- Кто?
Инна, переводя речь Дато, все больше мрачнела. А когда господин Харер задал свой короткий вопрос, рука его, сжимавшая бокал, дрогнула, и хрусталь слабо звякнул. И в комнате повисла странная дрожащая тишина - точно отзвук испуга, с которым ахнул хрусталь.
Петер не ожидал, что это бесшабашное полу богемное застолье подведет его к тому разговору, который томил его больше иных, - его, которого потянуло сюда, точно магнитом, его, который надеялся, что поездка в Москву поможет по-новому взглянуть на себя самого и понять, кто он и чего стоит...
- Петер, не прикидывайтесь, что не понимаете, - после паузы бросил Дато. - Вся жизнь - это разговор с Богом. Он задает нам вопросы... те ситуации, в которых мы с вами оказываемся, - это только вопросы. А нам на них отвечать. Всей своей жизнью.
Дато обвел глазами притихший стол.
- Если позволите, я расскажу вам одну легенду, которая очень мне дорога. Хоть я и побаиваюсь её, потому что она страшноватая. Я её расскажу, а потом мы выпьем. Так вот... Это было в Германии, в начале тринадцатого века. Целые толпы простолюдинов - несметные толпы - выступили в крестовый поход. Представьте только себе эту дерзость! Среди них было много детей, отроков, юных девушек и потому поход этот в истории называется детским. Видите, это даже не легенда, это - история. А было так: никакая сила не могла удержать людей по домам - они шли на все, лишь бы отправиться в путь. В деревнях люди бросали свои орудия прямо в поле и присоединялись к толпам паломников. Это было как наваждение. У них не было ни денег, ни запасов еды... Наконец, эти тьмы-тьмущие наводнили всю Германию, а потом и территорию нынешней Франции. Местные, полагая что перед ними пример истинного благочестия, спешили накормить их, чем могли, и дать кусок в дорогу. Церковники же видели в этом походе сущее безумство, массовую эйфорию, за которой не было ничего похожего на истинное благочестие. Миряне, возмущенные подобным скептицизмом, ополчились на церковь, потому что сей подвиг приводил их в религиозный восторг! Вступив на землю Италии, паломники разбрелись кто куда. Многие угодили в рабство к местным жителям. Другие, добравшись до моря, попали на корабли, которые увезли их далеко-далеко, чтобы там, на чужбине, их постигла та же участь. Те, кому удалось добраться до Рима, поняли, что дальнейший путь просто невозможен без поддержки властей, которые и не собирались её оказывать. Тогда они догадались, что потратили силы впустую, и отправились восвояси, разочарованные и совершенно опустошенные. Они заблудились... в самих себе. Возвращались кто как мог - поодиночке, в молчании и унынии, позабыв про пение гимнов и жажду подвигов. По дороге им пришлось терпеть всяческие унижения, многие домой не вернулись, а девицы... если и возвращались, то уж вовсе не девственницами. Их насиловали по дороге. Вот такая история.
За столом воцарилось молчание. Петер сглотнул ком в горле - Инна, протарахтев ему шепотом на ухо всю историю, извинилась и вышла.
- Дорогие мои! - Дато поднялся, царственный и спокойный. - Выпьем за то, чтобы в этом году мы сумели отличить иллюзии от реальности. Чтоб не гнались за призраками и не гневили Бога, изображая из себя всуе борцов за правду. И не пытались постигнуть то, чего понять невозможно. Я думаю, что все настоящее возникает тихо и незаметно. Так давайте двигаться осторожно, мало-помалу, без шума, без лозунгов... Петер, ваше здоровье!
12
- Надя, вы меня слышать? - Петер склонился к самому её уху.
- А? Ой, извините, я задумалась.
- Надя, скажите, вы не бояться? - он попытался обойтись без помощи Инны и прилепился к Наде с этим вопросом, как бы переводя дух после трудного разговора.
- Не боюсь? - переспросила она. Он кивнул. - Чего?
- Эта война - Чечня. Косово... Мир не стоит на нога. Здесь, Москва, бандиты, террор и... ждать месть. Страх в Москве! Вы... вам не так?
Она вскинула на него удивленный взгляд.
- Я об этом не думаю. Просто живу. У нас все время что-то взрывают, кого-то убивают - бизнесменов, журналистов, стариков из-за квартир... у нас квартиры в Москве очень дороги - дороже, чем в Европе. Вы один поздно вечером не ходите - не стоит...
- Так вы бояться?
- Я? Да, боюсь. Я боюсь, что потеряла кота.
- Потеряла... кого?
- Ну, кота! Кошка, кэт, не знаю как это по-немецки... У меня украли кота. И ещё я боюсь, что мой муж разбогатеет.
- Что?
- Муж. Мужчина. Он делает свой бизнес. И я боюсь, что этот бизнес его сломает, убьет.
- Кто убьет? Кто-то хотеть его убить?
- Да, сам себя он хочет убить!
- Не понимаю...
- Душу убить, понимаешь? Смерть - она внутри. Все внутри, понимаешь? А я... - и вся её нежность к Володьке вдруг прихлынула к сердцу, заметалась в душе.
"Не могу без него - дышать нечем, ну что ты за дура, что за толк от твоего дурацкого гонора?!"
Слезы вскипели и вынырнули в уголках глаз. Она вскочила, не замечая уж ничего вокруг, и, едва не споткнувшись о собственный стул, кинулась в ванную... Не сразу её отыскала - тушь уже потекла и Надя тыкалась в белые незнакомые двери наугад. Наконец нашла нужную дверь, заперлась изнутри и разрыдалась навзрыд.
Холодная вода, насморк, чужое мыло, чужое полотенце и лицо в зеркале тоже чужое: испуганное, покрасневшее, какое-то голое без косметики - враз постаревшее лицо...
Тушь, подводка, румяна, ласковые прикосновения помады - все с собой, в сумочке - хорошо, что не позабыла прихватить дома, с утра. А то ведь сорвалась как...
... Ох, и разозлилась же на себя, кулаки стиснула и - хрясь ими с размаху о край голубой раковины! Резкая боль отрезвила и чуть приглушила страх.
И - четко выговаривая слова придушенным шепотом, глядя на себя в зеркало - с ненавистью, с отвращением, сообщила себе:
- Не девочка! Устроила невесть что, значит расхлебывай! А бежать-то уж некуда... Ляпнула мужику с дуру: "Встречай где хочешь!" - вот и получай по заслугам! Да я бы от такой истерички давно гуляла... Ну хватит, заткнись! Главное сейчас - не Володька, главное - мой обет. Ты КОМУ дала его, помнишь? Вот так-то. Сегодня, ладно уж, догуляй, потом как следует отоспишься и завтра - за дело. С Новым годом, глупый мой Ларион!
* * *
Новогодняя ночь не спеша распускала прошлогоднее вязанье, и с течением времени потихонечку наматывался клубок, сотканный из желаний и помыслов, из пустых обид и болтовни тех, кто побывал в этом доме неподалеку от кольцевой, и теперь все это навсегда стало его достоянием.
