Страница:
– Сообщение абоненту семнадцать ноль три, – прогнусавил Чихарь в трубку. – Туз, едрит твою мать, достал в натуре. Жду пять минут и иду чистить те чавку. Без подписи. Повторите три раза через десять минут…
Невозмутимо-вежливый женский голос подтвердил, что сообщение принято.
Пять минут прошли. Потом прошли десять. Потом – пятнадцать. Чихарь не выдержал, поднялся и медленно – мочевой пузырь переполняло выпитое за час ожидания пиво – поковылял в сторону Близнецов. Не к зодиакальному созвездию, понятное дело, – Близнецами царскосельские аборигены именовали два дома, казавшиеся зеркальным отражением друг друга.
В одном из Близнецов жил напарник Чихаря по бомбёжке неосторожно оставленных где попало машин. Тузик, не явившийся в условленный срок к условленному месту…
Дверь открылась мгновенно, словно получивший сообщение на пейджер Тузик ждал за нею с чавкой, готовой к чистке.
Чихарь шагнул с тускло освещённой площадки в совсем не освещённую прихожую, дверь за ним закрылась. Слезящиеся глаза не сразу привыкли к сумраку, а когда привыкли – Колька Чихарь понял, что влип.
Двое. Двое чужих. Один стоял перед ним, именно он открыл дверь, и именно его Чихарь принял в полутьме за Тузика. Второй, похоже, притаился за дверью, открывшейся внутрь – и сейчас сильно толкнул Чихаря в спину. Не отличавшийся великими физическими кондициями Колька в комнату буквально влетел и растянулся на ковре, споткнувшись о заботливо подставленную ногу.
Вставал он медленно, с неприятным чувством. От испуга действие капель мгновенно прекратилось, в носу густо хлюпало, глаза слезились сильнее обычного…
В единственной комнате Тузика горел торшер. Двое чужих, казалось, не обращали на Чихаря внимания. Один деловито рылся в тузиковском секретере, другой укладывал в небольшой стальной футляр шприц, ампулы, какие-то ещё медицинские причиндалы… Оба были в перчатках. В странных перчатках – нечто прозрачное и тонкое, не похожее на латекс, обтягивало кисти плотно и почти незаметно.
А где же сам Тузик? И кто это? Менты? – подумал Чихарь с тоскливой надеждой, прекрасно понимая, что никакая это не милиция. Что все значительно хуже. Зачем, действительно, ментам на обысках перчатки?
Он чихнул. Затем ещё, ещё, ещё… Проклятая аллергия. Слезы стояли в глазах пеленой, пришельцы – оба молодые, подтянутые, коротко стриженные – казались сквозь эту пелену однояйцевыми близнецами. Чихарь понял, что не запомнит их и никогда не опознает… И заподозрил, что опознавать будет не он, что опознавать будут…
Пугающую мысль оборвала соловьиная трель пейджера, лежавшего на столе. Близнец протянул руку, нажал кнопку, прочитал сообщение. Потом Колька впервые с момента своего прихода услышал хоть что-то:
– Без подписи – эт'ты, что ли? – хмыкнул близнец. – Ну так чисти чавку, что встал столбом-то…
Он кивнул на кресло в дальнем углу. Чихарь сделал шаг туда – машинально. И застыл. То, что поначалу показалось ему кучей шмоток, наваленной на кресло неряхой-Тузиком, – кучей тряпья отнюдь не было. Это было самим Тузиком… Голова подельника склонилась на бок, из полуоткрытого рта тянулась по подбородку струйка крови. Почти чёрной крови.
Колька понял, что сейчас умрёт.
На ночной улице пьяные голоса тянули песню. Слышался женский смех – тоже пьяный. Чихарь почувствовал жгучую зависть – к ним, к живым – и остающимся жить дальше…
А он сейчас умрёт.
– Э-э-э-э?
Близнец, произнёсший это многозначительное и допускающие массу толкований междометие, показал на застывшего соляным столбом Чихаря.
Его однояйцевый родственник, неторопливо потрошащий секретер, оказался более словоохотливым:
– А зачем? Ничего нового не вякнет… Только правдорез зря изводить…
– Э, да он обоссался… Фу-у… Да не ссы ты на хозяйский ковёр, в гостях все-таки… И без того соплями все измазал… Иди сюда. Твоё?
Колька почувствовал, как чужие пальцы жёстко вцепились в его плечо, как развернули от кресла. Почувствовал, что брюки действительно мокры и горячи – а мочевой пузырь уже не разрывается от пива. Почувствовал, как ему в руки что-то настойчиво суют…
Чихарь смахнул с лица слезы. В руках у него был нож. Окровавленный.
– Твоё? – ещё раз спросил близнец.
– Н-н-н-н-н… – язык и гортань Кольки намертво заклинились на не самом сложном звуке.
Это действительно был не его нож – раньше стоял в деревянной подставке среди других похожих на кухне у Тузика…
У Чихаря забрезжила надежда – смутная и крохотная. С ним разговаривают, он зачем-то нужен… Может, мы ошиблись с какой машиной? – подумал он. Очень крупно ошиблись?
– В-в-вы к-к-кто? – дар речи отчасти вернулся к Кольке. – Ес-сли с п-п-п-предъявой, так надо к С-Си-нему…
Синий брал пятнадцать процентов от хабара и крышевал их с Тузиком индивидуально-трудовую деятельность.
– Мы не с предъявой, – веско сказал близнец, выдёргивая нож из сжатых Колькиных пальцев. – Мы деротизаторы.
– К-к-кто? – пэтэушное образование Чихаря не располагало к пониманию сложных терминов.
– Де-ро-ти-за-то-ры. Очищаем район от крысятников. От таких, как ты…
Чихарь не сразу поверил, что останется жить.
Даже когда близнецы вышли, прикрыв за собой дверь – не верил.
И когда долгие минуты так и стоял посередине комнаты, опасаясь повернуться к скорченному в кресле трупу – не верил.
И когда по лестнице торопливо грохотали сапоги – не верил.
Поверил, лишь когда дверь вновь распахнулась, и тузиковская квартирка наполнилась запахом кожи и металла, коротким матом и хриплым дыханием, и руки Чихаря с хрустом рванули назад-вверх, и больно впечатали лицо в мокрый от мочи ковёр.
Тогда Колька Чихарь поверил – и зарыдал счастливо.
Нож был так себе – паршивенькая сталь, простая деревянная рукоять.
Но короткое лезвие заточено до бритвенной остроты, и орудовал им Петраков-Алябьев умело. Сторож резал капусту – готовил себе поздний ужин. Пластать маленьким ножом здоровенный кочан трудно, но отвращение к большим тесакам Соловью внушили прочно.
