Тертлдав Гарри. Молот и наковальня

   Агатий воздел руки вверх. Все поднялись со своих мест. Маниакис тоже встал, хотя никто в храме, кроме погруженного в праведные размышления Фоса на куполе, не мог увидеть, поднялся Автократор или остался сидеть. Вместе со всеми остальными прихожанами он, вторя патриарху, прочел символ веры и снова сел, когда священный хор запел молитву, восхваляющую Господа.
   Шла бесконечно знакомая литургия. Маниакис вставал, садился, читал молитвы, слушал песнопения… Постепенно его дух освобождался от всех тревог и беспокойства, которые он принес с собой, входя во врата Высокого храма. Церковная служба приближала его к благому и премудрому; она также служила единению всех видессийцев друг с другом. Во всех уголках великой империи подданные Видессии сейчас молились точно так же, подчиняясь духовной власти единой церковной иерархии. Если в церкви произойдет раскол, он положит конец этому единству гораздо надежнее, нежели захват макуранцами западных земель.
   Повинуясь знаку Агатия, молящиеся встали в последний раз, вновь прочли символ веры и уселись на свои места, чтобы выслушать проповедь патриарха. Темы подобных проповедей были самыми различными, меняясь ото дня ко дню, от недели к неделе. Маниакис наклонился вперед, приблизив ухо вплотную к решетке, чтобы не пропустить ни единого слова. Сегодня он пришел сюда именно из-за проповеди, а не из-за литургии, сколь бы благотворно та на него ни действовала.
   — Просим Господа нашего, благого и премудрого, обратить взор на своих детей видессийцев, просим его вселить в наши души уверенность, что мы пройдем через все нынешние беды благополучно, не понеся чрезмерного урона! — возгласил Агатий.
   — Да будет так! — донеслось до Автократора негромкое бормотание со стоявших внизу скамей. Большинство прихожан очертили у сердца магический знак солнца. Маниакис сделал то же самое.
   — Просим также Господа нашего, благого и премудрого, вселить подлинные мудрость и благочестие в сердце нашего Автократора! — продолжил Агатий. — Ибо нынешние намерения нашего правителя могут отвратить благие милости Фоса не только от него одного, но и от всей империи. Я скорблю вместе с величайшим, сочувствуя одинокой жизни, какую он ведет ныне, но вместе с тем я должен напомнить всем вам, что каноны нашей великой церкви не могут быть уподоблены списку кушаний в харчевне, откуда любой волен выбрать блюда себе по вкусу, не обращая никакого внимания на остальные. Напротив, эти каноны подобны одеянию, сделанному из одного куска материи, и одеяние сие распадется на клочки, если кто-либо попытается вырвать из него хотя бы один, даже самый незначительный канон. — Патриарх остановил взгляд на решетке, за которой сидел Маниакис. — Разумеется, Автократор — наместник Фоса на земле; его власть освящена волей Господа нашего, благого и премудрого, а также нашей святой верой. Но в то же время он обыкновенный человек, а не сын Господа и подвержен таким же плотским побуждениям, как любой другой. Поэтому он должен бороться со своими искушениями, кои являются лишь соблазнами, внушаемыми Скотосом, со всей стойкостью, на какую способен человек.
   Агатий еще некоторое время продолжал в том же духе, рассудительно, даже благовоспитанно. Он ни разу не произнес слова “кровосмешение”, не попытался возбудить в душах видессийцев неприязнь к их Автократору; напротив, он всячески избегал подобной опасности. По мнению Маниакиса, Агатию нравилось быть патриархом и он хотел сохранить за собой это место. Он постарался дать Автократору как можно меньше поводов для того, чтобы тот захотел его сместить. Но вместе с тем патриарх явно не собирался отступать с позиций, твердо занятых им в императорской резиденции.
   В определенном смысле представление, устроенное патриархом, было проведено с непревзойденным мастерством. Теоретически этим представлением следовало бы восхититься. Но сейчас Маниакису было не до теорий.
   Когда Агатий мановением руки показал прихожанам, что они свободны, Маниакис встал и вышел на лестницу, где его приветствовали стражники.
   — Тебе понравилась проповедь, величайший? — поинтересовался один из них.
   Парень не вложил в свой вопрос никакого особого смысла; скорее он задал его из простой вежливости. Но все же это был совсем не тот вопрос, какой хотелось бы услышать Маниакису.
   — Нет! — отрезал он.