Под утро ночь отняла у праздновавших все силы, выронила клубок, и он закатился куда-то, а на пороге застыл первый зыбкий рассвет - безнадежный, продымленный и пьяный.
Надя отыскала Марготу, прикорнувшую на тахте в тихой келье хозяина, и принялась будить, расталкивая за плечи. Но та только слабо отмахивалась: пусти, мол, отстань - дай поспать...
В доме многие спали, но иные ещё колобродили. Петер только что вызвал по телефону такси и сидел, глядя на руки, сложенные на скатерти перед собой. Он о чем-то задумался, вернее, боролся с думами на границе яви и сна.
Глубоко погруженный в себя, он, тем не менее, тотчас заметил вошедшую в комнату Надю, привстал, приглашая её присесть рядом, и с какой-то ясной покорностью улыбнулся ей.
Надя, такси, - все ещё улыбаясь, еле выговорил Петер.
Эта ночь - бесшабашное, безудержное русское застолье - совершенно выбила его из колеи.
- Спасибо, Петер. Я сама доберусь, не беспокойтесь...
Она помахала ему ладошкой и как кошка - неслышно - на внешне вялых, но чутких лапках, прокралась к входным дверям.
И только было начала натягивать сапоги, как её подхватил невесть откуда взявшийся хозяин, - Надя думала, что он давно спит. Заговорщически приложив палец к губам, он повел свою пленницу на кухню.
На широкой смятой подстилке в углу напротив плиты лежала Чара. А возле неё - несколько толстых пушистых комочков размером со взрослую кошку. Они чмокали, припав к маминому животу, и слабо пошевеливали мохнатыми сосисками своих хвостиков.
- Надь, я слышал, у тебя украли кота, - немного пошатываясь сообщил Георгий. - Вот, выбирай!
- Но... это же... та-а-а-кие ба-а-а-льшие соба-а-ки... Оно меня съест!
- Не сразу. А потом, я что надо всегда подскажу, ветеринара дам хорошего. Я буду твой за-вод-чик. Вот какое важное слово! Хочу быть твоим за-водчиком. Надь, бери! Это тебе мой новогодний подарок.
- Но, слушай... как порода-то называется?
- Это кавказцы.
- Чеченцы!
- Не смейся, кавказская овчарка - лучшая собака в мире! Ты увидишь...
- А Ларион? Выходит, я его предаю? Но я же верну его, Грома!
- Вот и хорошо. А насчет предаю - глупости, они же подружатся...
Георгий отыскал среди груды пустых бутылок на столе недопитую, извлек из мойки две чистые чашки, налил, чокнулся.
- За тебя!
- Мне домой пора.
- Чудненько! Я тебя провожу. До тачки.
- У меня денег на тачку нет.
- Ты дура, ангел мой! У меня-то есть - я же обещал, что доставка за мной.
- Вот еще!
- Не физдипи - между друзьями не полагается. Давай, выбирай и двинемся.
И Надя с неожиданной легкостью согласилась. Склонилась над шевелящимися теплыми комочками:
- Не могу выбрать. Всех бы взяла!
Один из щенков вдруг захлебнулся, чихнул, мотнул головой и, приподняв её, поглядел на Надю. Вокруг черных блестящих глаз на его круглой мордочке вырисовывались очки, около мокрого носа вытянулся светлый треугольник. Буро-пегая шерсть кое-где топорщилась черными волосками, а кончик хвоста мучнисто белел.
Надя подхватила его на руки. Он вздохнул и ткнулся носом ей в щеку.
- Ха! Он сам тебя выбрал - это наш первенец, самый сильный. Кобель!
- Ах ты, маленький, Грома, какая прелесть! Все, беру!
И через десять минут, завернув щенка в старую фланелевую Громину рубашку и засунув шевелящийся сверток поглубже под шубку, Надя сошла с крыльца на свежевыпавший снег. Георгий без пальто, с сигаретой в зубах, шел за ней.
И следы их в новом году были первыми.
Часть ((
1
Дом был пуст. И пуста по-прежнему Ларионова миска. И кровать пуста...
Холодно.
И единственным сгустком живой теплоты в этом доме был прижавшийся к Наде дрожащий кутенок.
Она быстро соорудила в спальне временную подстилку, дала ему молочка, поцеловала в нос, бухнулась под одеяло и мгновенно заснула.
Проснулась под вечер оттого, что кто-то теребил край одеяла. Щенок вполне освоился и стоял, задорно глядя на Надю и склонив набок пушистую голову. Из-под лап его в этот незабываемый миг первого привета хозяйке вытекала довольно внушительная лужица. Еще два озерца обнаружились в кухне и в коридоре.
- Ох, надо бы с тобой пойти прогуляться. Эй! Как мы тебя назовем, а? У, змей какой, и тут написал! Змеище! Змей Горыныч! - При этих её словах щенок протестующе замотал головой. - И нечего возмущаться - Горыныч ты. Все мне ясно с тобой... - и Надя принялась одеваться.
Зазвонил телефон. В три прыжка - к аппарату. Сняла трубку. Тишина... а потом гудки.
И он ещё проверяет, дома я или нет!
Позабыв, что сама вернулась совсем недавно и ни секунды не сомневаясь, что звонил Володька, она схватила первое, что попалось под руку, и шваркнула в угол. Брызнули осколки стекла - это погибла чашка с остатками вчерашнего чая. Щенок в испуге залез под кровать.
В сердцах выдворила его оттуда и пихнула к двери. Она не могла больше жить с этой дырой в душе вместо Володьки. Протест разжигал в ней ярость, хмель и бессонная ночь били в набат... Надя совсем не соображала, что делает.
Вышла во двор. Опустила Змея на землю. Моросило, снег подтаивал. Над Москвой снова разверзлись хляби небесные. По улице шли нарядно одетые люди, ведя за руки чистых, умытых детей... Шли праздновать Новый год. На лавочке во дворе, как раз напротив Надиных окон, сидели двое каких-то и распивали коньяк. Щенок с любопытством понюхал землю и пустился в их сторону. Надя за ним.
- С Новым годом вас! Какой красавец... Кутя-кутя-кутя! Это кто ж такой будет? - поинтересовался тот, что пониже, в кепке.
- Кавказец, - равнодушно-бесцветным голосом отозвалась Надя, глядя под ноги.
- И как вы с ним управляться будете? - спросил другой - с перстнем-печаткой на мизинце и в кожаной куртке. - Это ж волкодав вырастет, такого запросто не удержишь!
- Всех удержим, кого надо будет! - она старалась ершиться, хотя чувствовала, что губы кривятся самым предательским образом...
Одного хотелось: чтоб угасло полыхавшее в душе пламя, чтоб смыло его, поглотило, смело бедовой житейской волной, - пускай даже с нею вместе - не жалко!
- Ты девушке зубы не заговаривай - она сама разберется! - объяснил товарищу тот, что был в кепке. - Праздник у людей, так его отмечать надо вот, коньячку не хотите?
- Хочу, - она подошла к лавочке и приняла протянутый целлулоидный стаканчик. - С Новым годом!
