тебе противником, — сердито нахмурилась Лиция. — И ты прекрасно об этом знаешь!
Он начал уверять, что действительно знает, но Лиция прервала его.
— Это вовсе не означает, — выпалила она, — что я не должна испытывать беспокойства по поводу твоих действий и вызвавших их причин. Поэтому я беспокоюсь о Нифоне. Решиться на вторые роды так скоро после очень тяжелых первых… Женщинам такие вещи даются совсем не легко!
— Думаю, ты права. — Теперь пришла очередь Маниакиса разглядывать мозаику под ногами. — Но клянусь тебе, это была вовсе не моя идея. Можешь спросить у нее самой.
— Как, по-твоему, я должна спрашивать о подобных вещах? — Лиция протестующе всплеснула руками. — Да и зачем? Я верю тебе, хотя и считаю поступок твоей жены кромешной глупостью. Но если — да оградит нас от такого сам Фос, — все пойдет не так, как она надеется? Что будешь делать ты? Ведь именно через ее род мы сейчас связаны с семействами остальных столичных сановников. Мы нуждаемся в их поддержке!
— Во всяком случае, мы нуждаемся в том, чтобы они вели себя смирно, — угрюмо согласился Маниакис. — Иногда неплохо иметь внешних врагов, поскольку, это даже видессийцев может удержать от непрерывных междуусобных свар.
— А иногда не может! — возразила Лиция. — Вспомни-ка, что тут творилось во времена Генесия!
— Тоже верно, — вздохнул Маниакис. — Твоя правда. Ох уж эти видессийцы! — сердито начал он и засмеялся. Конечно, в его жилах текла ничем не замутненная васпураканская кровь, но его родители появились на свет в империи, да и сам он мыслил как видессиец, а не как человек, лишь недавно прибывший из страны принцев. Он мог себе позволить слова “Ох уж эти видессийцы”, но именно здесь была его родина.
— Ну и что же ты будешь делать, если… — Лиция замолчала. Все и так было понятно.
Она ухватила самую суть. После предупреждений Зоиль о слабости здоровья Нифоны ему следовало бы обдумать возможные варианты.
— Не знаю. Может, привезу с Калаврии Ротруду, — ответил Маниакис, будто размышляя вслух.
Лиция в ответ только скривила губы. Будучи Автократором, он не мог жениться на Ротруде. Не только потому, что та была халогайкой, но и потому, что она не могла и не желала мыслить как видессийская женщина. Добиться, чтобы Таларикия признали его законным наследником, будет трудно по той же причине. Но даже если Маниакису и удастся добиться этого, Таларикий после его смерти оказался бы слабым правителем, на трон которого могли с легкостью посягнуть как жаждущие власти генералы, так и члены собственной семьи Маниакиса. Да уж, Таларикию лучше держаться как можно дальше от столицы империи.
— А что посоветуешь ты? — развел руками Маниакис. — Жениться снова, на благо семьи какой-нибудь девушки, не принимая во внимание, испытываю ли я к ней хоть каплю чувств? Один раз я уже поступил так. Видит Господь наш, благой и премудрый, одного раза мне вполне хватило. Или прикажешь в дополнение к алым сапогам нацепить голубую рясу и стать Автократором-монахом? Боюсь, мой темперамент мне не позволит.
— Пожалуйста, не надо, — прошептала Лиция.
— Прости, — сказал Маниакис. — Не следовало говорить подобные вещи. Мне не следовало даже думать о них. Я должен просто верить, что все обойдется. Пусть именно такова будет воля Фоса. Но ты моя любимая кузина, а за это приходится платить. Я привык откровенно обсуждать с тобой любые проблемы, и, когда ты задаешь мне какой-нибудь вопрос, я стараюсь ответить на него так честно, как могу.
— Все в порядке, — ответила Лиция. — Просто ты удивил меня. И чуть-чуть напугал. Я не ожидала, что у тебя в душе столько всего накипело. Конечно, несмотря на алые сапоги, ты остаешься мужчиной и человеком, которому иногда надо с кем-то поделиться своими тревогами. Если я могу тебе помочь, то всегда рада это сделать.
— Ты это уже сделала. — Маниакис обнял кузину за плечи. — Знаешь, — задумчиво сказал он, обращаясь больше к себе, чем к ней, — если произойдет несчастье, да убережет нас от этого Фос, женитьба на тебе будет самым мудрым моим поступком.
— Наши отцы — братья, — напомнила Лиция. Он наклонил голову, пытаясь понять, как прозвучал ее голос. Она явно не была шокирована. Скорее своим тоном она просто пыталась напомнить ему, какие трудности в подобном случае им обоим придется преодолеть.
Маниакис тоже чувствовал себя не в своей тарелке, хотя не так сильно, как можно было ожидать. Они с Лицией всегда прекрасно понимали друг друга, но ему казалось, что в их отношениях была искра другого чувства. Он ощутил это в момент их прощания в Каставале, и ему казалось, что она тогда почувствовала то же самое.
— Думаю, вряд ли можно найти лучший способ окончательно вывести из себя экуменического патриарха Агатия, — сказал Маниакис и несколько нервно рассмеялся. — Хотя нет, — тут же поправил он себя, рассмеявшись уже от всей души, — беру свои слова обратно. Изъятие золота из храмов несомненно доставило святейшему гораздо больше неприятных минут, чем могли бы причинить два человека, даже если они двоюродные брат и сестра.
— Не будь так уверен, — ответила Лиция. — Вот если бы между нами не было столь близкого родства… — Она покачала головой и замолчала.