   — Значит, ты намерен убрать Агатия? — возбужденно спросил стражник.
   Глаза его товарищей также зажглись нетерпеливым любопытством. Да, жителей столицы хлебом не корми, дай им только поучаствовать в спорах и сварах по поводу догматов веры.
   — Надеюсь, мне не придется этого делать, — сказал Маниакис, явно разочаровав воинов своим ответом. Они не оставили попыток вызвать своего господина на откровенность, даже выйдя из храма к ожидавшим снаружи халогаям.
   Прислушавшись к их разговорам, белокурые северяне, как всегда, нашли теологические споры видессийцев чрезмерно усложненными.
   — Раз этот поп-болван не желает исполнять твои желания, величайший, — сказал один из халогаев, — тебе пора присмотреть для его головы местечко на Столпе. Тогда тот, кто его заменит, будет куда послушнее. — Стражник приподнял топор, будто примериваясь к воображаемой шее Агатия.
   — Боюсь, все это не так просто, — вздохнул Маниакис.
   Халогаи дружно захохотали. Еще бы! Если следовать кровавым обычаям их страны, дело было проще некуда.
   Несмотря на подстрекательские вопросы стражников, Маниакис хранил задумчивое молчание всю дорогу до своей резиденции. Поднявшись к себе, он вызвал Камеаса.
   — Чем могу служить величайшему? — спросил постельничий, появившись на пороге.
   — Вызови мага-врачевателя Филета, — коротко приказал Автократор.
   — Слушаюсь, величайший. — Безбородое лицо Камеаса приняло озабоченный вид. — Ты плохо себя чувствуешь?
   — Нет, — ответил Маниакис, но тут же поправил себя:
   — Впрочем, признаюсь тебе, меня до смерти тошнит от Агатия.
   — Понимаю… — медленно произнес Камеас, а затем осторожно высказал предположение:
   — Поскольку святой отец Филет так погружен в исследование тайн врачевания, он, вероятно, менее склонен слепо повиноваться экуменическому патриарху, нежели большинство других священнослужителей, чьи имена сейчас приходят мне на ум.
   — В самом деле? — насмешливо проговорил Маниакис. — Но ради Господа нашего, отчего ты решил, что подобные твои соображения столь для меня важны?
   — Мой долг — служить величайшему всеми доступными мне способами, — уклончиво сказал постельничий и, сочтя такой ответ исчерпывающим, устремился к дверям. — Я вызову святого отца немедленно, — добавил он уже с порога.
   — Отлично, — сказал ему вслед Маниакис.
   — Чем я могу тебе служить, величайший? — спросил Филет, поднимаясь из проскинезиса.
   Его удивление казалось неподдельным, из чего Маниакис заключил, что маг-врачеватель действительно слишком занят своими исследованиями, чтобы обращать внимание на события, происходящие в остальном мире.
   — Я хочу, чтобы ты исполнил обряд моего бракосочетания. — Автократор сразу взял быка за рога, отчего седые брови Филета недоуменно поползли вверх.
   — Разумеется, я повинуюсь твоему желанию, и.., и это для меня большая честь, но… — Маг-врачеватель запнулся. Но отчего твой выбор пал на меня, а не на экуменического патриарха? И еще.., прости меня, величайший, но с кем ты намерен заключить брачный союз?
   Нет, в глубочайшей наивности святого отца сомневаться не приходилось! Поэтому Маниакис не стал осторожничать, как с Агатием, а снова дал прямой ответ:
   — С моей кузиной Лицией.
   Удивление Филета сменилось изумлением.
   — Но ведь ваши отцы — родные братья, разве нет, величайший? — воскликнул он. — Да, конечно, так оно и есть. Неужели патриарх дал разрешение на подобный союз?
   — Нет, — ответил Маниакис. — Именно поэтому я и обратился к тебе.
   — Величайший, ты ставишь меня в безвыходное положение! — Филет умоляюще посмотрел на Автократора. — Если я повинуюсь тебе, то навлеку на себя гнев своего духовного владыки. А если откажусь повиноваться… — Он беспомощно развел руками. — Тогда я навлеку на себя твой гнев!
   — Тебе придется сделать выбор, — жестко сказал Маниакис. — Причем прямо сейчас.
