*
Уходили из Руана ночью, застопорили ход в излучине реки, неслышно скользил теплоход по недвижной зеркальной воде, а с берега донесся девичий смех и песня, совсем по-нашему протяжная и медленная. И запахло лесом, свежим сеном, детством.
*
Прошло семь лет. Снова Руан, соборы еще реставрируются - работы вроде до конца века. Памятник Жанне д'Арк перенесли в центр рыночной площади и построили над ним пышный бетонно-деревянный мемориал с алтарем и полукружьем скамеек для молений. Раньше Жанна смотрелась лучше - скромно притулившаяся к стене старого дома, со скорбно наклоненной головой.
Улицы грязноваты, и хмурые лица людей, как бы обособленных, ушедших в себя. Прибавилось у них забот - ясно.
Когда шли сюда по Сене, я все пять часов простоял на палубе. Радовался, что сохранил еще способность восторгаться дорогой этой, словно из сказки: деревни с разноцветными крышами, луга, плавно спускающиеся к воде лесистые холмы, спокойные берега, светлые скалы, замки на них (Амбуаз и Бомбуаз где-то тут?). Все выдержано, соразмерно, изящно. И ночь - одесская или крымская, ласковая, теплая, как парное молоко, а камыши в затонах - как на моей родной Кубани.
*
Нагулявшись - по десять километров в один конец, набродившись по лавкам и базарам, мы с моим медицинским другом Володей решили устроить себе праздник.
Пригласили повара Борю, захватили по куску курицы, свежие огурчики, фляжку с чистейшей жидкостью и укатили от площади Искусств в гору, что за четвертым мостом через Сену.
Вылезли из автобуса у какого-то старинного собора и попали к концу католического праздника. Служил фиолетовый епископ, девочки в пышных платьях с ветками мирта в руках чинно стояли на площади Базилика. В кустах неподалеку сидела в кресле-раскладушке старая француженка, глядела неподвижно вдаль. Я ее обошел кругом, а она и глазом не моргнула: восковой памятник былого.
Потом пошли искать "Панораму" - обнаруженную на плане площадку, откуда далеко виден город и река. Искали долго, помогал нам какой-то Жан, седой и загорелый, и две хихикающие девочки лет по пятнадцати. Расплатился с ними своей валютой - олимпийскими таллиннскими значочками.
"Панорамы" не нашли и расположились над обрывом, на лужайке. Легли, покушали, выпили. Рядом росли усыпанные белыми цветами кусты, нарвали для судовых женщин. Приехали французские мальчишки на мотоциклах, устроили не нашенскую забаву - гонки по ямам и выбоинам, в реве и дыме видны их сосредоточенные лица.
После фляжки стало совсем хорошо. Пахло сеном, внизу текла гладкая Сена, извиваясь, уходила вдаль, и там, в сиреневом тумане, блестела крыша элеватора, у которого стоял наш теплоход. Все в духе раннего импрессионизма, сглажено, без острых углов и резких цветовых переходов. Через пять минут набежала тучка - краски переменились немедленно, потом солнце выглянуло - и снова иная картина. Это и есть кредо импрессионистов: поймать и изобразить миг.
Я подумал, что на эту лужайку вряд ли вернусь, от понимания исключительности момента было грустновато, но не тягостно. А вслух сказал, что здесь, вероятно, еще не ступала нога русского человека - мы первые.
Повар Боря, солидный отец двух детей, радовался как мальчик и все благодарил нас с Володей, что взяли его с собой.
Шпиль руанской Нотр-Дам был на уровне наших глаз, маленькие машинки бежали внизу, на застывшей Сене застыли черные баржи. И я удивился, почему у французов такие угрюмо-озабоченные лица.
Странные дела творятся на нашей планете. С тех пор, как я был в этом городе семь лет назад, люди выпустили в путь миллионы автомобилей, несколько раз слетали на Луну, высосали из Земли миллиарды тонн нефти, открыли генетический код, построили карманный телевизор и водоплавающее сооружение длиной почти в полкилометра - и разучились улыбаться на улицах...
Пора было выбираться отсюда. Мы спустились с обрыва на шоссе. Автобусы по нему не ходили. Володя прилег на мягкую кочечку и задремал, а мы с Борей пошли к "мазде", стоявшей у края дороги. Там сидела молодая пара: он смуглый, видно, алжирец, и милая французская девушка, которая немного кумекала по-английски. Быстро договорились, что они свезут нас вниз, хотя девушка удивилась: "Что вы здесь делаете?" Я ответил, что любуемся панорамой и что у нас с собой есть еще третий друг, и тогда девушка звонко расхохоталась. Володя проснулся от ее смеха, я подарил девушке веточку белых цветов с вершины. Они довезли нас до моста Жанны д'Арк и укатили обратно, обсуждать свои сердечные дела. И всю дорогу они улыбались, и мы - тоже.
*
20.05.80. Как сразу замирает теплоход с выходом! Еще вчера не протолкнуться было в курительном салоне, а сейчас зашел - пусто и тихо. Все - по каютам.
У некоторых моряков, когда они уходят на вахту, двери кают остаются открытыми настежь. Хорошие, наверно, люди...
*
Ночь, тишина, спят темные рощи, спит река. Редкие огоньки. Благодать, казалось бы.
И - тревога в сердце, потому что так же было семь лет назад, когда я возвращался отсюда, чтобы похоронить маму.
ВСЕГО ОДНА ИСПАНСКАЯ СТРАНИЧКА
Очень хотелось бы рассказать еще про Испанию, потому что она всегда будоражила мою наследственную память, и музыка ее мне близка, и стихи Лорки, кажется, что-то говорят, а детство мое, как у всякого русского мальчишки тридцатых годов, проходило в кинозалах, где мы, затаив дыхание, смотрели удивительную хронику Романа Кармена, первый в жизни апельсин, который я попробовал тогда, был испанский, завернутый в пеструю бумажку, и книга Л. Фейхтвангера про Гойю читана мною раз пять, пятнадцать лет я все ходил на теплоходах мимо Испании, пока не сошел на берег, чтобы увидеть готические кварталы Барселоны, причудливые колокольни собора Саграда фамилиа и услышать гул вечернего Рамбласа, где мы выпили по чашечке восхитительного кофе, лимонные деревья были в апрельском цвету, свободно и важно плыл в синем небе над набережной бронзовый Колумб, на причалах лежали кипы спрессованных бычьих шкур - мы решили, что это остатки жертв корриды, но весной корриды не бывает, зато греет затылок такое ласковое, не жаркое еще солнце, стрекочут тысячи птиц в клетках на уличном базаре, баснословно дешев в погребках-подвальчиках знаменитый "Фундадор", и пахнет цветами, сигарами, вином...
