Тихонов Алексей. Разведчик с Острова Мечты

   — Может, и отшельник. Только придется нынче святому человеку поделиться с путниками своими припасами. Хоть и не по-божески, а помирать покамест не срок.
   — Что, естество в трудную минуту и веру одолевает? — хмыкнул Шагалан, в ответ получил гневный взгляд. — Шучу. Пойдем, дядюшка, навестим потихоньку живность святого отца. Ни к чему отрывать его от молитв.
   Однако провернуть все втайне не удалось. Пробираясь краем леса, Шурга оступился, сдавленно кашлянул, и тотчас откуда ни возьмись из-под избушки выкатилась маленькая рыжая собачонка. От ее истошного лая должны были, пожалуй, проснуться даже повстанцы по ту сторону холма. Не прекращая брехни, собачонка подлетела ближе, но благоразумно предпочла не бросаться на незваных гостей, вертелась рядом. Хозяин дома не заставил себя ждать. Скрипнула кособокая дверь, на порог шагнул рослый мужик. Лицо и руки в густой шерсти, обильные телеса переваливались через пояс серой рясы. Покосившись на надрывающегося сторожа, мужик легко качнул в ладонях здоровенную дубину.
   — А ну, выходи к свету, кого нечистый дух прислал! — крикнул низким сильным голосом.
   Прятаться дальше смысла не имело, приятели, треща сучьями, выбрались из кустов. Настырная собачонка продолжала лаять, но реже, одновременно поглядывая на хозяина.
   — Цыц, Юлка! — буркнул тот. — В ушах от тебя звенит. А вам, скитальцы, чего тут надобно?
   — Здрав будь, хозяин! — улыбнулся Шагалан, направляясь к нему. — Чего ж неприветливо гостей встречаешь?
   — Стой, где стоишь! Отродясь сюда добрых гостей не закидывало. Лишь ворье да бродяги изредка наведываются, а на них у меня одна ласка — колом вдоль спины. Всяк рот на чужой каравай разинуть норовит.
   Шурга отодвинул юношу плечом, выступил вперед, демонстративно ухватившись за рукоять меча.
   — Ладно, уважаемый, довольно лясы точить. Если охота, можешь считать нас именно ворами. Только люди с голодухи пропадают, и, следственно, придется едой-то с нами поделиться.
   — Ты меня железкой своей не пугай! — Мужик набычился. — Не для того я здесь два года горбатился, чтоб вот так запросто первому лохмотнику все отдать.
   — А ведь и верно, поистрепались мы в дороге, — фыркнул сзади Шагалан.
   — Бешеный какой-то попался, — шепнул Шурга. — За добро удавится, на ножи полезет. Что с ним сделаешь? Резать вроде как не с руки, однако и ребятам без пропитания нельзя никак. Где тут иначе-то разжиться, кто скажет?… Эй, ты куда?
   Шагалан, вздохнув, принялся снимать с себя вооружение, складывая на землю. Мужик мрачно и безмолвно наблюдал за ними.
   — Попытаюсь упросить святого отца смилостивиться… — Юноша покосился на оттопыренное голенище сапога, но, поколебавшись, сохранил его в неприкосновенности. На крайний случай. — Не беспокойся, дядюшка. Если не будет слишком дурить, останется живым и здоровым.
   — Ты прежде сам, удалец, берегись, — покачал головой ватажник. — Ему только единожды достать этой оглоблей — враз дух вышибет.
   — А что другое? Ты же не хочешь завалить его стрелой в брюхо, верно? А торчать здесь можно и до утра.
   С этими словами Шагалан решительно пустился к избушке. Мужик заерзал, набычился еще более грозно:
   — Стой, паршивец, кому говорят! Клянусь всеми муками Пророков, зашибу на месте! Стой!
   Голос его все сильнее дрожал и срывался, разведчик понял, что под пугающей личиной таится отнюдь не воинственная натура. Надо было заканчивать с балаганом. Юноша зашагал быстрей, мужик неуверенно поднял дубину:
   — Да простит Отец наш небесный прегрешение сие, ибо приневолен… и-ых!