Слово за слово - разговорились. Выяснилось, что эти двое - приезжие. Один - низенький, в кепке - с Украины, а другой - то ли с Камчатки, то ли с Дальнего Востока - Надя так в толк и не взяла... Внешне она держалась как надо: и подтянутая спина, и вздернутый подбородок, и сиянье отчаянных глаз, - балеринская закваска - это не шутки! Только внутри все ссохлось. Съежилось, что ли...
Внезапно в ней что-то дернуло, взвыло и понеслось, разгоняясь и набирая скорость, - наугад, без огней...
Мужики сбегали за бутылкой, распили её, потом взяли еще, оказались у Нади на кухне и продолжали гудеть. А у неё в голове стучало одно: только бы, только бы он приехал! Сейчас, вот сейчас, когда эти здесь... Пусть увидит всю эту шваль, тут, в своем доме, рядом со мной... Пусть ему будет больно, пусть будет больно... ему! Это мой протест, мой вызов - пускай глупый, пускай по пьяни дурной... какой есть. Это моя пощечина!
Больно было, однако, ей одной.
Наговор её, что ли, полу бредовый подействовал - только в замке щелкнуло - появился. И ничему не возмутился. Как будто так полагается... Сел за стол. Налили - выпил. Гости-то, конечно, здорово напряглись поначалу. А ну как хозяин осерчает, в драку полезет? А он - ничего - сидит, хохмит. А они и рады-галдят, подливают. Музыка орет, окно в кухне настежь, дым вьюном вьется. Содом.
Соскочила со стула и бегом в ванную. Заперлась.
Боже мой! Это что - моя жизнь? Это что - мой муж сидит, развалясь? Как посторонний... Чужой! Но ты ведь сама все это устроила - этих позвала, как их там... Колю и Игоря. Только никак уж не думала, что его не проймет. Что вот этак будет сидеть истуканом, скаля зубы над дешевыми хохмами. Не думала ты, горе горькое, что ему до такой степени на тебя наплевать!
Да, она ждала взрыва, скандала, но только не этого отупелого равнодушия. Выскочила из ванной.
- Пошли вон отсюда! Все трое! И ты вон - ты первый!
Ухмыльнулся. Поднялся. И молча в прихожую - одеваться. Эти двое - за ним.
Хлопнула дверь. Заперлась на цепочку. В телевизоре - вой Аллегровой. Выключила. Отыскала старенькую пластинку с записями Жанны Бичевской: "По Смоленской дороге снега, снега, снега..."
На кухне грязь, горы немытой посуды, на полу окурки валяются, прожженный линолеум косится двумя темными дырами. Черные дыры... кругом.
Налила себе коньяку - все, что оставалось в бутылке, - с полфужера - и залпом, давясь, - в рот, и махом фужер - об угол, бутылку - об угол! Но ничто не могло её остудить - душа выкипала, рвалась за край, выпариваясь от сатанеющей боли.
Звонок в дверь. Вернулся! Кинулась.
На пороге - тот, что был в кожаной куртке с печаткой на кривоватом мизинце. Игорь, кажется... Что-то бубнит - успокаивает, что ли? Войти хочет. Прогнала, дверью бухнула.
Ванну скорей - полную, до краев. Вода - самый верный друг. Полежала, чуть-чуть успокоилась. Вытираться нет сил - пеньюар облепляет, льнет. Что там, в аптечке? А, вот - тазепам. Двух хватит? Нет, лучше три. И через минуту начала пробираться по мышцам вялая сковывающая одурь - плен! Хорош-шо-о-о...
Бунтующую свою крепкострунную мышцу - одолеть, повалить, размять.
Усыпить.
Спать!
Волглый расхлябанный вечер. Первое января. Нет, не вечер уже - рыхлая темень. Машины под окнами - нет. Дыханья родного - нет. Жизни - нет. Только растворенное на кухне окно. Настежь. В ночь.
Сон придавил надобной плитой. Из мглы выплыла в сон река. Надя - во сне - в воду, а под водой - крючья: железные, острые, ржавые. Зазубрины скалятся. Чуть прикрыты водой у самого берега. Надя - вплавь, через реку, стараясь истончиться, сплющиться в листик, чтоб не пропороть живот проржавевшим железом. Она знала: дальше пойдет поспокойней - на глубине можно плыть без опаски. А жутко-то как: когда невидимая смерть под твоим животом затаилась, к коже зазубренным жалом примеривается, чиркает... И плывет она, и барахтается - дна коснуться нельзя - тотчас насквозь железо прошьет!
Вдруг обрывается сон. Кто-то в постели рядом. И это... явь!
- Кто тут? - только смогла с трудом повернуть голову, даже привстать нет сил - мышцы растеклись молоком.
Три таблетки транквилизатора плюс алкоголь!
- Это Игорь.
... нет! Только не это! Как же он вошел... окно! Забыла закрыть окно.
Кухня, окно, первый этаж.
- Тихо, поняла? Не дергайся! - жилистые руки легли на горло, сдавили крепко, надавливают сильней...
И рада бы дернуться, да тело не свое - предает! Всегда послушный ей аппарат, упругий сгусток энергии... его нет. Есть только бескостная плоть с шевелящейся где-то там, в глубине душой, похожей на полу задавленного ужа.
Ну и пусть. Пусть так. Все равно.
И то, что творил он с нею сейчас - нет, это было не с ней... Надежды здесь не было.
Все произошло очень быстро. Словно короткий мокрый червь прополз сквозь её плоть, поковырялся в ней как-то испуганно и неуклюже и выполз вон.
- Ты даже этого не умеешь, - со смертным выдохом простонала она, осознавая, что все это заслужила...
Но за что? Значит, есть за что...
Время заскрежетало и замерло. Она с трудом протянула руку, включила ночник и взглянула на человека, который одергивал свитер, стоя перед ней.
Телефонный звонок. Резкий, пронзительный. Только снять трубку, позвать на помощь... так просто! Она медленно протянула руку к трубке, ожидая удара. Но он молчал, не двигался, не мешал ей и только с каким-то странным выражением глядел на нее...
Она сняла трубку.
- Алло!
- Надя, меня достал твой муж!
Милка! Господи, ну за что? Мелькнуло в долю секунды - сейчас позабудь обо всем, зови на помощь!
Нет, никогда! Лучше пропасть. Совсем. Только не просить ЭТУ...
Она медленно положила трубку на рычаг.
- А теперь давай кольцо с брюликом!
Фамильное кольцо с пятью довольно крупными бриллиантами бабушка подарила Наде на свадьбу и через месяц умерла - будто все дела земные свои завершила, дождавшись этого дня в жизни единственной внучки.
Надя свято верила, что кольцо незримо связывает её с бабушкой, что та всегда рядом с ней - и оттуда, с небес, помогает и хранит с помощью своего кольца. Она редко надевала его. Обычно кольцо сопровождало её в такие дни, когда хозяйка его нуждалась в особой поддержке. Вот и вчера, и сегодня бриллианты горели на пальце так ярко, будто криком кричали - неспокойным светом горело кольцо.