Чему быть, того не миновать, подумал Маниакис и сказал:
— Не стоит предаваться пустым и глупым фантазиям. Зоиль — лучшая в Видессе повитуха; она вытащит Нифону из любой беды. А на случай серьезных неприятностей поблизости будет лучший маг-врачеватель. Если нам улыбнется удача, в империи появится наследник. И если Фос будет благосклонен, мальчик вырастет и придет мне на смену. Тогда мы оба забудем то, о чем говорили здесь. Нет, — поправил он себя, — не забудем. Притворимся, что такого разговора никогда не было.
— Возможно, это будет с нашей стороны самым мудрым поступком. — Лиция повернулась и быстро пошла через большой зал.
Маниакис проводил ее взглядом, спрашивая себя, что он сейчас чувствует — облегчение или разочарование. А может, и то и другое? Он быстро очертил у сердца магический знак Фоса. Ему не дано будет разобраться в этих чувствах, если Господь, благой и премудрый, окажется к нему милосерден.
Глава 8
— Да будет так! — отозвался Маниакис. — Когда мне придется вновь столкнуться с Абивардом, мне хотелось бы, чтобы в моем лице он получил равного противника. Пожалуй, мы с ним могли бы стать друзьями, если б не родились в разных государствах. Мы неплохо ладили, когда плечом к плечу воевали за то, чтобы вернуть Сабрацу трон Макурана.
— Да. И вот какова благодарность Царя Царей! — вздохнул Регорий.
— Когда он вторгся в пределы нашей империи, то заявил, что мстит за смерть Ликиния, — заметил Маниакис. — Возможно, тогда он и сам отчасти верил в свои слова. Разумеется, сейчас он заявляет то же самое, но ни один умный человек по обе стороны границы уже не принимает его слова за чистую монету.
— Но и граница проходит совсем не там, где проходила до вторжения макуранцев, — сказал Регорий, — а гораздо восточное.
— Верно. На это обстоятельство я должен обратить особое внимание, — вздохнул Маниакис. — Если у меня будет такая возможность. Глядя на то, как неважно обстоят дела здесь, в самом сердце империи, я иногда спрашиваю себя: не лучше ли мне вернуться назад, в Каставалу, чтобы продолжать борьбу, опираясь на землю, которую я действительно могу держать под контролем.
— Будь мудр, величайший, — встревожился Регорий, — никогда не повторяй подобных слов там, где тебя может услышать еще кто-нибудь, кроме меня, ибо нет лучшего способа посеять в Видессе настоящую панику. Кроме того, если тебе не удастся удержать в железной узде столицу, тебе тем более не удастся сделать это с целой империей!
— Ну, может, ты и прав, — ответил Маниакис, взвесив слова Регория. — Но все равно мне так хотелось бы управлять империей из такого места, где нет нужды опасаться предательства, находясь вне стен резиденции, и немедленного разгрома вне стен столицы.
— Я уверен, что очень скоро дела наладятся, величайший, — дипломатично заметил Регорий.
— Надеюсь, ты прав, — ответил Маниакис. — Но провалиться мне в ледяную преисподнюю, если я понимаю, как.
* * *
— Маниакис, как ты мог? — требовательно вопросила Лиция. Можно было бы и разозлиться на нее за нарушение протокола, но поскольку все остальные, включая жену, именовали его “величайший”, то он скорее испытывал облегчение, когда хоть кто-то обращался к нему как к обычному человеку.
— Как я мог? — переспросил он. — Как я мог — что?
Его двоюродная сестра вдруг заколебалась. Не из-за несколько запоздалого уважения, рассудил Маниакис, а потому, что собиралась затронуть тему, обычно не обсуждаемую незамужними видессийскими женщинами. Наконец, собравшись с духом, Лиция решительно продолжила:
— Как ты мог допустить, чтобы твоя жена вновь понесла, зная, чем могут окончиться для нее вторые роды?
— Поздравляю, кузина! — Маниакис иронически поклонился. — Отличный вопрос. По правде говоря, я уже не раз задавал его себе сам, но до сих пор не смог найти удовлетворительного ответа.
— И все же? — Лиция подбоченилась. — Мне казалось, я знаю тебя достаточно хорошо, но я и представить себе не могла, что ты решишься на такое.
— Я бы ни за что не решился, — ответил Маниакис, — если бы все зависело только от меня. Но в таких делах обычно решают двое. И когда Нифона стала настаивать на своем праве на риск, как, по-твоему, я мог сказать ей “нет”? Боюсь, даже твоей мудрости не хватило бы, чтобы переубедить ее.
— Так настаивала она сама? — проговорила Лиция упавшим голосом. — Мужчины есть мужчины, что ни говори; и когда до меня дошли новости, я подумала… — Она принялась сосредоточенно разглядывать мозаичную картину у себя под ногами. — Наверно, мне следует принести свои извинения, величайший!
— Разве что за напоминание о том, что мужчины есть мужчины, — заметил Маниакис. — Ты хоть раз видела меня увлекающим какую-нибудь симпатичную служанку под сень вишневых деревьев?
Поднявшая было глаза Лиция опять поспешно углубилась в изучение мозаики; Автократору все-таки удалось смутить кузину. Но ненадолго. Подняв голову, она ответила с озорной улыбкой:
— Нет. Но что из того? Как я могла кого-нибудь разглядеть в такой чаще?
Он ошеломленно уставился на нее и расхохотался.
— Весьма остроумно, — сказал он, отсмеявшись. — Неплохой ответ. А как же долгая зима, когда на ветках вишен не оставалось ни единого листочка?
— В самом деле? — Лиция покачала головой. — Ладно. Извини. Я действительно подумала, что ты больше заботишься о продолжении династии, чем о жизни жены.