   Удар получился прямолинейным, но впечатляющим по мощи. Шагалан, впрочем, не собирался оценивать ее собственным лбом. Как ни ослабили его последние события, уклониться от такого увальня труда не составило. Тело нападавшего по инерции двинулось дальше, а его правая рука уже угодила в захват. Плавный полуоборот. Мужик въехал в вязкую грязь всей своей волосатой мордой. Шагалан тотчас уселся ему на спину, завернул туда же руку. Бесполезно откатилась в сторону дубинка.
   — Давай вторую лапу, бестолочь! И впредь соображай, с кем драться, а с кем и слаживаться.
   Ошарашенный мужик толком не сопротивлялся. Ему связали руки его же поясом, подняли, завели, понурого и чумазого, в избу. Ничего не понимающая собачонка поскуливала поблизости.
   Внутри было грязно и пыльно. Вещи свалены в кучи вперемешку с тряпьем и мусором. Тяжело пахло луком, немытым телом, гарью. В единственной комнате существовало, казалось, лишь три хоть немного обжитых уголка — укрытая рваной овчиной лавка, печь с горой дров перед ней да засаленный стол с нечищеными плошками и потухшей лучиной. Примерно так Шагалан и представлял скит отшельника, если тот плохо сведущ в хозяйстве и лишен женской помощи.
   Мужика усадили на лавку у дверей. Неспешно прошедшийся по комнате юноша вернулся к нему, наклонившись, заглянул в лицо. Ни сильного страха, ни особой ярости, скорее растерянность незлобивого, мирного человека. Под бесстрастным, изучающим взором мужик еще больше смешался и потупился.
   — Монах? — негромко спросил Шагалан.
   Тот, не поднимая глаз от пола, кивнул.
   — Как звать?
   — Торен, — поколебавшись, выдавил пленник.
   Разведчик хмыкнул, опустился на лавку рядом:
   — Ну что ж, поговорим, брат Торен. Развяжи-ка его, Шурга. Думается, святой отшельник не намерен дальше бузить и хвататься за мебель. Правда?
   — Может, и не намерен, — буркнул повстанец. — Да только ты все ж посматривай за ним. Детина-то здоровый, бед натворить способен.
   — Как же вы низко пали, люди… — Монах тяжело вздохнул, растирая освобожденные запястья. — На братьев своих, на служителей Господа кидаетесь волками лютыми. Грехи без меры на души берете…
   Шурга моментально окрысился:
   — Не тебе, расстрига, меня совестить да Божьему Закону учить! Голодным-то и епископ хлеба украдет. Сидишь тут, брюхо наедаешь, пока другие головой во имя святого дела рискуют, а туда же…
   — Полно скандалить, темнеет. — Шагалан развел спорщиков. — Дядюшка, сходи приведи ребят. А я тем временем с братом Тореном обсужу условия нашего здесь постоя.
   Шурга лишний раз окинул отшельника недоверчивым взглядом, но перечить не решился.
   — Как же занесло в такую глушь, отче? — спросил Шагалан, когда они остались одни.
   — Я… — Торен неуверенно покосился на юношу. — Я из Нирильенского монастыря… Второй год как ушел… Совсем плохо было… Потом вот сюда прибился. По дорогам бродить — на виселицу напрашиваться, в жилых краях не задержишься — беглых никто не приютит. А коль дерзнет, так, скорее всего, закабалит, запряжет пуще последнего раба. Наслушался я историй, насмотрелся… Беглый же не человек. Можно ограбить, унизить, убить забавы ради. Кому он пойдет жаловаться? Палачу? Люд зачастую и сам живет хуже скота, а над другим поиздеваться все же тянет. Хоть миг, а почувствовать себя властелином чужой судьбы… Прости, Господи, хулу на темный народ Твой.
   Он истово перекрестился. Шагалан уточнил:
   — Нирильен… Это где-то под Брансенгертом?
   — Миль двадцать оттуда. У нас монастырь маленький, незнаменитый.
   — И что же сорвало с теплого места?
