Страница:
— Если когда-нибудь надумаешь вызвать в столицу из провинции моих жену и сына, не ставь им в вину мои дела, — вдруг попросил Парсманий.
— Ты сейчас не в том положении, чтобы просить о подобных вещах, — отрезал Автократор. Парсманий замолчал, глядя в пространство. Подумав, Маниакис немного смягчил свои слова:
— Я не причиню им зла только из-за того, что ты повел себя как последний идиот.
— Идиотов в Видессии полно, — вскинул голову Парсманий. — Я далеко не единственный. — Упрямство, фамильная черта Маниакисов, было свойственно ему в полной мере. — Империя битком набита красавицами, которые рады сбросить с себя все свои тряпки, стоит тебе мизинцем шевельнуть. Но нет, ты предпочел вываляться в грязи. Пусть мне не удалось то, что я замышлял! Все равно в конце концов ты попадешь в лапы к Скотосу!
Маниакис торопливо сплюнул на пол, чтобы отвести от себя злобное пророчество.
— Она мне не сестра, и ей не десять лет от роду! — гневно воскликнул он, но осознав, что с таким же успехом может убеждать в своей правоте крепостную стену, махнул рукой:
— Быть посему, Парсманий. Пусть последнее слово останется за тобой. Можешь наслаждаться этой мыслью всю дорогу до Присты.
Автократор круто повернулся и, ни разу не оглянувшись, покинул помещение, где сидел под стражей его брат.
* * *
На следующий день поднялся сильный ветер. Разыгралась снежная буря. Маниакис хотел отправить Парсмания в ссылку немедленно, но попытка осуществить такое намерение могла повлечь за собой не только гибель брата, которая вряд ли сильно огорчила бы его, но и потерю корабля вместе со всей командой. Зимнее плавание по Видесскому морю — весьма опасное дело. Поэтому Парсмания перевели в тюрьму под правительственным зданием; начальник тюрьмы получил приказ содержать его отдельно от остальных узников. Что делать, придется Парсманию повременить с путешествием до той поры, пока погода не улучшится.
Когда буран ослабел, превратившись в обычную метель, из Акроса прибыл вестник с посланием от Абиварда. Его появление ничуть не обрадовало Маниакиса, хотя нисколько не удивило. Обернувшись к Камеасу, возвестившему о прибытии гонца, Автократор спросил:
— Достопочтеннейший Камеас, не желаешь ли поспорить со мной на пару золотых, что я угадаю содержание сего послания?
— Нет, величайший, — ответил постельничий. — Не желаю. Я с легкостью найду лучшее применение каждому золотому из тех, которыми ныне располагаю.
А ведь Камеас наверняка располагает внушительным количеством этих самых золотых, подумал Маниакис. Интересно, насколько конфискация его имущества повысит платежеспособность империи? Нет, о таком нельзя даже думать! Разозлившись на себя, Маниакис покачал головой. Все же он пока не в столь отчаянном положении; во всяком случае, он на это очень надеялся.
Вскрыв футляр, он извлек оттуда свиток пергамента, развернул его и принялся читать вслух:
"Абивард, генерал Царя Царей
Шарбараза, да продлятся его дни
И прирастет его царство, —
Маниакису, именующему себя
Автократором Видессии.
Приветствую”.
— Прежде он не употреблял слов “именующий себя Автократором”, — заметил Камеас.
— Верно, — отозвался Маниакис. — Не употреблял. Но ведь в своем последнем письме я оскорбил и его, и Сабраца. Так что пускай. Читаю дальше:
"Поскольку высокочтимый генерал Цикаст, прежде введенный в заблуждение и служивший тебе верой и правдой, осознал свои заблуждения, оный генерал счел нужным поручить мне сообщить тебе: отныне он признает, что вся верховная власть в Видессийской империи по праву принадлежит Автократору Хосию, законному сыну Автократора Ликиния, в связи с чем вышеупомянутый Цикаст отвергает установленный тобой режим правления, каковой, как общеизвестно, не представляет собой ничего иного, кроме самой подлой, тщеславной, незаконной, лишенной какого-либо будущего, ничем не прикрытой узурпации трона; а посему вышеназванный Цикаст призывает всех видессийцев последовать его примеру, ибо лишь таким образом на землях империи может вновь воцариться долгожданный мир”.
Камеас некоторое время шевелил губами, обдумывая услышанное. Наконец он сделал заключение:
— Величайший, содержание сего послания вряд ли может кого-нибудь удивить. Но должен признаться, стиль его вызывает невольное восхищение: мало кто сумел бы вложить столько содержания всего в одну, грамматически изысканно построенную фразу.
— Будь уверен, достопочтеннейший Камеас, как только мне понадобится литературный критик, я немедленно обращусь к тебе, — отозвался Маниакис.
— Разумеется, величайший, — сказал постельничий. — Но зачем откладывать? Ведь я могу дать тебе консультацию прямо сейчас, когда ты будешь решать сложную художественную задачу, составляя ответ Абиварду.
— Нет-нет. Как-нибудь в другой раз. — Согнав с лица улыбку, Маниакис повернулся к продрогшему от холода вестнику, которого, по-видимому, совершенно не грел пестрый макуранский кафтан. — Ты говоришь по-видессийски? — спросил он. Вестник кивнул. — Письменного ответа не будет, — сказал Автократор. — А на словах передай Абиварду следующее. Он волен сохранить жизнь Цикасту или убить его. Мне все равно. Но вот мой совет: если он все же оставит генерала при себе, пусть никогда не поворачивается к нему спиной. Ты все запомнил?
— Да, величайший, — ответил тот и с сильным акцентом, но вполне разборчиво повторил услышанное.
— Распорядись переправить гонца через Бычий Брод, — сказал Маниакис Камеасу. — Если Абивард все же решит, что Цикаст причинит ему меньше хлопот в Акросе, чем во времена осады Амориона, значит, макуранским войском командует последний болван.
Автократор не сомневался, что и эти его слова будут переданы Абиварду. Если повезет, они удержат главнокомандующего макуранцев от попытки извлечь максимум преимуществ из предательства Цикаста. А если Абивард пропустит мимо ушей полученное предупреждение, что ж, тем лучше — появится шанс, что он падет жертвой того самого беглеца, прибытие которого в Акрос вызвало у макуранского генерала столь сильный приступ несвойственной ему хвастливости.