— Нет. Нифона больше заботится о продолжении династии, нежели о себе самой, — ответил Маниакис. — Даже если у меня не будет наследника, корона империи останется в моей семье. А Нифона.., если она умрет, не родив мальчика, ее клан окажется навсегда удаленным от трона. Как раз этого она и не хочет допустить, о чем высказалась ясно и прямо. Я не могу ее осуждать; кроме того, она…
— Кроме того, она твоя жена, — закончила за него Лиция. — Да-а. Пожалуй, теперь я смогу лучше понять тебя, увидев гоняющимся за служанками. Но раз Нифона во что бы то ни стало намерена родить мальчика… — Пальцы Лиции сами собой сплелись в знак, ограждающий от дурных предзнаменований.
— Все обойдется, — не слишком уверенно сказал Маниакис, пытаясь убедить скорее себя, чем кузину. — Мне повезло с родственниками, — чуть погодя продолжил он. — Стоило тебе решить, что я не прав, как ты тут же пошла и все мне выложила. Хорошо, когда есть люди, готовые высказать прямо в лицо правду, даже если эта правда тебе неприятна.
— Но ведь сказанное мною вовсе не было правдой, — запротестовала Лиция. — Я-то, конечно, думала, что говорю чистую правду, но…
— Как раз это я и имею в виду, — прервал ее Маниакис. — Как ты думаешь, пытался ли кто-нибудь предостеречь Генесия от возможных ошибок? Ну, может, раз или два, в самом начале его правления. Головы тех людей мигом оказались на Столпе. А потом? Хватило ли у кого-нибудь мужества еще раз предпринять подобную попытку?
— Но ты не Генесий!
— Благодарение Фосу, нет! — воскликнул Маниакис. — И счастлив, что люди это понимают.
— Если бы они не понимали, ты бы проиграл гражданскую войну, — ответила Лиция. — Генесий правил Видессией, в его распоряжении были почти вся армия и флот. Но люди не захотели поддержать его, и ты победил.
— И я победил, — с кривой усмешкой согласился Маниакис. — А в результате заполучил противника куда более опасного, чем армия и флот, собственную кузину.
— Я никогда не была тебе противником, — сердито нахмурилась Лиция. — И ты прекрасно об этом знаешь!
Он начал уверять, что действительно знает, но Лиция прервала его.
— Это вовсе не означает, — выпалила она, — что я не должна испытывать беспокойства по поводу твоих действий и вызвавших их причин. Поэтому я беспокоюсь о Нифоне. Решиться на вторые роды так скоро после очень тяжелых первых… Женщинам такие вещи даются совсем не легко!
— Думаю, ты права. — Теперь пришла очередь Маниакиса разглядывать мозаику под ногами. — Но клянусь тебе, это была вовсе не моя идея. Можешь спросить у нее самой.
— Как, по-твоему, я должна спрашивать о подобных вещах? — Лиция протестующе всплеснула руками. — Да и зачем? Я верю тебе, хотя и считаю поступок твоей жены кромешной глупостью. Но если — да оградит нас от такого сам Фос, — все пойдет не так, как она надеется? Что будешь делать ты? Ведь именно через ее род мы сейчас связаны с семействами остальных столичных сановников. Мы нуждаемся в их поддержке!
— Во всяком случае, мы нуждаемся в том, чтобы они вели себя смирно, — угрюмо согласился Маниакис. — Иногда неплохо иметь внешних врагов, поскольку, это даже видессийцев может удержать от непрерывных междуусобных свар.
— А иногда не может! — возразила Лиция. — Вспомни-ка, что тут творилось во времена Генесия!
— Тоже верно, — вздохнул Маниакис. — Твоя правда. Ох уж эти видессийцы! — сердито начал он и засмеялся. Конечно, в его жилах текла ничем не замутненная васпураканская кровь, но его родители появились на свет в империи, да и сам он мыслил как видессиец, а не как человек, лишь недавно прибывший из страны принцев. Он мог себе позволить слова “Ох уж эти видессийцы”, но именно здесь была его родина.
— Ну и что же ты будешь делать, если… — Лиция замолчала. Все и так было понятно.
Она ухватила самую суть. После предупреждений Зоиль о слабости здоровья Нифоны ему следовало бы обдумать возможные варианты.
— Не знаю. Может, привезу с Калаврии Ротруду, — ответил Маниакис, будто размышляя вслух.
Лиция в ответ только скривила губы. Будучи Автократором, он не мог жениться на Ротруде. Не только потому, что та была халогайкой, но и потому, что она не могла и не желала мыслить как видессийская женщина. Добиться, чтобы Таларикия признали его законным наследником, будет трудно по той же причине. Но даже если Маниакису и удастся добиться этого, Таларикий после его смерти оказался бы слабым правителем, на трон которого могли с легкостью посягнуть как жаждущие власти генералы, так и члены собственной семьи Маниакиса. Да уж, Таларикию лучше держаться как можно дальше от столицы империи.
— А что посоветуешь ты? — развел руками Маниакис. — Жениться снова, на благо семьи какой-нибудь девушки, не принимая во внимание, испытываю ли я к ней хоть каплю чувств? Один раз я уже поступил так. Видит Господь наш, благой и премудрый, одного раза мне вполне хватило. Или прикажешь в дополнение к алым сапогам нацепить голубую рясу и стать Автократором-монахом? Боюсь, мой темперамент мне не позволит.
— Пожалуйста, не надо, — прошептала Лиция.
