Мы посидели еще часок. Негодование закипало в наших сердцах. Док свирепо вертел в руках тяжелый ключ для открывания дверцы камина.
- А если я запущу эту штуку в рожу тому гаду? - задумчиво поинтересовался он. - Что будет - нота протеста?
- Не чирикай! - взмолился скулмастер.
В тот момент у нас и возникла мысль объявить голодовку, но это было бы и вовсе глупо, потому как нас явно не собирались кормить больше и без того.
А попозже хмурый комиссар участка вызвал нас к телефону. Звонил какой-то полномочный представитель нашей державы. "Как вы про нас узнали?" удивился я. Представитель усмехнулся: "Про вас вся Европа знает - пять газет с миллионным тиражом поведали миру, какие вы герои!" Я начал ныть и жаловаться, а он коротко посоветовал: "Не чирикайте! Вы вне закона - судно еще не оформлено".
Тогда я отважно повернулся к комиссару и довольно удачно составил длинную английскую фразу о том, что, наверное, даже настоящим заключенным положена ежедневная прогулка на свежем воздухе.
И нас вывели во двор, по которому прогуливаются злоумышленники, и мы гуляли, демонстративно заложив руки за спину, как делают узники во всех детективных фильмах, и наш неусыпный страж Том улыбался, потому что англичане ценят юмор, а наверху виднелся кусок голубого неба, и мы вспомнили одесскую песенку: "Клочочек неба синего и звездочка вдали мерцают мне, как слабая надежда!" - и подумали, что в тюрьме не сладко.
Потом дежурный привел какого-то вылощенного типа, представителя местной вечерней газеты, и тот взял интервью у скулмастера, который в нашем мощном коллективе числился знатоком английского. Скулмастер находчиво принялся диктовать репортеру заметку из утреннего номера "Дейли мейл", лежащего на столе. Полисмены расхохотались, так как англичане ценят юмор, даже если служат в полиции, а тип из вечерней прессы кисло улыбнулся и ретировался. Отомстил он мелко: написал, что мы давали интервью неохотно, так как не успели получить инструкций от красного комиссара с теплохода.
А потом подъехал черный "линкольн", и нас повезли к морю, дали сапоги, переправили на катер Джо, и Джо отвез нас на судно.
На палубе нас ожидали десятки друзей, и они кричали нам что-то, мы улыбались, и Джо улыбался, и все улыбались, а мы один за другим прыгнули на шторм-трап и вцепились в его балясины мертвой бульдожьей хваткой.
Мы взобрались по трапу, и лишь мужская стыдливость удержала нас от того, чтобы опуститься на колени и поцеловать палубу. Мы поцеловали палубу мысленно и улыбались сквозь слезы радости, застилавшие наши утомленные глаза.
Вот и все. Надеюсь, никто не бросит в нас камня. Мы ведь высоко держали свою честь, если не считать нескольких десятков минут на болтающемся в штормовом море катере.
Вот и все. Это не руководство к действию, не памятная записка, но все-таки рекомендуем познакомиться с этими нашими правдивыми воспоминаниями всем тем, кто собирается высаживаться на берег Великобритании с целью спасения жизни своего соотечественника.
И, конечно, мы о нем не забывали: дважды звонили в "Викторию", откуда нам сообщили, что операция прошла успешно, состояние здоровья Николая Спринчината - "вери найс", чего вежливо и нам пожелали.
Под тем моим "очерком" стояли две подписи - моя и дока, и еще, как делают во всех выписках и выдержках о событиях, происшедших в рейсе: "Борт т/х "Зенит", Ирландское море, октябрь 1962 г."
...Как давно это было! Вот уже и сын Коли Спринчината - Валерий ходил со мной дважды в дальние моря, и кончил училище, и как будто драпанул на берег, а бобби Том, видимо, на пенсии, и за полтора фунта теперь уже не позавтракаешь в "Королевском отеле", разве что в припортовой забегаловке "хот-дог" получишь. Но я до сих пор с гордостью вспоминаю, как открывал для себя туманный Альбион.
В последующие годы я еще трижды посетил Англию.
Две недели простояли в Лондоне, дожидаясь конца забастовки докеров. Столица бриттов - огромна и похожа уже не на город, пусть и очень большой, а на целое государство, многонациональное и многоликое. Передвигались мы по ней в основном на "одиннадцатом номере", так как автобус и вообще транспорт тогда опять подорожал. Я подсчитал, что в среднем за сутки проходил около тридцати километров.
Мы обошли пешкодралом индусский Коммершиал-роад, еврейский Уайт-Чепель, негритянский Ист-Хэм, оккупированный туристами всех стран центральный район - Пиккадили-серкус, Оксфорд-стрит, а на Трафальгарской площади я видел шумное собрание молодых неохристиан, высоко поднимавших почему-то портреты Че Гевары. Забрел и в Сохо - там все же поприличнее чем на гамбургском Реепербане. Навестил, разумеется, Бейкер-стрит и поклонился дому Шерлока Холмса. И у мадам Тюссо побывал, и в Британской галерее - обо всем этом промолчу, ибо это знакомо в нашу эпоху последнему гренландскому эскимосу.
В Ольстер тоже попал. Английские солдаты, "томми", там гуляют парами, один за чердаками следит, второй - в подвалы целит, и пальцы со спусковых крючков автоматических винтовок они не убирают. Затравленный у них вид, ничего не скажешь. А у застав на главных улицах - проверочные пункты. Там обыскивают. Я к первому подошел, подняв руки. Солдатик попался с юмором, заржал и сказал: "Руки опусти, редиска!"
Гуляли мы по центральным районам Бельфаста - протестантским, где поспокойнее. Но все равно каждый пятый или шестой дом - со следами пожара или взрыва. Бабахнуло средь бела дня и в нашем присутствии: взорвали стеклянное здание фирмы "Мальборо". Мальчишки со свистом понеслись на площадь, взрослые прохожие и не обернулись...
А через шесть лет принимали нас в клубе фирмы, которая грузила на наше судно синтетическое волокно в порту Гримсби, около Гулля. Хорошо принимали, весело - плясали под гармошку до часу ночи, хороводы водили с английскими леди, пили пиво "лайт" и темный портер и закусывали вкуснейшим маринованным луком.
Был апрель - самое начало. И газоны были уже зеленые.
НА ЗЕМЛЕ ТИЛЯ
Один из моих любимых литературных героев - Тиль Уленшпигель бродил по территориям сегодняшних Нидерландов и Бельгии как по единому целому. Он и по Германии болтался, и там его звали Ойленшпигелем. А жители Фландрии, побывав под властью испанских и австрийских Габсбургов и Наполеона, в 1830 году разделились на два государства.