Камеас проводил вестника к выходу. Вернувшись, он увидел, что Автократор сидит, уперев локти в колени, обхватив опущенную голову руками.
— С тобой все в порядке, величайший? — озабоченно спросил постельничий.
— Будь я проклят, если могу ответить, — сказал Маниакис, на которого вдруг навалилась страшная усталость. — О Фос! Я даже представить себе не мог, что у Цикаста хватит решимости совершить предательство. Но ведь хватило! Кто знает, какая следующая беда обрушится на мою голову, принеся новые несчастья всей империи?
— Сие известно лишь вершителю наших судеб. Господу нашему, благому и премудрому, — ответствовал постельничий. — Но что бы ни произошло, ты встретишь любую напасть с присущей тебе находчивостью.
— Находчивость — неплохая штука, когда она подкреплена силой и другими ресурсами, без которых любая изворотливость оказывается тщетной, — сказал Маниакис. — Генесий, будь он проклят, оказался прав, когда задал мне свой последний вопрос: уверен ли я, что смогу лучше бороться с врагами империи, чем это делал он. Пока ответ получается отрицательный.
— И все же, в отличие от Генесия, ты преуспел во многом другом, — заметил Камеас. — Видессийцы больше не сражаются с видессийцами; кроме того, если оставить в стороне нынешний прискорбный случай, нет ни единого человека, который осмелился бы восстать против тебя. Вся империя сплотилась за твоей спиной и ждет лишь момента, когда тебе улыбнется удача.
— Верно, если не считать людей вроде моего брата, которые сплотились за моей спиной, чтобы я не заметил предательского кинжала, пока он не вонзится в эту самую спину, — горько проговорил Маниакис. — А также многих других, которые полагают, что я погряз в грехе кровосмешения, а посему должен быть отлучен от церкви и предан анафеме.
— Поскольку ты, величайший, сегодня более склонен предаваться размышлениям о темных сторонах жизни, нежели о светлых, — постельничий склонился в глубоком поклоне, — то я оставляю дальнейшие, по-видимому, несвоевременные попытки вдохнуть в тебя дух оптимизма. — С этими словами Камеас выскользнул за дверь.
Автократор некоторое время ошарашенно смотрел ему вслед, затем громко расхохотался. Все-таки постельничий — непревзойденный мастер в умении высказывать свое недовольство. На сей раз он умудрился под видом уступки выразить насмешку вкупе с серьезным предупреждением. Ведь человек, склонный размышлять более о тьме, чем о свете, может кончить тем, что станет поклоняться Скотосу, а не Фосу. Маниакис, совсем как во время допроса Парсмания, поспешно сплюнул на пол, отвергая все искушения, исходящие от повелителя ледяной тьмы.
Постучались. Дверь приотворилась, и вошла Лиция.
— Кажется, у меня новости, — сказала она. Маниакис приподнял одну бровь, ожидая продолжения.
Немного помолчав, Лиция продолжила:
— Я.., я думаю, у нас будет ребенок. Наверно, я сказала бы тебе об этом позже, сейчас я еще не вполне уверена, но.., но мне показалось, что хорошие новости нужны тебе именно сегодня, — решительно закончила она.
— Клянусь Фосом, ты права! — воскликнул Маниакис, заключив жену в объятия. — Надеюсь, ты не ошиблась!
Безусловно, его наследником станет Ликарий, но как прекрасно, что у него появится еще один ребенок, от Лиции. Он тут же пообещал себе уделять побольше внимания всем своим детям.
Маниакис изучающе посмотрел на жену новым, озабоченным взглядом. Конечно, в отличие от худенькой и болезненной Нифоны, Лиция, имеющая довольно плотное телосложение, славилась отменным здоровьем. Тем не менее…
— Все будет хорошо, — сказала Лиция, почувствовав тревогу, уже зародившуюся в сердце мужа. — Все будет просто великолепно!
— Конечно. Так оно и будет, — согласился Маниакис, лучше многих других понимавший, что ни о каком “конечно” не может быть речи. — Тем не менее ты должна как можно скорее увидеться с Зоиль. Не откладывай.
Похоже, Лиция хотела что-то возразить. Но поборола свое желание и ограничилась кивком.
Глава 13
— Ты сейчас не в том положении, чтобы просить о подобных вещах, — отрезал Автократор. Парсманий замолчал, глядя в пространство. Подумав, Маниакис немного смягчил свои слова:
— Я не причиню им зла только из-за того, что ты повел себя как последний идиот.
— Идиотов в Видессии полно, — вскинул голову Парсманий. — Я далеко не единственный. — Упрямство, фамильная черта Маниакисов, было свойственно ему в полной мере. — Империя битком набита красавицами, которые рады сбросить с себя все свои тряпки, стоит тебе мизинцем шевельнуть. Но нет, ты предпочел вываляться в грязи. Пусть мне не удалось то, что я замышлял! Все равно в конце концов ты попадешь в лапы к Скотосу!
Маниакис торопливо сплюнул на пол, чтобы отвести от себя злобное пророчество.
— Она мне не сестра, и ей не десять лет от роду! — гневно воскликнул он, но осознав, что с таким же успехом может убеждать в своей правоте крепостную стену, махнул рукой:
— Быть посему, Парсманий. Пусть последнее слово останется за тобой. Можешь наслаждаться этой мыслью всю дорогу до Присты.
Автократор круто повернулся и, ни разу не оглянувшись, покинул помещение, где сидел под стражей его брат.
* * *
На следующий день поднялся сильный ветер. Разыгралась снежная буря. Маниакис хотел отправить Парсмания в ссылку немедленно, но попытка осуществить такое намерение могла повлечь за собой не только гибель брата, которая вряд ли сильно огорчила бы его, но и потерю корабля вместе со всей командой. Зимнее плавание по Видесскому морю — весьма опасное дело. Поэтому Парсмания перевели в тюрьму под правительственным зданием; начальник тюрьмы получил приказ содержать его отдельно от остальных узников. Что делать, придется Парсманию повременить с путешествием до той поры, пока погода не улучшится.
Когда буран ослабел, превратившись в обычную метель, из Акроса прибыл вестник с посланием от Абиварда. Его появление ничуть не обрадовало Маниакиса, хотя нисколько не удивило. Обернувшись к Камеасу, возвестившему о прибытии гонца, Автократор спросил:
— Достопочтеннейший Камеас, не желаешь ли поспорить со мной на пару золотых, что я угадаю содержание сего послания?