Сейчас оно лежало в ванной на голубенькой фаянсовой полочке под зеркалом - почему-то перед тем как лечь спать, Надя сняла его с пальца...
- Ну! Быстрей давай!
- Его нет. Муж увез. Он мне его не дает - уехал и кольцо забрал... Ты сам видел: перед тем как уйти, он меня резко за руку дернул - снял. Может, продать хочет. Может, кому подарить. Только у меня его нет.
Ей сейчас было все равно - поверит он или нет.
- Тогда снимай обручальное!
- Тебя же в этом доме кормили, как ты...
- Девочка, я же зэк!
Надя вынула из ушей две удлиненные золотые капельки, сняла с пальца обручальное кольцо...
В миг вырвал из рук. Помедлил, зыркнул так... жаром прожег... и швырнул кольцо на пол. И к двери в два прыжка, и за дверь - точно подраненный зверь.
Надя заставила себя встать. Запахнула пеньюар. Наклонилась, подняла кольцо и надела на палец. Накинула на плечи пальто - и за ним, на улицу...
Зачем? Она не знала. Во всяком случае, не за сережками - сейчас ей было на них наплевать!
Трехпрудный молчал, затопленный ночной сыростью. Чуть поодаль - за пустыми мусорными контейнерами заурчал мотор - кто-то включил зажигание. Согнутая фигура метнулась между контейнерами, тишину внезапно сразил короткий взрывной хлопок. Заложило уши. Надя пошатнулась, прислонилась к стене. Еще звук... глухой и тяжкий... будто упало что-то.
Из мглистой ночной пелены к ней шагнул человек в длинном пальто.
- Извините, мадам! Мы вас немного шумом побеспокоили.
Он разжал её холодные пальцы и вложил в них что-то крошечное и легкое.
Взглянула - сережки! Подняла голову - человек растворился в ночи. Где-то рядом хлопнула дверца, машина дала задний ход, развернулась, неслышно скользнула вперед и вывернула в Южинский переулок. Ее марки Надя не разглядела.
Между контейнерами лежало что-то. Надя дрогнула, поспешила к спасительной двери в подъезд и затворила её за собой. Ей не нужно было совершать лишних физических действий, чтобы убедиться в том, что там лежало...
Она вернулась домой, затворила на кухне окно, приняла душ, легла. Потом встала, проглотила ещё одну таблетку, свернулась клубочком и сразу заснула.
Среди ночи вернулся Володька. Разбудил поцелуем. На её изголовье лег букет темных кровавых роз.
- А, это ты? - Надя тяжело приподнялась на кровати.
- Толстун, ну как ты? - он был подавлен, смущен, явно не знал, какой взять тон, и что говорить. - Я... в общем, я тут.
- Угу, - она посмотрела на него.
Долго глядела. Как будто хотела запомнить.
Как же все у них так быстро и так... неуклюже кончилось. Ведь уже не перешагнешь!
- Толст, что с тобой?
- Ничего. Я беременна.
- Что?
Он замолк. И в эту немотную паузу Надя с размаху всадила - точно укол адреналина в сердце - все только что происшедшее. Коротко, в двух словах, самым обычным будничным тоном... Не утаив ничего.
Вскочил, розы упали на пол. Боль так оглушила, что он почти ничего не видел, не ощущал. Пошатнулся. Рванулся из спальни, налетев на косяк, с шумом задвигал ящиками стола в гостиной, вернулся. В руке отсверкивал сталью номерной охотничий нож.
- Я убью его! Жди - я на вокзал, он говорил, что уезжает сегодня, - я найду и убью его.
- Не надо. Его уже убили.
- Что?
- Уже...
- Кто?
- Не знаю. Там, во дворе.
Прыжком в коридор, броском во двор... Вернулся.
Сел. И заплакал.
И тут Надя поняла, что этот мужчина, всегда казавшийся ей таким сильным, - мужчина, который не мог и не умел проигрывать, - в чем-то главном жизнь свою проиграл. Сломался.
Она глядела на этого большого ребенка, плакавшего над собой, и ей вдруг стало его так жаль, так захотелось спасти, заслонить от жизни, что она прижала к себе его голову и тихонько сказала:
- Я все тебе наврала.
- Ты... поклянись здоровьем будущего ребенка!
- Клянусь...
Он как-то сразу - с доверчивой детской готовностью поверил ей. Кулаками вытер глаза, поднял розы.
- Но зачем ты? Зачем?
- Чтоб тебе было больно.
- Глупая ты моя!
Они сидели обнявшись, утро теплилось на пороге... Оно старалось завязать в узелок разорванные нити и толкало, прижимало друг к другу этих двоих - растерянных, точно несправедливо наказанные дети. И они отчаянно цеплялись друг за друга, пытаясь поверить, что все ещё поправимо и все ещё можно забыть, залатать, залечить...
Но сердцем знали - сломана жизнь. У самого края ночи...
2
Утро. Метро. Омут...
Почему это случилось со мной? Этого не могло быть - со мной - попросту не могло!
Не хочу, не хочу, не хочу!!!
Надо. Надо это как-то вместить. Надо с этим жить. Как?
Что же все-таки происходит? Случайно все или нет? Ларион, маковая соломка, этот зэк, убийство... и мой обет! Вплетается он в этот тайный узор? Слышишь ли Ты меня, Боже? Смею ли даже мысленно произносить Твое Имя? Есть ли высший промысел в том, что со мной происходит... или это просто игра случая? За что мне такое испытание послано? Что я сделала в жизни не так? Но ведь сказано: Господь не дает испытания не по силам. Значит - по силам мне? Но их нет - сил у меня... Больше - нет.
Театр розовеет. Что торчишь тут, глухая громадина? Там у тебя внутри пустота - души-то нет у тебя, душа зачахла.
А у меня? И у меня тоже.
Класс. Фраппе. Фраппе - значит "бить".
Острый вытянутый носок вонзается в воздух, хлещет, стучит, и невидимые воздушные волны мечутся, вьются в пространстве - и пространство зала тотчас откликается на зов, отвечает волной тепла, дыханием света, - обнимает, ластится, ложится под ноги и возносит, - пространство живет!
Ритм, движение, жест, точность формы, - тело, обученное говорить вопреки логике естества, - тело перекроенное, преображенное, переосознанное на уровне каждой мышцы и связки, работающих не так как привыкли они работать у простых смертных; и такие, казалось бы, простые, приземленные понятия как эластичность, растяжение мышц, форма голени, строение таза, поворот шейки бедра в вертлужной впадине, от которого зависит шаг - высота и легкость подъема ноги, - из этого подручного материала сотворяется неизъяснимо прекрасный образ, доносящий до тех, кто может его лицезреть, отблески высшей красоты и высшей духовности...
Из всего этого - из непостижимого материала, которому дано название "человек", творится особый язык, недоступный пониманию непосвященных, язык классического танца. И несовершенная человеческая природа способна в нем состояться и быть как природа воплощенной гармонии.