И все же у бельгийских фламандцев и нидерландских голландцев много общего. Впрочем, как будто Нидерланды побогаче и почище, Бельгия - погрязнее и победнее. Но и там, и тут - великолепные, просторные, удобные бассейны в портах, и настолько они обширны, что кажутся пустынными иной раз, и это вроде бы нелогично, потому что территории у бельгийцев и особенно у голландцев маловато, и они квадратные метры у моря, как известно, отвоевывают, а плодородную землицу для сельхозполей покупают у французов и немцев. Но понимают здешние жители нужды и запросы людей моря, знают, что, если в портах теснота и мелководье, дороже это обходится в конечном счете.
Чаще мне приходилось бывать в гостях у голландцев, и очень я их уважаю за неспешную деловитость, основательность и четкость в том, что они творят для себя и для гостей - мореходов всех стран. Однако подвиги и проделки свои Тиль в основном совершал в теперешней Бельгии - здесь располагалась значительная часть средневековой Фландрии.
Дважды я побывал в Генте, городе серо-седого камня и красных, как кровь, цветов. И трижды - в Антверпене, где как будто каждый дом для морского люда строился, а обслуживанием водоплавающих занимаются все жители... Итак, Бельгия, сентябрь 1974 года, Антверпен.
Плыл я туда впервые и не слишком теоретически подготовленным к встрече с этой страной. Но для современного человека внешняя информация всегда найдется. И на подходе к Антверпену судовое радио услужливо выдало порцию статистических данных.
Узнал я, что площадь Бельгии составляет половину от площади не слишком обширной Московской области, а плотность населения достигает 500 человек на квадратный метр. Еще на школьных уроках географии этот показатель меня озадачивал. Много или мало - полтысячи жителей на квадратный километр? Но ведь на две человечьих ноги тут приходится две тысячи квадратных метров или, выражаясь сельскохозяйственным языком, по двадцать соток гектара (перед войной мы с матерью с десяти соток собирали по тридцать мешков картошки).
Все время в Антверпене мне на ум лезли цифры: две ноги на две тысячи квадратов. Постепнно сложилось впечатление, что подсчеты эти не совсем верные: людей было много лишь на главных, торговых улицах да около излюбленных туристами храмов и монументов, но туристы в те пять сотен не входят все равно. Вывод напрашивался логичный: люди работают, а не шляются по улицам. Однако на полях в пригородах тогда убирали картофель - и тоже по три-четыре человека в пределах видимости из окон машины. Куда-то же прячутся десять миллионов бельгийцев!
От назойливой арифметики энциклопедической статистики мне все-таки удалось избавиться, но зато литературные ассоциации сидели в памяти и в душе нерушимо. Два года назад в Лондоне я постоянно ждал, что встречу на улице любимую свою героиню - Флер Форсайт. А здесь, конечно, вспомнились и не забывались Тиль, Клаас на костре, стойкая Сооткин, обжора Ламме Гудзак (тогда Е. Леонов еще не успел сыграть эту роль в кино, а то искал бы в лицах прохожих его простодушно-хитрющие черты), нежная и верная Неле. И еще испанские солдаты с арбалетами, зловещие монахи, пожары, холодный ветер с моря. Шарль де Костер написал и другие книги, но для бессмертия ему хватило и этой.
Книгу о Тиле я читал давно и не помнил, бывал ли он в Антверпене. В Генте бывал - точно, а на антверпенских улицах - не помнил. Но все слилось в одно общее впечатление-воспоминание, И Антверпен для меня поначалу был лишь городом Уленшпигеля, который, между прочим, не слишком жаловал церковь, церковников и дела их...
Древние готические соборы, похоже, везде одинаковы. В Руане и Амстердаме, в Генте соборов по несколько, но главный и обычно самый большой называется всегда кафедральным.
Внутри - уходящие ввысь сводчатые откосы стен, цветные витражи на узких стеклах, ряды потемневших кресел с высокими спинками, статуи святых, по углам - усыпальницы знатных господ, под ногами - плиты с именами менее знатных и богатых. И картины, подчас знаменитые, бесценные.
В Антверпенском стодвадцатиметровом соборе, как и в Гентском, есть полотна работы Рубенса: "Распятие на кресте", "Снятие с креста". Христос на картинах довольно гладкий, упитанный. А в соборе пусто и сыро, и неуютно от сырости и громадности пространства. Стоят неизменные кружки с надписями: "Для бедных".Через них прошли миллионы разных монет, но беднякам достались из этого векового потока жалкие гроши. Видел я в парижской Нотр-Дам и даже заснял на слайд благообразного сытого кюре в белой сутане: опустошив ящичек, он быстро и умело считал франки. Таких отцов народов по всей Европе, видимо, наберется десятки тысяч...
Считается почему-то, что архитектурный стиль готики призван символизировать устремление человека вверх, в небеса. А я в готическом соборе чувствую себя козявкой. И, думаю, у его строителей иная была сверхзадача: внушить верующим, что бог - страшная и беспощадная сила и бога можно только молить о пощаде, но чаще всего он карает, а милует редко-редко.
Потому, наверное, после антверпенского кафедрального собора в небеса душой я не воспарил, а вспомнил, как много в истории было затрачено сил, средств, таланта, чтобы задавить, унизить, уничтожить человека. Но он выживал, сохранял способность мыслить, искать, творить. Как Меркатор, создатель морских карт, как Иоганн Кеплер, открывший законы, по которым рассчитывают ныне траектории космических ракет. А ведь Кеплер и Меркатор жили в ХУ1 веке здесь, где сожгли отца Тиля Уленшпигеля - Клааса.
И если нужен бог человеку, то иной, с которым можно общаться без посредников и без всякого антуража.
...О нем начали вспоминать задолго до Антверпена, и поскольку у нас на борту было немало интеллигентных, начитанных людей, разбирающихся в живописи, говорили чаще так: "Ах, Рубенс!"
В Антерпене есть улица Рубенса и на ней - дом-музей художника. Пожалуй, это даже не дом, а дворец в итальянском стиле - два с половиной этажа, украшенный статуями фасад и обширный двор, тоже заставленный скульптурами. Внутри дворца много деревянной резьбы - на потолках, на лестницах, на мебели. И мебель тяжеловесная, сделанная на века, будто специально для хранения в музее: стулья со спинками выше человеческого роста, окованные медью сундуки, широченная и высокая, тоже резная, кровать под балдахином. А в комнатах - их, кажется, десятки - множество вещей, утвари, украшений той поры, ХVI-ХVII веков. Конечно - и картины, полотна самого Рубенса, его учителей и учеников. Ошарашивают мастерские-студии, которых в доме несколько: просторные, высотой в два этажа, со стеклянными потолками. Ни один современный академик от живописи не имеет таких.