   — Как обычно — нужда… — Торен опять потупился, словно устыдившись. — Именно так, милостивый господин. Десятину священную, церковную мелонги отменили? И даже не отменили, а нагло себе хапнули! Прости, Творец… Землю монастырскую урезали? Рассудили, и оставшейся служителям довольно, людишек полно, паства пособит пожертвованиями. На худой конец, сами монахи-бездельники в поле выйдут, хлеб себе вырастят… Большие обители при богатых городах так вроде и выжили. А нам каково? Братии осталось три десятка человек, половина — старые, немощные, а дохода никакого. Вокруг нищета, бедствие, сбережения скудные прежний настоятель расхитил. Имелись две деревеньки приписные, да в дни последней смуты войска их, почитай, дотла разорили. Затем прислали, говорят, дескать, земли у вас непаханные, бурьяном заросли, изымаем в казну. А кому их пахать-то? Ведь сами, ироды, кучу невинного народа загубили просто так, для устрашения! Весь край залили кровью…
   Шагалан понимающе покивал, успокаивая новый опасливый взгляд.
   — Долгое время от своих трудов пробавлялись. Хоть впроголодь, но выкручивались. Потом недород… С округи по старой памяти нищие с убогими толпами за помощью потянулись, а у нас самих шаром покати. Люди не верят, все тешат себя давнишними сказками о переполненных погребах.
   — А что, было дело?
   — Было, — вздохнул Торен. — Сейчас и самому едва верится. Иногда во сне вижу наши прошлые обеды… с окороками, колбасами, винами… Эх! Не ценили мы своего счастья… Да, так вот народ засомневался, принялся буянить, привратника смяли, ворвались на двор. Братьев, пытавшихся образумить, чуть не насмерть затоптали. Короче, погром… Страшно, когда из души человеческой зверь вылезает. Тогда духовный свет, дарованный Творцом, меркнет, никакое прежнее добро не в счет… — Он стиснул толстые побелевшие губы.
   — Отстояли обитель-то?
   — Отстояли… — донеслось еле слышно. — Очнулся у монастырских ворот с топором в руках… Весь топор в крови… В тот раз полегло человек десять. Сколько из них на моей совести, один Господь ведает… Порой чудится, являются ко мне, рассаживаются по лавкам и смотрят… молча… А от взоров их вечности стужей веет… Наверно, никогда, и за гробом не замолить греха…
   — Потому и ушел из монастыря?
   — Да. Не мог я там более оставаться, понимаешь? Хоть настоятель и уговаривал, обещал, что со временем усердное служение облегчит душу, собирался даже самому архиепископу писать… Куда там… Прегрешение на мне великое, и наказание будет соответствующее. Не на всю же братию невинную его делить? Как убиенных схоронили, я котомку собрал и отправился… куда глаза глядят. Через приключения разные да тяготы добрел вот…
   Шагалан поднялся, приблизился к подслеповатому оконцу, выходящему на задворки.
   — Все заберете? — понятливо вздохнул отшельник.
   — Заберем столько, сколько потребно… — Юноша с трудом отвлекся от копошащейся на улице живности. — Если пощадим, повесятся на твою душу, отче, восемь лишних покойников. Кажется, это для тебя пострашнее убытка?
   Голова Торена опустилась совсем низко.
   — Тогда и меня забирайте.
   — О чем ты, святой отец? — Юноша удивленно изогнул бровь. — Не кинем же мы человека посреди леса без куска хлеба. Выживешь.
   — Разве ж это жизнь? — глухо донеслось из-под копны упавших волос. — Гнию здесь заживо. Изнутри вина точит, снаружи лес давит. И одиноко, хоть ступай с волками выть… Не моя то стезя, чуждая.
   — Однако… какое ни на есть хозяйство устроил, дом. И все в минуту бросить? Да и ради чего? Догадываешься ли, кто к тебе в гости-то пожаловал?
   — Догадаться немудрено. Только лихие люди к нам гурьбой и забредают. На трактах кормитесь, купцов доите?
   — Это не главное.
   Из-под спутанных черных волос блеснул недоверчивый глаз:
   — Неужто лесных бунтарей послал Творец?
   — Про старика Сегеша что-нибудь слышал? — Раскрывать имена было рискованно, но чутье на сей раз почему-то не возражало.
   — Долетала молва.
   — Вот он к тебе нынче на огонек и завернет.
   Отшельник встал, в растерянности развел руками:
   — Надо же… какие люди! Личность славная и уважаемая… многими.