Заодно ему прививали любовь к растительным белкам, однако на уменьшающийся кочан и растущую кучку рубленой капусты Алябьев смотрел с тоской. Почти с ненавистью – но только почти, ненавидеть его тоже отучили.
Потом страж храма знаний подумал, что кочан формой и размером похож на человеческую голову, и даже торчащая кочерыжка напоминает позвонки, выдающиеся наружу из грубо перерубленной шеи…
Подумал и облизнулся.
Глава шестая
Дела минувших дней – VIII
Глава седьмая
Невозмутимо-вежливый женский голос подтвердил, что сообщение принято.
Пять минут прошли. Потом прошли десять. Потом – пятнадцать. Чихарь не выдержал, поднялся и медленно – мочевой пузырь переполняло выпитое за час ожидания пиво – поковылял в сторону Близнецов. Не к зодиакальному созвездию, понятное дело, – Близнецами царскосельские аборигены именовали два дома, казавшиеся зеркальным отражением друг друга.
В одном из Близнецов жил напарник Чихаря по бомбёжке неосторожно оставленных где попало машин. Тузик, не явившийся в условленный срок к условленному месту…
Дверь открылась мгновенно, словно получивший сообщение на пейджер Тузик ждал за нею с чавкой, готовой к чистке.
Чихарь шагнул с тускло освещённой площадки в совсем не освещённую прихожую, дверь за ним закрылась. Слезящиеся глаза не сразу привыкли к сумраку, а когда привыкли – Колька Чихарь понял, что влип.
Двое. Двое чужих. Один стоял перед ним, именно он открыл дверь, и именно его Чихарь принял в полутьме за Тузика. Второй, похоже, притаился за дверью, открывшейся внутрь – и сейчас сильно толкнул Чихаря в спину. Не отличавшийся великими физическими кондициями Колька в комнату буквально влетел и растянулся на ковре, споткнувшись о заботливо подставленную ногу.
Вставал он медленно, с неприятным чувством. От испуга действие капель мгновенно прекратилось, в носу густо хлюпало, глаза слезились сильнее обычного…
В единственной комнате Тузика горел торшер. Двое чужих, казалось, не обращали на Чихаря внимания. Один деловито рылся в тузиковском секретере, другой укладывал в небольшой стальной футляр шприц, ампулы, какие-то ещё медицинские причиндалы… Оба были в перчатках. В странных перчатках – нечто прозрачное и тонкое, не похожее на латекс, обтягивало кисти плотно и почти незаметно.
А где же сам Тузик? И кто это? Менты? – подумал Чихарь с тоскливой надеждой, прекрасно понимая, что никакая это не милиция. Что все значительно хуже. Зачем, действительно, ментам на обысках перчатки?
Он чихнул. Затем ещё, ещё, ещё… Проклятая аллергия. Слезы стояли в глазах пеленой, пришельцы – оба молодые, подтянутые, коротко стриженные – казались сквозь эту пелену однояйцевыми близнецами. Чихарь понял, что не запомнит их и никогда не опознает… И заподозрил, что опознавать будет не он, что опознавать будут…
Пугающую мысль оборвала соловьиная трель пейджера, лежавшего на столе. Близнец протянул руку, нажал кнопку, прочитал сообщение. Потом Колька впервые с момента своего прихода услышал хоть что-то:
– Без подписи – эт'ты, что ли? – хмыкнул близнец. – Ну так чисти чавку, что встал столбом-то…
Он кивнул на кресло в дальнем углу. Чихарь сделал шаг туда – машинально. И застыл. То, что поначалу показалось ему кучей шмоток, наваленной на кресло неряхой-Тузиком, – кучей тряпья отнюдь не было. Это было самим Тузиком… Голова подельника склонилась на бок, из полуоткрытого рта тянулась по подбородку струйка крови. Почти чёрной крови.
Колька понял, что сейчас умрёт.
На ночной улице пьяные голоса тянули песню. Слышался женский смех – тоже пьяный. Чихарь почувствовал жгучую зависть – к ним, к живым – и остающимся жить дальше…
А он сейчас умрёт.
– Э-э-э-э?
Близнец, произнёсший это многозначительное и допускающие массу толкований междометие, показал на застывшего соляным столбом Чихаря.
Его однояйцевый родственник, неторопливо потрошащий секретер, оказался более словоохотливым:
– А зачем? Ничего нового не вякнет… Только правдорез зря изводить…
– Э, да он обоссался… Фу-у… Да не ссы ты на хозяйский ковёр, в гостях все-таки… И без того соплями все измазал… Иди сюда. Твоё?
Колька почувствовал, как чужие пальцы жёстко вцепились в его плечо, как развернули от кресла. Почувствовал, что брюки действительно мокры и горячи – а мочевой пузырь уже не разрывается от пива. Почувствовал, как ему в руки что-то настойчиво суют…
Чихарь смахнул с лица слезы. В руках у него был нож. Окровавленный.
– Твоё? – ещё раз спросил близнец.
– Н-н-н-н-н… – язык и гортань Кольки намертво заклинились на не самом сложном звуке.
Это действительно был не его нож – раньше стоял в деревянной подставке среди других похожих на кухне у Тузика…
У Чихаря забрезжила надежда – смутная и крохотная. С ним разговаривают, он зачем-то нужен… Может, мы ошиблись с какой машиной? – подумал он. Очень крупно ошиблись?
– В-в-вы к-к-кто? – дар речи отчасти вернулся к Кольке. – Ес-сли с п-п-п-предъявой, так надо к С-Си-нему…
Синий брал пятнадцать процентов от хабара и крышевал их с Тузиком индивидуально-трудовую деятельность.
– Мы не с предъявой, – веско сказал близнец, выдёргивая нож из сжатых Колькиных пальцев. – Мы деротизаторы.
– К-к-кто? – пэтэушное образование Чихаря не располагало к пониманию сложных терминов.
– Де-ро-ти-за-то-ры. Очищаем район от крысятников. От таких, как ты…
Чихарь не сразу поверил, что останется жить.
Даже когда близнецы вышли, прикрыв за собой дверь – не верил.
И когда долгие минуты так и стоял посередине комнаты, опасаясь повернуться к скорченному в кресле трупу – не верил.
И когда по лестнице торопливо грохотали сапоги – не верил.
Поверил, лишь когда дверь вновь распахнулась, и тузиковская квартирка наполнилась запахом кожи и металла, коротким матом и хриплым дыханием, и руки Чихаря с хрустом рванули назад-вверх, и больно впечатали лицо в мокрый от мочи ковёр.