Ходят по палаццо великого фламандца туристы, добросовестно глазеют вокруг, честно читают названия картин. Но приходит ли им на ум простая мысль: здорово ему повезло, Рубенсу. В отличие от многих гениев прошлого он был не только признан и знаменит при жизни, но и богат. До сих пор искусствоведы ищут жизнеутверждающие истоки его творчества, а все, пожалуй, предельно ясно. Вытянул Рубенс счастливый билет в лотерее жизни - вот и радостно его искусство, улыбаются его упитанные мадонны, лучезарны ангелочки-купидоны, аппетитна дичь натюрмортов. И даже Христос, которого водружают на крест, явно не горюет: знает, видать, о своем славном будущем.
А Рембрандт - почти современник Рубенса, и он мрачен и безжалостен, потому что страдал всю жизнь. Так почему-то чаще бывало. Шарль де Костер тоже ведь умер в нищете.
Гнил заживо в вонючей яме однорукий раб Мигель Сервантес, задыхался в припадках эпилепсии Федор Михайлович Достоевский, глушили бургундское и кахетинское Модильяни и Пиросмани. Не с этого ли конца надо начинать вхождение в бессмертие?
Легенда гласит, что именно король Фландрии - Гамбринус изобрел пиво. Перебоев с этим благородным напитком в Бельгии не бывает. Но вот хотя объявил я, что здесь все предназначено для водоплавающих жителей планеты, как раз с водой вопрос для наследников Гамбринуса стоит остро.
Мы привезли в Антверпен Галю, жену моего давнего товарища, который тут работал представителем Морфлота, и она рассказала нам кое-что о житье-бытье за рубежом. "На латинской машинке учусь печатать, - сообщила Галина Ивановна. - Автомобилей Вале положено два, а машинистки - ни одной. И не думайте, что у них здесь рай. Очки заказать - три тысячи франков, унитаз починить - две тыщи... И с водой проблема".
Что нашим за кордоном далеко не рай, мы уже знали. Но водный дефицит оказался новостью - для меня, по крайней мере. Поскольку все реки, озера. все пресные водоемы заражены отходами производства, обычная кухонная "аква" хлорируется до такой степени, что становится малопригодной для пищевых целей, и ходят домохозяйки за водицей для супа и чая в магазины, а ту воду привозят в Бельгию чуть ли не из Норвегии.
...И есть в Бельгии минеральная вода под названием "Спа": якобы ею угощали офицеров русской армии, которая в 1814 году гнала через Европу войска Наполеона, они говорили "Спасибо!" - и, мол, вторая половина их благодарностей не сохранилась в памяти бельгийцев, а первая дала имя воде. Хотя, как почти все легенды, и эта притянута и весьма сомнительна: просто в южной Бельгии расположен городок Спа, где и находятся минеральные источники...
В Брюселле мне не удалось побывать: сначала полиция не очень-то торопилась с разрешением на поездку, а потом нас ткнул в борт местный теплоходик, морфлотовский друг прочно завяз в юридических и финансовых тяжбах по этому поводу и не успел свезти нас на поле Ватерлоо, и знаменитый Атомиум я не повидал.
...На исходе солнечного сентябрьского дня мы возвращались по окружной автостраде в свой отдаленный Черчилль-док, и водительница нашего такси малость заблудилась, а так как ее пассажирами были три судоводителя, пришлось нам распутывать хитросплетения дорожных развязок.
Слева раскинулся большой старинный город. Но ничего в нем не было древнего в те минуты, разве что шпиль кафедрального собора вдали да мерно жующие толстые коровы на лугу напоминали о временах Уленшпигеля и Ламме Гудзака. А по краю уходящего за горизонт картофельного поля, по невидимому каналу, шел сейчас не боевой парусник вольных гезов, а проползала рубка громадного танкера компании "Шелл" с желтой ракушкой на трубе. И мелькали слева сборочные автозаводы "Форда", "Ситроена", "Дженерал моторс", строящийся - "Рено".
Четыре века сомкнулись на этом поле. Ничтожный в космологических масштабах срок, за который история этой страны и всех людей мира так головокружительно изменилась. А что будет еще через четыреста лет? Чего смогут добиться люди - все мы?
Июль 1980 года. Голландия. Чего могут добиться люди, умеющие работать и понимающие, что лишь ежедневный непрерывный труд приносит благо и добро, убедился я, объехав за 10 часов пол-Голландии.
Фирма предоставила нам бежево-бордовый автобус, и мы направились сначала в Заандам, поклониться Петру Великому. Домик, где жил корабельный плотник Петр Михайлов, накрыт для лучшего сохранения сверху бревенчатым коробом. В низкой и короткой нише герр Питер спал, и над нишей старинной вязью написано: "Великому ничего не мало". Что-то не все великие следуют этой мудрости.
А когда мы прибыли в Амстердам и нас на полтора часа затолкнули в Национальную галерею, чтоб полюбоваться на Рембрандта, я оттуда улизнул: "Ночной дозор" я уже видел, и надоело бегать галопом по музейным залам и переходам. Побродил по ближним переулкам, потом зашел в маленькую забегаловку, над которой висела огромная вывеска: "Настоящее американское мороженое".
Я взял себе порцию мороженого, два пончика и чашечку кофе и спросил рыженькую веснушчатую девушку-продавщицу, правда ли, что это мороженое привозят из Америки. Она засмеялась, а я подарил ей наш таллиннский олимпийский значок. Постоял еще на мостике через канал, глядя в мутновато-зеленую его воду. Мостик был рембрандтовских времен, и сколько воды с той поры под ним протекло...
Через час мы поехали дальше - по берегам каналов, по обочинам густых пшеничных полей и свежих лугов, где дремали огромные пятнистые коровы и круглые, как бочки, курчавые и чистые овцы, а поля и луга тянулись километрами, разделенные осушительными канавами, и где-то там, за зыбким горизонтом, было море, у которого отвоевывали сотни лет люди эту территорию, чтобы засыпать ее тучной плодородной землей и вырастить могучую плотную пшеницу, сочную траву и миллионы гвоздик и роз, которыми набиты теплицы вокруг амстердамского аэропорта. С двух его взлетных полос поднимались красно-белые и сине-белые самолеты, Я, как всегда, завидовал их пассажирам, улетающим в дальние края, хотя это и бессовестно, ибо сам я тоже не сидел на крылечке своего дома, а только что вернулся от берегов Греции и Италии.