В таком благостном настроении я бродил по Барселоне три дня, а потом меня жестоко надул черный и грязный чистильщик обуви, содрав за свою работу (он еще ухитрился прибить на мои ботинки набойки, которые благополучно отвалились через неделю) 300 песет, - это три бутылки бренди "Эспландидо" по литру. Просто я для него был чужак, заезжий туристик-раззява. Но я не долго огорчался: ему здесь жить и семью кормить, а мне - добрый урок, чтоб помнил.
...Испанию я помню как-то музыкально-визуально-обонятельно. Но и о ней пока кончаю.
ТИШИНА ВРЕМЕНИ
В моей коллекции флажков из заморских стран прибавление - три греческих вымпелочка. Дешевенькие, грубо сделанные: на тонком нейлоне аляповатые, плохо отпечатанные картинки. Преобладает голубой цвет и желтый. При желании можно найти тут и символику. Голубое - море, потому что Греция расположилась на сотнях островов. А желтое - ее великолепное солнце, более трехсот солнечных дней в году, по лоции, в здешних краях.
Мимо Греции я тоже проходил больше десяти раз, а пришвартовался к ее берегам на тридцать пятом году своего пребывания в системе ММФ.
Сначала наш теплоход прибыл в бухту Суда на Крите. На нем ученые ищут следы легендарной Атлантиды и, кажется, доказали уже, что извержение вулкана Санторино погубило мощную и передовую по тем временам цивилизацию.
Бухта Суда - обширная, глубокая, окруженная высокими, коричнево-желтыми, выгоревшими под извечным солнцем горами. Справа, за холмами на плоскогорье, - база военно-воздушных сил НАТО. По будням, как рассказали моряки, здесь оживленно, взлетают и садятся самолеты всех типов. А в наш приход была суббота (эх, находка для поэтов, блестящая аллитерация: "Пришли сюда мы, в Суду, в суббота, не забуду..."), и натовские летуны, видимо тоже отдыхали, удалось увидеть две-три посадки небольших двухмоторных транспортников, и лишь однажды проплыл, медленно снижаясь, огромный "В-52", темный и зловещий вестник беды, прекращения жизни...
Может, он и натолкнул меня на эти мысли - о жизни и смерти. Впрочем, через пару дней многое иное вызвало те же ассоциации, столь естественные для человека далеко не юного возраста.
На берег в Суде нас не выпустили - все из-за той же натовской базы. Городок казался тихим и мирным, но у причалов дома и склады были без крыш, с разбитыми стенами. Зимой здесь разгружали пароход с взрывчаткой, она-то и бабахнула, пострадали здания на полкилометра вокруг. А сейчас, когда я вышел поздним вечером на палубу, вспомнилась пронзительно-точная фраза Андрея Платонова: "Медленно шли стенные часы над кроватью, грустный сумрак ночи протекал за окном навстречу далекому утру, и стояла тишина времени".
Я долго не читал книг Платонова. Из чувства протеста - слишком его расхваливали, задыхаясь от восторгов. Как Шукшина после смерти. Но за два месяца до Крита взял в судовой библиотеке сборник "В прекрасном и яростном мире" - и опешил, ошалел. Впервые проза повергла меня в транс. Впервые понял, что из простых, обыденных слов можно сложить фразу, которая приобщит тебя к Вечности. В этой книге было мастерство на уровне каких угодно стандартов. Но разве существует стандарт гениальности?
Однако после знакомства со столицей Греции я усомнился в точности словосочетания: "стояла тишина времени". Кипят сегодняшние бурные страсти, рождаются и умирают люди. полируют подошвы туристов ступени Акрополя, постепенно рушится мрамор Парфенона - и над всем этим не стоит, а длится, струится все та же вечная тишина времени, отмечая даты рождений и смертей, смену эр и эпох.
2 июля мы поехали из Пирея в Афины. Шофер автобуса Михаил Дмитриевич оказался из наших черноморских греков, эмигрировал сюда из Ялты, а по говору - типичный одессит. В античном прошлом он не шибко разбирался. Ну и слава богу, не по дуще мне навязчивая эрудированность профессиональных гидов. Впрочем, Михаил Дмитриевич был не по-одесски молчалив и скупо рассказал нам о трудностях теперешней жизни: цены непрерывно растут, люди в Афины лезут со всей страны, или вот плохо с энергией, потому начались опыты по внедрению гелиоустановок, - и показал на крыше дома прямоугольную плиту устройства, преобразующего солнечное тепло в электричество.
Афины фактически уже слились с Пиреем в один город, где живет чуть ли не половина греческого населения: тесно стоят, толпятся дома, на засыпанном участке в низине у моря начинается новое строительство, и шоссе ведет через длинную улицу автосалонов "Ситроена", "Форда", "Фиата", "Фольксвагена" (нигде нет от них спасения!) - к Акропольскому холму.
Плюс ЗЗ градусов в тени, дымка из смога над равниной у моря, яхточки в заливе и - три американских военных корабля на рейде. "Американцы на берег теперь увольняются в штатском", - сообщил Михаил Дмитриевич. Наши ребята тоже, на радость им, получившим возможность пощеголять своими джинсовыми костюмчиками и рубашками с пестрыми картинками. А ведь это не мелочь, додумались люди наконец, что военная форма (наших мальчиков-курсантов из мореходок за рубежом упорно принимают за военных) вовсе не сближает народы.
Гида нам все-таки дали, подсела жена нашего торгового представителя, без скучной дотошности профессионала поведала кое-что, для меня, по крайней мере, неизвестное. Оказывается, древние греки не признавали белого цвета, символизирующего, по их воззрениям, смерть. Поэтому они все свои здания и скульптуры красили, и самой распространенной у них была красная краска.
Не я, конечно, додумался, что лишь искусство имеет право претендовать на вечность: уходят люди, но остаются храмы, фрески, мозаики. И статуи человеческие и божеские.
Однако эллины как будто не очень-то заботились о бессмертии искусства: не могли же они не понимать, что краска с домов и скульптур слезет гораздо раньше вечности. Вот и на Парфеноне сейчас лишь кое-где осталась рыжинка. А издали он розоватый или бежеватый, но не белоснежный, как думалось до сих пор.
Совсем близко, метрах в ста, - храм Эрехтейона, он подправляется, реставрируется. Недавно здесь еще стояли кариатиды - рослые и стройные мраморные девы. Теперь их убрали, чтобы спасти от разрушения, и пока они находятся в небольшом подвальном музейчике под Парфеноном.
Всему Акрополю угрожает разрушение, смерть - белый цвет смерти. Мрамор здешних построек содержит в себе много железистых вкраплений, под влиянием отработанных газов и промышленных испарений железо окисляется и приобретает способность взрываться. Говорят, от такого микровзрыва пострадал зазевавшийся турист: рухнул кусочек мрамора тонны на полторы. Поэтому внутрь Парфенона, в благодатную тень его портиков, туристов не пускают - отгородили храм веревками, и служитель в ливрее гонит прочь со ступеней любопытных и неумеренно отважных зевак.