Тогда Колька Чихарь поверил – и зарыдал счастливо.
Нож был так себе – паршивенькая сталь, простая деревянная рукоять.
Но короткое лезвие заточено до бритвенной остроты, и орудовал им Петраков-Алябьев умело. Сторож резал капусту – готовил себе поздний ужин. Пластать маленьким ножом здоровенный кочан трудно, но отвращение к большим тесакам Соловью внушили прочно.
Заодно ему прививали любовь к растительным белкам, однако на уменьшающийся кочан и растущую кучку рубленой капусты Алябьев смотрел с тоской. Почти с ненавистью – но только почти, ненавидеть его тоже отучили.
Потом страж храма знаний подумал, что кочан формой и размером похож на человеческую голову, и даже торчащая кочерыжка напоминает позвонки, выдающиеся наружу из грубо перерубленной шеи…
Подумал и облизнулся.
Глава шестая
Слухи не врали.
Никакого заметного глазу движения Юзеф не сделал – в его руке словно сам собой оказался пистолет. Легендарный маузер-"девятка",[6] длинноствольное чудище времён гражданской войны. Как Юзеф умудрялся скрытно носить такую пушку, оставалось загадкой. Однако носил. И сейчас готовился пустить в ход. Выстрелить в Анну. В тенятницу… прошли коридор, прижимаясь к стенам. За двустворчатой застеклённой дверью – темнота. Веет холодом. И доносятся слова:
– Това-а-арищ Лесник… Вы принесли обещанные лимонад и мороженое?
«На счёт три…» – беззвучно шепчет Юзеф.
А из темноты морга, причём из противоположного угла, звучит другой голос:
– Помолчала бы ты, деточка. Все бы тебе пить да есть, беса тешить…
Де Лануа? – успевает удивлённо подумать Лесник. И врывается внутрь на счёт «три!». Юзеф следом. Уходят с линии огня, от освещённого прямоугольника двери – Юзеф влево, Лесник вправо. Тишина. Никто по ним не стреляет. Голоса смолкли.
Лесник напрягает ночное зрение – бесполезно. Окон в морге нет, единственный источник света – стеклянная дверь в полутёмный коридор. Смутно виден лишь первый ряд столов. Слева слышны щелчки выключателя, но светлее не становится.
Новый голос:
– Тимон? Че встал у шлюза? У нас тут цацка, новье: «Свободный охотник за мозгами…» Фтыкаешься? Греби до порта!
Копыто? Он и есть. Тут же с другой стороны откликается бармен Пашик:
– Тока голову сыми. У нас, вооще, с головами не ходят! Понял, нет?
Акустический бильярд, понимает Лесник, – простенький такой фокус, часто используемый при перестрелках в тёмных пустых помещениях. Только здесь – в сочетании с незаурядным талантом имитатора. Или имитаторши…
Он вглядывается в темноту, пытаясь локализовать фокусника. Вглядывается до боли в висках. Виски ломит – все сильнее и сильнее. Анна здесь, совсем рядом, понимает Лесник. Вон за тем смутно виднеющимся столом. Он делает шаг, второй…
Удар. Боль в плече. Лесник падает на холодный пол. Юзеф? Юзеф встал между ним и Анной? Револьвер в руке поднимается толчками. Словно неохотно. Новый удар – скорей шлёпок – по затылку. Давящий виски обруч рассыпается с хрустальным звоном. Мутная пелена тает.
Голос Юзефа гремит, заполняя холодную темноту:
– Играй в эти игрушки с другими! С нами бесполезно!
Слова обер-инквизитора разбивают остатки наваждения. Лесник осторожно приподнимается, не высовываясь из-за стола. Юзеф рядом.
Голос Синявской. Дрожащий. Настоящий?
– Здесь никого нет, только я и она! Осторожней, у неё нож!
Юзеф толкает Лесника в плечо. Показывает ладонь и лежащий на ней блестящий цилиндрик. «Геккон». Лесник кивает. «Геккон» прилипнет к потолку – его корпус выполнен по принципу лапок одноимённой ящерки, шустро бегающей по потолку и стенам. И станет светло. Хочется надеяться, что кое для кого это будет неожиданно.
«Геккон» вспыхнул ядовито-белым пламенем.
И тут же из дальнего угла к ним метнулась фигура. Лесник дёрнул стволом навстречу, но не выстрелил. Синявская. Всклокоченная, очков нет, на шее свежая царапина.
Там, там! – на ходу махнула рукой. И – неловко, спотыкаясь, – мимо, по широкому проходу между столов.
Лесник посмотрел по указанному её жестом направлению. Там, у стены, копошилось что-то непонятное. Стрекозиный глаз не помогал, чёрное движущееся пятно оставалось похожим на сгусток теней – материализовавшихся и опасных. Лесник двинулся туда – осторожно, но быстро. «Геккон» даёт сорок секунд света. Надо успеть. Краем глаза увидел фигуру слева – Юзеф шёл туда же параллельным проходом. Так же быстро и осторожно. Каблуки Синявской стучали за спиной – журналистка спешила выбраться из морга. Спешила к двери, ведущей не в прозекторскую – на улицу.
Сейчас возьмём, подумал Лесник. Нож – ерунда. Сейчас…
Стрекозиный глаз сработал – метрах в трех. Лесник зарычал. Развернулся прыжком. Вскинул оружие. Юзеф тоже все понял – выстрелы «девятки» и револьвера слились. Спешащая к выходу Синявская пошатнулась, потеряла чёткость очертаний. Но скорости не сбавила. Побежала рваным зигзагом. Короткоствольный «Сентинел» прыгал в руке: мимо… мимо… есть! Лесник увидел, как удар в спину швырнул вперёд журналистку – хотя, конечно, Синявскую бегущая фигура напоминала уже весьма отдалённо…
Палец давил на спуск, курок сухо щёлкал – патроны в револьвере кончились. Юзеф выжидал, не пытался разгадать зигзаги противника – и маузер грохнул в самый последний момент, буквально выкинув беглянку в распахнувшуюся дверь.
В ушах гудело эхо выстрелов. Кислый запах пороха не перекрывал ароматов морга. «Геккон» погас. Но в дверь, за которой исчез тенятник, проникал теперь мутный свет белой ночи – и ночное зрение работало сносно.
Сейчас здесь будет вся больница, с тоской подумал Лесник. Полбольницы уж точно. Юзеф словно услышал его мысли:
– Пойди, стреножь её… Или его. Две пули в область сердца – меньше чем за час не оклемается. А я займусь теми, кто заинтересовался нашим тиром… Разъясню и успокою.
Встревоженные голоса слышались со стороны административного корпуса. Впрочем, не приближались.