Затем мы въехали в тихие темно-зеленые парки Гааги и выбрались к серо-зеленому морю, по которому через день предстояло нам плыть к родным берегам, и еще заскочили на полчасика в фарфоровый яркий город Делфт, многие наши морячки утомленно дремали в глубоких уютных креслах, но мне было жалко закрывать глаза, потому что, закрыв их, я бы не видел того, что раскрывалось за каждым поворотом дороги.
Совершенно естественно, без натяжки, пришла мысль о том, как просто сделать свою жизнь сытой, красивой и прочной. Надо лишь сотни лет честно и прилежно трудиться.
УЛЫБКИ МАРИАННЫ
Так я и не смог придумать хорошего названия для этой главы - про Францию. Крутил-вертел три месяца, и чаще всего приходили два образа. Зрительный - разные оттенки фиолетового или лилового, но это не годится, самоповтор, потому что про Англию начинал тоже с колера - зеленого. И звуковой - нежная, тонкая мелодия Франсиса Лея или Мишеля Леграна, такая отрадная в нашу забитую визгом и скрипом музыкальную эпоху. Однако на серьезные обобщения в этой сфере не тяну.
И тогда вспомнился давний символ - красивая и гордая женщина. Тоже не бог весть как оригинально. Все же, и впервые попав во Францию в октябре 1962 года, по молодости или по торопливой поверхностности прежде всего приглядывался к женщинам, искал в них нечто типично французское - изящство, лукавство, безупречный вкус.
В те дни разочаровался: показалось, что француженки слишком худощавы и чересчур намазаны. А в мае 1980 года неприятно удивила их одежда, безобразный вывих всесильной моды: мешковато-бесформенные платья, будто все они готовятся стать мамами, и стянутые веревочкой у щиколоток белые шаровары.
Вообще-то на французский лад меня настроила дочь, оглушенная мушкетерами в исполнении Игоря Старыгина и Вениамина Смехова. А за два месяца до рейса в Руан, не зная еще, что попаду туда, видел в "Клубе кинопутешествий" увлекательную передачу о традициях старинных представлений в древних французских замках. Покорили уже их названия: Шато-де-Шембор, Сен-Жермен, Амбуаз и Бомбуаз (Екатерина Медичи там резала гугенотов). И берега Сены, где бывал ранее дважды...
*
С третьего захода, в августе 1973 года, удалось попасть в Париж. В шестьдесят втором из Кана не пустили власти - шла подготовка к парламентским выборам. В семидесятом судовое начальство не развернулось. И потому я через три года взял инициативу на себя: собрал по 15 франков с желающих, пробил через нашего равнодушного капитана и вялого морфлотовского агента разрешение, отпечатал на "французском" языке список, включив туда для кворума девять морячков с эстонского теплохода "Раквере". Записавшиеся потом бегали ко мне, просили обратно свои кровные франки, но я намертво зажался. И мы поехали в Париж.
Выбрались на шоссе в густейшем тумане, пошутив, что не захватили радара. Через час туман разошелся, и поплыли по сторонам невысокие волнистые холмы, охряного цвета поля пшеницы, темные, лиловатые все же рощи. Нормандия. Она кормит Францию, и для других остается (мы стояли в очереди на элеватор).
Мне как идейному вождю предоставили почетное место впереди. Рядом я посадил давнюю знакомую Аллу. На ее лице застыла блаженная улыбка, а в глазах - соменение в своем счастье. Сзади похрапывал с похмелья помощник капитана с "Раквере". Закаленные и привыкшие ко всему члены нашего экипажа иронически усмехались. Курсанты непривычно молчали, словно опасались, что их высадят и отошлют обратно с попутным транспортом. А я просто не верил, куда еду.
Промелькнул Версаль - аккуратные парки с деревьями, стриженными под пуделей, чистенькие лужайки, по которым, думалось, никто не ходил со времен Людовика-Солнца, неправдоподобно длинные дворцы. Затем мы нырнули в туннель, сизый от выхлопных газов, и выскочили на белый свет уже в Париже - на набережной Сены.
Через час я почувствовал себя как дома.
Очень Париж какой-то свой, знакомый. Хотя многое - вовсе не такое, как представлялось издали. Более всего "не такое" - размах и простор площадей. Например, площадь Согласия - 54 тысячи квадратных метров, пять с половиной гектаров. Очень напоминает Марсово поле в Ленинграде. А вот переулки, узкие полоски мостовых у Сены, садики и дворики - уютные, сто раз будто уже виденные.
Изящным женским именем Мадлен названа церковь у въезда на Елисейские поля, где всего лишь 300 квартир. Поблизости, на авеню Маршала Фоша, живет Брижит Бордо. Неплохо устроилась. И вообще она стала как бы национальной героиней, затмив славу Жанны д'Арк.
В соборе Парижской богоматери пахнет сыростью и свечами. Тоже не удивительно. Тут вспомнил, что Париж был родным для Шопена, Ван Гога, Тургенева и Хемингуэя. В неплохую компанию я себя зачислил.
На Монмартре хочется улыбаться. Кафе импрессионистов с яркой, будто вчера нарисованной вывеской. Похоже, малевали ее по пьянке,так и я бы сумел. Хорошо там внутри посидеть бы, опрокинуть стаканчик, но франков мало, хватит лишь на маленький вымпелочек. Не беда, все великие здесь нищенствовали.
Доктор Володя натер ноги и мечтает разуться. А потом мы увидели у Лувра босых девушек - и ничего, никто этому не удивлялся. В Лондоне, помню, также незамеченной ходила тетя в ситцевом платье, в нейлоновой роскошной шубе и в тапочках-шлепанцах. Что-то в этом есть и хорошее, глупо рассматривать такой стиль как распущенность.
На травке у Лувра лежат в обнимку молодые пары. Точно - И. Эренбург утверждал, что нигде жизнь так не приспособлена для любви, как в Париже.
Был вторник, все музеи закрыты, слава богу. Пускают лишь в Дом инвалидов, где гробница Наполеона. Но я и оттуда сбежал, пошел с товарищем побродить по прилегающим переулкам. На лотке букинистов увидел французское издание "Анны Карениной", на обложке - Татьяна Самойлова. Кино победило Льва Николаевича!
Сейчас город практически пуст - каникулы и отпуска, называемые "вакансами", и даже автомобилей не больше, чем у нас.
Уезжали от Эйфелевой башни, долго ждали нашего бестолково-громогласного старпома, который заблудился на ее верандах. Эстонские моряки кимарили на травке рядышком с местными пенсионерами.
А я еще не знал, что гораздо позже пойму: Париж с его величием и уютом, с блеском и скромной прелестью, с приветливыми монмартрскими художниками и молчаливо-солидными букинистами, с рассыпающимися в радугу тонкими струями фонтанов у дворца Шайо, со светлой радостью Сены и тихой грустью каштанов останется для меня самым пленительным воспоминанием из всех моих многочисленных заграниц.