Инна, переводя речь Дато, все больше мрачнела. А когда господин Харер задал свой короткий вопрос, рука его, сжимавшая бокал, дрогнула, и хрусталь слабо звякнул. И в комнате повисла странная дрожащая тишина - точно отзвук испуга, с которым ахнул хрусталь.
Петер не ожидал, что это бесшабашное полу богемное застолье подведет его к тому разговору, который томил его больше иных, - его, которого потянуло сюда, точно магнитом, его, который надеялся, что поездка в Москву поможет по-новому взглянуть на себя самого и понять, кто он и чего стоит...
- Петер, не прикидывайтесь, что не понимаете, - после паузы бросил Дато. - Вся жизнь - это разговор с Богом. Он задает нам вопросы... те ситуации, в которых мы с вами оказываемся, - это только вопросы. А нам на них отвечать. Всей своей жизнью.
Дато обвел глазами притихший стол.
- Если позволите, я расскажу вам одну легенду, которая очень мне дорога. Хоть я и побаиваюсь её, потому что она страшноватая. Я её расскажу, а потом мы выпьем. Так вот... Это было в Германии, в начале тринадцатого века. Целые толпы простолюдинов - несметные толпы - выступили в крестовый поход. Представьте только себе эту дерзость! Среди них было много детей, отроков, юных девушек и потому поход этот в истории называется детским. Видите, это даже не легенда, это - история. А было так: никакая сила не могла удержать людей по домам - они шли на все, лишь бы отправиться в путь. В деревнях люди бросали свои орудия прямо в поле и присоединялись к толпам паломников. Это было как наваждение. У них не было ни денег, ни запасов еды... Наконец, эти тьмы-тьмущие наводнили всю Германию, а потом и территорию нынешней Франции. Местные, полагая что перед ними пример истинного благочестия, спешили накормить их, чем могли, и дать кусок в дорогу. Церковники же видели в этом походе сущее безумство, массовую эйфорию, за которой не было ничего похожего на истинное благочестие. Миряне, возмущенные подобным скептицизмом, ополчились на церковь, потому что сей подвиг приводил их в религиозный восторг! Вступив на землю Италии, паломники разбрелись кто куда. Многие угодили в рабство к местным жителям. Другие, добравшись до моря, попали на корабли, которые увезли их далеко-далеко, чтобы там, на чужбине, их постигла та же участь. Те, кому удалось добраться до Рима, поняли, что дальнейший путь просто невозможен без поддержки властей, которые и не собирались её оказывать. Тогда они догадались, что потратили силы впустую, и отправились восвояси, разочарованные и совершенно опустошенные. Они заблудились... в самих себе. Возвращались кто как мог - поодиночке, в молчании и унынии, позабыв про пение гимнов и жажду подвигов. По дороге им пришлось терпеть всяческие унижения, многие домой не вернулись, а девицы... если и возвращались, то уж вовсе не девственницами. Их насиловали по дороге. Вот такая история.
За столом воцарилось молчание. Петер сглотнул ком в горле - Инна, протарахтев ему шепотом на ухо всю историю, извинилась и вышла.
- Дорогие мои! - Дато поднялся, царственный и спокойный. - Выпьем за то, чтобы в этом году мы сумели отличить иллюзии от реальности. Чтоб не гнались за призраками и не гневили Бога, изображая из себя всуе борцов за правду. И не пытались постигнуть то, чего понять невозможно. Я думаю, что все настоящее возникает тихо и незаметно. Так давайте двигаться осторожно, мало-помалу, без шума, без лозунгов... Петер, ваше здоровье!
12
- Надя, вы меня слышать? - Петер склонился к самому её уху.
- А? Ой, извините, я задумалась.
- Надя, скажите, вы не бояться? - он попытался обойтись без помощи Инны и прилепился к Наде с этим вопросом, как бы переводя дух после трудного разговора.
- Не боюсь? - переспросила она. Он кивнул. - Чего?
- Эта война - Чечня. Косово... Мир не стоит на нога. Здесь, Москва, бандиты, террор и... ждать месть. Страх в Москве! Вы... вам не так?
Она вскинула на него удивленный взгляд.
- Я об этом не думаю. Просто живу. У нас все время что-то взрывают, кого-то убивают - бизнесменов, журналистов, стариков из-за квартир... у нас квартиры в Москве очень дороги - дороже, чем в Европе. Вы один поздно вечером не ходите - не стоит...
- Так вы бояться?
- Я? Да, боюсь. Я боюсь, что потеряла кота.
- Потеряла... кого?
- Ну, кота! Кошка, кэт, не знаю как это по-немецки... У меня украли кота. И ещё я боюсь, что мой муж разбогатеет.
- Что?
- Муж. Мужчина. Он делает свой бизнес. И я боюсь, что этот бизнес его сломает, убьет.
- Кто убьет? Кто-то хотеть его убить?
- Да, сам себя он хочет убить!
- Не понимаю...
- Душу убить, понимаешь? Смерть - она внутри. Все внутри, понимаешь? А я... - и вся её нежность к Володьке вдруг прихлынула к сердцу, заметалась в душе.
"Не могу без него - дышать нечем, ну что ты за дура, что за толк от твоего дурацкого гонора?!"
Слезы вскипели и вынырнули в уголках глаз. Она вскочила, не замечая уж ничего вокруг, и, едва не споткнувшись о собственный стул, кинулась в ванную... Не сразу её отыскала - тушь уже потекла и Надя тыкалась в белые незнакомые двери наугад. Наконец нашла нужную дверь, заперлась изнутри и разрыдалась навзрыд.
Холодная вода, насморк, чужое мыло, чужое полотенце и лицо в зеркале тоже чужое: испуганное, покрасневшее, какое-то голое без косметики - враз постаревшее лицо...
Тушь, подводка, румяна, ласковые прикосновения помады - все с собой, в сумочке - хорошо, что не позабыла прихватить дома, с утра. А то ведь сорвалась как...
... Ох, и разозлилась же на себя, кулаки стиснула и - хрясь ими с размаху о край голубой раковины! Резкая боль отрезвила и чуть приглушила страх.
И - четко выговаривая слова придушенным шепотом, глядя на себя в зеркало - с ненавистью, с отвращением, сообщила себе:
- Не девочка! Устроила невесть что, значит расхлебывай! А бежать-то уж некуда... Ляпнула мужику с дуру: "Встречай где хочешь!" - вот и получай по заслугам! Да я бы от такой истерички давно гуляла... Ну хватит, заткнись! Главное сейчас - не Володька, главное - мой обет. Ты КОМУ дала его, помнишь? Вот так-то. Сегодня, ладно уж, догуляй, потом как следует отоспишься и завтра - за дело. С Новым годом, глупый мой Ларион!
* * *
Новогодняя ночь не спеша распускала прошлогоднее вязанье, и с течением времени потихонечку наматывался клубок, сотканный из желаний и помыслов, из пустых обид и болтовни тех, кто побывал в этом доме неподалеку от кольцевой, и теперь все это навсегда стало его достоянием.