— Нет, величайший, — ответил постельничий. — Не желаю. Я с легкостью найду лучшее применение каждому золотому из тех, которыми ныне располагаю.
А ведь Камеас наверняка располагает внушительным количеством этих самых золотых, подумал Маниакис. Интересно, насколько конфискация его имущества повысит платежеспособность империи? Нет, о таком нельзя даже думать! Разозлившись на себя, Маниакис покачал головой. Все же он пока не в столь отчаянном положении; во всяком случае, он на это очень надеялся.
Вскрыв футляр, он извлек оттуда свиток пергамента, развернул его и принялся читать вслух:
"Абивард, генерал Царя Царей
Шарбараза, да продлятся его дни
И прирастет его царство, —
Маниакису, именующему себя
Автократором Видессии.
Приветствую”.
— Прежде он не употреблял слов “именующий себя Автократором”, — заметил Камеас.
— Верно, — отозвался Маниакис. — Не употреблял. Но ведь в своем последнем письме я оскорбил и его, и Сабраца. Так что пускай. Читаю дальше:
"Поскольку высокочтимый генерал Цикаст, прежде введенный в заблуждение и служивший тебе верой и правдой, осознал свои заблуждения, оный генерал счел нужным поручить мне сообщить тебе: отныне он признает, что вся верховная власть в Видессийской империи по праву принадлежит Автократору Хосию, законному сыну Автократора Ликиния, в связи с чем вышеупомянутый Цикаст отвергает установленный тобой режим правления, каковой, как общеизвестно, не представляет собой ничего иного, кроме самой подлой, тщеславной, незаконной, лишенной какого-либо будущего, ничем не прикрытой узурпации трона; а посему вышеназванный Цикаст призывает всех видессийцев последовать его примеру, ибо лишь таким образом на землях империи может вновь воцариться долгожданный мир”.
Камеас некоторое время шевелил губами, обдумывая услышанное. Наконец он сделал заключение:
— Величайший, содержание сего послания вряд ли может кого-нибудь удивить. Но должен признаться, стиль его вызывает невольное восхищение: мало кто сумел бы вложить столько содержания всего в одну, грамматически изысканно построенную фразу.
— Будь уверен, достопочтеннейший Камеас, как только мне понадобится литературный критик, я немедленно обращусь к тебе, — отозвался Маниакис.
— Разумеется, величайший, — сказал постельничий. — Но зачем откладывать? Ведь я могу дать тебе консультацию прямо сейчас, когда ты будешь решать сложную художественную задачу, составляя ответ Абиварду.
— Нет-нет. Как-нибудь в другой раз. — Согнав с лица улыбку, Маниакис повернулся к продрогшему от холода вестнику, которого, по-видимому, совершенно не грел пестрый макуранский кафтан. — Ты говоришь по-видессийски? — спросил он. Вестник кивнул. — Письменного ответа не будет, — сказал Автократор. — А на словах передай Абиварду следующее. Он волен сохранить жизнь Цикасту или убить его. Мне все равно. Но вот мой совет: если он все же оставит генерала при себе, пусть никогда не поворачивается к нему спиной. Ты все запомнил?
— Да, величайший, — ответил тот и с сильным акцентом, но вполне разборчиво повторил услышанное.
— Распорядись переправить гонца через Бычий Брод, — сказал Маниакис Камеасу. — Если Абивард все же решит, что Цикаст причинит ему меньше хлопот в Акросе, чем во времена осады Амориона, значит, макуранским войском командует последний болван.
Автократор не сомневался, что и эти его слова будут переданы Абиварду. Если повезет, они удержат главнокомандующего макуранцев от попытки извлечь максимум преимуществ из предательства Цикаста. А если Абивард пропустит мимо ушей полученное предупреждение, что ж, тем лучше — появится шанс, что он падет жертвой того самого беглеца, прибытие которого в Акрос вызвало у макуранского генерала столь сильный приступ несвойственной ему хвастливости.
Камеас проводил вестника к выходу. Вернувшись, он увидел, что Автократор сидит, уперев локти в колени, обхватив опущенную голову руками.
— С тобой все в порядке, величайший? — озабоченно спросил постельничий.
— Будь я проклят, если могу ответить, — сказал Маниакис, на которого вдруг навалилась страшная усталость. — О Фос! Я даже представить себе не мог, что у Цикаста хватит решимости совершить предательство. Но ведь хватило! Кто знает, какая следующая беда обрушится на мою голову, принеся новые несчастья всей империи?
— Сие известно лишь вершителю наших судеб. Господу нашему, благому и премудрому, — ответствовал постельничий. — Но что бы ни произошло, ты встретишь любую напасть с присущей тебе находчивостью.
— Находчивость — неплохая штука, когда она подкреплена силой и другими ресурсами, без которых любая изворотливость оказывается тщетной, — сказал Маниакис. — Генесий, будь он проклят, оказался прав, когда задал мне свой последний вопрос: уверен ли я, что смогу лучше бороться с врагами империи, чем это делал он. Пока ответ получается отрицательный.
— И все же, в отличие от Генесия, ты преуспел во многом другом, — заметил Камеас. — Видессийцы больше не сражаются с видессийцами; кроме того, если оставить в стороне нынешний прискорбный случай, нет ни единого человека, который осмелился бы восстать против тебя. Вся империя сплотилась за твоей спиной и ждет лишь момента, когда тебе улыбнется удача.
— Верно, если не считать людей вроде моего брата, которые сплотились за моей спиной, чтобы я не заметил предательского кинжала, пока он не вонзится в эту самую спину, — горько проговорил Маниакис. — А также многих других, которые полагают, что я погряз в грехе кровосмешения, а посему должен быть отлучен от церкви и предан анафеме.
— Поскольку ты, величайший, сегодня более склонен предаваться размышлениям о темных сторонах жизни, нежели о светлых, — постельничий склонился в глубоком поклоне, — то я оставляю дальнейшие, по-видимому, несвоевременные попытки вдохнуть в тебя дух оптимизма. — С этими словами Камеас выскользнул за дверь.
Автократор некоторое время ошарашенно смотрел ему вслед, затем громко расхохотался. Все-таки постельничий — непревзойденный мастер в умении высказывать свое недовольство. На сей раз он умудрился под видом уступки выразить насмешку вкупе с серьезным предупреждением. Ведь человек, склонный размышлять более о тьме, чем о свете, может кончить тем, что станет поклоняться Скотосу, а не Фосу. Маниакис, совсем как во время допроса Парсмания, поспешно сплюнул на пол, отвергая все искушения, исходящие от повелителя ледяной тьмы.