- А если я запущу эту штуку в рожу тому гаду? - задумчиво поинтересовался он. - Что будет - нота протеста?
- Не чирикай! - взмолился скулмастер.
В тот момент у нас и возникла мысль объявить голодовку, но это было бы и вовсе глупо, потому как нас явно не собирались кормить больше и без того.
А попозже хмурый комиссар участка вызвал нас к телефону. Звонил какой-то полномочный представитель нашей державы. "Как вы про нас узнали?" удивился я. Представитель усмехнулся: "Про вас вся Европа знает - пять газет с миллионным тиражом поведали миру, какие вы герои!" Я начал ныть и жаловаться, а он коротко посоветовал: "Не чирикайте! Вы вне закона - судно еще не оформлено".
Тогда я отважно повернулся к комиссару и довольно удачно составил длинную английскую фразу о том, что, наверное, даже настоящим заключенным положена ежедневная прогулка на свежем воздухе.
И нас вывели во двор, по которому прогуливаются злоумышленники, и мы гуляли, демонстративно заложив руки за спину, как делают узники во всех детективных фильмах, и наш неусыпный страж Том улыбался, потому что англичане ценят юмор, а наверху виднелся кусок голубого неба, и мы вспомнили одесскую песенку: "Клочочек неба синего и звездочка вдали мерцают мне, как слабая надежда!" - и подумали, что в тюрьме не сладко.
Потом дежурный привел какого-то вылощенного типа, представителя местной вечерней газеты, и тот взял интервью у скулмастера, который в нашем мощном коллективе числился знатоком английского. Скулмастер находчиво принялся диктовать репортеру заметку из утреннего номера "Дейли мейл", лежащего на столе. Полисмены расхохотались, так как англичане ценят юмор, даже если служат в полиции, а тип из вечерней прессы кисло улыбнулся и ретировался. Отомстил он мелко: написал, что мы давали интервью неохотно, так как не успели получить инструкций от красного комиссара с теплохода.
А потом подъехал черный "линкольн", и нас повезли к морю, дали сапоги, переправили на катер Джо, и Джо отвез нас на судно.
На палубе нас ожидали десятки друзей, и они кричали нам что-то, мы улыбались, и Джо улыбался, и все улыбались, а мы один за другим прыгнули на шторм-трап и вцепились в его балясины мертвой бульдожьей хваткой.
Мы взобрались по трапу, и лишь мужская стыдливость удержала нас от того, чтобы опуститься на колени и поцеловать палубу. Мы поцеловали палубу мысленно и улыбались сквозь слезы радости, застилавшие наши утомленные глаза.
Вот и все. Надеюсь, никто не бросит в нас камня. Мы ведь высоко держали свою честь, если не считать нескольких десятков минут на болтающемся в штормовом море катере.
Вот и все. Это не руководство к действию, не памятная записка, но все-таки рекомендуем познакомиться с этими нашими правдивыми воспоминаниями всем тем, кто собирается высаживаться на берег Великобритании с целью спасения жизни своего соотечественника.
И, конечно, мы о нем не забывали: дважды звонили в "Викторию", откуда нам сообщили, что операция прошла успешно, состояние здоровья Николая Спринчината - "вери найс", чего вежливо и нам пожелали.
Под тем моим "очерком" стояли две подписи - моя и дока, и еще, как делают во всех выписках и выдержках о событиях, происшедших в рейсе: "Борт т/х "Зенит", Ирландское море, октябрь 1962 г."
...Как давно это было! Вот уже и сын Коли Спринчината - Валерий ходил со мной дважды в дальние моря, и кончил училище, и как будто драпанул на берег, а бобби Том, видимо, на пенсии, и за полтора фунта теперь уже не позавтракаешь в "Королевском отеле", разве что в припортовой забегаловке "хот-дог" получишь. Но я до сих пор с гордостью вспоминаю, как открывал для себя туманный Альбион.
В последующие годы я еще трижды посетил Англию.
Две недели простояли в Лондоне, дожидаясь конца забастовки докеров. Столица бриттов - огромна и похожа уже не на город, пусть и очень большой, а на целое государство, многонациональное и многоликое. Передвигались мы по ней в основном на "одиннадцатом номере", так как автобус и вообще транспорт тогда опять подорожал. Я подсчитал, что в среднем за сутки проходил около тридцати километров.
Мы обошли пешкодралом индусский Коммершиал-роад, еврейский Уайт-Чепель, негритянский Ист-Хэм, оккупированный туристами всех стран центральный район - Пиккадили-серкус, Оксфорд-стрит, а на Трафальгарской площади я видел шумное собрание молодых неохристиан, высоко поднимавших почему-то портреты Че Гевары. Забрел и в Сохо - там все же поприличнее чем на гамбургском Реепербане. Навестил, разумеется, Бейкер-стрит и поклонился дому Шерлока Холмса. И у мадам Тюссо побывал, и в Британской галерее - обо всем этом промолчу, ибо это знакомо в нашу эпоху последнему гренландскому эскимосу.
В Ольстер тоже попал. Английские солдаты, "томми", там гуляют парами, один за чердаками следит, второй - в подвалы целит, и пальцы со спусковых крючков автоматических винтовок они не убирают. Затравленный у них вид, ничего не скажешь. А у застав на главных улицах - проверочные пункты. Там обыскивают. Я к первому подошел, подняв руки. Солдатик попался с юмором, заржал и сказал: "Руки опусти, редиска!"
Гуляли мы по центральным районам Бельфаста - протестантским, где поспокойнее. Но все равно каждый пятый или шестой дом - со следами пожара или взрыва. Бабахнуло средь бела дня и в нашем присутствии: взорвали стеклянное здание фирмы "Мальборо". Мальчишки со свистом понеслись на площадь, взрослые прохожие и не обернулись...
А через шесть лет принимали нас в клубе фирмы, которая грузила на наше судно синтетическое волокно в порту Гримсби, около Гулля. Хорошо принимали, весело - плясали под гармошку до часу ночи, хороводы водили с английскими леди, пили пиво "лайт" и темный портер и закусывали вкуснейшим маринованным луком.
Был апрель - самое начало. И газоны были уже зеленые.
НА ЗЕМЛЕ ТИЛЯ
Один из моих любимых литературных героев - Тиль Уленшпигель бродил по территориям сегодняшних Нидерландов и Бельгии как по единому целому. Он и по Германии болтался, и там его звали Ойленшпигелем. А жители Фландрии, побывав под властью испанских и австрийских Габсбургов и Наполеона, в 1830 году разделились на два государства.