— Прости, — сказал Маниакис. — Не следовало говорить подобные вещи. Мне не следовало даже думать о них. Я должен просто верить, что все обойдется. Пусть именно такова будет воля Фоса. Но ты моя любимая кузина, а за это приходится платить. Я привык откровенно обсуждать с тобой любые проблемы, и, когда ты задаешь мне какой-нибудь вопрос, я стараюсь ответить на него так честно, как могу.
— Все в порядке, — ответила Лиция. — Просто ты удивил меня. И чуть-чуть напугал. Я не ожидала, что у тебя в душе столько всего накипело. Конечно, несмотря на алые сапоги, ты остаешься мужчиной и человеком, которому иногда надо с кем-то поделиться своими тревогами. Если я могу тебе помочь, то всегда рада это сделать.
— Ты это уже сделала. — Маниакис обнял кузину за плечи. — Знаешь, — задумчиво сказал он, обращаясь больше к себе, чем к ней, — если произойдет несчастье, да убережет нас от этого Фос, женитьба на тебе будет самым мудрым моим поступком.
— Наши отцы — братья, — напомнила Лиция. Он наклонил голову, пытаясь понять, как прозвучал ее голос. Она явно не была шокирована. Скорее своим тоном она просто пыталась напомнить ему, какие трудности в подобном случае им обоим придется преодолеть.
Маниакис тоже чувствовал себя не в своей тарелке, хотя не так сильно, как можно было ожидать. Они с Лицией всегда прекрасно понимали друг друга, но ему казалось, что в их отношениях была искра другого чувства. Он ощутил это в момент их прощания в Каставале, и ему казалось, что она тогда почувствовала то же самое.
— Думаю, вряд ли можно найти лучший способ окончательно вывести из себя экуменического патриарха Агатия, — сказал Маниакис и несколько нервно рассмеялся. — Хотя нет, — тут же поправил он себя, рассмеявшись уже от всей души, — беру свои слова обратно. Изъятие золота из храмов несомненно доставило святейшему гораздо больше неприятных минут, чем могли бы причинить два человека, даже если они двоюродные брат и сестра.
— Не будь так уверен, — ответила Лиция. — Вот если бы между нами не было столь близкого родства… — Она покачала головой и замолчала.
Чему быть, того не миновать, подумал Маниакис и сказал:
— Не стоит предаваться пустым и глупым фантазиям. Зоиль — лучшая в Видессе повитуха; она вытащит Нифону из любой беды. А на случай серьезных неприятностей поблизости будет лучший маг-врачеватель. Если нам улыбнется удача, в империи появится наследник. И если Фос будет благосклонен, мальчик вырастет и придет мне на смену. Тогда мы оба забудем то, о чем говорили здесь. Нет, — поправил он себя, — не забудем. Притворимся, что такого разговора никогда не было.
— Возможно, это будет с нашей стороны самым мудрым поступком. — Лиция повернулась и быстро пошла через большой зал.
Маниакис проводил ее взглядом, спрашивая себя, что он сейчас чувствует — облегчение или разочарование. А может, и то и другое? Он быстро очертил у сердца магический знак Фоса. Ему не дано будет разобраться в этих чувствах, если Господь, благой и премудрый, окажется к нему милосерден.
Глава 8
Когда Автократор переправлялся через узкий пролив, известный под названием Бычий Брод, чтобы начать военную кампанию против Царя Царей Макурана, сама переправа часто служила поводом для пышной церемонии. Обычно патриарх благословлял императора, а также возглавляемое им великое и славное воинство. Жители Видесса громкими криками славили солдат, поднимавшихся для переправы на борт кораблей. Во времена процветания дворцовые служители полными горстями бросали в толпу серебряные монеты. Порой, как не преминул напомнить Маниакису Камеас, пел большой хор, прославляя победы, одержанные на западе Ставракием Великим, дабы вдохновить переправлявшееся войско на такие же подвиги.
На сей раз Маниакис нарушил большую часть традиций. Он вывел из столицы к переправе всего два полка — взять с собой больше людей не позволяла необходимость обеспечить надежную охрану городских стен. Он не допустил присутствия зрителей, не желая, чтобы жители столицы своими глазами увидели, со сколь малыми силами он выступил в поход; еще меньше ему хотелось, чтобы об этом пронюхали макуранцы. Он не мог позволить себе разбрасывать в толпу даже самые скудные дары, ибо казна едва сводила концы с концами, чтобы вовремя платить солдатам. Что же до хора, то за последнее время воины империи не снискали славы в сражениях с армией Царя Царей и могли, чего опасался Маниакис, воспринять прославление побед Ставракия скорее как горький упрек.
Агатий сплюнул на доски причала в знак отвращения к Скотосу, после чего простер руки к светлому солнцу Фоса и произнес:
— Пусть Господь наш, благой и премудрый, благословит наше славное воинство и вдохновит своего наместника на земле, Маниакиса Автократора, вселив в него смелость и неколебимость, необходимые, чтобы выстоять перед множеством обрушившихся на империю бед. Да оградит он наших храбрых воинов от ранений и увечий, но более всего от поражения в битве! Молим Господа нашего, дабы позволил он им восстановить и приумножить величие нашей империи и наших святых храмов! Да будет так!
— Да будет так! — хором отозвались Маниакис, брат его Парсманий и люди, отправлявшиеся с ними в поход на запад.
Маниакис старался не обращать внимания на довольно кислые взгляды, искоса бросаемые на него Агатием. Когда экуменический патриарх упомянул о восстановлении и приумножении былой славы храмов, он явно имел в виду не только освобождение святилищ Фоса, расположенных на захваченных макуранцами землях. Агатий прозрачно намекал на необходимость скорейшего возврата золота и серебра, поступившего из храмов на императорский монетный двор.