Постучались. Дверь приотворилась, и вошла Лиция.
— Кажется, у меня новости, — сказала она. Маниакис приподнял одну бровь, ожидая продолжения.
Немного помолчав, Лиция продолжила:
— Я.., я думаю, у нас будет ребенок. Наверно, я сказала бы тебе об этом позже, сейчас я еще не вполне уверена, но.., но мне показалось, что хорошие новости нужны тебе именно сегодня, — решительно закончила она.
— Клянусь Фосом, ты права! — воскликнул Маниакис, заключив жену в объятия. — Надеюсь, ты не ошиблась!
Безусловно, его наследником станет Ликарий, но как прекрасно, что у него появится еще один ребенок, от Лиции. Он тут же пообещал себе уделять побольше внимания всем своим детям.
Маниакис изучающе посмотрел на жену новым, озабоченным взглядом. Конечно, в отличие от худенькой и болезненной Нифоны, Лиция, имеющая довольно плотное телосложение, славилась отменным здоровьем. Тем не менее…
— Все будет хорошо, — сказала Лиция, почувствовав тревогу, уже зародившуюся в сердце мужа. — Все будет просто великолепно!
— Конечно. Так оно и будет, — согласился Маниакис, лучше многих других понимавший, что ни о каком “конечно” не может быть речи. — Тем не менее ты должна как можно скорее увидеться с Зоиль. Не откладывай.
Похоже, Лиция хотела что-то возразить. Но поборола свое желание и ограничилась кивком.
Глава 13
Пришла весна. Для Маниакиса она была не просто временем года, когда на деревьях распускаются новые листья, но и порой новых забот. Как только появилась достаточная уверенность в том, что случайный шторм не пустит на дно один из его лучших кораблей, он приказал доставить на этот корабль Парсмания и отправил его в Присту, где единственной отрадой местных жителей было наблюдать за тем, как хаморы перегоняют свои стада из одной части Пардрайянской степи в другую.
Кроме того, одной из постоянных забот Маниакиса стала Лиция. Она действительно забеременела, и теперь ее тошнило каждый день поутру, после чего она чувствовала себя прекрасно.., до следующего утра. Причиной приступа рвоты мог послужить любой пустяк. Как-то раз Камеас с гордым видом подал ей на завтрак яйцо-пашот. Не успев проглотить малюсенький кусочек, Лиция бросилась к пресловутому серебряному тазику.
— Мне показалось, что оно на меня смотрит, — ополоснув рот вином, мрачно сказала она в свое оправдание. Но на следующее утро то же самое произошло из-за кусочка простого хлеба.
Дромоны продолжали неустанно патрулировать Бычий Брод. Маниакис присматривал за Абивардом не менее внимательно, чем за Лицией. Этой весной макуранцы, похоже, не спешили оставить Акрос. Поведение Абиварда серьезно беспокоило Автократора, и он начал прикидывать, как бы перерезать где-нибудь в западных провинциях длинный путь подвоза припасов для засевшей под Видессом неприятельской армии.
Но следующий удар нанес не Абивард, а Этзилий. Неприятные известия доставил в Видесс пришедший с севера корабль.
— Мимо Варны прошли полчища кубратов; они двигаются на юг, — поднявшись на ноги после неуклюже исполненного проскинезиса, сказал капитан торгового судна, кряжистый, дочерна загорелый малый по имени Спиридион.
— Чтоб им всем от чумы передохнуть! — воскликнул Автократор. — Они опять плывут на моноксилах? — требовательно спросил он, ткнув пальцем в Спиридиона. — Если так, наши боевые галеры разделаются с ними в два счета!
— Нет, величайший, — покачал головой капитан. — Я слышал о том набеге. Ничего похожего. На сей раз эти нищие бродяги снова оседлали своих степных коньков. Они двигаются по суше, крутя носом во все стороны, тащат все, что не приколочено, а то, что приколочено, жгут.
— Когда я разделаюсь с Этзилием, то хорошенько просолю его голову, и ее провезут по всем городам империи, чтобы мои подданные видели, что ожидает моих врагов! — исступленно прорычал Маниакис.
Мысль о мести кагану кубратов была столь сладостной, что Автократор только сейчас понял, какие чувства обуревали порочный разум Генесия в момент расправы над врагами. И над теми, кого тиран ошибочно считал своими врагами. Сравнение с Генесием отрезвило Маниакиса.
— Да, было бы просто прекрасно избавиться от этого кагана, — подтвердил Спиридион. — Так в чем же дело, величайший? У тебя множество солдат; они проводят время в тавернах, лапая девок и обжираясь так, словно живут последний день. Не пора ли им заняться делом? Величайший, прости мне мою прямоту, но…
— Мы разделаемся с кубратами, сомнений нет, — сказал Маниакис. — Но если они уже миновали Варну, то придется изрядно потрудиться, прежде чем мы оттесним их туда, где им надлежит находиться.
А им надлежало находиться к северу от реки Астрис, вне пределов тех земель, которые прежде безраздельно принадлежали империи. В свое время Ликиний попытался оттеснить кубратов еще дальше, к восточной окраине степей, но что это ему дало? Ничего, кроме кровавого мятежа да ужасной смерти. И теперь кубраты, словно стая волков, почуявших запах крови, прокладывали себе дорогу к богатым предместьям Видесса.
Маниакис наградил Спиридиона, дав ему немного золота, хотя не мог позволить себе потратить даже такую малость, а затем отпустил капитана. Он и сам понимал, что придется выслать солдат навстречу воинам Этзилия, но не имел ни малейшего желания принимать подобное решение впопыхах. Автократор вдруг вспомнил, как после предательства Парсмания и Цикаста он в сердцах спросил у благого и премудрого, какой новой беды ему следует ждать. Теперь, наученный горьким опытом, он ни за что не задал бы подобного вопроса, ибо за вопросами слишком часто следуют ответы.
Через пару минут после ухода Спиридиона в комнату, где сидел погруженный в мрачные раздумья Маниакис, заглянула Лиция.
— Слуги говорят… — неуверенно начала она. Что ж, он вполне мог представить себе, о чем теперь судачат слуги. Пытаться сохранить секрет в императорской резиденции — все равно что носить воду в решете.