А у дев-кариатид в музее умиротворенные лица, хотя по замыслу ваятеля они - участницы похоронной процессии. Извечное стремление к красоте, навсегда враждебной смерти, заставило древних скульптуров преступить через скорбь, через плач и стенания, и лишь согнутые в коленях ноги кариатид под мраморными складками их одеяний намекают, что они движутся в траурном кортеже.
Еще мальчишкой я читал о Парфеноне, о том, как он соразмерно-пропорционален, и даже колонны его не случайно ассиметричны - на фоне синевы неба создается впечатление непревзойденной гармоничности и достигается совершенство линий. В детстве я этому свято поверил, не усомнился и сегодня, хотя сегодня больше верю не словам других, а своим ощущениям. Пусть уж специалисты вымеряют и подсчитывают размеры и пропорции древнего храма, а наше дело - стоять перед ним и удивляться.
И когда мы уходили из Пирея, я с внешнего рейда долго смотрел в оптический пеленгатор на золотистый холм, на розовый храм, и думал, как все же странно: для чего был потрачен адский труд, вложенный в сооружение Парфенона и всего Акрополя. Ведь люди здесь были свободные, не то что в Риме, где сотни тысяч безгласных и бесправных рабов создавали Колизей, Форо Италико, Капитолий. А тут люди трудились добровольно... Один ответ - во имя красоты, жизни.
И все-таки на Акрополе, на пологом спуске от Парфенона в камнях проложены канавки-бороздки для стока крови жертвенных животных. Овец и быков закалывали на ступенях храма во имя жизни. Пожалуй, до абсолютной гармонии эллины не дошли. Однако обвинять их за это абсурдно. Как и огорчаться, что стерлась краска с их скульптур.
"Все мы греки", - сказал немецкий писатель, имея в виду влияние античной культуры на мировую. И римляне, которыми я восхищался еще два года назад, лишь повторяли греков, а потом погибло и их государство, оставив людям великолепие красоты.
Вечно стремление человека остановить мгновение, продлить жизнь, победить смерть. Исчезают, уходят в историю цивилизации, выветриваются и обесцвечиваются храмы и статуи. Остается лишь тишина времени.
* IV *
Мне бесконечно жаль
Моих несбывшихся мечтаний,
И только боль воспоминаний
Гнетет меня...
Песня
ДРУЗЕЙ МОИХ ПРЕКРАСНЫЕ ЧЕРТЫ
В Ленинград в 60-80-е годы я попадал часто, но обычно перед уходом в рейс или возвращаясь из рейса - и на короткое время. Только весь июнь 1985 года пробыл там, да еще и жил на 21-й линии, рядом с домом, где провел в юности пять лет... Потом как-то чаще Москва стала возникать в моем существовании, я начал забывать Ленинград, и казалось, что он - не Главный мой город. Потребовалась суровая и резкая встряска: в сентябре 1992 года попал на сложную и опасную операцию, которая вернула меня к жизни. И тогда, как только очухался, потянуло именно в Ленинград, ставший, увы, Санкт-Петербургом.
И два месяца - в сентябре девяносто третьего и в июле-августе девяносто четвертого - провел в тихом, запущенном, но знаменитом местечке на берегу Финского залива. Имел отдельную комнату, сносную кормежку и... одиночество. Могу признаться друзьям, что это необходимо человеку, занимающемуся литературным трудом. Еще Э. Хемингуэй писал: "Писательство - одинокое дело".
Хотя недавно сестра вдруг открыла мне истину, до которой сам не додумался (или убегал от нее?). Сказала: "Мне тебя очень жалко, у тебя ведь никого не осталось рядом - из друзей или коллег". Впрочем, жалеть себя не люблю, и потому не мусолю в сознании этот верный, в сущности, вывод.
Первый приезд в Ленинград-Петербург был разведывательный: заново знакомиться с городом, который не только название переменил. Сразу пришло сопоставление: Ленинграл осени сорок пятого и осени девяносто третьего. Тогда, после страшной и разрушительной войны, порядка и надежд было неизмеримо больше. Особенно надежд. Хотя надо учитывать и возрастные факторы - 17 лет и 65! Кое с кем встретился, угодил на очередную революцию (или контрреволюцию?). И меньше чем через год уже ехал туда с твердым намерением - повидать как можно больше друзей прошлого. Повидал в разное время и по очереди - пятерых. А шестой прикатил ко мне домой, в Таллинн.
Теперь должен признаться, что применяю далее искусственный прием. То есть именую здравствующих друзей не по их подлинным фамилиям, придумываю им псевдонимы.
Зачем и почему? Трудно объяснить точно. Главным образом потому, что не уверен, насколько хорошо их понимаю сейчас, через десятки лет. Могу ведь и обидеть от неверного понимания. И этот прием дает мне некоторую авторскую свободу, позволяет где-то и в чем-то приврать, приблизительно изобразить былое...
Да, кстати, в наше давнее время тоже был распространен подобный обычай: придумывать псевдонимы или заменять имена кличками, как правило, не обидными. Так, Миша Павлов значился у нас "Балтфлотом". А Володя Митник "Васей". Другой Володя, Турчанинов, назывался "Стенькой". Сам я был "Титом", Коля Калашников - "Трубой" (он играл в духовом оркестре на большой трубе), у него было и другое имя - "Голова", не помню, почему. Когда повидаюсь с ребятами еще, может, вспомним какие-то прочие забавные прозвища. А вся наша общая компания квалифицировалась одним словом - "Толпа".
Так вот, тех, кого встретил в июле-августе 1994 года, называю здесь другими, не подлинными именами.
Первый, кого навестил - Виктор Александрович. Он в море не пошел после окончания ЛВМУ, носил очки - и стал толковым инженером, выбрав род занятий, все же связанный с флотом: сделался конструктором кораблей и судов, выбился в главные инженеры Большого КБ, а потом выдвинут был в начальники ЦПКБ, успел еще ухватить звание лауреата премии государства, которое вскоре перестало существовать.
С Виктором мы провели два дня, я у него жил. Из его большой квартиры сделали главную базу, куда заманили еще двоих. А сам Виктор оказался обиженным всеми этими переворотами в судьбах нашей бывшей страны. Я тоже обижен и потому хорошо его понял...
Тут, дойдя до этих выводов, я споткнулся. Понял: не смогу подробно рассказать о душевном перевороте Вити. Не имею права. Он мне не все сказал и поведал. Не бывает, чтобы человек раскрывал себя целиком и полностью. А довыдумывать - не имею оснований и права. Так, видимо, будет и дальше, когда стану рассказывать и про остальных, кого успел увидеть.