   — А ты, анахорет, как погляжу, не совсем порвал связи с миром, — хмыкнул Шагалан.
   — Да… — отмахнулся Торен. — Есть тут… связь. Привязалась одна… вдовушка… из местных. Повстречались как-то… грибы собирала. Теперь вот слухи передает, помогает иногда. Муки принесет или там крупы какой, постирает… И это тоже причина отсюда уходить.
   — Что ж вдруг? Непокорная плоть мешает грехи замаливать?
   — Плоть? Да… Врать не стану, совратила меня, порушила монашеские обеты. Лицом-то страшненькая, но крепкая… и заводная… Только суть не в том. В последнее время женить меня на себе решила. А баба-то волевая, пойдет до конца, уже и угрозы были.
   — Так и женись. Все ж не в глуши бирюком вековать, от закона шарахаться. Еще не стар, детишек успеешь…
   — Н-нет! — затряс волосами Торен. — Одно дело ночь с ней проваляться, другое — жить годами. Иная шумная семья тяжелее самой суровой схимы… Нет, не выдержу я у нее! Да и нельзя, грехи жуткие на душе, расплаты требуют, ты же слышал… А если откажусь, она меня стражникам выдаст, ей-ей, не дрогнет.
   — Хм, — Шагалан покачал головой, — запутана натура человеческая. А чем же в ватаге надеешься заняться? Там же новых грехов не избежать.
   Отшельник замялся:
   — С насилием… да, непросто. Если, конечно, от врагов обороняться, то без колебаний, но вот лиходейство… Сердце не лежит… Зато я кашеварить чуток умею. И врачевать опять же. И обряд соблюсти: погибшего там отпеть или умирающего исповедать. А главное… — Торен, словно большой наивный ребенок, напрягся так, что покраснел даже кончик мясистого носа. — Цель-то ведь у Сегеша великая, святая. Как мыслишь, если к нему пристану, может, и мое бремя облегчится, а? Может, смою собственной кровью черное клеймо?

XIII

   В затерянной лесной избушке задержались на весь следующий день. Пыльная, заросшая паутиной комната вдруг наполнилась многолюдным гомоном, привыкшие к размеренности и покою пауки попрятались по щелям. Хозяйство у отшельника оказалось небогатым: коза, подсвинок да дюжина уток. Лишь для вдосталь поголодавших это было бесценное сокровище, на которое смотрели, затаив дыхание. Потребовались влияние Сегеша, окрики Шурги и жесткие взгляды Шагалана, чтобы скотный двор не опустел в первые же часы. К еде приучали осторожно: замоченным в молоке хлебом, ягодными взварами, жидкой кашей. Иссохшие желудки с трудом принимали даже такое. Когда поутру прекратились постоянные походы в кусты, приспела очередь утиного бульона. Ближе к вечеру безвременно оборвалась короткая жизнь поросенка — каждый получил по тоненькому ломтику парного мяса. Основную часть туши упрятали в подпол вкупе с освежеванной птицей. Сверху крышку лаза нагрузили сундуками и лавками, поставили охрану.
   — Дурни! — вяло отмахнулся Сегеш от настырных молений товарищей. — О вас же забочусь! Не провизии жалко, а вас, которые будут корчиться здесь на полу с больными животами. А ведь и помирают с такого порой… — Атаман повернулся к хмурому Шурге: — Славный уголок, брат, моя б воля — неделю бы отсюда не трогался. Люди только-только в себя приходить начали.
   — Неделю бы отдохнуть хорошо, — кивнул тот, тиская в руках глиняную кружку с пивом. Пиво тоже выдавалось воробьиными порциями. — Хотя лучше бы делать это, покончив с неотложным. Сниматься надо немедля. Кто знает, что вокруг-то творится? Спугнут отряд, отгонят из дубравы, ищи тогда ветра в поле.
   — Все еще веришь, что ребята там?
   — Какая разница, брат? Если имеются резоны идти в дубраву, должно туда идти. Возможно, потом замыслим другое место, следом проверим третье. Выхода-то у нас все равно нет, будем бегать, пока не найдем своих… Либо пока не замерзнем в какой-нибудь пурге.