— Правду говорят, — подтвердил Маниакис. — Опять большой набег кубратов. Их так много, что один Господь знает, удастся ли нам их остановить.
— Так вышли против них солдат, — предложила Лиция с таким видом, будто муж пожаловался ей на новую дырку в сапоге, а она посоветовала ему отправить обувь к сапожнику.
— Конечно, вышлю, — тяжело вздохнул он. — И буду иметь удовольствие наблюдать, как они спасаются бегством, словно побитые псы, зажавшие хвосты между ног. — Он снова вздохнул. — Я уже не единожды имел счастье наслаждаться подобным зрелищем. Дорого бы я дал, чтобы прямо сейчас отплыть на Калаврию и больше никогда не возвращаться в Видесс.
Он уже не раз говорил нечто подобное, когда дела шли особенно скверно. Но теперь эта мысль внезапно захватила его целиком. Он словно наяву увидел губернаторский дворец над Каставалой, услышал пронзительные крики чаек, проносящихся над головой… Конечно, чайки кричали и здесь, они во множестве летали над столицей, но почему-то крики здешних птиц не только не казались ему приятными, а, наоборот, раздражали. А еще Маниакис увидел себя стоящим на восточном побережье Калаврии и вглядывающимся в бесконечные просторы Моря Моряков…
Мысль о бескрайнем море сейчас казалась ему особенно привлекательной. Если к востоку от Калаврии в Море Моряков действительно нет никакой суши, — а никто из моряков никогда не встречал там земли, во всяком случае, никто из тех, кому суждено было вернуться обратно, — значит, существует хотя бы одна сторона света, откуда Автократору не надо опасаться вражеского нападения. Отсюда, из постоянно осаждаемого со всех сторон Видесса, это манило его, словно сказочный мираж.
— Ради всего святого, — сказал Маниакис, взяв Лицию за руку, — давай действительно вернемся в Каставалу! Здесь, в столице, все как-нибудь утрясется само собой. В настоящий момент меня даже не интересует как. Все, чего мне сейчас хочется, это немедленно уехать отсюда!
— Ты в самом деле считаешь, что это самое разумное? — спросила Лиция. — Ведь мы уже говорили о такой возможности раньше, и ты…
— Неважно, что я говорил раньше! — перебил жену Маниакис. — Чем дольше я думаю о том, чтобы отбыть из столицы прямо сейчас, тем больше такая возможность меня привлекает. Что бы ни случилось, дромоны не пропустят Абиварда к стенам Видесса, а командовать флотом из Каставалы ничуть не труднее, чем с того места, на котором я сейчас стою.
— А что скажет твой отец?
— Он скажет: “Слушаюсь и повинуюсь, величайший”, — ответил Маниакис.
Разумеется, отец вдобавок наговорит кучу других, по большей части весьма неприятных вещей. И уж конечно, не забудет напомнить о Ротруде, подумал он. Да, ситуацию с Ротрудой придется как-то утрясать. Маниакис был удивлен, что сама Лиция не упомянула его бывшую любовницу, и мысленно поблагодарил жену за сдержанность, но вслух сказал совсем другое:
— Какой смысл быть Автократором, если я не волен поступать так, как нахожу нужным?
— А разве можно быть Автократором, отказавшись от управления столицей?
Именно этот вопрос уже не раз заставлял Маниакиса отказываться от мысли о возвращении на Калаврию. Но теперь он не замедлил с ответом:
— Кто сказал, что я намерен отказаться от управления Видессом? Если, например, Автократор находится в военном походе, значит, его нет в столице, разве не так? Тем не менее никто не поднимает здесь мятежа только по причине его отсутствия; точнее, такое случается крайне редко. Что касается чиновников, то пусть остаются на своих местах. — Маниакис издевательски засмеялся. — Все равно они считают, что я только мешаю им управлять империей. Все эти крючкотворы будут счастливы, получив наконец возможность доказать свою правоту.
— Значит, ты действительно считаешь, что разумнее всего поступить именно так? — снова спросила Лиция.
— Если честно, то я просто не знаю, любимая. Но признаюсь тебе, что не вижу, каким образом из-за моего отбытия на Калаврию положение империи может стать хуже, чем оно есть. А ты видишь?
— Если рассуждать так, как рассуждаешь ты, то, пожалуй, нет, — сказала Лиция; неожиданно ее лицо исказилось гримасой, на сей раз не имевшей отношения к тому, как ее желудок реагировал на беременность. — Но это просто лишний раз свидетельствует о том, к чему мы все пришли. Разумеется, твоей вины здесь нет, — поспешно добавила она, — ведь Генесий довел империю до жуткого состояния. Слишком много тяжелых проблем и слишком мало средств, чтобы их разрешить.
— А я вдобавок наделал собственных ошибок, — с горечью проговорил Маниакис. — Например, доверился Этзилию. Нет, конечно же, я не доверял ему, но недостаточно. Затем я попытался слишком быстро добиться довольно многого в борьбе против макуранцев. Если называть вещи своими именами, я просто был чересчур нетерпелив. Когда я стану управлять империей из Каставалы, у меня не будет возможности проявлять подобную поспешность. Новости будут доходить до меня медленнее, а приказы мне придется отдавать с учетом задержки их исполнения. Судя по всему, дела в такой ситуации пойдут лучше, чем сейчас.
— Что ж, может, ты и прав, — немного подумав, согласилась Лиция.
Получив столь ободряющее одобрение жены, Маниакис решил, не откладывая, объявить о своем намерении покинуть столицу.
* * *
Фемистий, крепко сложенный, очень спокойный человек, управлял службой, сортировавшей жалобы и прошения, поступавшие на имя Автократора. Обычно подчиненные ему чиновники составляли обособленный мирок, имевший дело с небольшим количеством бумаг, например со спорными документами о размерах налогообложения или с просьбами о помиловании, наподобие той, какую подал в свое время, вероятно уже казненный, Бузолиний. Но сегодня Фемистий предстал перед Маниакисом, держа в руках огромный кожаный мешок, битком набитый свитками пергамента.
— Очередная почта, величайший, — грустно сообщил он. — Мы завалены этими посланиями. Получаем их сотнями ежечасно.
— Если не ошибаюсь, сегодня ты приносишь уже третий мешок, высокочтимый Фемистий, — заметил Маниакис.