Лесник кивнул, торопливо вставляя патроны в гнёзда барабана.
Хлюпающий звук сзади. Они обернулись. Синявская – настоящая Синявская – медленно оплыла на пол, им под ноги. Обе руки прижаты к горлу. Кровь струится сквозь пальцы. Юзеф и Лесник переглянулись. Яремная вена перерезана – считай, медицина бессильна. Да и времени возиться нет.
Лесник перешагнул через ворочающуюся на кафельном полу журналистку и пошёл к выходу.
За дверью на асфальте темнели две лужицы. Кровь. Но тела, которое обязано было корчиться здесь же, – не было. Однако…
Пятна поменьше уходили ровной цепочкой в сторону ворот. Лесник поспешил по следу. Расстояние между кровавыми метками увеличивалось – тенятник тут побежал быстрее. Или – скорость его регенерации превосходила все когда-либо виденное или слышанное Лесником.
Морфант? – подумал он, протиснувшись сквозь щель не до конца закрытых ворот. Где вы видели таких прытких морфантов…
Вдали серый силуэт – стремительно бегущий. Оклемался. Фантастика… Не бывает. Лесник вскинул револьвер, тут же опустил – далеко. И бросился в погоню.
Он сократил расстояние вдвое, когда преследуемый исчез. Был и не стало. Лесник подбежал к невысокому парапету. На подёрнутой ряской воде Колонички расходились круги. Он водил стволом вправо-влево, ожидая, когда тенятник вынырнет…
Ничего. Ровное зеркало мутноватой воды, лишь у дальнего берега хлопает крыльями разбуженная утка. Две минуты, три… Пять. Ничего.
Дичь или утонула, или ушла. Ко второму варианту Лесник склонялся больше.
Отжать двумя спицами ригель древнего замка оказалось просто. Ещё проще, наверное, было выдавить хлипкую дверь плечом – но Фикус не хотел лишнего шума. И – не хотел портить внешний вид жилища. В конце концов, он не домушник, не собирается увязывать шмотки в узлы и в темпе смываться. Он подождёт. Терпеливо и спокойно подождёт эту бешеную сучку.
Фикус все сейчас делал на удивление терпеливо и спокойно, хотя внутри стучал тревожный барабан и ритм его убыстрялся. Стучал не в сердце, сердечно-сосудистые проблемы для Фикуса не существовали, – неумолчная дробь раздавалась в голове. И он слышал в этом стуке одно короткое слово: у-бей! у-бей!! у-бей!!! Это можно. Но не сразу. Пусть гадина хорошенько проникнется и обучится правильным манерам – хоть они ей и не понадобятся.
Разодранное ногтями лицо саднило все сильнее, царапины воспалялись – но, странное дело, Фикусу эта боль не мешала. Наоборот. Пожалуй, именно она, боль, служила источником дополнительных сил и решимости. Особенно решимости. Скажи ему кто раньше, что он сможет вот так взять и ослушаться хозяина – Фикус бы не поверил. Не мог он такого представить. Не получалось почему-то представить.
Он и сейчас не ослушался. Хозяин велел и близко не подходить к дому со львами – Фикус и не подходит. Но в треугольном кошельке, что достался ему в качестве трофея, обнаружилась бумажка – обычный тетрадный листок в клеточку. Написанные на нем слова и цифры заставили Фикуса задуматься. Текст гласил:
«б. AT, 34/57 г-ты цветы – 1 р. в 3 —дн прачечн. – 22.06, кв. в прих. за зерк.»
И все. Понимай, как знаешь. Фикус понял это так: кто-то уехал по летнему времени в отпуск и попросил сучку приглядывать за квартирой. Поливать цветы и освобождать от газет ящик. А двадцать второго июня, то есть завтра, забрать из прачечной бельё по квитанции, оставленной за зеркалом в прихожей. Несколько большие затруднения вызвала первая строчка – явно зашифрованный адрес. По долгому размышлению Фикус решил, что буквы означают бульвар Алексея Толстого, а цифры – дом и квартиру. Решил – и тут же, в двенадцатом часу вечера, совершил прогулку в направлении бульвара.
Дом с указанным номером там имелся. И насчитывал подходящее число квартир. Окна пятьдесят седьмой не светились.
Фикус поднялся на пятый этаж, безрезультатно потыкал кнопку звонка, осмотрел замок. Потом ушёл, постановив вернуться позже, дабы гарантировано войти без свидетелей.
И вернулся.
…Что квартира роскошью не блистала, Фикус разглядел даже в тусклом свете фонарика. Грошовые обои, обшарпанная мебель. Он прошёл на кухню. То же убожество. Не живут миллионеры на пятых этажах лишённых лифта хрущовок. Ну и ладно, не за этим пришёл.
Первоначально у него была мысль завалиться в одежде и обуви на хозяйскую постель и хорошенько отоспаться – до утра ждать некого, благо поливать цветы в чужих квартирах глубокой ночью как-то не принято. Но назойливый барабан стучал и стучал в голове – спать не хотелось. Фикус сел за кухонный стол, не включая света. Глотнул водки из припасённой фляжки. И стал думать о приятном.
О том, как мочалка, ни о чем не подозревая, отопрёт дверь и шагнёт внутрь. О том, как он аккуратненько ткнёт её шокером и свяжет. О том, какой долгий и интересный будет у них разговор…
Он мечтательно улыбнулся. Сделал ещё глоток. И сам не заметил, как стал засыпать. Последняя его мысль была о том, что в отпуск люди уезжают не меньше чем на месяц, а значит, можно растянуть удовольствие на…
Фикус уснул.
Но почему-то не умирал.
Наоборот, дышалось с каждой минутой все легче. Острые обломки рёбер уже не вонзались при каждом вдохе в плоть, подобно скальпелям Жеки-Потрошителя. Интересно… Я давно знал, что заживает на мне все быстро, как на собаке: порезы и царапины, ссадины и ушибы. Даже переломы.
Но покажите мне собаку, которая встанет на ноги через полчаса после двух пуль в упор… С этой мыслью я встал – почти не пошатываясь. Расстегнул пиджак и рубашку. И осмотрел, вернее ощупал, места ранений. Одна пуля прошла насквозь, продырявив пиджак и сзади, и спереди. Вторую, изогнувшись, я нащупал сзади пальцами. И легко вынул – как неглубоко сидевшую занозу. Рана не кровоточила.