   — Величайший, — попробовал защищаться Филет, — но ведь я ни разу за все время своего служения Господу нашему не совершал еще обряда бракосочетания! Я принял на себя духовный сан и принес соответствующие обеты с одной лишь целью: прибегая к милосердию Господню, врачевать искалеченные тела страдальцев! Я…
   — Но ведь ты не приносил обета не совершать церковных обрядов по иным, менее значительным поводам? — прервал Маниакис речь Филета.
   — Да, но…
   — Вот и отлично, — снова прервал его Маниакис. — Я жду твоего ответа, святой отец.
   Филет выглядел так, будто попал в ловушку. Собственно, так оно и было. Тем временем Автократор размышлял, должен ли он пообещать по окончании церемонии передать Чародейской коллегии значительную сумму золотом, но в конце концов отверг такую мысль по двум причинам. Во-первых, подобное обещание могло показаться оскорбительным, ибо слишком походило на подкуп, а во-вторых, у него просто не было возможности наскрести такое количество золота, о котором имело бы смысл говорить.
   — Хорошо, величайший, — прервал наконец Филет затянувшееся молчание. — Твое желание будет исполнено. Но должен сразу предупредить, следствием твоего решения станут скорее новые неприятности, чем новые радости.
   — Это я понимаю, — невесело рассмеялся Маниакис. — Но у нас уже так много неприятностей, что одна лишняя не сыграет никакой роли. А брак с Лицией принесет мне радость, я уверен. Неужели я не заслуживаю время от времени немного счастья?
   — Фос дарует каждому человеку определенное количество радостей и счастья, — мрачно подтвердил Филет.
   Неужели маг-врачеватель уступил мне из-за того, что после своей неудачной попытки исцелить Нифону до сих пор испытывает чувство вины, а потому решил искупить ее именно таким способом? — вдруг спросил себя Маниакис. Но вслух этого вопроса не задал, ибо утвердительный ответ заставил бы и его ощутить вину.
   — Когда бы ты предпочел совершить обряд? — прервал его мысли Филет.
   — Немедленно, — ответил Маниакис. Я не хочу давать тебе ни единого шанса изменить свое решение, мысленно добавил он. Вызвав Камеаса, он приказал:
   — Попроси собраться здесь Лицию, моего отца, ее отца и Регория. Мы без промедления приступим к обряду бракосочетания.
   — Величайший, как только ты приказал мне вызвать в резиденцию святого отца, я взял на себя смелость предупредить всех упомянутых тобой лиц, — ответил постельничий. — Все они наготове и ждут.
   — Ты превзошел самого себя! — восхитился Маниакис. — Ты поражаешь меня всякий раз, стоит мне решить, что это уже невозможно.
   — Моя цель состоит в том, чтобы ты считал подобное само собой разумеющимся, величайший, — сказал Камеас.
   Пока Маниакис пытался понять, как ему расценить заковыристый ответ постельничего, Филет окончательно пришел в себя и задал практический вопрос:
   — Где будет проходить обряд, величайший? Я полагаю, ты не придаешь этому особого значения, но…
   — Ты правильно полагаешь, святой отец, — ответил Маниакис. — Я наметил для этой цели Малый храм здесь, в дворцовом квартале. Правда, его следовало бы подновить, поскольку при последних Автократорах он почти не использовался, но я думаю, он все же подойдет для наших нужд.
   — Прошу прощения, величайший, — Камеас смущенно кашлянул. — Предвидя, какой оборот могут принять события, я пару дней назад послал туда нескольких человек, дабы они предприняли все, что в их силах, с целью улучшить внешний и внутренний вид храма, а также обеспечили определенные удобства для проведения обряда.
   Онемев, Маниакис изумленно воззрился на постельничего.
   — Нет, ты поистине неподражаем, достопочтеннейший Камеас! — вымолвил он, наконец обретя голос.
   — Величайший, если уж какие-то вещи требуется выполнить, их следует выполнять надлежащим образом, — с чувством собственного достоинства ответствовал постельничий.

Глава 12

   — О брат мой! — нахмурившись, сказал Парсманий. — Твои поступки выходят за грань допустимого. Весь город полон слухами; люди взбудоражены дворцовыми сплетнями.
   — Да, горожане перешептываются, — согласился Маниакис. — Но криков возмущения, чего я опасался, пока не слышно. Что до сплетен, то они потихоньку умрут сами собой, и я снова смогу спокойно заняться своими делами.
   — К тому же, уж позволь говорить откровенно, — продолжил Парсманий, упрямо пропуская мимо ушей слова Маниакиса, — я не в восторге от того, что ты поставил себя в слишком большую зависимость от Регория и Симватия. Всем очевидно: ты относишься к ним лучше, нежели к более близким родственникам.