И все же у бельгийских фламандцев и нидерландских голландцев много общего. Впрочем, как будто Нидерланды побогаче и почище, Бельгия - погрязнее и победнее. Но и там, и тут - великолепные, просторные, удобные бассейны в портах, и настолько они обширны, что кажутся пустынными иной раз, и это вроде бы нелогично, потому что территории у бельгийцев и особенно у голландцев маловато, и они квадратные метры у моря, как известно, отвоевывают, а плодородную землицу для сельхозполей покупают у французов и немцев. Но понимают здешние жители нужды и запросы людей моря, знают, что, если в портах теснота и мелководье, дороже это обходится в конечном счете.
Чаще мне приходилось бывать в гостях у голландцев, и очень я их уважаю за неспешную деловитость, основательность и четкость в том, что они творят для себя и для гостей - мореходов всех стран. Однако подвиги и проделки свои Тиль в основном совершал в теперешней Бельгии - здесь располагалась значительная часть средневековой Фландрии.
Дважды я побывал в Генте, городе серо-седого камня и красных, как кровь, цветов. И трижды - в Антверпене, где как будто каждый дом для морского люда строился, а обслуживанием водоплавающих занимаются все жители... Итак, Бельгия, сентябрь 1974 года, Антверпен.
Плыл я туда впервые и не слишком теоретически подготовленным к встрече с этой страной. Но для современного человека внешняя информация всегда найдется. И на подходе к Антверпену судовое радио услужливо выдало порцию статистических данных.
Узнал я, что площадь Бельгии составляет половину от площади не слишком обширной Московской области, а плотность населения достигает 500 человек на квадратный метр. Еще на школьных уроках географии этот показатель меня озадачивал. Много или мало - полтысячи жителей на квадратный километр? Но ведь на две человечьих ноги тут приходится две тысячи квадратных метров или, выражаясь сельскохозяйственным языком, по двадцать соток гектара (перед войной мы с матерью с десяти соток собирали по тридцать мешков картошки).
Все время в Антверпене мне на ум лезли цифры: две ноги на две тысячи квадратов. Постепнно сложилось впечатление, что подсчеты эти не совсем верные: людей было много лишь на главных, торговых улицах да около излюбленных туристами храмов и монументов, но туристы в те пять сотен не входят все равно. Вывод напрашивался логичный: люди работают, а не шляются по улицам. Однако на полях в пригородах тогда убирали картофель - и тоже по три-четыре человека в пределах видимости из окон машины. Куда-то же прячутся десять миллионов бельгийцев!
От назойливой арифметики энциклопедической статистики мне все-таки удалось избавиться, но зато литературные ассоциации сидели в памяти и в душе нерушимо. Два года назад в Лондоне я постоянно ждал, что встречу на улице любимую свою героиню - Флер Форсайт. А здесь, конечно, вспомнились и не забывались Тиль, Клаас на костре, стойкая Сооткин, обжора Ламме Гудзак (тогда Е. Леонов еще не успел сыграть эту роль в кино, а то искал бы в лицах прохожих его простодушно-хитрющие черты), нежная и верная Неле. И еще испанские солдаты с арбалетами, зловещие монахи, пожары, холодный ветер с моря. Шарль де Костер написал и другие книги, но для бессмертия ему хватило и этой.
Книгу о Тиле я читал давно и не помнил, бывал ли он в Антверпене. В Генте бывал - точно, а на антверпенских улицах - не помнил. Но все слилось в одно общее впечатление-воспоминание, И Антверпен для меня поначалу был лишь городом Уленшпигеля, который, между прочим, не слишком жаловал церковь, церковников и дела их...
Древние готические соборы, похоже, везде одинаковы. В Руане и Амстердаме, в Генте соборов по несколько, но главный и обычно самый большой называется всегда кафедральным.
Внутри - уходящие ввысь сводчатые откосы стен, цветные витражи на узких стеклах, ряды потемневших кресел с высокими спинками, статуи святых, по углам - усыпальницы знатных господ, под ногами - плиты с именами менее знатных и богатых. И картины, подчас знаменитые, бесценные.
В Антверпенском стодвадцатиметровом соборе, как и в Гентском, есть полотна работы Рубенса: "Распятие на кресте", "Снятие с креста". Христос на картинах довольно гладкий, упитанный. А в соборе пусто и сыро, и неуютно от сырости и громадности пространства. Стоят неизменные кружки с надписями: "Для бедных".Через них прошли миллионы разных монет, но беднякам достались из этого векового потока жалкие гроши. Видел я в парижской Нотр-Дам и даже заснял на слайд благообразного сытого кюре в белой сутане: опустошив ящичек, он быстро и умело считал франки. Таких отцов народов по всей Европе, видимо, наберется десятки тысяч...
Считается почему-то, что архитектурный стиль готики призван символизировать устремление человека вверх, в небеса. А я в готическом соборе чувствую себя козявкой. И, думаю, у его строителей иная была сверхзадача: внушить верующим, что бог - страшная и беспощадная сила и бога можно только молить о пощаде, но чаще всего он карает, а милует редко-редко.
Потому, наверное, после антверпенского кафедрального собора в небеса душой я не воспарил, а вспомнил, как много в истории было затрачено сил, средств, таланта, чтобы задавить, унизить, уничтожить человека. Но он выживал, сохранял способность мыслить, искать, творить. Как Меркатор, создатель морских карт, как Иоганн Кеплер, открывший законы, по которым рассчитывают ныне траектории космических ракет. А ведь Кеплер и Меркатор жили в ХУ1 веке здесь, где сожгли отца Тиля Уленшпигеля - Клааса.
И если нужен бог человеку, то иной, с которым можно общаться без посредников и без всякого антуража.
...О нем начали вспоминать задолго до Антверпена, и поскольку у нас на борту было немало интеллигентных, начитанных людей, разбирающихся в живописи, говорили чаще так: "Ах, Рубенс!"
В Антерпене есть улица Рубенса и на ней - дом-музей художника. Пожалуй, это даже не дом, а дворец в итальянском стиле - два с половиной этажа, украшенный статуями фасад и обширный двор, тоже заставленный скульптурами. Внутри дворца много деревянной резьбы - на потолках, на лестницах, на мебели. И мебель тяжеловесная, сделанная на века, будто специально для хранения в музее: стулья со спинками выше человеческого роста, окованные медью сундуки, широченная и высокая, тоже резная, кровать под балдахином. А в комнатах - их, кажется, десятки - множество вещей, утвари, украшений той поры, ХVI-ХVII веков. Конечно - и картины, полотна самого Рубенса, его учителей и учеников. Ошарашивают мастерские-студии, которых в доме несколько: просторные, высотой в два этажа, со стеклянными потолками. Ни один современный академик от живописи не имеет таких.