Увесистая штучка… Сплющена, искорёжена – но сразу видно, что не мелкашка. Миллиметров девять, как минимум. Интересно…
Ещё интересней, что двести метров под водой я проплыл, не испытывая потребности вынырнуть и вдохнуть. Перспективы открываются заманчивые… Но сначала стоит стряхнуть с хвоста этих хватких ребят. Опознать они меня никак не могут. Обеспечить себе алиби на время нашего маленького перформанса в морге – не проблема. Свидетели в любом потребном количестве будет свято уверены, что вечер и ночь я провёл в их обществе. И станут твердить это хоть на допросе третьей степени.
Значит, возвращаемся к исходной точке. К главной улике против меня. К мадам Де Лануа и видеотеке мсье Фагота. Время и состояние для визитов не лучшее, но откладывать нельзя. Мысль навестить ясновидящую наверняка осенит и коллег Доуэля…
Снимаем вторую серию ужастика. Визит утопленника к колдунье. Застреленного утопленника. Может, накрутить на шею водорослей для антуража? Ладно, сойдёт и так.
Никакого заметного глазу движения Юзеф не сделал – в его руке словно сам собой оказался пистолет. Легендарный маузер-"девятка",[6] длинноствольное чудище времён гражданской войны. Как Юзеф умудрялся скрытно носить такую пушку, оставалось загадкой. Однако носил. И сейчас готовился пустить в ход. Выстрелить в Анну. В тенятницу… прошли коридор, прижимаясь к стенам. За двустворчатой застеклённой дверью – темнота. Веет холодом. И доносятся слова:
– Това-а-арищ Лесник… Вы принесли обещанные лимонад и мороженое?
«На счёт три…» – беззвучно шепчет Юзеф.
А из темноты морга, причём из противоположного угла, звучит другой голос:
– Помолчала бы ты, деточка. Все бы тебе пить да есть, беса тешить…
Де Лануа? – успевает удивлённо подумать Лесник. И врывается внутрь на счёт «три!». Юзеф следом. Уходят с линии огня, от освещённого прямоугольника двери – Юзеф влево, Лесник вправо. Тишина. Никто по ним не стреляет. Голоса смолкли.
Лесник напрягает ночное зрение – бесполезно. Окон в морге нет, единственный источник света – стеклянная дверь в полутёмный коридор. Смутно виден лишь первый ряд столов. Слева слышны щелчки выключателя, но светлее не становится.
Новый голос:
– Тимон? Че встал у шлюза? У нас тут цацка, новье: «Свободный охотник за мозгами…» Фтыкаешься? Греби до порта!
Копыто? Он и есть. Тут же с другой стороны откликается бармен Пашик:
– Тока голову сыми. У нас, вооще, с головами не ходят! Понял, нет?
Акустический бильярд, понимает Лесник, – простенький такой фокус, часто используемый при перестрелках в тёмных пустых помещениях. Только здесь – в сочетании с незаурядным талантом имитатора. Или имитаторши…
Он вглядывается в темноту, пытаясь локализовать фокусника. Вглядывается до боли в висках. Виски ломит – все сильнее и сильнее. Анна здесь, совсем рядом, понимает Лесник. Вон за тем смутно виднеющимся столом. Он делает шаг, второй…
Удар. Боль в плече. Лесник падает на холодный пол. Юзеф? Юзеф встал между ним и Анной? Револьвер в руке поднимается толчками. Словно неохотно. Новый удар – скорей шлёпок – по затылку. Давящий виски обруч рассыпается с хрустальным звоном. Мутная пелена тает.
Голос Юзефа гремит, заполняя холодную темноту:
– Играй в эти игрушки с другими! С нами бесполезно!
Слова обер-инквизитора разбивают остатки наваждения. Лесник осторожно приподнимается, не высовываясь из-за стола. Юзеф рядом.
Голос Синявской. Дрожащий. Настоящий?
– Здесь никого нет, только я и она! Осторожней, у неё нож!
Юзеф толкает Лесника в плечо. Показывает ладонь и лежащий на ней блестящий цилиндрик. «Геккон». Лесник кивает. «Геккон» прилипнет к потолку – его корпус выполнен по принципу лапок одноимённой ящерки, шустро бегающей по потолку и стенам. И станет светло. Хочется надеяться, что кое для кого это будет неожиданно.
«Геккон» вспыхнул ядовито-белым пламенем.
И тут же из дальнего угла к ним метнулась фигура. Лесник дёрнул стволом навстречу, но не выстрелил. Синявская. Всклокоченная, очков нет, на шее свежая царапина.
Там, там! – на ходу махнула рукой. И – неловко, спотыкаясь, – мимо, по широкому проходу между столов.
Лесник посмотрел по указанному её жестом направлению. Там, у стены, копошилось что-то непонятное. Стрекозиный глаз не помогал, чёрное движущееся пятно оставалось похожим на сгусток теней – материализовавшихся и опасных. Лесник двинулся туда – осторожно, но быстро. «Геккон» даёт сорок секунд света. Надо успеть. Краем глаза увидел фигуру слева – Юзеф шёл туда же параллельным проходом. Так же быстро и осторожно. Каблуки Синявской стучали за спиной – журналистка спешила выбраться из морга. Спешила к двери, ведущей не в прозекторскую – на улицу.
Сейчас возьмём, подумал Лесник. Нож – ерунда. Сейчас…
Стрекозиный глаз сработал – метрах в трех. Лесник зарычал. Развернулся прыжком. Вскинул оружие. Юзеф тоже все понял – выстрелы «девятки» и револьвера слились. Спешащая к выходу Синявская пошатнулась, потеряла чёткость очертаний. Но скорости не сбавила. Побежала рваным зигзагом. Короткоствольный «Сентинел» прыгал в руке: мимо… мимо… есть! Лесник увидел, как удар в спину швырнул вперёд журналистку – хотя, конечно, Синявскую бегущая фигура напоминала уже весьма отдалённо…
Палец давил на спуск, курок сухо щёлкал – патроны в револьвере кончились. Юзеф выжидал, не пытался разгадать зигзаги противника – и маузер грохнул в самый последний момент, буквально выкинув беглянку в распахнувшуюся дверь.
В ушах гудело эхо выстрелов. Кислый запах пороха не перекрывал ароматов морга. «Геккон» погас. Но в дверь, за которой исчез тенятник, проникал теперь мутный свет белой ночи – и ночное зрение работало сносно.
Сейчас здесь будет вся больница, с тоской подумал Лесник. Полбольницы уж точно. Юзеф словно услышал его мысли:
– Пойди, стреножь её… Или его. Две пули в область сердца – меньше чем за час не оклемается. А я займусь теми, кто заинтересовался нашим тиром… Разъясню и успокою.
Встревоженные голоса слышались со стороны административного корпуса. Впрочем, не приближались.