— Так оно и есть, величайший. Что поделаешь, люди крайне огорчены твоим решением. Вероятно, тебе следует об этом знать.
— Благодарю. Я уже понял намек, — сухо сказал Маниакис.
Намек Фемистия, желавшего показать собственное огорчение решением Автократора, выражался в том, что он отказывался предпринимать что-либо в отношении бесконечного потока петиций, а доставлял их прямо к Маниакису. Придя к выводу, что одних намеков недостаточно, Фемистий смущенно кашлянул и сказал:
— Прошу простить мне мою откровенность, величайший, но я опасаюсь волнений в столице, которые могут начаться, если ты претворишь в жизнь свое огорчительное решение.
— Высокочтимый Фемистий! Я вовсе не намерен забирать с собой из столицы всех своих воинов, — ответил Маниакис. — Думаю, гарнизон Видесса справится с любыми волнениями, если таковые возникнут.
— Может, да, величайший, а может, нет. — Фемистий легонько похлопал рукой по мешку с петициями — По долгу службы я ознакомился с содержанием многих посланий и был поражен тем, как много их направлено тебе именно от солдат столичного гарнизона. Они полагают, что после твоего отбытия им остается рассчитывать лишь на весьма сомнительное милосердие макуранцев.
— Вздор! — сказал Маниакис. — Железные парни переберутся через Бычий Брод не раньше, чем научатся летать.
— Величайший — известный стратег… — начал Фемистий. Маниакис исподлобья взглянул на него — поскольку до сих пор все его военные начинания заканчивались поражениями, он заподозрил в словах сановника скрытую насмешку. Но тот, похоже, говорил искренне. — Пониманию простых воинов недоступно то, что тебе кажется очевидным, — продолжал Фемистий. — А если их покинет мужество, тогда то, чего они так боятся, однажды может стать свершившимся фактом.
— Я приму твое предупреждение к сведению, — ответил Маниакис. — Благодарю тебя за доставку петиций. Тем не менее подготовка к моему возвращению на Калаврию будет продолжена.
Фемистий что-то пробормотал себе про нос. Маниакис выдержал паузу, предоставив тому возможность высказаться вслух, но вельможа не стал этого делать. Огорченно покачивая головой, управляющий службой жалоб покинул императорскую резиденцию.
На следующий день перед Автократором предстал Курикий. Поднявшись из проскинезиса и получив разрешение говорить, он сразу перешел к делу:
— Величайший, я обратил внимание на то, что ты изъял большое количество золота, серебра и драгоценностей из казны, которая, как ты должен быть осведомлен, без того слишком скудна.
— Да, я сделал это, высокочтимый казначей, — согласился Маниакис, — поскольку намерен перенести управление империей в Каставалу и мне необходимы средства, чтобы сводить концы с концами.
— Но величайший! Ты оставил слишком мало на нужды столицы! — в отчаянии воскликнул Курикий.
— А почему это должно меня тревожить? — поинтересовался Маниакис.
Казначей недоуменно воззрился на Автократора — подобный вопрос просто никогда не приходил ему в голову. По его разумению, Видесс всегда должен был оставаться центром вселенной, будто такое положение было занесено самим Фосом в его священные скрижали.
— Что выпало на мою долю в этом городе, кроме горя, несчастий и постоянных треволнений — не в последнюю очередь по твоей вине, высокочтимый Курикий? — продолжал Маниакис. — Я просто счастлив навсегда распрощаться с Видессом, да и с тобой тоже. Должен сказать прямо, я некоторое время даже подозревал, что в сговоре с моим братом был ты, а не Цикаст!
— Н-нет, в-величайший, т-только не я! — От испуга Курикий начал заикаться. Ему внезапно открылась старая истина: родство с Автократором таит в себе не только преимущества, но и немало опасностей. — Я.., конечно, я был не согласен с некоторыми твоими поступками, но я никогда против тебя не злоумышлял, В конце концов, ты — отец моих внуков!
— По крайней мере, честно сказано! — Маниакис невесело рассмеялся. — От подавляющего большинства других я не могу ожидать даже этого!
— Величайший! Может быть, ты все же отменишь свой крайне неудачный план, согласно которому и ты, и столь значительная часть богатств империи должны отправиться в то захолустье, откуда ты прибыл в Видесс с таким триумфом? — приободрился казначей.
Кроме того, одной из постоянных забот Маниакиса стала Лиция. Она действительно забеременела, и теперь ее тошнило каждый день поутру, после чего она чувствовала себя прекрасно.., до следующего утра. Причиной приступа рвоты мог послужить любой пустяк. Как-то раз Камеас с гордым видом подал ей на завтрак яйцо-пашот. Не успев проглотить малюсенький кусочек, Лиция бросилась к пресловутому серебряному тазику.
— Мне показалось, что оно на меня смотрит, — ополоснув рот вином, мрачно сказала она в свое оправдание. Но на следующее утро то же самое произошло из-за кусочка простого хлеба.
Дромоны продолжали неустанно патрулировать Бычий Брод. Маниакис присматривал за Абивардом не менее внимательно, чем за Лицией. Этой весной макуранцы, похоже, не спешили оставить Акрос. Поведение Абиварда серьезно беспокоило Автократора, и он начал прикидывать, как бы перерезать где-нибудь в западных провинциях длинный путь подвоза припасов для засевшей под Видессом неприятельской армии.
Но следующий удар нанес не Абивард, а Этзилий. Неприятные известия доставил в Видесс пришедший с севера корабль.
— Мимо Варны прошли полчища кубратов; они двигаются на юг, — поднявшись на ноги после неуклюже исполненного проскинезиса, сказал капитан торгового судна, кряжистый, дочерна загорелый малый по имени Спиридион.
— Чтоб им всем от чумы передохнуть! — воскликнул Автократор. — Они опять плывут на моноксилах? — требовательно спросил он, ткнув пальцем в Спиридиона. — Если так, наши боевые галеры разделаются с ними в два счета!
— Нет, величайший, — покачал головой капитан. — Я слышал о том набеге. Ничего похожего. На сей раз эти нищие бродяги снова оседлали своих степных коньков. Они двигаются по суше, крутя носом во все стороны, тащат все, что не приколочено, а то, что приколочено, жгут.
— Когда я разделаюсь с Этзилием, то хорошенько просолю его голову, и ее провезут по всем городам империи, чтобы мои подданные видели, что ожидает моих врагов! — исступленно прорычал Маниакис.