— Благодарю за прочувствованную молитву, вознесенную тобой, святейший, — сказал Маниакис патриарху. — С твоей стороны было очень мудро просить Фоса даровать нам победу. Ибо, если мы потерпим поражение, возместить потери, понесенные святыми храмами, окажется некому.
— Уверяю тебя, величайший, подобные низменные соображения даже не коснулись моих мыслей во время молитвы, — пробормотал Агатий. Его слова прозвучали вполне искренне. Но ведь произносить искренние речи — одна из прямых обязанностей патриарха, подумал Маниакис.
Интересно, спросил он себя, насколько прочувствованно заговорит Агатий, случись ему проведать о чувствах, связывающих Автократора с его кузиной. Без сомнения, гневные проклятия, кои старик обрушит на их головы, прозвучат куда более.., искренне.
Выкинув из головы даже тень мысли о возможности подобного противостояния, Маниакис повернулся к отцу и Регорию.
— Хочется верить, что вы не уступите Этзилию эту часть империи, пока я буду занят делами в западных провинциях! — Он надеялся, что его слова прозвучат как шутка, но они прозвучали почти как мольба.
— Пока каган сидит тихо, — ответил старший Маниакис. — Надеюсь, так и будет.
— Прошу тебя, соблюдай особую осторожность в западных провинциях, величайший, — добавил Регорий. — Помни, что макуранцы уже долгое время одерживают одну победу за другой, в то время как наши войска терпят поражение за поражением. Не позволяй себе ввязываться в сражения, если у тебя нет полной уверенности в благоприятном исходе. Иначе у наших воинов может сложиться превратное впечатление о непобедимости макуранцев.
— Я запомню твои слова, — сказал Маниакис. Да, если уж сорвиголова Регорий советует соблюдать особую осторожность, это следует принять во внимание. И все же отказаться от попытки изгнать войска Царя Царей из западных провинций означало смириться с присоединением этих земель к Макурану.
— Запомни хорошенько еще одно, сынок, — сказал старший Маниакис. — В столице у тебя нет большого количества войск, а армии в западных провинциях за последние шесть, нет, теперь уже семь, лет разбиты в сражениях или распались. Если ты хочешь добиться хоть каких-нибудь успехов, тебе придется заняться обучением солдат, которые отвыкли побеждать.
— Как раз обучением воинов науке побеждать я и намерен заняться, — ответил Маниакис и, поморщившись, добавил:
— Разумеется, мои намерения и то, насколько им позволит осуществиться Абивард, — далеко не одно и то же.
Закончив разговор на столь малооптимистической ноте, Маниакис обнял отца, затем Регория и поднялся на борт “Возрождающего”, чтобы переправиться на своем флагмане через Бычий Брод.
Маленький городок на той стороне узкого пролива назывался Акрос. Гребцы подвели “Возрождающий” так близко к берегу, что флагман уткнулся носом в песок. Моряки быстро спустили трап, по которому Маниакис сошел на берег. Автократор Видессии раздумывал, следует ли произнести речь, дабы как-то отметить сам факт его присутствия на западных землях империи. Ведь Генесий за все годы своего правления ни разу не пересек Бычий Брод, чтобы сразиться с макуранцами; Ликиний же, хотя и был гораздо более способным Автократором, чем тот, кто узурпировал его трон, никогда не претендовал на роль полководца и очень редко возглавлял свои войска во время военных кампаний.
В конечном счете обращение к воинам оказалось совсем коротким.
— Приступить к высадке! — скомандовал Маниакис, на чем и закончил.
Самые пламенные речи, произносимые вдали от поля боя, не помогут выиграть войну. К тому же провозглашать великие цели после того, как империя потерпела немало сокрушительных поражений, казалось неуместным. Это самый верный путь приобрести славу безмозглого хвастуна либо, в лучшем случае, безрассудного, доведенного до отчаяния человека.
Собственно, он и был таким человеком, но пока не собирался никому об этом сообщать.
Остальные корабли также пристали прямо к берегу. Видессийские законы запрещали находившимся поблизости от столицы городам строить причалы в своих гаванях, чтобы основной торговый поток шел только через Видесс.
Моряки, воины и конюхи, действуя то лаской, то невнятными угрозами, начали выводить лошадей на берег. Едва ступив на прибрежный песок, животные принимались радостно взбрыкивать; они были рады покинуть такую неверную опору, как качающаяся, уходящая из-под ног палуба корабля. Маниакис не раз наблюдал подобное зрелище, когда кавалерии приходилось переправляться морем. На суше нет другого такого чудесного создания, как лошадь, но любое путешествие по воде превращает ее в капризную, непокорную тварь.
Он повернулся к Парсманию, сошедшему следом за ним с “Возрождающего”:
— Возглавишь авангард. Ты лучше остальных знаешь здешнюю обстановку, поскольку совсем недавно был здесь. Надеюсь, ты сможешь провести нас по безопасным местам и сумеешь вовремя подсказать, куда не стоит соваться.
— Надеюсь, что смогу, — ответил Парсманий. — Когда я пробирался в столицу, Цикаст еще продолжал удерживать Аморион; поэтому вся долина реки Аранд находилась под его контролем. Но если Аморион пал…
— Тогда мы окажемся в большей опасности, чем могли предположить, — закончил за брата Маниакис. — Видит Фос, империи уже грозят со всех сторон такие беды, что пустяк, подобный падению Амориона, вряд ли серьезно ухудшит положение вещей! — Он расхохотался.