Почти все они злы и обижены. А обозленный человек теряет многое. Не его в том вина, но результат всегда один и тот же. Я сам много теряю, когда злюсь.
Повспоминали мы кое-что, хотя и в воспоминаниях Виктор не слишком подобрел. Пришлось мне отметить: давние обиды и счеты еще живут в душе и памяти многих из наших. Бог с ними, не мое дело разбираться в старых обидах.
Витя хорошо и успешно работал. Это - главное. И сейчас, будучи отстраненным от любимого дела, в котором был Мастером, молча тоскует. Уверен, он мог бы принести стране немало полезного. Стране, людям, флоту. А его не слишком деликатно устранили от дела - "по возрасту".
Пришел к нам и Алексей Алексеевич, отвечавший когда-то на мою анкету. Я его встречал уже в должности большого начальника - над всеми балтийскими капитанами. Он был всегда внешне спокойным, немногословным, и хорошая у него улыбка - добрая. Но и его судьба (и руководство) сделала если не злым. то сердитым. Четыре года работал представителем нашего доблестного ММФ на другом конце земного шара, а когда вернулся, место было занято, подоспела пенсия - его и "ушли" с флота. Насовсем.
Годом раньше я узнал от Леши, что работает оператором-кочегаром в "ЦК" - в центральной котельной крупного предприятия. Звали в морские организации, где опыт его колоссальный и умение работать с людьми очень даже пригодились бы. Но Алексей сказал твердо: "Нет!" Не захотел он больше связывать себя с флотскими делами и делишками. А тут еще потерялись автомобильные права, и на пересдаче экзамена в ГАИ его завалили, самолюбие было задето. Капитанское самолюбие - особенное. То, что сухопутный человек стерпит и проглотит, для бывалого начальника морского судна - нож в сердце.
На квартиру к Виктору приехал и Геннадий. Тогда он был "в строю". Капитанил раньше лет двадцать. Сложный у него характер. Как-то мне встретился в ежегодных рейсах старпом, который прошел у Гены школу, будучи четвертым помощником. Этот громогласный Щепкин, узнав,что я однокашник Геннадия, заявил: "Кто послужил под началом Буйнова - ему ничего не страшно!"
Генка приходил к нам в Таллинн в начале 70-х годов. Завел свой солидный пустой теплоход в сильный ветер в тесный порт, изумив местных мореманов. Мы с женой в гости на судно к нему явились, попугаиха там жила симпатичная по имени Рита, почему-то не любила замполита.
Геннадий Буйнов рассказал мне, пока сидели за столом у Виктора, кучу интересного из своей капитанской жизни. Я слушал часа три, раскрыв рот, а потом сказал: "Где ты видел такого внимательного слушателя?"
Еще в середине 60-х годов его теплоход (кажется, первый, которым он командовал) возил секретные грузы на Новую Землю, где тогда располагался главный советский центр по ядерным испытаниям. Везли они что-то важное. Но военные руководители то ли про них забыли, то ли просчитались в их местоположении... короче, попали они под взрыв ядерной бомбы. Гена так рассказывал: "Сижу я в кают-компании, напротив - зеркало, через него видно море. И вижу Свет. Второй свет, потому что было лето, солнце и день. Но этот новый свет закрыл, затмил солнечный, если можно так выразиться (именно так описывали впечатления от ядерных взрывов все очевидцы). На мостике я был через 15 секунд. И увидел, как то, что возникло за горизонтом, поднималось, расширялось и надвигалось сверху на нас. Ну, рванули в сторону, ветер был подходящий, не на нас дул. Радио дал, куда можно и нужно. Скоро выяснилось из шифровок, что это я виноват, якобы нарушил указания и полез навстречу испытаниям. Брехали, конечно, и я сразу понял: они так себя страхуют, готовят оправдание себе. Свалят все на меня - сливай керосин... Разработал встречный план. Самое удачное: дал радио главному адмиралу в Москву, и он срочно прилетел на Новую Землю. Когда мы ошвартовались на базе, я вахте у трапа приказал никого на борт не пускать до приезда адмирала. А он оказался мужиком умным и справедливым. Когда прибыл со свитой, я объявил: "На борт прошу пройти товарища вице-адмирала, для остальных места нет!" Сели мы в каюте, угощение я поставил, адмирал сказал: "Это потом. Разберемся сначала". Я ему, открыв сейф, все копии РДО выложил - от меня и ко мне. По ним все ясно стало. Адмирал, кажется, даже обрадовался, не хотелось ему меня под монастырь подводить. Потом меня даже наградили знаком "Заслуженному полярнику"
После экипажу теплохода Гены каждый год пришлось проходить проверку в онкологическом центре поселка Песочное под Ленинградом, где, по иронии судьбы, сейчас у Буйнова дача. И один человек из его команды все же умер от лейкемии...
Геннадий Буйнов - сибиряк. Лет пятнадцать возглавлял спасательную службу Балтики. Был я у него в конторе: над столом висит портрет В.И.Ленина. Гена обещал повесить рядом всех русских царей, начиная от Ивана Калиты.
И еще байка Генки. Она касается нашего кореша-однокурсника. Его судьба вовсе уж фантастична: пошел по линии КГБ. А теплоход Буйнова в одной из его тринадцати кругосветок попал то ли в Индонезию, то ли на Филиппины. И пригласили капитана на какое-то совещание в посольство наше, советское. Вдруг в свите собравшихся Гена видит... назовем его Андреем. Буйнов сориентировался моментально, так как знал, где служит друг, - сделал вид, что они незнакомы. Потом Андрюша похвалил его, ибо попал в тот город и в то посольство, естественно, "под крышей".
...Я на пятидесятилетие Генки приезжал специально в Ленинград - с женой. Буйнов только что вернулся из Антверпена (или Брюсселя?), где работал представителем министерства. Хорошо отпраздновали, в ресторане "Бригантина" на Двинской улице. Осю Эльпорта последний раз в жизни видел. И Володю Каракашева, одного из "ростовской шпаны", который стал седым и очень интеллигентным профессором в сфере знаний, которая оценивалась для него в период нашей учебы между двойкой и тройкой. Владька Есин отвозил нас на аэродром на своем "Матадоре", жена с похмелья укачалась в нем. До сих пор существует у нас купленный тогда в Гостином дворе гриль "Гурман" - кур исправно жарит...
А в 1972 году, к нашему сбору в честь двадцатилетия разлуки, я "поэму" сочинил, но не могу ее найти в своем архиве. Отпечатал тогда 30 или 40 копий, подарил корешкам. Это оттуда: "Бедны мы были, без квартир..."И: "Койки близко, ряд за рядом..."