Лесник кивнул, торопливо вставляя патроны в гнёзда барабана.
Хлюпающий звук сзади. Они обернулись. Синявская – настоящая Синявская – медленно оплыла на пол, им под ноги. Обе руки прижаты к горлу. Кровь струится сквозь пальцы. Юзеф и Лесник переглянулись. Яремная вена перерезана – считай, медицина бессильна. Да и времени возиться нет.
Лесник перешагнул через ворочающуюся на кафельном полу журналистку и пошёл к выходу.
За дверью на асфальте темнели две лужицы. Кровь. Но тела, которое обязано было корчиться здесь же, – не было. Однако…
Пятна поменьше уходили ровной цепочкой в сторону ворот. Лесник поспешил по следу. Расстояние между кровавыми метками увеличивалось – тенятник тут побежал быстрее. Или – скорость его регенерации превосходила все когда-либо виденное или слышанное Лесником.
Морфант? – подумал он, протиснувшись сквозь щель не до конца закрытых ворот. Где вы видели таких прытких морфантов…
Вдали серый силуэт – стремительно бегущий. Оклемался. Фантастика… Не бывает. Лесник вскинул револьвер, тут же опустил – далеко. И бросился в погоню.
Он сократил расстояние вдвое, когда преследуемый исчез. Был и не стало. Лесник подбежал к невысокому парапету. На подёрнутой ряской воде Колонички расходились круги. Он водил стволом вправо-влево, ожидая, когда тенятник вынырнет…
Ничего. Ровное зеркало мутноватой воды, лишь у дальнего берега хлопает крыльями разбуженная утка. Две минуты, три… Пять. Ничего.
Дичь или утонула, или ушла. Ко второму варианту Лесник склонялся больше.
Отжать двумя спицами ригель древнего замка оказалось просто. Ещё проще, наверное, было выдавить хлипкую дверь плечом – но Фикус не хотел лишнего шума. И – не хотел портить внешний вид жилища. В конце концов, он не домушник, не собирается увязывать шмотки в узлы и в темпе смываться. Он подождёт. Терпеливо и спокойно подождёт эту бешеную сучку.
Фикус все сейчас делал на удивление терпеливо и спокойно, хотя внутри стучал тревожный барабан и ритм его убыстрялся. Стучал не в сердце, сердечно-сосудистые проблемы для Фикуса не существовали, – неумолчная дробь раздавалась в голове. И он слышал в этом стуке одно короткое слово: у-бей! у-бей!! у-бей!!! Это можно. Но не сразу. Пусть гадина хорошенько проникнется и обучится правильным манерам – хоть они ей и не понадобятся.
Разодранное ногтями лицо саднило все сильнее, царапины воспалялись – но, странное дело, Фикусу эта боль не мешала. Наоборот. Пожалуй, именно она, боль, служила источником дополнительных сил и решимости. Особенно решимости. Скажи ему кто раньше, что он сможет вот так взять и ослушаться хозяина – Фикус бы не поверил. Не мог он такого представить. Не получалось почему-то представить.
Он и сейчас не ослушался. Хозяин велел и близко не подходить к дому со львами – Фикус и не подходит. Но в треугольном кошельке, что достался ему в качестве трофея, обнаружилась бумажка – обычный тетрадный листок в клеточку. Написанные на нем слова и цифры заставили Фикуса задуматься. Текст гласил:
«б. AT, 34/57 г-ты цветы – 1 р. в 3 —дн прачечн. – 22.06, кв. в прих. за зерк.»
И все. Понимай, как знаешь. Фикус понял это так: кто-то уехал по летнему времени в отпуск и попросил сучку приглядывать за квартирой. Поливать цветы и освобождать от газет ящик. А двадцать второго июня, то есть завтра, забрать из прачечной бельё по квитанции, оставленной за зеркалом в прихожей. Несколько большие затруднения вызвала первая строчка – явно зашифрованный адрес. По долгому размышлению Фикус решил, что буквы означают бульвар Алексея Толстого, а цифры – дом и квартиру. Решил – и тут же, в двенадцатом часу вечера, совершил прогулку в направлении бульвара.
Дом с указанным номером там имелся. И насчитывал подходящее число квартир. Окна пятьдесят седьмой не светились.
Фикус поднялся на пятый этаж, безрезультатно потыкал кнопку звонка, осмотрел замок. Потом ушёл, постановив вернуться позже, дабы гарантировано войти без свидетелей.
И вернулся.
…Что квартира роскошью не блистала, Фикус разглядел даже в тусклом свете фонарика. Грошовые обои, обшарпанная мебель. Он прошёл на кухню. То же убожество. Не живут миллионеры на пятых этажах лишённых лифта хрущовок. Ну и ладно, не за этим пришёл.
Первоначально у него была мысль завалиться в одежде и обуви на хозяйскую постель и хорошенько отоспаться – до утра ждать некого, благо поливать цветы в чужих квартирах глубокой ночью как-то не принято. Но назойливый барабан стучал и стучал в голове – спать не хотелось. Фикус сел за кухонный стол, не включая света. Глотнул водки из припасённой фляжки. И стал думать о приятном.
О том, как мочалка, ни о чем не подозревая, отопрёт дверь и шагнёт внутрь. О том, как он аккуратненько ткнёт её шокером и свяжет. О том, какой долгий и интересный будет у них разговор…
Он мечтательно улыбнулся. Сделал ещё глоток. И сам не заметил, как стал засыпать. Последняя его мысль была о том, что в отпуск люди уезжают не меньше чем на месяц, а значит, можно растянуть удовольствие на…
Фикус уснул.
* * *
Пули оказались боевыми. Не какие-нибудь там резинки. Настоящий добротный свинец. По всем канонам медицины и анатомии мне полагалось сейчас лежать и умирать. И я лежал – в кустиках, окружавших детский туберкулёзный санаторий. Лежал в луже воды, натёкшей с мокрой одежды. Воды, смешанной с кровью… Моей кровью.Но почему-то не умирал.
Наоборот, дышалось с каждой минутой все легче. Острые обломки рёбер уже не вонзались при каждом вдохе в плоть, подобно скальпелям Жеки-Потрошителя. Интересно… Я давно знал, что заживает на мне все быстро, как на собаке: порезы и царапины, ссадины и ушибы. Даже переломы.
Но покажите мне собаку, которая встанет на ноги через полчаса после двух пуль в упор… С этой мыслью я встал – почти не пошатываясь. Расстегнул пиджак и рубашку. И осмотрел, вернее ощупал, места ранений. Одна пуля прошла насквозь, продырявив пиджак и сзади, и спереди. Вторую, изогнувшись, я нащупал сзади пальцами. И легко вынул – как неглубоко сидевшую занозу. Рана не кровоточила.