Парсманий бросил на него какой-то странный взгляд. Пускай. Если ты Автократор, даже твой родной брат не станет ни с кем делиться своими подозрениями на тот счет, что у тебя началось размягчение мозгов.
Выстроившийся на берегу полк выглядел прекрасно. Шлемы и острия копий сверкали под лучами утреннего солнца; хлопали на ветру широкие плащи… Маниакис не сомневался, что его люди легко сокрушат равные и даже немного превосходящие силы макуранцев. Но вот беда: вражеские силы, ныне рыскавшие по западным провинциям, насчитывали куда более двух полков…
Парсманий удалился, чтобы принять под свое командование силы авангарда. Маниакис осмотрелся по сторонам в поисках человека, с которым можно было бы поговорить. Увидев Багдасара, он подозвал его:
— Даже если нам удастся объединить все силы империи в западных провинциях, этого недостаточно. Чтобы разбить макуранцев, необходимо создать новую армию.
— Да, но это нелегко, величайший, — ответил маг. — Враги наводнили здешние земли, и нам придется слишком часто вступать в сражения с ними, поэтому для набора рекрутов попросту не останется времени.
— Мне самому приходили на ум похожие мысли, — угрюмо признался Маниакис, — и нельзя сказать, чтобы от них становилось радостнее на душе. Но раз у нас недостаточно воинов-ветеранов и вдобавок мы лишены возможности привлечь новобранцев, что остается? Признать войну проигранной, так?
— Твои аргументы столь убедительны, что оспорить их мог бы только теолог или крючкотвор-законник. — Слова Багдасара заставили его владыку невольно фыркнуть. — Но пока плодородная во всех смыслах долина Аранд находится в наших руках, со временем можно рассчитывать на появление здесь новых рекрутов.
Уловив намек, Маниакис снова фыркнул:
— Хотелось бы, чтобы твои слова оказались правдой, но стать таковой они могут лишь в том случае, если нам удастся одержать, хотя бы несколько побед. А пока единственные новости, которые здесь слышали люди, достигшие возраста воина за последние семь лет, так это слухи от том, как тяжелая кавалерия Макурана в очередной раз разбила в пух и прах выставленные против нее силы империи. Трудновато будет найти желающих сгинуть без толку в пожаре проигранной войны.
— Тебе виднее, величайший, — склонил голову Багдасар. — Ты более мудр, чем любой из твоих подданных.
— В самом деле? — Маниакис даже глаза закатил. — Раз уж я так умен, то зачем пожелал стать Автократором? Первое, чему учится человек, натянувший алые сапоги, так это не доверять самым благородно звучащим предложениям, от кого бы они ни исходили. Поневоле начинаешь спрашивать себя, какую выгоду желает извлечь тот, кто их тебе предлагает.
— Ну, раз ты теперь смотришь на вещи так… — Багдасар замолчал. Когда Автократор позволяет себе циничные высказывания, окружающим самое время вспомнить об осторожности.
— Говори! — приказал Маниакис, прочитав мысли мага на его лице. — Ведь если я не буду знать, о чем думают мои подданные, то совершу гораздо больше ошибок. Что бы ты ни собирался сказать, я хочу это услышать!
— Слушаюсь и повинуюсь, величайший, — ответил Багдасар, вздохом давая понять, что повинуется без особого восторга. — Понимаешь, я хотел сказать следующее: если ты будешь искать в людях только плохое, без сомнения, найдешь то, что искал. И кончишь так же, как несчастный Ликиний.
— Н-да, — задумчиво пробормотал Маниакис. — Я помню, к чему он пришел в конце своего правления. Бедняга не доверял даже собственной тени, когда та оказывалась у него за спиной, там, где он не мог за ней следить. Не думаю, чтобы я дошел до такого состояния. Но недооценивать очевидные опасности я тоже не намерен.
— Ты идешь по лезвию ножа, — сказал васпураканский маг.
"Наверно, многие так считают, — подумал Маниакис. — Люди уже убедились в том, что я отнюдь не такое безмозглое и кровожадное чудовище, каким был Генесий. Но теперь они начинают спрашивать себя, не стану ли я вскоре таким же неприветливым и неприступным, каким был Ликиний. Пожалуй, мне самому хотелось бы это знать”.
Чтобы избавиться от навязчивых мыслей, он подошел к ближайшему кораблю, где выгружали на берег лошадей, и взобрался на черного мерина, на котором ездил с тех пор, как вернулся после достопамятной встречи с Этзилием. После возвращения в Видесс он ни разу не садился на захваченного им в бою степного конька. Вообще-то, у Маниакиса мелькала мысль случить степного конька с кобылами из императорских конюшен, в надежде привнести в кровь чистопородных животных фантастическую выносливость и неприхотливость полудикого зверя.
На сей раз Маниакис нарушил большую часть традиций. Он вывел из столицы к переправе всего два полка — взять с собой больше людей не позволяла необходимость обеспечить надежную охрану городских стен. Он не допустил присутствия зрителей, не желая, чтобы жители столицы своими глазами увидели, со сколь малыми силами он выступил в поход; еще меньше ему хотелось, чтобы об этом пронюхали макуранцы. Он не мог позволить себе разбрасывать в толпу даже самые скудные дары, ибо казна едва сводила концы с концами, чтобы вовремя платить солдатам. Что же до хора, то за последнее время воины империи не снискали славы в сражениях с армией Царя Царей и могли, чего опасался Маниакис, воспринять прославление побед Ставракия скорее как горький упрек.