Ходят по палаццо великого фламандца туристы, добросовестно глазеют вокруг, честно читают названия картин. Но приходит ли им на ум простая мысль: здорово ему повезло, Рубенсу. В отличие от многих гениев прошлого он был не только признан и знаменит при жизни, но и богат. До сих пор искусствоведы ищут жизнеутверждающие истоки его творчества, а все, пожалуй, предельно ясно. Вытянул Рубенс счастливый билет в лотерее жизни - вот и радостно его искусство, улыбаются его упитанные мадонны, лучезарны ангелочки-купидоны, аппетитна дичь натюрмортов. И даже Христос, которого водружают на крест, явно не горюет: знает, видать, о своем славном будущем.
А Рембрандт - почти современник Рубенса, и он мрачен и безжалостен, потому что страдал всю жизнь. Так почему-то чаще бывало. Шарль де Костер тоже ведь умер в нищете.
Гнил заживо в вонючей яме однорукий раб Мигель Сервантес, задыхался в припадках эпилепсии Федор Михайлович Достоевский, глушили бургундское и кахетинское Модильяни и Пиросмани. Не с этого ли конца надо начинать вхождение в бессмертие?
Легенда гласит, что именно король Фландрии - Гамбринус изобрел пиво. Перебоев с этим благородным напитком в Бельгии не бывает. Но вот хотя объявил я, что здесь все предназначено для водоплавающих жителей планеты, как раз с водой вопрос для наследников Гамбринуса стоит остро.
Мы привезли в Антверпен Галю, жену моего давнего товарища, который тут работал представителем Морфлота, и она рассказала нам кое-что о житье-бытье за рубежом. "На латинской машинке учусь печатать, - сообщила Галина Ивановна. - Автомобилей Вале положено два, а машинистки - ни одной. И не думайте, что у них здесь рай. Очки заказать - три тысячи франков, унитаз починить - две тыщи... И с водой проблема".
Что нашим за кордоном далеко не рай, мы уже знали. Но водный дефицит оказался новостью - для меня, по крайней мере. Поскольку все реки, озера. все пресные водоемы заражены отходами производства, обычная кухонная "аква" хлорируется до такой степени, что становится малопригодной для пищевых целей, и ходят домохозяйки за водицей для супа и чая в магазины, а ту воду привозят в Бельгию чуть ли не из Норвегии.
...И есть в Бельгии минеральная вода под названием "Спа": якобы ею угощали офицеров русской армии, которая в 1814 году гнала через Европу войска Наполеона, они говорили "Спасибо!" - и, мол, вторая половина их благодарностей не сохранилась в памяти бельгийцев, а первая дала имя воде. Хотя, как почти все легенды, и эта притянута и весьма сомнительна: просто в южной Бельгии расположен городок Спа, где и находятся минеральные источники...
В Брюселле мне не удалось побывать: сначала полиция не очень-то торопилась с разрешением на поездку, а потом нас ткнул в борт местный теплоходик, морфлотовский друг прочно завяз в юридических и финансовых тяжбах по этому поводу и не успел свезти нас на поле Ватерлоо, и знаменитый Атомиум я не повидал.
...На исходе солнечного сентябрьского дня мы возвращались по окружной автостраде в свой отдаленный Черчилль-док, и водительница нашего такси малость заблудилась, а так как ее пассажирами были три судоводителя, пришлось нам распутывать хитросплетения дорожных развязок.
Слева раскинулся большой старинный город. Но ничего в нем не было древнего в те минуты, разве что шпиль кафедрального собора вдали да мерно жующие толстые коровы на лугу напоминали о временах Уленшпигеля и Ламме Гудзака. А по краю уходящего за горизонт картофельного поля, по невидимому каналу, шел сейчас не боевой парусник вольных гезов, а проползала рубка громадного танкера компании "Шелл" с желтой ракушкой на трубе. И мелькали слева сборочные автозаводы "Форда", "Ситроена", "Дженерал моторс", строящийся - "Рено".
Четыре века сомкнулись на этом поле. Ничтожный в космологических масштабах срок, за который история этой страны и всех людей мира так головокружительно изменилась. А что будет еще через четыреста лет? Чего смогут добиться люди - все мы?
Июль 1980 года. Голландия. Чего могут добиться люди, умеющие работать и понимающие, что лишь ежедневный непрерывный труд приносит благо и добро, убедился я, объехав за 10 часов пол-Голландии.
Фирма предоставила нам бежево-бордовый автобус, и мы направились сначала в Заандам, поклониться Петру Великому. Домик, где жил корабельный плотник Петр Михайлов, накрыт для лучшего сохранения сверху бревенчатым коробом. В низкой и короткой нише герр Питер спал, и над нишей старинной вязью написано: "Великому ничего не мало". Что-то не все великие следуют этой мудрости.
А когда мы прибыли в Амстердам и нас на полтора часа затолкнули в Национальную галерею, чтоб полюбоваться на Рембрандта, я оттуда улизнул: "Ночной дозор" я уже видел, и надоело бегать галопом по музейным залам и переходам. Побродил по ближним переулкам, потом зашел в маленькую забегаловку, над которой висела огромная вывеска: "Настоящее американское мороженое".
Я взял себе порцию мороженого, два пончика и чашечку кофе и спросил рыженькую веснушчатую девушку-продавщицу, правда ли, что это мороженое привозят из Америки. Она засмеялась, а я подарил ей наш таллиннский олимпийский значок. Постоял еще на мостике через канал, глядя в мутновато-зеленую его воду. Мостик был рембрандтовских времен, и сколько воды с той поры под ним протекло...
Через час мы поехали дальше - по берегам каналов, по обочинам густых пшеничных полей и свежих лугов, где дремали огромные пятнистые коровы и круглые, как бочки, курчавые и чистые овцы, а поля и луга тянулись километрами, разделенные осушительными канавами, и где-то там, за зыбким горизонтом, было море, у которого отвоевывали сотни лет люди эту территорию, чтобы засыпать ее тучной плодородной землей и вырастить могучую плотную пшеницу, сочную траву и миллионы гвоздик и роз, которыми набиты теплицы вокруг амстердамского аэропорта. С двух его взлетных полос поднимались красно-белые и сине-белые самолеты, Я, как всегда, завидовал их пассажирам, улетающим в дальние края, хотя это и бессовестно, ибо сам я тоже не сидел на крылечке своего дома, а только что вернулся от берегов Греции и Италии.
Затем мы въехали в тихие темно-зеленые парки Гааги и выбрались к серо-зеленому морю, по которому через день предстояло нам плыть к родным берегам, и еще заскочили на полчасика в фарфоровый яркий город Делфт, многие наши морячки утомленно дремали в глубоких уютных креслах, но мне было жалко закрывать глаза, потому что, закрыв их, я бы не видел того, что раскрывалось за каждым поворотом дороги.