   — Верно. Замерзнем — не замерзнем, а сызнова мелкой шайкой обернуться тяжко… До утра подготовимся к походу?
   — Да все уже давно готово. Хвала Небесам, впервые мешки-то заплечные чем-нибудь забили. Не разобрались единственно с этой… с козой.
   Сегеш перевел взгляд на сидевшего рядом Торена, напряженно застывшего и молчаливого:
   — Последнее слово за тобой, хозяин. Ты нас спас, и мы тебе зла не желаем. Решишь-таки остаться — получишь назад и козу, и припасы.
   Отшельник, смутившись, долго откашливался, затем негромко, но твердо сказал:
   — Я свое решение принял. Если не прогоните, пойду с вами. Потому выгребайте здесь, господа-братья, подчистую. И козу… Жалко, конечно, кормилицу, да куда ей по лесам странствовать? Чем голодом уморить или к волкам, пусть уж… Дайте только попрощаться со старушкой.
   Вернулся он нескоро, сразу прошел к себе на лежанку, и Шагалан поклялся бы, что глаза монаха были мокрыми.
   Наутро отряд двинулся в путь. Даже не оправившись до конца, все заметно повеселели, потяжелевшая ноша словно лишь одаривала дополнительными силами. Торен, несмотря на брюшко, не отставал, вдобавок под его опеку угодил неугомонный Йерс — постреленок, отъевшись, вновь взялся шастать, где попало. Тем временем стали встречаться первые редкие поселения, их огибали стороной, как ни манили домашним теплом далекие огоньки. Удлиняли поход и поля с луговинами. К желанию Шагалана держаться перед колонной отнеслись спокойно, чувствовалось — некоторое доверие повстанцев он сумел завоевать.
   — Власти сейчас нас потеряли, — объяснял юноша. — Вряд ли найдут даже уничтоженную погоню. Но и в том случае они на распутье, след давно остыл. Что им делать? Окружат район, где нас последний раз заметили, постами да секретами, перекроют дороги, посадят соглядатаев в окрестных деревнях. Мелонги обречены на выжидание, пока мы сами не дадим о себе знать, не зацепим нити их паутины. А наша задача — проскользнуть между такими нитями. Тут щупальца чуткие нужны, не мощь.
   Работа требовала недюжинной ловкости и осторожности, оспаривать его первенство в этом никто не смел. И уже к вечеру второго дня пути задумка дала результаты. В промозглых тяжелых сумерках Шагалан внезапно вынырнул прямо из-под ног ведущего колонну Шурги, молча поднял одну руку, давая сигнал к остановке, а другой прикрыл ватажнику рот. Смахнув чужую ладонь, Шурга гневно фыркнул, но повторил знаком приказ: всем враз окаменеть.
   — Что еще? — спросил он сиплым шепотом. — Никак на ведьм лесных наткнулся?
   — Хуже. — Юноша силком пригнул к себе голову товарища и теперь шептал в самое ухо: — Застава вражеская в нескольких шагах. Командуй людям на цыпочках назад.
   Разросшиеся было довольство с благодушием точно ветром сдуло. Увешанные оружием и тяжелой поклажей повстанцы беззвучно попятились в темноту. Не хрустнула ни одна вездесущая веточка. Шурга проследил за отходом отряда, затем прислушался к цоканью капель, наполнившему лес.
   — А тебе не причудилось, дружище? — прохрипел он. — С устатку и не то иногда мерещится. Тишина кругом-то.
   — Ничего не причудилось, дядюшка. Хочешь убедиться? Пошли, но чтоб без единого шороха.
   Два опасливых призрака скользнули в окаймлявший тропу кустарник. Шагалан не мог не признать — долгая жизнь в лесу сделала из его спутника неплохого разведчика. Совершив буквально с десяток шагов, затаились среди густой еще листвы, юноша пальцем ткнул в небольшую брешь в ветках. За ней — крохотная прогалинка и вновь стена кустов, уже сливающихся в сплошное черное облако. Ничего подозрительного, ни одного шевеления, ни одного необычного звука. Казалось, здесь даже капли избегали падать, разве что это и настораживало.