Мысль о мести кагану кубратов была столь сладостной, что Автократор только сейчас понял, какие чувства обуревали порочный разум Генесия в момент расправы над врагами. И над теми, кого тиран ошибочно считал своими врагами. Сравнение с Генесием отрезвило Маниакиса.
— Да, было бы просто прекрасно избавиться от этого кагана, — подтвердил Спиридион. — Так в чем же дело, величайший? У тебя множество солдат; они проводят время в тавернах, лапая девок и обжираясь так, словно живут последний день. Не пора ли им заняться делом? Величайший, прости мне мою прямоту, но…
— Мы разделаемся с кубратами, сомнений нет, — сказал Маниакис. — Но если они уже миновали Варну, то придется изрядно потрудиться, прежде чем мы оттесним их туда, где им надлежит находиться.
А им надлежало находиться к северу от реки Астрис, вне пределов тех земель, которые прежде безраздельно принадлежали империи. В свое время Ликиний попытался оттеснить кубратов еще дальше, к восточной окраине степей, но что это ему дало? Ничего, кроме кровавого мятежа да ужасной смерти. И теперь кубраты, словно стая волков, почуявших запах крови, прокладывали себе дорогу к богатым предместьям Видесса.
Маниакис наградил Спиридиона, дав ему немного золота, хотя не мог позволить себе потратить даже такую малость, а затем отпустил капитана. Он и сам понимал, что придется выслать солдат навстречу воинам Этзилия, но не имел ни малейшего желания принимать подобное решение впопыхах. Автократор вдруг вспомнил, как после предательства Парсмания и Цикаста он в сердцах спросил у благого и премудрого, какой новой беды ему следует ждать. Теперь, наученный горьким опытом, он ни за что не задал бы подобного вопроса, ибо за вопросами слишком часто следуют ответы.
Через пару минут после ухода Спиридиона в комнату, где сидел погруженный в мрачные раздумья Маниакис, заглянула Лиция.
— Слуги говорят… — неуверенно начала она. Что ж, он вполне мог представить себе, о чем теперь судачат слуги. Пытаться сохранить секрет в императорской резиденции — все равно что носить воду в решете.
— Правду говорят, — подтвердил Маниакис. — Опять большой набег кубратов. Их так много, что один Господь знает, удастся ли нам их остановить.
— Так вышли против них солдат, — предложила Лиция с таким видом, будто муж пожаловался ей на новую дырку в сапоге, а она посоветовала ему отправить обувь к сапожнику.
— Конечно, вышлю, — тяжело вздохнул он. — И буду иметь удовольствие наблюдать, как они спасаются бегством, словно побитые псы, зажавшие хвосты между ног. — Он снова вздохнул. — Я уже не единожды имел счастье наслаждаться подобным зрелищем. Дорого бы я дал, чтобы прямо сейчас отплыть на Калаврию и больше никогда не возвращаться в Видесс.
Он уже не раз говорил нечто подобное, когда дела шли особенно скверно. Но теперь эта мысль внезапно захватила его целиком. Он словно наяву увидел губернаторский дворец над Каставалой, услышал пронзительные крики чаек, проносящихся над головой… Конечно, чайки кричали и здесь, они во множестве летали над столицей, но почему-то крики здешних птиц не только не казались ему приятными, а, наоборот, раздражали. А еще Маниакис увидел себя стоящим на восточном побережье Калаврии и вглядывающимся в бесконечные просторы Моря Моряков…
Мысль о бескрайнем море сейчас казалась ему особенно привлекательной. Если к востоку от Калаврии в Море Моряков действительно нет никакой суши, — а никто из моряков никогда не встречал там земли, во всяком случае, никто из тех, кому суждено было вернуться обратно, — значит, существует хотя бы одна сторона света, откуда Автократору не надо опасаться вражеского нападения. Отсюда, из постоянно осаждаемого со всех сторон Видесса, это манило его, словно сказочный мираж.
— Ради всего святого, — сказал Маниакис, взяв Лицию за руку, — давай действительно вернемся в Каставалу! Здесь, в столице, все как-нибудь утрясется само собой. В настоящий момент меня даже не интересует как. Все, чего мне сейчас хочется, это немедленно уехать отсюда!
— Ты в самом деле считаешь, что это самое разумное? — спросила Лиция. — Ведь мы уже говорили о такой возможности раньше, и ты…
— Неважно, что я говорил раньше! — перебил жену Маниакис. — Чем дольше я думаю о том, чтобы отбыть из столицы прямо сейчас, тем больше такая возможность меня привлекает. Что бы ни случилось, дромоны не пропустят Абиварда к стенам Видесса, а командовать флотом из Каставалы ничуть не труднее, чем с того места, на котором я сейчас стою.
— А что скажет твой отец?
— Он скажет: “Слушаюсь и повинуюсь, величайший”, — ответил Маниакис.
Разумеется, отец вдобавок наговорит кучу других, по большей части весьма неприятных вещей. И уж конечно, не забудет напомнить о Ротруде, подумал он. Да, ситуацию с Ротрудой придется как-то утрясать. Маниакис был удивлен, что сама Лиция не упомянула его бывшую любовницу, и мысленно поблагодарил жену за сдержанность, но вслух сказал совсем другое:
— Какой смысл быть Автократором, если я не волен поступать так, как нахожу нужным?
— А разве можно быть Автократором, отказавшись от управления столицей?
Именно этот вопрос уже не раз заставлял Маниакиса отказываться от мысли о возвращении на Калаврию. Но теперь он не замедлил с ответом:
— Кто сказал, что я намерен отказаться от управления Видессом? Если, например, Автократор находится в военном походе, значит, его нет в столице, разве не так? Тем не менее никто не поднимает здесь мятежа только по причине его отсутствия; точнее, такое случается крайне редко. Что касается чиновников, то пусть остаются на своих местах. — Маниакис издевательски засмеялся. — Все равно они считают, что я только мешаю им управлять империей. Все эти крючкотворы будут счастливы, получив наконец возможность доказать свою правоту.
— Значит, ты действительно считаешь, что разумнее всего поступить именно так? — снова спросила Лиция.
— Если честно, то я просто не знаю, любимая. Но признаюсь тебе, что не вижу, каким образом из-за моего отбытия на Калаврию положение империи может стать хуже, чем оно есть. А ты видишь?