Уходили из Руана ночью, застопорили ход в излучине реки, неслышно скользил теплоход по недвижной зеркальной воде, а с берега донесся девичий смех и песня, совсем по-нашему протяжная и медленная. И запахло лесом, свежим сеном, детством.
*
Прошло семь лет. Снова Руан, соборы еще реставрируются - работы вроде до конца века. Памятник Жанне д'Арк перенесли в центр рыночной площади и построили над ним пышный бетонно-деревянный мемориал с алтарем и полукружьем скамеек для молений. Раньше Жанна смотрелась лучше - скромно притулившаяся к стене старого дома, со скорбно наклоненной головой.
Улицы грязноваты, и хмурые лица людей, как бы обособленных, ушедших в себя. Прибавилось у них забот - ясно.
Когда шли сюда по Сене, я все пять часов простоял на палубе. Радовался, что сохранил еще способность восторгаться дорогой этой, словно из сказки: деревни с разноцветными крышами, луга, плавно спускающиеся к воде лесистые холмы, спокойные берега, светлые скалы, замки на них (Амбуаз и Бомбуаз где-то тут?). Все выдержано, соразмерно, изящно. И ночь - одесская или крымская, ласковая, теплая, как парное молоко, а камыши в затонах - как на моей родной Кубани.
*
Нагулявшись - по десять километров в один конец, набродившись по лавкам и базарам, мы с моим медицинским другом Володей решили устроить себе праздник.
Пригласили повара Борю, захватили по куску курицы, свежие огурчики, фляжку с чистейшей жидкостью и укатили от площади Искусств в гору, что за четвертым мостом через Сену.
Вылезли из автобуса у какого-то старинного собора и попали к концу католического праздника. Служил фиолетовый епископ, девочки в пышных платьях с ветками мирта в руках чинно стояли на площади Базилика. В кустах неподалеку сидела в кресле-раскладушке старая француженка, глядела неподвижно вдаль. Я ее обошел кругом, а она и глазом не моргнула: восковой памятник былого.
Потом пошли искать "Панораму" - обнаруженную на плане площадку, откуда далеко виден город и река. Искали долго, помогал нам какой-то Жан, седой и загорелый, и две хихикающие девочки лет по пятнадцати. Расплатился с ними своей валютой - олимпийскими таллиннскими значочками.
"Панорамы" не нашли и расположились над обрывом, на лужайке. Легли, покушали, выпили. Рядом росли усыпанные белыми цветами кусты, нарвали для судовых женщин. Приехали французские мальчишки на мотоциклах, устроили не нашенскую забаву - гонки по ямам и выбоинам, в реве и дыме видны их сосредоточенные лица.
После фляжки стало совсем хорошо. Пахло сеном, внизу текла гладкая Сена, извиваясь, уходила вдаль, и там, в сиреневом тумане, блестела крыша элеватора, у которого стоял наш теплоход. Все в духе раннего импрессионизма, сглажено, без острых углов и резких цветовых переходов. Через пять минут набежала тучка - краски переменились немедленно, потом солнце выглянуло - и снова иная картина. Это и есть кредо импрессионистов: поймать и изобразить миг.
Я подумал, что на эту лужайку вряд ли вернусь, от понимания исключительности момента было грустновато, но не тягостно. А вслух сказал, что здесь, вероятно, еще не ступала нога русского человека - мы первые.
Повар Боря, солидный отец двух детей, радовался как мальчик и все благодарил нас с Володей, что взяли его с собой.
Шпиль руанской Нотр-Дам был на уровне наших глаз, маленькие машинки бежали внизу, на застывшей Сене застыли черные баржи. И я удивился, почему у французов такие угрюмо-озабоченные лица.
Странные дела творятся на нашей планете. С тех пор, как я был в этом городе семь лет назад, люди выпустили в путь миллионы автомобилей, несколько раз слетали на Луну, высосали из Земли миллиарды тонн нефти, открыли генетический код, построили карманный телевизор и водоплавающее сооружение длиной почти в полкилометра - и разучились улыбаться на улицах...
Пора было выбираться отсюда. Мы спустились с обрыва на шоссе. Автобусы по нему не ходили. Володя прилег на мягкую кочечку и задремал, а мы с Борей пошли к "мазде", стоявшей у края дороги. Там сидела молодая пара: он смуглый, видно, алжирец, и милая французская девушка, которая немного кумекала по-английски. Быстро договорились, что они свезут нас вниз, хотя девушка удивилась: "Что вы здесь делаете?" Я ответил, что любуемся панорамой и что у нас с собой есть еще третий друг, и тогда девушка звонко расхохоталась. Володя проснулся от ее смеха, я подарил девушке веточку белых цветов с вершины. Они довезли нас до моста Жанны д'Арк и укатили обратно, обсуждать свои сердечные дела. И всю дорогу они улыбались, и мы - тоже.
*
20.05.80. Как сразу замирает теплоход с выходом! Еще вчера не протолкнуться было в курительном салоне, а сейчас зашел - пусто и тихо. Все - по каютам.
У некоторых моряков, когда они уходят на вахту, двери кают остаются открытыми настежь. Хорошие, наверно, люди...
*
Ночь, тишина, спят темные рощи, спит река. Редкие огоньки. Благодать, казалось бы.
И - тревога в сердце, потому что так же было семь лет назад, когда я возвращался отсюда, чтобы похоронить маму.
ВСЕГО ОДНА ИСПАНСКАЯ СТРАНИЧКА
Очень хотелось бы рассказать еще про Испанию, потому что она всегда будоражила мою наследственную память, и музыка ее мне близка, и стихи Лорки, кажется, что-то говорят, а детство мое, как у всякого русского мальчишки тридцатых годов, проходило в кинозалах, где мы, затаив дыхание, смотрели удивительную хронику Романа Кармена, первый в жизни апельсин, который я попробовал тогда, был испанский, завернутый в пеструю бумажку, и книга Л. Фейхтвангера про Гойю читана мною раз пять, пятнадцать лет я все ходил на теплоходах мимо Испании, пока не сошел на берег, чтобы увидеть готические кварталы Барселоны, причудливые колокольни собора Саграда фамилиа и услышать гул вечернего Рамбласа, где мы выпили по чашечке восхитительного кофе, лимонные деревья были в апрельском цвету, свободно и важно плыл в синем небе над набережной бронзовый Колумб, на причалах лежали кипы спрессованных бычьих шкур - мы решили, что это остатки жертв корриды, но весной корриды не бывает, зато греет затылок такое ласковое, не жаркое еще солнце, стрекочут тысячи птиц в клетках на уличном базаре, баснословно дешев в погребках-подвальчиках знаменитый "Фундадор", и пахнет цветами, сигарами, вином...