   Шурга обернулся к юноше, выразительно пожал плечами. Тот упрямо ткнул туда же. Новые всматривания в темноту до рези в глазах — и повторное пожатие плечами. Шагалан, в огорчении покачав головой, опять призвал товарища к вниманию, набрал в грудь воздуху и… заорал. Ватажник едва не кинулся наутек, однако, удерживаемый сильными руками, лишь подскочил на месте. Резкий надрывный вой борового кота вспорол замшелое безмолвие. Шагалан кратко исполнил основные переливы, урчания и замер так же внезапно. С треском сорвались прочь какие-то невидимые ночные птицы, напуганные неприкрытой яростью хищного зверя. На лице же Шурги оторопь сменилась довольной улыбкой: среди вспышки шума, гама и хлопанья крыльев он успел различить неподалеку отчетливое лязганье вскидываемого по тревоге железа.
   Назад отступали по-прежнему крадучись. Раздираемый эмоциями Шурга все норовил хлопнуть юношу по плечу, однако тот отмахивался и тянул дальше. Остановились, малость не добравшись до отряда.
   — Слышал? — заговорил негромко Шагалан.
   — Слышал. А ты что ж, их еще и углядеть сумел? Глазастый, зараза! Нам бы твою-то сноровку чуть пораньше — и от кутузки бы отвертелись, и друзей многих сберегли бы.
   О том, что сам обнаружил засаду по чистой случайности, разведчик предпочел умолчать.
   — Народ на тропе, дядюшка, бывалый, сведущий. Просто так мимо не проскочить. И резать не хочется: хоть шумом, хоть трупами, а покажем себя.
   — Наверняка опять барокаров подняли, — поморщился Шурга. — Тут у них как раз хутор где-то поблизости.
   — Кого подняли? — удивился Шагалан.
   — Барокаров. Так их мелонги кличут. Ну, то есть не совсем так, да ведь по-ихнему мы все равно не выговорим, приспособились называть барокарами. А чего непонятного-то? Солдаты их бывшие, чужестранцы, на землю нашу посаженные за безупречную службу.
   — Фригольдеры, что ли?
   — Можно и так сказать, — кивнул повстанец. — Только в наших краях их исключительно барокарами и величают. Фригольдер — он же вольный хлебопашец, человек мирный, а эти… Шакалы шелудивые! Свои-то народы предали, ради прибытка врагам сапоги лизали, в соседние края дорогу им через кровь гатили. Да и после…
   — Не успокоились?
   — Какое! По любому зову Империи как один вскакивают, ровно битые, но покорные псы всякому в глотку вцепиться готовы. Сами бегут, детей-подростков своих тащат, старики сзади поспешают. Одно слово — барокары, рабы богомерзкие. Если со стражниками-то губернаторскими ясно — пусть подло, но люди на хлеб себе зарабатывают, то этим… хозяйская милость дороже.
   — За бесплатно стараются?
   — Именно. Что-то им, допускаю, и перепадает время от времени, однако в основном из чистой преданности усердствуют. Я знаю, о чем говорю, у нас давние счеты. Чуть где всполошатся, заметят нашего брата, кого перво-наперво в погоню-то снаряжают, кто по дорогам посты держит? Думаешь, стражники? Эти-то свои головы берегут, куда не следует — не посмотрят, чего не нужно — не услышат. На крайний случай всегда есть шанс откупиться, золото они сильно уважают. Но совсем другое дело барокары. Звери лютые, глаза вострые, по-нашему почти не разумеют, мзду не берут.
   — Даже так?
   — Это еще что! Болтают, ежели кто из них на взятку-таки позарится, его свои же петлей к небу притянут. Вишь как?! На совесть трудятся, сволочи. Хотя умом-то понять и их можно — землю получили из рук мелонгов, зависят только от них, а у здешнего люда ненависть взрастили похлеще, чем завоеватели. Вот и берегутся. Если что с нынешней-то властью, их самих тотчас под нож пустят.
   Шагалан, помолчав, хмыкнул:
   — И это будет легко?