Под утро ночь отняла у праздновавших все силы, выронила клубок, и он закатился куда-то, а на пороге застыл первый зыбкий рассвет - безнадежный, продымленный и пьяный.
Надя отыскала Марготу, прикорнувшую на тахте в тихой келье хозяина, и принялась будить, расталкивая за плечи. Но та только слабо отмахивалась: пусти, мол, отстань - дай поспать...
В доме многие спали, но иные ещё колобродили. Петер только что вызвал по телефону такси и сидел, глядя на руки, сложенные на скатерти перед собой. Он о чем-то задумался, вернее, боролся с думами на границе яви и сна.
Глубоко погруженный в себя, он, тем не менее, тотчас заметил вошедшую в комнату Надю, привстал, приглашая её присесть рядом, и с какой-то ясной покорностью улыбнулся ей.
Надя, такси, - все ещё улыбаясь, еле выговорил Петер.
Эта ночь - бесшабашное, безудержное русское застолье - совершенно выбила его из колеи.
- Спасибо, Петер. Я сама доберусь, не беспокойтесь...
Она помахала ему ладошкой и как кошка - неслышно - на внешне вялых, но чутких лапках, прокралась к входным дверям.
И только было начала натягивать сапоги, как её подхватил невесть откуда взявшийся хозяин, - Надя думала, что он давно спит. Заговорщически приложив палец к губам, он повел свою пленницу на кухню.
На широкой смятой подстилке в углу напротив плиты лежала Чара. А возле неё - несколько толстых пушистых комочков размером со взрослую кошку. Они чмокали, припав к маминому животу, и слабо пошевеливали мохнатыми сосисками своих хвостиков.
- Надь, я слышал, у тебя украли кота, - немного пошатываясь сообщил Георгий. - Вот, выбирай!
- Но... это же... та-а-а-кие ба-а-а-льшие соба-а-ки... Оно меня съест!
- Не сразу. А потом, я что надо всегда подскажу, ветеринара дам хорошего. Я буду твой за-вод-чик. Вот какое важное слово! Хочу быть твоим за-водчиком. Надь, бери! Это тебе мой новогодний подарок.
- Но, слушай... как порода-то называется?
- Это кавказцы.
- Чеченцы!
- Не смейся, кавказская овчарка - лучшая собака в мире! Ты увидишь...
- А Ларион? Выходит, я его предаю? Но я же верну его, Грома!
- Вот и хорошо. А насчет предаю - глупости, они же подружатся...
Георгий отыскал среди груды пустых бутылок на столе недопитую, извлек из мойки две чистые чашки, налил, чокнулся.
- За тебя!
- Мне домой пора.
- Чудненько! Я тебя провожу. До тачки.
- У меня денег на тачку нет.
- Ты дура, ангел мой! У меня-то есть - я же обещал, что доставка за мной.
- Вот еще!
- Не физдипи - между друзьями не полагается. Давай, выбирай и двинемся.
И Надя с неожиданной легкостью согласилась. Склонилась над шевелящимися теплыми комочками:
- Не могу выбрать. Всех бы взяла!
Один из щенков вдруг захлебнулся, чихнул, мотнул головой и, приподняв её, поглядел на Надю. Вокруг черных блестящих глаз на его круглой мордочке вырисовывались очки, около мокрого носа вытянулся светлый треугольник. Буро-пегая шерсть кое-где топорщилась черными волосками, а кончик хвоста мучнисто белел.
Надя подхватила его на руки. Он вздохнул и ткнулся носом ей в щеку.
- Ха! Он сам тебя выбрал - это наш первенец, самый сильный. Кобель!
- Ах ты, маленький, Грома, какая прелесть! Все, беру!
И через десять минут, завернув щенка в старую фланелевую Громину рубашку и засунув шевелящийся сверток поглубже под шубку, Надя сошла с крыльца на свежевыпавший снег. Георгий без пальто, с сигаретой в зубах, шел за ней.
И следы их в новом году были первыми.
Часть ((
1
Дом был пуст. И пуста по-прежнему Ларионова миска. И кровать пуста...
Холодно.
И единственным сгустком живой теплоты в этом доме был прижавшийся к Наде дрожащий кутенок.
Она быстро соорудила в спальне временную подстилку, дала ему молочка, поцеловала в нос, бухнулась под одеяло и мгновенно заснула.
Проснулась под вечер оттого, что кто-то теребил край одеяла. Щенок вполне освоился и стоял, задорно глядя на Надю и склонив набок пушистую голову. Из-под лап его в этот незабываемый миг первого привета хозяйке вытекала довольно внушительная лужица. Еще два озерца обнаружились в кухне и в коридоре.
- Ох, надо бы с тобой пойти прогуляться. Эй! Как мы тебя назовем, а? У, змей какой, и тут написал! Змеище! Змей Горыныч! - При этих её словах щенок протестующе замотал головой. - И нечего возмущаться - Горыныч ты. Все мне ясно с тобой... - и Надя принялась одеваться.
Зазвонил телефон. В три прыжка - к аппарату. Сняла трубку. Тишина... а потом гудки.
И он ещё проверяет, дома я или нет!
Позабыв, что сама вернулась совсем недавно и ни секунды не сомневаясь, что звонил Володька, она схватила первое, что попалось под руку, и шваркнула в угол. Брызнули осколки стекла - это погибла чашка с остатками вчерашнего чая. Щенок в испуге залез под кровать.
В сердцах выдворила его оттуда и пихнула к двери. Она не могла больше жить с этой дырой в душе вместо Володьки. Протест разжигал в ней ярость, хмель и бессонная ночь били в набат... Надя совсем не соображала, что делает.
Вышла во двор. Опустила Змея на землю. Моросило, снег подтаивал. Над Москвой снова разверзлись хляби небесные. По улице шли нарядно одетые люди, ведя за руки чистых, умытых детей... Шли праздновать Новый год. На лавочке во дворе, как раз напротив Надиных окон, сидели двое каких-то и распивали коньяк. Щенок с любопытством понюхал землю и пустился в их сторону. Надя за ним.
- С Новым годом вас! Какой красавец... Кутя-кутя-кутя! Это кто ж такой будет? - поинтересовался тот, что пониже, в кепке.
- Кавказец, - равнодушно-бесцветным голосом отозвалась Надя, глядя под ноги.
- И как вы с ним управляться будете? - спросил другой - с перстнем-печаткой на мизинце и в кожаной куртке. - Это ж волкодав вырастет, такого запросто не удержишь!
- Всех удержим, кого надо будет! - она старалась ершиться, хотя чувствовала, что губы кривятся самым предательским образом...
Одного хотелось: чтоб угасло полыхавшее в душе пламя, чтоб смыло его, поглотило, смело бедовой житейской волной, - пускай даже с нею вместе - не жалко!
- Ты девушке зубы не заговаривай - она сама разберется! - объяснил товарищу тот, что был в кепке. - Праздник у людей, так его отмечать надо вот, коньячку не хотите?
- Хочу, - она подошла к лавочке и приняла протянутый целлулоидный стаканчик. - С Новым годом!