В таком благостном настроении я бродил по Барселоне три дня, а потом меня жестоко надул черный и грязный чистильщик обуви, содрав за свою работу (он еще ухитрился прибить на мои ботинки набойки, которые благополучно отвалились через неделю) 300 песет, - это три бутылки бренди "Эспландидо" по литру. Просто я для него был чужак, заезжий туристик-раззява. Но я не долго огорчался: ему здесь жить и семью кормить, а мне - добрый урок, чтоб помнил.
...Испанию я помню как-то музыкально-визуально-обонятельно. Но и о ней пока кончаю.
ТИШИНА ВРЕМЕНИ
В моей коллекции флажков из заморских стран прибавление - три греческих вымпелочка. Дешевенькие, грубо сделанные: на тонком нейлоне аляповатые, плохо отпечатанные картинки. Преобладает голубой цвет и желтый. При желании можно найти тут и символику. Голубое - море, потому что Греция расположилась на сотнях островов. А желтое - ее великолепное солнце, более трехсот солнечных дней в году, по лоции, в здешних краях.
Мимо Греции я тоже проходил больше десяти раз, а пришвартовался к ее берегам на тридцать пятом году своего пребывания в системе ММФ.
Сначала наш теплоход прибыл в бухту Суда на Крите. На нем ученые ищут следы легендарной Атлантиды и, кажется, доказали уже, что извержение вулкана Санторино погубило мощную и передовую по тем временам цивилизацию.
Бухта Суда - обширная, глубокая, окруженная высокими, коричнево-желтыми, выгоревшими под извечным солнцем горами. Справа, за холмами на плоскогорье, - база военно-воздушных сил НАТО. По будням, как рассказали моряки, здесь оживленно, взлетают и садятся самолеты всех типов. А в наш приход была суббота (эх, находка для поэтов, блестящая аллитерация: "Пришли сюда мы, в Суду, в суббота, не забуду..."), и натовские летуны, видимо тоже отдыхали, удалось увидеть две-три посадки небольших двухмоторных транспортников, и лишь однажды проплыл, медленно снижаясь, огромный "В-52", темный и зловещий вестник беды, прекращения жизни...
Может, он и натолкнул меня на эти мысли - о жизни и смерти. Впрочем, через пару дней многое иное вызвало те же ассоциации, столь естественные для человека далеко не юного возраста.
На берег в Суде нас не выпустили - все из-за той же натовской базы. Городок казался тихим и мирным, но у причалов дома и склады были без крыш, с разбитыми стенами. Зимой здесь разгружали пароход с взрывчаткой, она-то и бабахнула, пострадали здания на полкилометра вокруг. А сейчас, когда я вышел поздним вечером на палубу, вспомнилась пронзительно-точная фраза Андрея Платонова: "Медленно шли стенные часы над кроватью, грустный сумрак ночи протекал за окном навстречу далекому утру, и стояла тишина времени".
Я долго не читал книг Платонова. Из чувства протеста - слишком его расхваливали, задыхаясь от восторгов. Как Шукшина после смерти. Но за два месяца до Крита взял в судовой библиотеке сборник "В прекрасном и яростном мире" - и опешил, ошалел. Впервые проза повергла меня в транс. Впервые понял, что из простых, обыденных слов можно сложить фразу, которая приобщит тебя к Вечности. В этой книге было мастерство на уровне каких угодно стандартов. Но разве существует стандарт гениальности?
Однако после знакомства со столицей Греции я усомнился в точности словосочетания: "стояла тишина времени". Кипят сегодняшние бурные страсти, рождаются и умирают люди. полируют подошвы туристов ступени Акрополя, постепенно рушится мрамор Парфенона - и над всем этим не стоит, а длится, струится все та же вечная тишина времени, отмечая даты рождений и смертей, смену эр и эпох.
2 июля мы поехали из Пирея в Афины. Шофер автобуса Михаил Дмитриевич оказался из наших черноморских греков, эмигрировал сюда из Ялты, а по говору - типичный одессит. В античном прошлом он не шибко разбирался. Ну и слава богу, не по дуще мне навязчивая эрудированность профессиональных гидов. Впрочем, Михаил Дмитриевич был не по-одесски молчалив и скупо рассказал нам о трудностях теперешней жизни: цены непрерывно растут, люди в Афины лезут со всей страны, или вот плохо с энергией, потому начались опыты по внедрению гелиоустановок, - и показал на крыше дома прямоугольную плиту устройства, преобразующего солнечное тепло в электричество.
Афины фактически уже слились с Пиреем в один город, где живет чуть ли не половина греческого населения: тесно стоят, толпятся дома, на засыпанном участке в низине у моря начинается новое строительство, и шоссе ведет через длинную улицу автосалонов "Ситроена", "Форда", "Фиата", "Фольксвагена" (нигде нет от них спасения!) - к Акропольскому холму.
Плюс ЗЗ градусов в тени, дымка из смога над равниной у моря, яхточки в заливе и - три американских военных корабля на рейде. "Американцы на берег теперь увольняются в штатском", - сообщил Михаил Дмитриевич. Наши ребята тоже, на радость им, получившим возможность пощеголять своими джинсовыми костюмчиками и рубашками с пестрыми картинками. А ведь это не мелочь, додумались люди наконец, что военная форма (наших мальчиков-курсантов из мореходок за рубежом упорно принимают за военных) вовсе не сближает народы.
Гида нам все-таки дали, подсела жена нашего торгового представителя, без скучной дотошности профессионала поведала кое-что, для меня, по крайней мере, неизвестное. Оказывается, древние греки не признавали белого цвета, символизирующего, по их воззрениям, смерть. Поэтому они все свои здания и скульптуры красили, и самой распространенной у них была красная краска.
Не я, конечно, додумался, что лишь искусство имеет право претендовать на вечность: уходят люди, но остаются храмы, фрески, мозаики. И статуи человеческие и божеские.
Однако эллины как будто не очень-то заботились о бессмертии искусства: не могли же они не понимать, что краска с домов и скульптур слезет гораздо раньше вечности. Вот и на Парфеноне сейчас лишь кое-где осталась рыжинка. А издали он розоватый или бежеватый, но не белоснежный, как думалось до сих пор.
Совсем близко, метрах в ста, - храм Эрехтейона, он подправляется, реставрируется. Недавно здесь еще стояли кариатиды - рослые и стройные мраморные девы. Теперь их убрали, чтобы спасти от разрушения, и пока они находятся в небольшом подвальном музейчике под Парфеноном.
Всему Акрополю угрожает разрушение, смерть - белый цвет смерти. Мрамор здешних построек содержит в себе много железистых вкраплений, под влиянием отработанных газов и промышленных испарений железо окисляется и приобретает способность взрываться. Говорят, от такого микровзрыва пострадал зазевавшийся турист: рухнул кусочек мрамора тонны на полторы. Поэтому внутрь Парфенона, в благодатную тень его портиков, туристов не пускают - отгородили храм веревками, и служитель в ливрее гонит прочь со ступеней любопытных и неумеренно отважных зевак.