   — Ну, не спорю, бойцы-то они отменные… — Шурга понурился. — Вдвоем-втроем на десяток наших ребят ходят и частенько верх берут. Немного туповаты, немного прямолинейны, зато рубятся люто. Да и есть чем! Им ведь мелонги все оружие с доспехами разрешают забрать, а на такую-то стену железа не вдруг и наскочишь! Но! — Он поднял вверх заскорузлый палец. — Если народ всей своей массой великой наляжет, не останется от чужаков и мокрого места.
   — Кровью умоетесь, — скептически заметил юноша.
   — Что ж, свобода, она жертвенную кровушку уважает. А там и для тебя, удалец, работенка сыщется. Тебе-то с товарищами небось по силам перемочь этих супостатов?
   — Вот-вот. И мелонгов, и стражников, и… барокаров. И все мы, удальцы.
   — Не обижайся, друг Шагалан. Народ наш хоть и запуган, но по-прежнему на многое способен. Только толчок нужен, одна маленькая победа, маленькая надежда. А уж если земля вздыбится… По крайней мере, за стражников-то особо не волнуйся. Разгоним-порежем в лучшем виде.
   — Их как раз больше прочих.
   — Пустяки, большая толпа еще не армия. Есть и среди губернаторских уши, доносят про настроения. Насмерть драться эти прихвостни не будут.
   — А… барокары?
   — О! Они-то упрутся, и не сомневайся. А с ними гарнизон окажется вдвое мощнее.
   — Много их?
   — Всего? Нет, человек, мыслю, с полтысячи. А самое-то главное — рассеялись они по стране. Хуторки невеликие, где-то на десяток дворов обычно, от хутора же к хутору не вмиг и доскачешь. Правда, укреплены на совесть. Вот я и смекаю, резонно бы душить, пока они вроссыпь. Не дать собраться, сползтись в одну кучу, понимаешь?
   Шагалан в меру воодушевленно кивнул и уставился, озабоченный, в темноту.
   — Однако заболтались с тобой, — встрепенулся Шурга. — Ребята-то уже небось извелись в неизвестности, а мы тут зазря лясы точим.
   — Вовсе не зря, дядюшка, — бросил юноша, не оборачиваясь. — Капельку погодим, и совсем смеркнется. Тогда поползем нащупывать дорожку без охраны.
   — Ночью? А ну как на другой пост впотьмах налетим? Сам говорил, сидят там мужички дошлые…
   — А ты говорил, что мало их, не хватит сплошной цепью нас обложить. Труднее, дядюшка, не между постов проскользнуть, а тарарам при этом не поднять. Новой погони да серьезного боя ваши рубаки не сдюжат.
   Спустя минуту они присоединились к отряду. Оказалось, затаившиеся в крохотном овражке люди отнюдь не переживали это время — самые чуткие давно заприметили собеседников. При обсуждении опять все решало слово атамана, а Сегеш ныне целиком доверялся Шагалану.
   Еще через полчаса юноша повел ватажников прямиком в мрачную глубь леса. Шли по преимуществу без дороги, буреломы и топи сейчас представлялись куда безопасней утоптанных путей. Редких звериных стежек тоже предпочитали сторониться. Шли медленно, долго, широкой дугой обходя раскрытого врага. Главной заботой было не шуметь. Хотя как возможно беззвучно идти по лесу, напичканному корягами, ветками, сучками и рытвинами? Идти, при том что едва различаешь пальцы вытянутой руки? Хмурое небо вроде перестало брызгать дождем, зато луна по-прежнему томилась в плену низких туч. Шли осторожно, однако то и дело кто-нибудь оступался или задевал сушняк. Соседи сразу поддерживали оплошавшего, помогали, гасили невольные ругательства, а Шагалан замирал, вслушиваясь. На счастье, весь их треск с возней тревоги не породили. Вскоре наткнулись на мелкое, но топкое болото. Чтобы не петлять и не разведывать часами дорогу, пересекали его плотной цепочкой, выщупывая палками каждый шаг. Снова хватало падений, плеска и брани, но невидимые сторожа так и не откликнулись. Вероятно, цепь постов была столь редка, а сырой лес так славно впитывал звуки, что беглецов просто не услышали. Или не захотели услышать. В конце концов, группа крепких солдат может надежно перекрыть тропу, но вряд ли рискнет прочесывать ночью полные опасностей буреломы. Кто поставит им это в вину?