Совершенно естественно, без натяжки, пришла мысль о том, как просто сделать свою жизнь сытой, красивой и прочной. Надо лишь сотни лет честно и прилежно трудиться.
УЛЫБКИ МАРИАННЫ
Так я и не смог придумать хорошего названия для этой главы - про Францию. Крутил-вертел три месяца, и чаще всего приходили два образа. Зрительный - разные оттенки фиолетового или лилового, но это не годится, самоповтор, потому что про Англию начинал тоже с колера - зеленого. И звуковой - нежная, тонкая мелодия Франсиса Лея или Мишеля Леграна, такая отрадная в нашу забитую визгом и скрипом музыкальную эпоху. Однако на серьезные обобщения в этой сфере не тяну.
И тогда вспомнился давний символ - красивая и гордая женщина. Тоже не бог весть как оригинально. Все же, и впервые попав во Францию в октябре 1962 года, по молодости или по торопливой поверхностности прежде всего приглядывался к женщинам, искал в них нечто типично французское - изящство, лукавство, безупречный вкус.
В те дни разочаровался: показалось, что француженки слишком худощавы и чересчур намазаны. А в мае 1980 года неприятно удивила их одежда, безобразный вывих всесильной моды: мешковато-бесформенные платья, будто все они готовятся стать мамами, и стянутые веревочкой у щиколоток белые шаровары.
Вообще-то на французский лад меня настроила дочь, оглушенная мушкетерами в исполнении Игоря Старыгина и Вениамина Смехова. А за два месяца до рейса в Руан, не зная еще, что попаду туда, видел в "Клубе кинопутешествий" увлекательную передачу о традициях старинных представлений в древних французских замках. Покорили уже их названия: Шато-де-Шембор, Сен-Жермен, Амбуаз и Бомбуаз (Екатерина Медичи там резала гугенотов). И берега Сены, где бывал ранее дважды...
*
С третьего захода, в августе 1973 года, удалось попасть в Париж. В шестьдесят втором из Кана не пустили власти - шла подготовка к парламентским выборам. В семидесятом судовое начальство не развернулось. И потому я через три года взял инициативу на себя: собрал по 15 франков с желающих, пробил через нашего равнодушного капитана и вялого морфлотовского агента разрешение, отпечатал на "французском" языке список, включив туда для кворума девять морячков с эстонского теплохода "Раквере". Записавшиеся потом бегали ко мне, просили обратно свои кровные франки, но я намертво зажался. И мы поехали в Париж.
Выбрались на шоссе в густейшем тумане, пошутив, что не захватили радара. Через час туман разошелся, и поплыли по сторонам невысокие волнистые холмы, охряного цвета поля пшеницы, темные, лиловатые все же рощи. Нормандия. Она кормит Францию, и для других остается (мы стояли в очереди на элеватор).
Мне как идейному вождю предоставили почетное место впереди. Рядом я посадил давнюю знакомую Аллу. На ее лице застыла блаженная улыбка, а в глазах - соменение в своем счастье. Сзади похрапывал с похмелья помощник капитана с "Раквере". Закаленные и привыкшие ко всему члены нашего экипажа иронически усмехались. Курсанты непривычно молчали, словно опасались, что их высадят и отошлют обратно с попутным транспортом. А я просто не верил, куда еду.
Промелькнул Версаль - аккуратные парки с деревьями, стриженными под пуделей, чистенькие лужайки, по которым, думалось, никто не ходил со времен Людовика-Солнца, неправдоподобно длинные дворцы. Затем мы нырнули в туннель, сизый от выхлопных газов, и выскочили на белый свет уже в Париже - на набережной Сены.
Через час я почувствовал себя как дома.
Очень Париж какой-то свой, знакомый. Хотя многое - вовсе не такое, как представлялось издали. Более всего "не такое" - размах и простор площадей. Например, площадь Согласия - 54 тысячи квадратных метров, пять с половиной гектаров. Очень напоминает Марсово поле в Ленинграде. А вот переулки, узкие полоски мостовых у Сены, садики и дворики - уютные, сто раз будто уже виденные.
Изящным женским именем Мадлен названа церковь у въезда на Елисейские поля, где всего лишь 300 квартир. Поблизости, на авеню Маршала Фоша, живет Брижит Бордо. Неплохо устроилась. И вообще она стала как бы национальной героиней, затмив славу Жанны д'Арк.
В соборе Парижской богоматери пахнет сыростью и свечами. Тоже не удивительно. Тут вспомнил, что Париж был родным для Шопена, Ван Гога, Тургенева и Хемингуэя. В неплохую компанию я себя зачислил.
На Монмартре хочется улыбаться. Кафе импрессионистов с яркой, будто вчера нарисованной вывеской. Похоже, малевали ее по пьянке,так и я бы сумел. Хорошо там внутри посидеть бы, опрокинуть стаканчик, но франков мало, хватит лишь на маленький вымпелочек. Не беда, все великие здесь нищенствовали.
Доктор Володя натер ноги и мечтает разуться. А потом мы увидели у Лувра босых девушек - и ничего, никто этому не удивлялся. В Лондоне, помню, также незамеченной ходила тетя в ситцевом платье, в нейлоновой роскошной шубе и в тапочках-шлепанцах. Что-то в этом есть и хорошее, глупо рассматривать такой стиль как распущенность.
На травке у Лувра лежат в обнимку молодые пары. Точно - И. Эренбург утверждал, что нигде жизнь так не приспособлена для любви, как в Париже.
Был вторник, все музеи закрыты, слава богу. Пускают лишь в Дом инвалидов, где гробница Наполеона. Но я и оттуда сбежал, пошел с товарищем побродить по прилегающим переулкам. На лотке букинистов увидел французское издание "Анны Карениной", на обложке - Татьяна Самойлова. Кино победило Льва Николаевича!
Сейчас город практически пуст - каникулы и отпуска, называемые "вакансами", и даже автомобилей не больше, чем у нас.
Уезжали от Эйфелевой башни, долго ждали нашего бестолково-громогласного старпома, который заблудился на ее верандах. Эстонские моряки кимарили на травке рядышком с местными пенсионерами.
А я еще не знал, что гораздо позже пойму: Париж с его величием и уютом, с блеском и скромной прелестью, с приветливыми монмартрскими художниками и молчаливо-солидными букинистами, с рассыпающимися в радугу тонкими струями фонтанов у дворца Шайо, со светлой радостью Сены и тихой грустью каштанов останется для меня самым пленительным воспоминанием из всех моих многочисленных заграниц.