А у дев-кариатид в музее умиротворенные лица, хотя по замыслу ваятеля они - участницы похоронной процессии. Извечное стремление к красоте, навсегда враждебной смерти, заставило древних скульптуров преступить через скорбь, через плач и стенания, и лишь согнутые в коленях ноги кариатид под мраморными складками их одеяний намекают, что они движутся в траурном кортеже.
Еще мальчишкой я читал о Парфеноне, о том, как он соразмерно-пропорционален, и даже колонны его не случайно ассиметричны - на фоне синевы неба создается впечатление непревзойденной гармоничности и достигается совершенство линий. В детстве я этому свято поверил, не усомнился и сегодня, хотя сегодня больше верю не словам других, а своим ощущениям. Пусть уж специалисты вымеряют и подсчитывают размеры и пропорции древнего храма, а наше дело - стоять перед ним и удивляться.
И когда мы уходили из Пирея, я с внешнего рейда долго смотрел в оптический пеленгатор на золотистый холм, на розовый храм, и думал, как все же странно: для чего был потрачен адский труд, вложенный в сооружение Парфенона и всего Акрополя. Ведь люди здесь были свободные, не то что в Риме, где сотни тысяч безгласных и бесправных рабов создавали Колизей, Форо Италико, Капитолий. А тут люди трудились добровольно... Один ответ - во имя красоты, жизни.
И все-таки на Акрополе, на пологом спуске от Парфенона в камнях проложены канавки-бороздки для стока крови жертвенных животных. Овец и быков закалывали на ступенях храма во имя жизни. Пожалуй, до абсолютной гармонии эллины не дошли. Однако обвинять их за это абсурдно. Как и огорчаться, что стерлась краска с их скульптур.
"Все мы греки", - сказал немецкий писатель, имея в виду влияние античной культуры на мировую. И римляне, которыми я восхищался еще два года назад, лишь повторяли греков, а потом погибло и их государство, оставив людям великолепие красоты.
Вечно стремление человека остановить мгновение, продлить жизнь, победить смерть. Исчезают, уходят в историю цивилизации, выветриваются и обесцвечиваются храмы и статуи. Остается лишь тишина времени.
* IV *
Мне бесконечно жаль
Моих несбывшихся мечтаний,
И только боль воспоминаний
Гнетет меня...
Песня
ДРУЗЕЙ МОИХ ПРЕКРАСНЫЕ ЧЕРТЫ
В Ленинград в 60-80-е годы я попадал часто, но обычно перед уходом в рейс или возвращаясь из рейса - и на короткое время. Только весь июнь 1985 года пробыл там, да еще и жил на 21-й линии, рядом с домом, где провел в юности пять лет... Потом как-то чаще Москва стала возникать в моем существовании, я начал забывать Ленинград, и казалось, что он - не Главный мой город. Потребовалась суровая и резкая встряска: в сентябре 1992 года попал на сложную и опасную операцию, которая вернула меня к жизни. И тогда, как только очухался, потянуло именно в Ленинград, ставший, увы, Санкт-Петербургом.
И два месяца - в сентябре девяносто третьего и в июле-августе девяносто четвертого - провел в тихом, запущенном, но знаменитом местечке на берегу Финского залива. Имел отдельную комнату, сносную кормежку и... одиночество. Могу признаться друзьям, что это необходимо человеку, занимающемуся литературным трудом. Еще Э. Хемингуэй писал: "Писательство - одинокое дело".
Хотя недавно сестра вдруг открыла мне истину, до которой сам не додумался (или убегал от нее?). Сказала: "Мне тебя очень жалко, у тебя ведь никого не осталось рядом - из друзей или коллег". Впрочем, жалеть себя не люблю, и потому не мусолю в сознании этот верный, в сущности, вывод.
Первый приезд в Ленинград-Петербург был разведывательный: заново знакомиться с городом, который не только название переменил. Сразу пришло сопоставление: Ленинграл осени сорок пятого и осени девяносто третьего. Тогда, после страшной и разрушительной войны, порядка и надежд было неизмеримо больше. Особенно надежд. Хотя надо учитывать и возрастные факторы - 17 лет и 65! Кое с кем встретился, угодил на очередную революцию (или контрреволюцию?). И меньше чем через год уже ехал туда с твердым намерением - повидать как можно больше друзей прошлого. Повидал в разное время и по очереди - пятерых. А шестой прикатил ко мне домой, в Таллинн.
Теперь должен признаться, что применяю далее искусственный прием. То есть именую здравствующих друзей не по их подлинным фамилиям, придумываю им псевдонимы.
Зачем и почему? Трудно объяснить точно. Главным образом потому, что не уверен, насколько хорошо их понимаю сейчас, через десятки лет. Могу ведь и обидеть от неверного понимания. И этот прием дает мне некоторую авторскую свободу, позволяет где-то и в чем-то приврать, приблизительно изобразить былое...
Да, кстати, в наше давнее время тоже был распространен подобный обычай: придумывать псевдонимы или заменять имена кличками, как правило, не обидными. Так, Миша Павлов значился у нас "Балтфлотом". А Володя Митник "Васей". Другой Володя, Турчанинов, назывался "Стенькой". Сам я был "Титом", Коля Калашников - "Трубой" (он играл в духовом оркестре на большой трубе), у него было и другое имя - "Голова", не помню, почему. Когда повидаюсь с ребятами еще, может, вспомним какие-то прочие забавные прозвища. А вся наша общая компания квалифицировалась одним словом - "Толпа".
Так вот, тех, кого встретил в июле-августе 1994 года, называю здесь другими, не подлинными именами.
Первый, кого навестил - Виктор Александрович. Он в море не пошел после окончания ЛВМУ, носил очки - и стал толковым инженером, выбрав род занятий, все же связанный с флотом: сделался конструктором кораблей и судов, выбился в главные инженеры Большого КБ, а потом выдвинут был в начальники ЦПКБ, успел еще ухватить звание лауреата премии государства, которое вскоре перестало существовать.
С Виктором мы провели два дня, я у него жил. Из его большой квартиры сделали главную базу, куда заманили еще двоих. А сам Виктор оказался обиженным всеми этими переворотами в судьбах нашей бывшей страны. Я тоже обижен и потому хорошо его понял...
Тут, дойдя до этих выводов, я споткнулся. Понял: не смогу подробно рассказать о душевном перевороте Вити. Не имею права. Он мне не все сказал и поведал. Не бывает, чтобы человек раскрывал себя целиком и полностью. А довыдумывать - не имею оснований и права. Так, видимо, будет и дальше, когда стану рассказывать и про остальных, кого успел увидеть.