— Если рассуждать так, как рассуждаешь ты, то, пожалуй, нет, — сказала Лиция; неожиданно ее лицо исказилось гримасой, на сей раз не имевшей отношения к тому, как ее желудок реагировал на беременность. — Но это просто лишний раз свидетельствует о том, к чему мы все пришли. Разумеется, твоей вины здесь нет, — поспешно добавила она, — ведь Генесий довел империю до жуткого состояния. Слишком много тяжелых проблем и слишком мало средств, чтобы их разрешить.
— А я вдобавок наделал собственных ошибок, — с горечью проговорил Маниакис. — Например, доверился Этзилию. Нет, конечно же, я не доверял ему, но недостаточно. Затем я попытался слишком быстро добиться довольно многого в борьбе против макуранцев. Если называть вещи своими именами, я просто был чересчур нетерпелив. Когда я стану управлять империей из Каставалы, у меня не будет возможности проявлять подобную поспешность. Новости будут доходить до меня медленнее, а приказы мне придется отдавать с учетом задержки их исполнения. Судя по всему, дела в такой ситуации пойдут лучше, чем сейчас.
— Что ж, может, ты и прав, — немного подумав, согласилась Лиция.
Получив столь ободряющее одобрение жены, Маниакис решил, не откладывая, объявить о своем намерении покинуть столицу.
* * *
Фемистий, крепко сложенный, очень спокойный человек, управлял службой, сортировавшей жалобы и прошения, поступавшие на имя Автократора. Обычно подчиненные ему чиновники составляли обособленный мирок, имевший дело с небольшим количеством бумаг, например со спорными документами о размерах налогообложения или с просьбами о помиловании, наподобие той, какую подал в свое время, вероятно уже казненный, Бузолиний. Но сегодня Фемистий предстал перед Маниакисом, держа в руках огромный кожаный мешок, битком набитый свитками пергамента.
— Очередная почта, величайший, — грустно сообщил он. — Мы завалены этими посланиями. Получаем их сотнями ежечасно.
— Если не ошибаюсь, сегодня ты приносишь уже третий мешок, высокочтимый Фемистий, — заметил Маниакис.
— Так оно и есть, величайший. Что поделаешь, люди крайне огорчены твоим решением. Вероятно, тебе следует об этом знать.
— Благодарю. Я уже понял намек, — сухо сказал Маниакис.
Намек Фемистия, желавшего показать собственное огорчение решением Автократора, выражался в том, что он отказывался предпринимать что-либо в отношении бесконечного потока петиций, а доставлял их прямо к Маниакису. Придя к выводу, что одних намеков недостаточно, Фемистий смущенно кашлянул и сказал:
— Прошу простить мне мою откровенность, величайший, но я опасаюсь волнений в столице, которые могут начаться, если ты претворишь в жизнь свое огорчительное решение.
— Высокочтимый Фемистий! Я вовсе не намерен забирать с собой из столицы всех своих воинов, — ответил Маниакис. — Думаю, гарнизон Видесса справится с любыми волнениями, если таковые возникнут.
— Может, да, величайший, а может, нет. — Фемистий легонько похлопал рукой по мешку с петициями — По долгу службы я ознакомился с содержанием многих посланий и был поражен тем, как много их направлено тебе именно от солдат столичного гарнизона. Они полагают, что после твоего отбытия им остается рассчитывать лишь на весьма сомнительное милосердие макуранцев.
— Вздор! — сказал Маниакис. — Железные парни переберутся через Бычий Брод не раньше, чем научатся летать.
— Величайший — известный стратег… — начал Фемистий. Маниакис исподлобья взглянул на него — поскольку до сих пор все его военные начинания заканчивались поражениями, он заподозрил в словах сановника скрытую насмешку. Но тот, похоже, говорил искренне. — Пониманию простых воинов недоступно то, что тебе кажется очевидным, — продолжал Фемистий. — А если их покинет мужество, тогда то, чего они так боятся, однажды может стать свершившимся фактом.
— Я приму твое предупреждение к сведению, — ответил Маниакис. — Благодарю тебя за доставку петиций. Тем не менее подготовка к моему возвращению на Калаврию будет продолжена.
Фемистий что-то пробормотал себе про нос. Маниакис выдержал паузу, предоставив тому возможность высказаться вслух, но вельможа не стал этого делать. Огорченно покачивая головой, управляющий службой жалоб покинул императорскую резиденцию.
На следующий день перед Автократором предстал Курикий. Поднявшись из проскинезиса и получив разрешение говорить, он сразу перешел к делу:
— Величайший, я обратил внимание на то, что ты изъял большое количество золота, серебра и драгоценностей из казны, которая, как ты должен быть осведомлен, без того слишком скудна.
— Да, я сделал это, высокочтимый казначей, — согласился Маниакис, — поскольку намерен перенести управление империей в Каставалу и мне необходимы средства, чтобы сводить концы с концами.
— Но величайший! Ты оставил слишком мало на нужды столицы! — в отчаянии воскликнул Курикий.
— А почему это должно меня тревожить? — поинтересовался Маниакис.
Казначей недоуменно воззрился на Автократора — подобный вопрос просто никогда не приходил ему в голову. По его разумению, Видесс всегда должен был оставаться центром вселенной, будто такое положение было занесено самим Фосом в его священные скрижали.
— Что выпало на мою долю в этом городе, кроме горя, несчастий и постоянных треволнений — не в последнюю очередь по твоей вине, высокочтимый Курикий? — продолжал Маниакис. — Я просто счастлив навсегда распрощаться с Видессом, да и с тобой тоже. Должен сказать прямо, я некоторое время даже подозревал, что в сговоре с моим братом был ты, а не Цикаст!
— Н-нет, в-величайший, т-только не я! — От испуга Курикий начал заикаться. Ему внезапно открылась старая истина: родство с Автократором таит в себе не только преимущества, но и немало опасностей. — Я.., конечно, я был не согласен с некоторыми твоими поступками, но я никогда против тебя не злоумышлял, В конце концов, ты — отец моих внуков!
— По крайней мере, честно сказано! — Маниакис невесело рассмеялся. — От подавляющего большинства других я не могу ожидать даже этого!
— Величайший! Может быть, ты все же отменишь свой крайне неудачный план, согласно которому и ты, и столь значительная часть богатств империи должны отправиться в то захолустье, откуда ты прибыл в Видесс с таким триумфом? — приободрился казначей.