Слово за слово - разговорились. Выяснилось, что эти двое - приезжие. Один - низенький, в кепке - с Украины, а другой - то ли с Камчатки, то ли с Дальнего Востока - Надя так в толк и не взяла... Внешне она держалась как надо: и подтянутая спина, и вздернутый подбородок, и сиянье отчаянных глаз, - балеринская закваска - это не шутки! Только внутри все ссохлось. Съежилось, что ли...
Внезапно в ней что-то дернуло, взвыло и понеслось, разгоняясь и набирая скорость, - наугад, без огней...
Мужики сбегали за бутылкой, распили её, потом взяли еще, оказались у Нади на кухне и продолжали гудеть. А у неё в голове стучало одно: только бы, только бы он приехал! Сейчас, вот сейчас, когда эти здесь... Пусть увидит всю эту шваль, тут, в своем доме, рядом со мной... Пусть ему будет больно, пусть будет больно... ему! Это мой протест, мой вызов - пускай глупый, пускай по пьяни дурной... какой есть. Это моя пощечина!
Больно было, однако, ей одной.
Наговор её, что ли, полу бредовый подействовал - только в замке щелкнуло - появился. И ничему не возмутился. Как будто так полагается... Сел за стол. Налили - выпил. Гости-то, конечно, здорово напряглись поначалу. А ну как хозяин осерчает, в драку полезет? А он - ничего - сидит, хохмит. А они и рады-галдят, подливают. Музыка орет, окно в кухне настежь, дым вьюном вьется. Содом.
Соскочила со стула и бегом в ванную. Заперлась.
Боже мой! Это что - моя жизнь? Это что - мой муж сидит, развалясь? Как посторонний... Чужой! Но ты ведь сама все это устроила - этих позвала, как их там... Колю и Игоря. Только никак уж не думала, что его не проймет. Что вот этак будет сидеть истуканом, скаля зубы над дешевыми хохмами. Не думала ты, горе горькое, что ему до такой степени на тебя наплевать!
Да, она ждала взрыва, скандала, но только не этого отупелого равнодушия. Выскочила из ванной.
- Пошли вон отсюда! Все трое! И ты вон - ты первый!
Ухмыльнулся. Поднялся. И молча в прихожую - одеваться. Эти двое - за ним.
Хлопнула дверь. Заперлась на цепочку. В телевизоре - вой Аллегровой. Выключила. Отыскала старенькую пластинку с записями Жанны Бичевской: "По Смоленской дороге снега, снега, снега..."
На кухне грязь, горы немытой посуды, на полу окурки валяются, прожженный линолеум косится двумя темными дырами. Черные дыры... кругом.
Налила себе коньяку - все, что оставалось в бутылке, - с полфужера - и залпом, давясь, - в рот, и махом фужер - об угол, бутылку - об угол! Но ничто не могло её остудить - душа выкипала, рвалась за край, выпариваясь от сатанеющей боли.
Звонок в дверь. Вернулся! Кинулась.
На пороге - тот, что был в кожаной куртке с печаткой на кривоватом мизинце. Игорь, кажется... Что-то бубнит - успокаивает, что ли? Войти хочет. Прогнала, дверью бухнула.
Ванну скорей - полную, до краев. Вода - самый верный друг. Полежала, чуть-чуть успокоилась. Вытираться нет сил - пеньюар облепляет, льнет. Что там, в аптечке? А, вот - тазепам. Двух хватит? Нет, лучше три. И через минуту начала пробираться по мышцам вялая сковывающая одурь - плен! Хорош-шо-о-о...
Бунтующую свою крепкострунную мышцу - одолеть, повалить, размять.
Усыпить.
Спать!
Волглый расхлябанный вечер. Первое января. Нет, не вечер уже - рыхлая темень. Машины под окнами - нет. Дыханья родного - нет. Жизни - нет. Только растворенное на кухне окно. Настежь. В ночь.
Сон придавил надобной плитой. Из мглы выплыла в сон река. Надя - во сне - в воду, а под водой - крючья: железные, острые, ржавые. Зазубрины скалятся. Чуть прикрыты водой у самого берега. Надя - вплавь, через реку, стараясь истончиться, сплющиться в листик, чтоб не пропороть живот проржавевшим железом. Она знала: дальше пойдет поспокойней - на глубине можно плыть без опаски. А жутко-то как: когда невидимая смерть под твоим животом затаилась, к коже зазубренным жалом примеривается, чиркает... И плывет она, и барахтается - дна коснуться нельзя - тотчас насквозь железо прошьет!
Вдруг обрывается сон. Кто-то в постели рядом. И это... явь!
- Кто тут? - только смогла с трудом повернуть голову, даже привстать нет сил - мышцы растеклись молоком.
Три таблетки транквилизатора плюс алкоголь!
- Это Игорь.
... нет! Только не это! Как же он вошел... окно! Забыла закрыть окно.
Кухня, окно, первый этаж.
- Тихо, поняла? Не дергайся! - жилистые руки легли на горло, сдавили крепко, надавливают сильней...
И рада бы дернуться, да тело не свое - предает! Всегда послушный ей аппарат, упругий сгусток энергии... его нет. Есть только бескостная плоть с шевелящейся где-то там, в глубине душой, похожей на полу задавленного ужа.
Ну и пусть. Пусть так. Все равно.
И то, что творил он с нею сейчас - нет, это было не с ней... Надежды здесь не было.
Все произошло очень быстро. Словно короткий мокрый червь прополз сквозь её плоть, поковырялся в ней как-то испуганно и неуклюже и выполз вон.
- Ты даже этого не умеешь, - со смертным выдохом простонала она, осознавая, что все это заслужила...
Но за что? Значит, есть за что...
Время заскрежетало и замерло. Она с трудом протянула руку, включила ночник и взглянула на человека, который одергивал свитер, стоя перед ней.
Телефонный звонок. Резкий, пронзительный. Только снять трубку, позвать на помощь... так просто! Она медленно протянула руку к трубке, ожидая удара. Но он молчал, не двигался, не мешал ей и только с каким-то странным выражением глядел на нее...
Она сняла трубку.
- Алло!
- Надя, меня достал твой муж!
Милка! Господи, ну за что? Мелькнуло в долю секунды - сейчас позабудь обо всем, зови на помощь!
Нет, никогда! Лучше пропасть. Совсем. Только не просить ЭТУ...
Она медленно положила трубку на рычаг.
- А теперь давай кольцо с брюликом!
Фамильное кольцо с пятью довольно крупными бриллиантами бабушка подарила Наде на свадьбу и через месяц умерла - будто все дела земные свои завершила, дождавшись этого дня в жизни единственной внучки.
Надя свято верила, что кольцо незримо связывает её с бабушкой, что та всегда рядом с ней - и оттуда, с небес, помогает и хранит с помощью своего кольца. Она редко надевала его. Обычно кольцо сопровождало её в такие дни, когда хозяйка его нуждалась в особой поддержке. Вот и вчера, и сегодня бриллианты горели на пальце так ярко, будто криком кричали - неспокойным светом горело кольцо.