Почти все они злы и обижены. А обозленный человек теряет многое. Не его в том вина, но результат всегда один и тот же. Я сам много теряю, когда злюсь.
Повспоминали мы кое-что, хотя и в воспоминаниях Виктор не слишком подобрел. Пришлось мне отметить: давние обиды и счеты еще живут в душе и памяти многих из наших. Бог с ними, не мое дело разбираться в старых обидах.
Витя хорошо и успешно работал. Это - главное. И сейчас, будучи отстраненным от любимого дела, в котором был Мастером, молча тоскует. Уверен, он мог бы принести стране немало полезного. Стране, людям, флоту. А его не слишком деликатно устранили от дела - "по возрасту".
Пришел к нам и Алексей Алексеевич, отвечавший когда-то на мою анкету. Я его встречал уже в должности большого начальника - над всеми балтийскими капитанами. Он был всегда внешне спокойным, немногословным, и хорошая у него улыбка - добрая. Но и его судьба (и руководство) сделала если не злым. то сердитым. Четыре года работал представителем нашего доблестного ММФ на другом конце земного шара, а когда вернулся, место было занято, подоспела пенсия - его и "ушли" с флота. Насовсем.
Годом раньше я узнал от Леши, что работает оператором-кочегаром в "ЦК" - в центральной котельной крупного предприятия. Звали в морские организации, где опыт его колоссальный и умение работать с людьми очень даже пригодились бы. Но Алексей сказал твердо: "Нет!" Не захотел он больше связывать себя с флотскими делами и делишками. А тут еще потерялись автомобильные права, и на пересдаче экзамена в ГАИ его завалили, самолюбие было задето. Капитанское самолюбие - особенное. То, что сухопутный человек стерпит и проглотит, для бывалого начальника морского судна - нож в сердце.
На квартиру к Виктору приехал и Геннадий. Тогда он был "в строю". Капитанил раньше лет двадцать. Сложный у него характер. Как-то мне встретился в ежегодных рейсах старпом, который прошел у Гены школу, будучи четвертым помощником. Этот громогласный Щепкин, узнав,что я однокашник Геннадия, заявил: "Кто послужил под началом Буйнова - ему ничего не страшно!"
Генка приходил к нам в Таллинн в начале 70-х годов. Завел свой солидный пустой теплоход в сильный ветер в тесный порт, изумив местных мореманов. Мы с женой в гости на судно к нему явились, попугаиха там жила симпатичная по имени Рита, почему-то не любила замполита.
Геннадий Буйнов рассказал мне, пока сидели за столом у Виктора, кучу интересного из своей капитанской жизни. Я слушал часа три, раскрыв рот, а потом сказал: "Где ты видел такого внимательного слушателя?"
Еще в середине 60-х годов его теплоход (кажется, первый, которым он командовал) возил секретные грузы на Новую Землю, где тогда располагался главный советский центр по ядерным испытаниям. Везли они что-то важное. Но военные руководители то ли про них забыли, то ли просчитались в их местоположении... короче, попали они под взрыв ядерной бомбы. Гена так рассказывал: "Сижу я в кают-компании, напротив - зеркало, через него видно море. И вижу Свет. Второй свет, потому что было лето, солнце и день. Но этот новый свет закрыл, затмил солнечный, если можно так выразиться (именно так описывали впечатления от ядерных взрывов все очевидцы). На мостике я был через 15 секунд. И увидел, как то, что возникло за горизонтом, поднималось, расширялось и надвигалось сверху на нас. Ну, рванули в сторону, ветер был подходящий, не на нас дул. Радио дал, куда можно и нужно. Скоро выяснилось из шифровок, что это я виноват, якобы нарушил указания и полез навстречу испытаниям. Брехали, конечно, и я сразу понял: они так себя страхуют, готовят оправдание себе. Свалят все на меня - сливай керосин... Разработал встречный план. Самое удачное: дал радио главному адмиралу в Москву, и он срочно прилетел на Новую Землю. Когда мы ошвартовались на базе, я вахте у трапа приказал никого на борт не пускать до приезда адмирала. А он оказался мужиком умным и справедливым. Когда прибыл со свитой, я объявил: "На борт прошу пройти товарища вице-адмирала, для остальных места нет!" Сели мы в каюте, угощение я поставил, адмирал сказал: "Это потом. Разберемся сначала". Я ему, открыв сейф, все копии РДО выложил - от меня и ко мне. По ним все ясно стало. Адмирал, кажется, даже обрадовался, не хотелось ему меня под монастырь подводить. Потом меня даже наградили знаком "Заслуженному полярнику"
После экипажу теплохода Гены каждый год пришлось проходить проверку в онкологическом центре поселка Песочное под Ленинградом, где, по иронии судьбы, сейчас у Буйнова дача. И один человек из его команды все же умер от лейкемии...
Геннадий Буйнов - сибиряк. Лет пятнадцать возглавлял спасательную службу Балтики. Был я у него в конторе: над столом висит портрет В.И.Ленина. Гена обещал повесить рядом всех русских царей, начиная от Ивана Калиты.
И еще байка Генки. Она касается нашего кореша-однокурсника. Его судьба вовсе уж фантастична: пошел по линии КГБ. А теплоход Буйнова в одной из его тринадцати кругосветок попал то ли в Индонезию, то ли на Филиппины. И пригласили капитана на какое-то совещание в посольство наше, советское. Вдруг в свите собравшихся Гена видит... назовем его Андреем. Буйнов сориентировался моментально, так как знал, где служит друг, - сделал вид, что они незнакомы. Потом Андрюша похвалил его, ибо попал в тот город и в то посольство, естественно, "под крышей".
...Я на пятидесятилетие Генки приезжал специально в Ленинград - с женой. Буйнов только что вернулся из Антверпена (или Брюсселя?), где работал представителем министерства. Хорошо отпраздновали, в ресторане "Бригантина" на Двинской улице. Осю Эльпорта последний раз в жизни видел. И Володю Каракашева, одного из "ростовской шпаны", который стал седым и очень интеллигентным профессором в сфере знаний, которая оценивалась для него в период нашей учебы между двойкой и тройкой. Владька Есин отвозил нас на аэродром на своем "Матадоре", жена с похмелья укачалась в нем. До сих пор существует у нас купленный тогда в Гостином дворе гриль "Гурман" - кур исправно жарит...
А в 1972 году, к нашему сбору в честь двадцатилетия разлуки, я "поэму" сочинил, но не могу ее найти в своем архиве. Отпечатал тогда 30 или 40 копий, подарил корешкам. Это оттуда: "Бедны мы были, без квартир..."И: "Койки близко, ряд за рядом..."