Увесистая штучка… Сплющена, искорёжена – но сразу видно, что не мелкашка. Миллиметров девять, как минимум. Интересно…
Ещё интересней, что двести метров под водой я проплыл, не испытывая потребности вынырнуть и вдохнуть. Перспективы открываются заманчивые… Но сначала стоит стряхнуть с хвоста этих хватких ребят. Опознать они меня никак не могут. Обеспечить себе алиби на время нашего маленького перформанса в морге – не проблема. Свидетели в любом потребном количестве будет свято уверены, что вечер и ночь я провёл в их обществе. И станут твердить это хоть на допросе третьей степени.
Значит, возвращаемся к исходной точке. К главной улике против меня. К мадам Де Лануа и видеотеке мсье Фагота. Время и состояние для визитов не лучшее, но откладывать нельзя. Мысль навестить ясновидящую наверняка осенит и коллег Доуэля…
Снимаем вторую серию ужастика. Визит утопленника к колдунье. Застреленного утопленника. Может, накрутить на шею водорослей для антуража? Ладно, сойдёт и так.
Дела минувших дней – VIII
Господин Великий Новгород
Красив зимой Новгород Великий. Ярким золотом сверкают купола соборов на фоне белого снега и синего неба. Над быстрой, не замерзающей рекой клубится белый пар – и ясно, отчего прозван Волхов седым… Тишина поутру закладывает уши, но – чу! – ожила первая звонница, и поплыл благовест над древней землёй…
Зимой 1570 года ничего этого не было. Был огонь – чёрный дым пожарищ застил солнце. Был снег – красный от крови. Вместо благовеста стоял стон и вой казнимых. Всадники в чёрных сутанах, с метлой и собачьей головой у седла, метались адскими тенями. Опричники. Верные государевы слуги.
Царь Иоанн IV Васильевич искоренял крамолу. Вроде все сделал дед его, Иоанн III, дабы сломить выю непокорному городу. Сгорели на кострах еретики-жидовствующие, и вырван был язык вечевому колоколу, и бесконечные вереницы телег с выселяемыми скрипели в сторону Москвы – на опустевшие земли садились московские людишки.[7] Но – не изменилось ничто. Пришли новые люди – дух места остался прежний. Вновь зрели семена ересей и мятежей. Иоанн III пенял на тлетворное влияние Запада и захлопнул форточку в Европу – в одночасье были арестованы все заморские торговые гости и конфисковано их имущество. Одних только товаров со складов иноземцев казна получила на два миллиона талеров – но не торговые богатства рождали еретический дух древнего города… Все осталось по-прежнему. И оставалось до сих пор.
Иван Грозный завершал дело, начатое его дедом.
Полуграмотный чернец скрипел пером, рождая ежедневную «опричную сказку» – дабы никто не был забыт в Синодике убиенных. Наивные эвфемизмы рождались из-под пера его. «Отделано палками железными пятьдесят. Посажено в воду человеков сто и двадцать…». Отделаны – выведены на торг и забиты ломами до смерти. В воду сажали в дырявом куле или худой, щелястой бочке – с камнями снизу для веса. Ледяная вода хлестала в щели, но не сразу заполняла тесное узилище. Захлёбывались казнимые не мгновенно, действительно какое-то время на дне реки «сидели» – живыми.
И так день за днём, неделя за неделей. «Отделано из пищалей пятнадцать…»
Считали и заносили в Синодик купцов, людей духовного звания, дворян и слуг их. Чёрный люд, вырезаемый опричниками в Посаде, не считал никто…
Уже был притащен на Городище, на царёв суд владыка Пимен – и подвергнут глумлению, и повенчан с кобылой, и отправлен на той кобыле, лицом к хвосту, на Москву – в срамном платье и с волынкой в руках. Уже вывезли все сокровища архиепископского двора и Софии. Уже разгромили летучие отряды опричников новгородские «пригороды» – Ладогу и Корелу, Орешек и Ивангород.
А кровавая свистопляска все продолжалась.
Потому что группа людей, одетых в чёрное, не закончила в Детинце своё дело.
Никто не обращал внимания на них, долбящих мёрзлую землю у основания башни – уже третьей башни Детинца. Копали тогда в Новгороде повсюду – жители, не выдержав пыток огнём, выдавали зарытые богатства – покупали лёгкую смерть. Но не богатств искали в Детинце инквизиторы…
…В старые века, при языческой старине, исполнялся давно забытый обычай. В основание возводимой крепости укладывали ритуально убитого ребёнка и называли крепость Детинцем. Скакали сквозь ночь всадники с наказом – схватить на рассвете первое дитя, попавшееся навстречу. Основателям Новгорода не повезло. Им попался не тот ребёнок…
…Докопались ночью, в неверном факельном свете. «Цверг…» – выдохнул Ондрей Бахметьев, младший служка Святой Расправы, увидев, что они раскопали.
Цверг.
Так звали ночных карликов, бродящих по дорогам и принимающих вид детей для кровавых своих дел. Русского слова Ондрей и не вспомнил.[8] Много веков назад, во времена ещё Яня Вышатича кровавые отродья были изничтожены и сама память о них стёрлась. В раскопе лежал последний цверг на земле.
На ребёнка он уже не был похож. И не казался трупом, умерщвлённым семь веков назад. Уродливое тельце шевелилось, грудь поднималась и опускалась. Отросшие волосы и борода спутанным шерстистым комом закрывали голову и лицо. От зазубренных Дыевых ножей, пробивших конечности и грудь карлы, ржа не оставила почти ничего. Цверг был близок к освобождению.
Ондрей сделал шаг назад, сулица с высеребренным железком бессильно опустилась. Он знал, что они ищут, знал, но… Другие тоже стояли неподвижно. Оцепенело.
Отодвинув Ондрея, Гаврила Ртищев лихо спрыгнул в яму – этот не боялся ни бога, ни черта. «Н-ну, помолясь!» – с размаху воткнул сулицу правильным первым ударом – в печень. Карлик захрипел – утробно. Сбросив наваждение, остальные потянулись следом…
…А царь, прискучив многонедельным судилищем, нашёл новую забаву. В Волхове топили людоедов. Опричные отряды перекрыли подвоз продуктов к Посаду и выгребли все запасы. Изголодавшиеся новгородцы ели ворон и кошек. И – друг друга. Люди Малюты царёвым приказом выискивали скрытых тенятников среди заподозренных в пожирании людского мяса – связав, швыряли всех с моста в реку. К нетонущим подплывали на лодках, разбивали железными ломами головы. С утонувших подозрения снимались. Государь наблюдал за действом – равнодушно. Неприметный человечек в чёрном проскользнул к царю сквозь толпу присных, шепнул несколько слов на ухо: дело сделано…
Наутро опричное войско уходило из Новгорода. С ересями и мятежами было покончено. Залитая кровью земля стала чиста.