Сейчас оно лежало в ванной на голубенькой фаянсовой полочке под зеркалом - почему-то перед тем как лечь спать, Надя сняла его с пальца...
- Ну! Быстрей давай!
- Его нет. Муж увез. Он мне его не дает - уехал и кольцо забрал... Ты сам видел: перед тем как уйти, он меня резко за руку дернул - снял. Может, продать хочет. Может, кому подарить. Только у меня его нет.
Ей сейчас было все равно - поверит он или нет.
- Тогда снимай обручальное!
- Тебя же в этом доме кормили, как ты...
- Девочка, я же зэк!
Надя вынула из ушей две удлиненные золотые капельки, сняла с пальца обручальное кольцо...
В миг вырвал из рук. Помедлил, зыркнул так... жаром прожег... и швырнул кольцо на пол. И к двери в два прыжка, и за дверь - точно подраненный зверь.
Надя заставила себя встать. Запахнула пеньюар. Наклонилась, подняла кольцо и надела на палец. Накинула на плечи пальто - и за ним, на улицу...
Зачем? Она не знала. Во всяком случае, не за сережками - сейчас ей было на них наплевать!
Трехпрудный молчал, затопленный ночной сыростью. Чуть поодаль - за пустыми мусорными контейнерами заурчал мотор - кто-то включил зажигание. Согнутая фигура метнулась между контейнерами, тишину внезапно сразил короткий взрывной хлопок. Заложило уши. Надя пошатнулась, прислонилась к стене. Еще звук... глухой и тяжкий... будто упало что-то.
Из мглистой ночной пелены к ней шагнул человек в длинном пальто.
- Извините, мадам! Мы вас немного шумом побеспокоили.
Он разжал её холодные пальцы и вложил в них что-то крошечное и легкое.
Взглянула - сережки! Подняла голову - человек растворился в ночи. Где-то рядом хлопнула дверца, машина дала задний ход, развернулась, неслышно скользнула вперед и вывернула в Южинский переулок. Ее марки Надя не разглядела.
Между контейнерами лежало что-то. Надя дрогнула, поспешила к спасительной двери в подъезд и затворила её за собой. Ей не нужно было совершать лишних физических действий, чтобы убедиться в том, что там лежало...
Она вернулась домой, затворила на кухне окно, приняла душ, легла. Потом встала, проглотила ещё одну таблетку, свернулась клубочком и сразу заснула.
Среди ночи вернулся Володька. Разбудил поцелуем. На её изголовье лег букет темных кровавых роз.
- А, это ты? - Надя тяжело приподнялась на кровати.
- Толстун, ну как ты? - он был подавлен, смущен, явно не знал, какой взять тон, и что говорить. - Я... в общем, я тут.
- Угу, - она посмотрела на него.
Долго глядела. Как будто хотела запомнить.
Как же все у них так быстро и так... неуклюже кончилось. Ведь уже не перешагнешь!
- Толст, что с тобой?
- Ничего. Я беременна.
- Что?
Он замолк. И в эту немотную паузу Надя с размаху всадила - точно укол адреналина в сердце - все только что происшедшее. Коротко, в двух словах, самым обычным будничным тоном... Не утаив ничего.
Вскочил, розы упали на пол. Боль так оглушила, что он почти ничего не видел, не ощущал. Пошатнулся. Рванулся из спальни, налетев на косяк, с шумом задвигал ящиками стола в гостиной, вернулся. В руке отсверкивал сталью номерной охотничий нож.
- Я убью его! Жди - я на вокзал, он говорил, что уезжает сегодня, - я найду и убью его.
- Не надо. Его уже убили.
- Что?
- Уже...
- Кто?
- Не знаю. Там, во дворе.
Прыжком в коридор, броском во двор... Вернулся.
Сел. И заплакал.
И тут Надя поняла, что этот мужчина, всегда казавшийся ей таким сильным, - мужчина, который не мог и не умел проигрывать, - в чем-то главном жизнь свою проиграл. Сломался.
Она глядела на этого большого ребенка, плакавшего над собой, и ей вдруг стало его так жаль, так захотелось спасти, заслонить от жизни, что она прижала к себе его голову и тихонько сказала:
- Я все тебе наврала.
- Ты... поклянись здоровьем будущего ребенка!
- Клянусь...
Он как-то сразу - с доверчивой детской готовностью поверил ей. Кулаками вытер глаза, поднял розы.
- Но зачем ты? Зачем?
- Чтоб тебе было больно.
- Глупая ты моя!
Они сидели обнявшись, утро теплилось на пороге... Оно старалось завязать в узелок разорванные нити и толкало, прижимало друг к другу этих двоих - растерянных, точно несправедливо наказанные дети. И они отчаянно цеплялись друг за друга, пытаясь поверить, что все ещё поправимо и все ещё можно забыть, залатать, залечить...
Но сердцем знали - сломана жизнь. У самого края ночи...
2
Утро. Метро. Омут...
Почему это случилось со мной? Этого не могло быть - со мной - попросту не могло!
Не хочу, не хочу, не хочу!!!
Надо. Надо это как-то вместить. Надо с этим жить. Как?
Что же все-таки происходит? Случайно все или нет? Ларион, маковая соломка, этот зэк, убийство... и мой обет! Вплетается он в этот тайный узор? Слышишь ли Ты меня, Боже? Смею ли даже мысленно произносить Твое Имя? Есть ли высший промысел в том, что со мной происходит... или это просто игра случая? За что мне такое испытание послано? Что я сделала в жизни не так? Но ведь сказано: Господь не дает испытания не по силам. Значит - по силам мне? Но их нет - сил у меня... Больше - нет.
Театр розовеет. Что торчишь тут, глухая громадина? Там у тебя внутри пустота - души-то нет у тебя, душа зачахла.
А у меня? И у меня тоже.
Класс. Фраппе. Фраппе - значит "бить".
Острый вытянутый носок вонзается в воздух, хлещет, стучит, и невидимые воздушные волны мечутся, вьются в пространстве - и пространство зала тотчас откликается на зов, отвечает волной тепла, дыханием света, - обнимает, ластится, ложится под ноги и возносит, - пространство живет!
Ритм, движение, жест, точность формы, - тело, обученное говорить вопреки логике естества, - тело перекроенное, преображенное, переосознанное на уровне каждой мышцы и связки, работающих не так как привыкли они работать у простых смертных; и такие, казалось бы, простые, приземленные понятия как эластичность, растяжение мышц, форма голени, строение таза, поворот шейки бедра в вертлужной впадине, от которого зависит шаг - высота и легкость подъема ноги, - из этого подручного материала сотворяется неизъяснимо прекрасный образ, доносящий до тех, кто может его лицезреть, отблески высшей красоты и высшей духовности...
Из всего этого - из непостижимого материала, которому дано название "человек", творится особый язык, недоступный пониманию непосвященных, язык классического танца. И несовершенная человеческая природа способна в нем состояться и быть как природа воплощенной гармонии.