   — Боюсь, тебя больше заботит другое, брат мой, — ответил Маниакис. — И Лиция здесь ни при чем. Ты просто завидуешь Регорию.
   — Почему бы нет? — резко спросил Парсманий. — Ведь ты Автократор, следовательно, Регорий занимает то место, которое на законных основаниях принадлежит мне. Тебе не следовало назначать севастом двоюродного брата, когда под рукой у тебя был родной.
   — Прежде всего, когда мне потребовался севаст, тебя не было под рукой, — шумно выдохнув, проговорил Маниакис. Разговор начинал его злить. — Ты находился совсем в другом месте. В маленьком вонючем городке на краю света. И не ты, а Регорий был моей правой рукой все то время, пока я боролся с Генесием. Кроме того, он прекрасно справляется со своими обязанностями. Так к чему все твои пустые речи? Тем более что мы уже обсуждали эту тему.
   — А к тому, что в момент того обсуждения я даже предположить не мог такого идиотского поступка с твоей стороны. Подумать только, ты вступил в связь со своей же…
   — Ты лишаешься аудиенции! — Голос Маниакиса загрохотал, словно стылая зимняя буря. — Ты навлек на себя наше неудовольствие. Мы не желаем более ни видеть тебя, ни говорить с тобой до тех пор, пока ты не загладишь нанесенное нам оскорбление. Прочь с наших глаз!
   С тех пор как стал Автократором, Маниакис и дюжины раз не использовал грозное императорское “мы”. А теперь ему пришлось дважды пустить его в ход за какие-то несколько дней. Но лучше уж выразить свой гнев таким способом, ведь иначе оставался лишь один путь: вызвать стражников и приказать им бросить Парсмания в подземную тюрьму, находившуюся под правительственным зданием на Срединной улице.
   Вызывающе вздернув подбородок, Парсманий молча вышел. Не прошло и двух минут, как в дверь легонько постучал Регорий.
   — Твой брат и мой кузен только что покинул резиденцию, — заметил он. — Причем с таким видом, будто он недоволен всем на свете.
   — Мой брат и твой кузен будет иметь куда больше причин для недовольства, если осмелится в ближайшее время хоть ногой ступить на порог резиденции! — ответил Маниакис, не успевший еще остыть от вспышки гнева.
   — Поскольку все это затрагивает не только тебя, — сказал Регорий, — то разреши дать совет: найди подходящего человека с хорошо работающими мозгами и посади его на мое место.
   — Ты и так на своем месте! — Маниакис раздраженно топнул ногой. Что-то последнее время я часто топаю, подумал он. Эдак недолго выбить пару-другую изразцов из мозаичного пола. Камеас, конечно, расстроится. Зато хотя бы одно дело будет доведено до конца. Топнув для верности еще дважды, он продолжил:
   — Когда собственный брат бросает мне прямо в лицо обвинение в кровосмешении…
   — Я бы не стал так расстраиваться по этому поводу, о величайший, двоюродный брат мой и мой зять! — Вывалив без единой запинки на голову Маниакиса эту неуклюжую груду титулов, Регорий ухмыльнулся:
   — Извини, но я плохо представляю себе Парсмания во главе банды бунтовщиков, вышедших на охоту за твоей головой.
   — Я тоже. Причина моего огорчения совсем в другом. — Маниакис потрепал Регория по плечу. — Вот если бы бунтовщиков попытался возглавить ты…
   — Тогда они покатывались бы со смеху всю оставшуюся жизнь, — ответил Регорий. — У меня не много талантов. Один из них — веселить людей. И все же я бы мог попытаться, знаешь ли.
   — Как, и ты туда же? — Маниакис затравленно посмотрел на кузена. — Если так, то мы с Лицией не сможем… У нас просто не получится…
   — Я мог бы попытаться подогреть недовольство толпы, это верно, — сказал Регорий. — Но только прежде, чем решить, как вести себя дальше, я пошел и поговорил с сестрой. Не знаю, по какой именно причине, но больше всего на свете она хочет быть твоей женой. А я привык с почтением относиться к ее уму и здравому смыслу. Надеюсь, ты тоже будешь к ним прислушиваться.
   — Так я делал раньше, так намерен поступать и впредь, — ответил Маниакис. — Если бы я не прислушивался к ее мнению, дела сейчас обстояли бы совсем иначе.