Агатий сплюнул на доски причала в знак отвращения к Скотосу, после чего простер руки к светлому солнцу Фоса и произнес:
— Пусть Господь наш, благой и премудрый, благословит наше славное воинство и вдохновит своего наместника на земле, Маниакиса Автократора, вселив в него смелость и неколебимость, необходимые, чтобы выстоять перед множеством обрушившихся на империю бед. Да оградит он наших храбрых воинов от ранений и увечий, но более всего от поражения в битве! Молим Господа нашего, дабы позволил он им восстановить и приумножить величие нашей империи и наших святых храмов! Да будет так!
— Да будет так! — хором отозвались Маниакис, брат его Парсманий и люди, отправлявшиеся с ними в поход на запад.
Маниакис старался не обращать внимания на довольно кислые взгляды, искоса бросаемые на него Агатием. Когда экуменический патриарх упомянул о восстановлении и приумножении былой славы храмов, он явно имел в виду не только освобождение святилищ Фоса, расположенных на захваченных макуранцами землях. Агатий прозрачно намекал на необходимость скорейшего возврата золота и серебра, поступившего из храмов на императорский монетный двор.
— Благодарю за прочувствованную молитву, вознесенную тобой, святейший, — сказал Маниакис патриарху. — С твоей стороны было очень мудро просить Фоса даровать нам победу. Ибо, если мы потерпим поражение, возместить потери, понесенные святыми храмами, окажется некому.
— Уверяю тебя, величайший, подобные низменные соображения даже не коснулись моих мыслей во время молитвы, — пробормотал Агатий. Его слова прозвучали вполне искренне. Но ведь произносить искренние речи — одна из прямых обязанностей патриарха, подумал Маниакис.
Интересно, спросил он себя, насколько прочувствованно заговорит Агатий, случись ему проведать о чувствах, связывающих Автократора с его кузиной. Без сомнения, гневные проклятия, кои старик обрушит на их головы, прозвучат куда более.., искренне.
Выкинув из головы даже тень мысли о возможности подобного противостояния, Маниакис повернулся к отцу и Регорию.
— Хочется верить, что вы не уступите Этзилию эту часть империи, пока я буду занят делами в западных провинциях! — Он надеялся, что его слова прозвучат как шутка, но они прозвучали почти как мольба.
— Пока каган сидит тихо, — ответил старший Маниакис. — Надеюсь, так и будет.
— Прошу тебя, соблюдай особую осторожность в западных провинциях, величайший, — добавил Регорий. — Помни, что макуранцы уже долгое время одерживают одну победу за другой, в то время как наши войска терпят поражение за поражением. Не позволяй себе ввязываться в сражения, если у тебя нет полной уверенности в благоприятном исходе. Иначе у наших воинов может сложиться превратное впечатление о непобедимости макуранцев.
— Я запомню твои слова, — сказал Маниакис. Да, если уж сорвиголова Регорий советует соблюдать особую осторожность, это следует принять во внимание. И все же отказаться от попытки изгнать войска Царя Царей из западных провинций означало смириться с присоединением этих земель к Макурану.
— Запомни хорошенько еще одно, сынок, — сказал старший Маниакис. — В столице у тебя нет большого количества войск, а армии в западных провинциях за последние шесть, нет, теперь уже семь, лет разбиты в сражениях или распались. Если ты хочешь добиться хоть каких-нибудь успехов, тебе придется заняться обучением солдат, которые отвыкли побеждать.
— Как раз обучением воинов науке побеждать я и намерен заняться, — ответил Маниакис и, поморщившись, добавил:
— Разумеется, мои намерения и то, насколько им позволит осуществиться Абивард, — далеко не одно и то же.
Закончив разговор на столь малооптимистической ноте, Маниакис обнял отца, затем Регория и поднялся на борт “Возрождающего”, чтобы переправиться на своем флагмане через Бычий Брод.
Маленький городок на той стороне узкого пролива назывался Акрос. Гребцы подвели “Возрождающий” так близко к берегу, что флагман уткнулся носом в песок. Моряки быстро спустили трап, по которому Маниакис сошел на берег. Автократор Видессии раздумывал, следует ли произнести речь, дабы как-то отметить сам факт его присутствия на западных землях империи. Ведь Генесий за все годы своего правления ни разу не пересек Бычий Брод, чтобы сразиться с макуранцами; Ликиний же, хотя и был гораздо более способным Автократором, чем тот, кто узурпировал его трон, никогда не претендовал на роль полководца и очень редко возглавлял свои войска во время военных кампаний.
В конечном счете обращение к воинам оказалось совсем коротким.
— Приступить к высадке! — скомандовал Маниакис, на чем и закончил.
Самые пламенные речи, произносимые вдали от поля боя, не помогут выиграть войну. К тому же провозглашать великие цели после того, как империя потерпела немало сокрушительных поражений, казалось неуместным. Это самый верный путь приобрести славу безмозглого хвастуна либо, в лучшем случае, безрассудного, доведенного до отчаяния человека.
Собственно, он и был таким человеком, но пока не собирался никому об этом сообщать.
Остальные корабли также пристали прямо к берегу. Видессийские законы запрещали находившимся поблизости от столицы городам строить причалы в своих гаванях, чтобы основной торговый поток шел только через Видесс.
Моряки, воины и конюхи, действуя то лаской, то невнятными угрозами, начали выводить лошадей на берег. Едва ступив на прибрежный песок, животные принимались радостно взбрыкивать; они были рады покинуть такую неверную опору, как качающаяся, уходящая из-под ног палуба корабля. Маниакис не раз наблюдал подобное зрелище, когда кавалерии приходилось переправляться морем. На суше нет другого такого чудесного создания, как лошадь, но любое путешествие по воде превращает ее в капризную, непокорную тварь.