Зимой 1570 года ничего этого не было. Был огонь – чёрный дым пожарищ застил солнце. Был снег – красный от крови. Вместо благовеста стоял стон и вой казнимых. Всадники в чёрных сутанах, с метлой и собачьей головой у седла, метались адскими тенями. Опричники. Верные государевы слуги.
Царь Иоанн IV Васильевич искоренял крамолу. Вроде все сделал дед его, Иоанн III, дабы сломить выю непокорному городу. Сгорели на кострах еретики-жидовствующие, и вырван был язык вечевому колоколу, и бесконечные вереницы телег с выселяемыми скрипели в сторону Москвы – на опустевшие земли садились московские людишки.[7] Но – не изменилось ничто. Пришли новые люди – дух места остался прежний. Вновь зрели семена ересей и мятежей. Иоанн III пенял на тлетворное влияние Запада и захлопнул форточку в Европу – в одночасье были арестованы все заморские торговые гости и конфисковано их имущество. Одних только товаров со складов иноземцев казна получила на два миллиона талеров – но не торговые богатства рождали еретический дух древнего города… Все осталось по-прежнему. И оставалось до сих пор.
Иван Грозный завершал дело, начатое его дедом.
Полуграмотный чернец скрипел пером, рождая ежедневную «опричную сказку» – дабы никто не был забыт в Синодике убиенных. Наивные эвфемизмы рождались из-под пера его. «Отделано палками железными пятьдесят. Посажено в воду человеков сто и двадцать…». Отделаны – выведены на торг и забиты ломами до смерти. В воду сажали в дырявом куле или худой, щелястой бочке – с камнями снизу для веса. Ледяная вода хлестала в щели, но не сразу заполняла тесное узилище. Захлёбывались казнимые не мгновенно, действительно какое-то время на дне реки «сидели» – живыми.
И так день за днём, неделя за неделей. «Отделано из пищалей пятнадцать…»
Считали и заносили в Синодик купцов, людей духовного звания, дворян и слуг их. Чёрный люд, вырезаемый опричниками в Посаде, не считал никто…
Уже был притащен на Городище, на царёв суд владыка Пимен – и подвергнут глумлению, и повенчан с кобылой, и отправлен на той кобыле, лицом к хвосту, на Москву – в срамном платье и с волынкой в руках. Уже вывезли все сокровища архиепископского двора и Софии. Уже разгромили летучие отряды опричников новгородские «пригороды» – Ладогу и Корелу, Орешек и Ивангород.
А кровавая свистопляска все продолжалась.
Потому что группа людей, одетых в чёрное, не закончила в Детинце своё дело.
Никто не обращал внимания на них, долбящих мёрзлую землю у основания башни – уже третьей башни Детинца. Копали тогда в Новгороде повсюду – жители, не выдержав пыток огнём, выдавали зарытые богатства – покупали лёгкую смерть. Но не богатств искали в Детинце инквизиторы…
…В старые века, при языческой старине, исполнялся давно забытый обычай. В основание возводимой крепости укладывали ритуально убитого ребёнка и называли крепость Детинцем. Скакали сквозь ночь всадники с наказом – схватить на рассвете первое дитя, попавшееся навстречу. Основателям Новгорода не повезло. Им попался не тот ребёнок…
…Докопались ночью, в неверном факельном свете. «Цверг…» – выдохнул Ондрей Бахметьев, младший служка Святой Расправы, увидев, что они раскопали.
Цверг.
Так звали ночных карликов, бродящих по дорогам и принимающих вид детей для кровавых своих дел. Русского слова Ондрей и не вспомнил.[8] Много веков назад, во времена ещё Яня Вышатича кровавые отродья были изничтожены и сама память о них стёрлась. В раскопе лежал последний цверг на земле.
На ребёнка он уже не был похож. И не казался трупом, умерщвлённым семь веков назад. Уродливое тельце шевелилось, грудь поднималась и опускалась. Отросшие волосы и борода спутанным шерстистым комом закрывали голову и лицо. От зазубренных Дыевых ножей, пробивших конечности и грудь карлы, ржа не оставила почти ничего. Цверг был близок к освобождению.
Ондрей сделал шаг назад, сулица с высеребренным железком бессильно опустилась. Он знал, что они ищут, знал, но… Другие тоже стояли неподвижно. Оцепенело.
Отодвинув Ондрея, Гаврила Ртищев лихо спрыгнул в яму – этот не боялся ни бога, ни черта. «Н-ну, помолясь!» – с размаху воткнул сулицу правильным первым ударом – в печень. Карлик захрипел – утробно. Сбросив наваждение, остальные потянулись следом…
…А царь, прискучив многонедельным судилищем, нашёл новую забаву. В Волхове топили людоедов. Опричные отряды перекрыли подвоз продуктов к Посаду и выгребли все запасы. Изголодавшиеся новгородцы ели ворон и кошек. И – друг друга. Люди Малюты царёвым приказом выискивали скрытых тенятников среди заподозренных в пожирании людского мяса – связав, швыряли всех с моста в реку. К нетонущим подплывали на лодках, разбивали железными ломами головы. С утонувших подозрения снимались. Государь наблюдал за действом – равнодушно. Неприметный человечек в чёрном проскользнул к царю сквозь толпу присных, шепнул несколько слов на ухо: дело сделано…
Наутро опричное войско уходило из Новгорода. С ересями и мятежами было покончено. Залитая кровью земля стала чиста.
Глава седьмая
Дверь хрустнула, как пальцы скрипача под прикладом. Чуть позже хрустнула черепушка. Я переступил упавшее тело, шагнул в комнату. Вещунья не спала. Сидела за столиком из отполированного камня и молча смотрела на меня.
А я вот к вам. Не ждали?
Ворон переступал по широченному подоконнику и поглядывал на меня крайне недружелюбно. Ворон, вопреки мнениям далёких от орнитологии граждан, отнюдь не самец вороны. Совсем другая птица. Хотя и родственная вороне – примерно как шакалу родственен волк.
А я вот к вам. Не ждали?
Ворон переступал по широченному подоконнику и поглядывал на меня крайне недружелюбно. Ворон, вопреки мнениям далёких от орнитологии граждан, отнюдь не самец вороны. Совсем другая птица. Хотя и родственная вороне – примерно как шакалу родственен волк.