   — Могу себе представить. — Регорий на секунду задумался. — Нет. Уж лучше так. — Он задумчиво кивнул.
   Автократор тоже задумчиво кивнул. А что ему еще оставалось?
 
   * * *
 
   Маниакис ожидал надвигавшегося очередного Праздника Зимы примерно с тем же воодушевлением, с каким небольшой, не защищенный крепостными стенами городок где-нибудь в западных провинциях мог бы ожидать приближения армий Абиварда. Но не в его силах было заставить время застыть, а уклониться от посещения Амфитеатра означало открыто признать свою слабость. А потому, когда настал день праздника, они с Лицией вышли на площадь Ладоней и двинулись по направлению к гигантской каменной чаше. Туда, где им обоим, без всякого сомнения, предстояло подвергнуться безжалостному осмеянию.
   Завидев Автократора и его новую жену, кое-кто демонстративно отворачивался, но большинство горожан просто небрежно кивали им, словно равным, как полагалось на Празднике Зимы. Взявшись за руки, император с императрицей перепрыгнули через один из костров с ритуальным криком:
   — Гори оно огнем, наше горе-злосчастье!
   Амфитеатр встретил их шумом, топотом, свистом. Маниакис притворился, будто ничего не слышит, лишь сильнее сжал руку Лиции. Та, в свою очередь, вцепилась в руку мужа, словно в последнюю опору: у нее еще не выработалась привычка не обращать внимания на оскорбительное поведение толпы.
   Старший Маниакис и Симватий с Регорием тепло приветствовали Лицию, когда она, следуя за мужем, поднялась на отведенное им место. Цикаст, выглядевший поистине великолепно в своей сверкающей золоченой кольчуге, также рассыпался в приветствиях. Даже Парсманий попытался вежливо кивнуть, но не слишком преуспел в своем начинании. Заметив это, старший Маниакис сердито нахмурился, после чего Парсманий предпринял еще одну попытку напустить на себя самый дружелюбный вид. С тем же успехом он мог бы подсластить бочку уксуса ложкой меда.
   Зато патриарх даже не пытался выглядеть приветливо. Напротив, всем своим видом он показывал, что Маниакис с Лицией для него не существуют. Даже символ веры, который было необходимо прочесть, чтобы открыть торжества, Агатий чуть ли не цедил сквозь зубы.
   Но вот патриарх сел, и Маниакис вышел вперед, встав на место, с которого он мог говорить сразу со всем Амфитеатром.
   — Жители Видесса! — сказал он. — Народ Видесской империи видессийцев! Все мы пережили еще один тяжелый год. Но если на то будет воля Господа нашего, благого и премудрого, то к следующему Празднику Зимы преследовавшие нас последнее время неудачи сменятся наконец радостными событиями. Да будет так!
   — Да будет так! — откликнулись зрители. Благодаря акустике Амфитеатра их возгласы громом отозвались в ушах Автократора.
   — А теперь пусть начинается праздник! — выкрикнул Маниакис, после чего сел на свое место с твердым намерением притвориться, будто его забавляют стрелы злобной сатиры, которыми сегодня мимы забросают своего Автократора.
   Да, все может случиться во время Праздника Зимы, подумал он. Обычно это присловье означало, что по осени кое-где могут обнаружиться неожиданные последствия зимних любовных забав, но в данном случае поговорка могла обрести другой, куда более зловещий смысл.
   К облегчению Маниакиса, первая труппа мимов всего-навсего высмеяла его неудачную попытку отвоевать западные провинции. Парень, изображавший императора, в ужасе бросался наутек от любого, на ком были доспехи макуранца, даже от старика, едва трусившего за ним на пошатывавшемся дряхлом муле. На бегу актер от страха пачкал роскошные императорские одеяния. Пускай. Мимы изводили Маниакиса подобными шуточками с того момента, когда он натянул алые сапоги. Если уж он мог заставить себя смеяться над этим раньше — сможет и теперь.
   Когда первая труппа направилась к выходу с арены, Маниакис быстро взглянул на Лицию.
   — Пока ничего страшного, — улыбнулась она. Но уже следующее выступление оказалось далеко не столь безобидным. Пестро разодетый актер с короной из золоченого пергамента на голове похотливо сопел носом, подсматривая за стайкой девчушек и мальчуганов, игравших в дочки-матери. Высмотрев одну из девчушек, на которой были платье и шарф императорских цветов, он выскочил из засады, схватил ее, перебросил через плечо и пустился наутек, самым развратным образом гримасничая на бегу.