Он повернулся к Парсманию, сошедшему следом за ним с “Возрождающего”:
— Возглавишь авангард. Ты лучше остальных знаешь здешнюю обстановку, поскольку совсем недавно был здесь. Надеюсь, ты сможешь провести нас по безопасным местам и сумеешь вовремя подсказать, куда не стоит соваться.
— Надеюсь, что смогу, — ответил Парсманий. — Когда я пробирался в столицу, Цикаст еще продолжал удерживать Аморион; поэтому вся долина реки Аранд находилась под его контролем. Но если Аморион пал…
— Тогда мы окажемся в большей опасности, чем могли предположить, — закончил за брата Маниакис. — Видит Фос, империи уже грозят со всех сторон такие беды, что пустяк, подобный падению Амориона, вряд ли серьезно ухудшит положение вещей! — Он расхохотался.
Парсманий бросил на него какой-то странный взгляд. Пускай. Если ты Автократор, даже твой родной брат не станет ни с кем делиться своими подозрениями на тот счет, что у тебя началось размягчение мозгов.
Выстроившийся на берегу полк выглядел прекрасно. Шлемы и острия копий сверкали под лучами утреннего солнца; хлопали на ветру широкие плащи… Маниакис не сомневался, что его люди легко сокрушат равные и даже немного превосходящие силы макуранцев. Но вот беда: вражеские силы, ныне рыскавшие по западным провинциям, насчитывали куда более двух полков…
Парсманий удалился, чтобы принять под свое командование силы авангарда. Маниакис осмотрелся по сторонам в поисках человека, с которым можно было бы поговорить. Увидев Багдасара, он подозвал его:
— Даже если нам удастся объединить все силы империи в западных провинциях, этого недостаточно. Чтобы разбить макуранцев, необходимо создать новую армию.
— Да, но это нелегко, величайший, — ответил маг. — Враги наводнили здешние земли, и нам придется слишком часто вступать в сражения с ними, поэтому для набора рекрутов попросту не останется времени.
— Мне самому приходили на ум похожие мысли, — угрюмо признался Маниакис, — и нельзя сказать, чтобы от них становилось радостнее на душе. Но раз у нас недостаточно воинов-ветеранов и вдобавок мы лишены возможности привлечь новобранцев, что остается? Признать войну проигранной, так?
— Твои аргументы столь убедительны, что оспорить их мог бы только теолог или крючкотвор-законник. — Слова Багдасара заставили его владыку невольно фыркнуть. — Но пока плодородная во всех смыслах долина Аранд находится в наших руках, со временем можно рассчитывать на появление здесь новых рекрутов.
Уловив намек, Маниакис снова фыркнул:
— Хотелось бы, чтобы твои слова оказались правдой, но стать таковой они могут лишь в том случае, если нам удастся одержать, хотя бы несколько побед. А пока единственные новости, которые здесь слышали люди, достигшие возраста воина за последние семь лет, так это слухи от том, как тяжелая кавалерия Макурана в очередной раз разбила в пух и прах выставленные против нее силы империи. Трудновато будет найти желающих сгинуть без толку в пожаре проигранной войны.
— Тебе виднее, величайший, — склонил голову Багдасар. — Ты более мудр, чем любой из твоих подданных.
— В самом деле? — Маниакис даже глаза закатил. — Раз уж я так умен, то зачем пожелал стать Автократором? Первое, чему учится человек, натянувший алые сапоги, так это не доверять самым благородно звучащим предложениям, от кого бы они ни исходили. Поневоле начинаешь спрашивать себя, какую выгоду желает извлечь тот, кто их тебе предлагает.
— Ну, раз ты теперь смотришь на вещи так… — Багдасар замолчал. Когда Автократор позволяет себе циничные высказывания, окружающим самое время вспомнить об осторожности.
— Говори! — приказал Маниакис, прочитав мысли мага на его лице. — Ведь если я не буду знать, о чем думают мои подданные, то совершу гораздо больше ошибок. Что бы ты ни собирался сказать, я хочу это услышать!
— Слушаюсь и повинуюсь, величайший, — ответил Багдасар, вздохом давая понять, что повинуется без особого восторга. — Понимаешь, я хотел сказать следующее: если ты будешь искать в людях только плохое, без сомнения, найдешь то, что искал. И кончишь так же, как несчастный Ликиний.
— Н-да, — задумчиво пробормотал Маниакис. — Я помню, к чему он пришел в конце своего правления. Бедняга не доверял даже собственной тени, когда та оказывалась у него за спиной, там, где он не мог за ней следить. Не думаю, чтобы я дошел до такого состояния. Но недооценивать очевидные опасности я тоже не намерен.
— Ты идешь по лезвию ножа, — сказал васпураканский маг.
"Наверно, многие так считают, — подумал Маниакис. — Люди уже убедились в том, что я отнюдь не такое безмозглое и кровожадное чудовище, каким был Генесий. Но теперь они начинают спрашивать себя, не стану ли я вскоре таким же неприветливым и неприступным, каким был Ликиний. Пожалуй, мне самому хотелось бы это знать”.
Чтобы избавиться от навязчивых мыслей, он подошел к ближайшему кораблю, где выгружали на берег лошадей, и взобрался на черного мерина, на котором ездил с тех пор, как вернулся после достопамятной встречи с Этзилием. После возвращения в Видесс он ни разу не садился на захваченного им в бою степного конька. Вообще-то, у Маниакиса мелькала мысль случить степного конька с кобылами из императорских конюшен, в надежде привнести в кровь чистопородных животных фантастическую выносливость и неприхотливость полудикого зверя.