   Зрители разразились громовым хохотом, от которого у Маниакиса чуть не лопнули уши. Тем не менее он продолжал притворяться, будто происходящее на арене лишь забавляет его. Лиция тоже выдавила из себя бледную улыбку.
   — Какая гнусная ложь! — прошептала она, повернув голову к Маниакису. — Я совсем ненамного младше тебя, о чем прекрасно известно всему Видессу! — Она ошибалась. Большинство горожан мало что знало о ней и об Автократоре. Мнение толпы формировали весьма далекие от истины сплетни да вот такие ежегодные представляемые актерами пасквили.
   Однако захохотал даже кое-кто из тех, кому о Лиции с Маниакисом было известно все. Или почти все. Бурное веселье Парсмания явно вышло за рамки приличия. Смеялся и Курикий, сидевший чуть поодаль среди кучки высокопоставленных чиновников. Цикаст, в своей сверкающей позолоченной кольчуге, напротив, сидел спокойно, сохраняя деланно безразличный вид, как и Агатий. Патриарх продолжал придерживаться четкой линии поведения: не одобряя поведение Автократора, он явно не желал предпринимать никаких действий, способных привести к мятежу.
   Наверно, мне следовало отправить послом к Сабрацу именно его, мельком подумал Маниакис, продолжавший гадать, что же стряслось в Машизе с беднягой Трифиллием.
   На арене появилась новая труппа мимов. Эти представили злобную сатиру на похороны Нифоны. На всем пути следования шутовской похоронной процессии одни зеваки сбрасывали с балконов других — прямо к ногам Автократора. Какая мерзость, подумал Маниакис. Но именно поэтому представление понравилось толпе. Он даже оскалился от негодования, но тут же превратил свой оскал в деланную улыбку и продолжал терпеть.
   Смысл следующей пародии сводился к тому, что не Маниакис женился на Лиции, а та своими неотвязными преследованиями вынудила Автократора взять ее в жены. Сама Лиция пару раз хихикнула, наблюдая за представлением. А вот Маниакиса оно взбесило по-настоящему.
   — Жаль, что у Генесия не получилось поставить мимов на место, — процедил он сквозь зубы. — Мне не хочется походить на него, иначе я бы сам с ними разделался.
   — Пустяки, — ответила Лиция. — Имеет смысл потерпеть один день в году, лишь бы жить спокойно все остальное время.
   — Да, обычно это выгодная сделка, — согласился Маниакис. — Но не сегодня. То, что люди видят сейчас, может определить их отношение к нам не только на предстоящий год, но на гораздо более долгий срок.
   А на арену уже вышла следующая труппа, пережевывавшая все ту же жвачку, но на новый лад: актер, изображавший Регория, изо всех сил подталкивал упиравшуюся Лицию к Маниакису. Это почему-то внезапно развеселило Регория, и он раскатисто расхохотался, чем здорово разозлил сестру и кузена. Необходимость постоянно изображать подобие улыбки уже утомила Автократора; у него начало сводить скулы. Он оглянулся на стражников. Эх, велеть бы им расправиться с негодными мимами! Вот уж когда его улыбка сделалась бы по-настоящему широкой и искренней! Но вместо того чтобы разделаться с актерами, ему еще предстояло заплатить им за увеселение зрителей. То есть за издевки над самим собой. Какая жалость!
   Вот уж Парсмания-то мимы точно развеселили. Тот непрерывно смеялся, утирая слезы. Наконец старший Маниакис что-то сказал ему вполголоса, после чего Парсманий слегка успокоился, хотя его надутый вид ясно показывал, что он остался при своем мнении. Но Курикия одернуть было некому, и бывший тесть Автократора продолжал встречать грубые, плоские шутки актеров громогласным смехом, проявляя неуемное веселье, совершенно несвойственное этому обычно страдавшему полным отсутствием юмора человеку.
   Одно из выступлений касалось патриарха Агатия. Мимы вознамерились высмеять бесхребетность святейшего. Изображавший патриарха актер гневно вздымал руки к небесам, будто собираясь обрушить проклятия на головы Лиции и Маниакиса, но тут же в комическом испуге прятал их за спину. Снова вздымал и снова прятал… Под конец некто одетый как обычный клерик дал патриарху изрядного пинка под зад, отчего тот с криком подпрыгнул.