Толмачева Людмила. Мужские сны

   Пирог ели с ухой из тех же карасей. И вновь Татьяне показалось, что ничего вкуснее она в жизни не пробовала.
   – Цемент кончается, – сообщил Андрей, когда они отдыхали после обеда в тени акаций.
   – Да я уж видел, – поморщился отец Алексей. – Придется идти на поклон к Нестеренко. Он тоже обещаниями кормит, не хуже Симакова.
   – Неужели у вас нет такого спонсора, чтобы не ходить за каждым мешком цемента? – не выдержала Татьяна.
   – Представьте, нет, – ответил отец Алексей. – Когда только начинали восстановление, шуму было много и обещаний. А потом схлынула волна ажиотажа. Как говорится, посчитали – прослезились. Первые-то деньги ушли на проект, согласования всякого рода, поездки и прочую организационную шелуху. Закупили, правда, кое-какие стройматериалы, инструмент, небольшую бетономешалку, транспортер. Вон он, несобранный так и стоит. Нужны рабочие руки, а это ежемесячная зарплата, нужен кирпич, много кирпича, очень много. Опять же для кровли кучу всего надо. Да все это в смете есть. Нужны деньги. А спонсоры, те, что громче всех обещали, пошли в отказ, мол, у них у самих финансовые трудности, обождите, мол, вам не к спеху, а у нас производство может встать...
   Татьяна увидела его расстроенное лицо, и сердце ее заныло.
   – Скажите, а этот храм представляет собой историческую или архитектурную ценность?
   – Ему, если верить архивам, сто двадцать лет. Так что исторически он не такой уж и старый. А архитектура...
   – Типовой проект девяностых девятнадцатого века, – вмешался в разговор Андрей.
   – Жаль. А то можно было бы подключить департамент культуры.
   – Да он небось сам беднее монастырских крыс, – возразил Андрей.
   – Так-то оно так, но все же для памятников культуры министерство хоть что-то выделяет, – сказала Татьяна.
   – Уж слишком далеко начальство, отсюда не видать, – с сарказмом добавил Андрей. – Хотя бы моральную поддержку оказали наши высокие чиновники, и то вперед. Никому и дела нет до духовных нужд сельчан.
   – Ну как это «никому»? А батюшка с матушкой? Уже то, что они здесь живут, огромная поддержка людям, – горячо возразила Татьяна.
   – Так ведь я о чиновниках, – поморщился Андрей.
   – Знаете что, пошли прямо сейчас к Симакову, а? Я сама хочу посмотреть на этого толстокожего бюрократа.
   – А пошли! – загорелся Андрей. – Вы для понту представьтесь какой-нибудь большой шишкой, а то его на слезу не пробьешь.
   – Хорошо. Представлюсь, к примеру, управляющей областным департаментом культуры.
   – А не слишком?
   – В самый раз.
   Они вошли в кабинет Симакова после получасового ожидания в приемной. Все это время шло совещание «по широкому спектру вопросов», как объяснила секретарша, молоденькая девица, не старше семнадцати лет. Она сначала кокетничала, пытаясь привлечь внимание Андрея, но, заметив его холодное равнодушие, фыркнула и отвернулась к окну, демонстрируя свое презрение к «просителям».
   Симаков, маленький, пузатый человечек, в рубашке навыпуск и зачем-то в галстуке, встретил их с кислой миной. Он, завидев Андрея, уже знал, о чем пойдет речь. Но после того как Андрей представил ему Татьяну, Симаков вдруг преобразился, вскочил на ноги:
   – Татьяна Михайловна? Так это вы? У меня ведь утром был ваш брат, Виталий Павлович. Мы как раз говорили по вопросу спонсорства. И представьте, пришли к единому мнению: необходимо срочно собрать всех фермеров, а также представителей инфраструктуры и перерабатывающих производств. Короче, всех потенциальных спонсоров. Идея такая: инвестировать строительство не единичными вложениями, так сказать, хаотично, а отчислять ежемесячно определенный процент от прибыли на благотворительность. Ведь эти суммы имеют налоговые льготы.
   – Прекрасно. И когда вы собираете такое совещание?
   – На этой неделе.
   – Но людей надо оповестить заранее, проинформировать о предложении администрации, чтобы все подготовились к разговору.
   – Разумеется, Татьяна Михайловна. Именно так и сделаем. А вы лично не примете участие?
   – Пожалуйста. Только в случае вашей оперативности. На той неделе я уеду.
   – Обязательно. Кровь из носу, но мы соберемся. Ваше присутствие придаст солидности нашему мероприятию.
   Когда они вышли из здания администрации, Андрей внимательно посмотрел на Татьяну, затем скептически произнес:
   – Сомневаюсь, что спонсоры полетят на зов Симакова как пчелы на мед, но свою роль вы сыграли превосходно. Или тут что-то не то. А вы...
   – Я в школе посещала драмкружок, – перебила его Татьяна. – Ну, до завтра?
   – До свидания, – растерялся Андрей и еще стоял какое-то время, провожая ее взглядом.
   Татьяна истопила баню, вымылась, постирала кое-что, напилась чаю с бутербродами и легла на топчан в саду под яблоней со своим бестселлером. Вскоре она уснула и проспала до позднего вечера. Солнце уже село, в воздухе похолодало, и она продрогла под тонким покрывалом. Татьяна встала, но из сада уходить не торопилась. Отсюда открывался прекрасный вид на Огневку, на заливные луга на том берегу, на Красный бор. Она подошла к изгороди, облокотилась на верхнюю жердь и долго любовалась красотой земли своих предков. А ведь она даже не сходила на могилки деда и бабки. «Халда», – обозвала себя Татьяна и решила, что завтра нарвет два огромных букета и сходит на кладбище. Совсем стемнело, закат почти погас, и Татьяна отправилась в дом. Она вошла в темные сени, задвинула щеколду, открыла входную дверь.
   – Наконец-то! – раздался из большой комнаты голос Оксаны. – Я уже заждалась.
   Татьяна похолодела, замерла. Она поняла, кому предназначались эти слова. У них здесь свидание! Боже мой! Вот так влипла!
   Она шагнула обратно в сени, осторожно прикрыла дверь и стремглав кинулась во двор. Не зная, куда ей бежать дальше, она открыла калитку в сад и шмыгнула в нее. «Вот дурища старая! Увидели бы меня сотрудники в этот момент, от хохота поумирали бы!»
   Она снова ушла под яблоню, села на топчан. Но сидеть без движения было холодно. Татьяна встала и подошла к изгороди, где недавно любовалась закатом. Вдруг она услышала стук ворот и чьи-то легкие шаги. Кто-то шел по дороге, мимо изгороди. Татьяна присела за куст смородины. Шаги удалялись. Она привстала и увидела женскую фигурку со светлой косой, быстро удаляющуюся в сумрак июньской ночи. Татьяна медленно побрела в дом. Не зажигая света, легла на свою кровать, но сна не было, и не мудрено: весь вечер спала, сколько можно? Она вздрогнула от стука в окно. Кто бы это мог быть? Неужели Виталия нелегкая принесла? С него станется. Татьяна решила все ему высказать и даже пригрозить, что если не отвяжется от нее, то... Теперь уже стучали в сени. Татьяна прошла в сени, приникла к дверям, спросила приглушенно:
   – Виталий, ты?
   Ей никто не ответил.
   – Виталий! Что ты молчишь?
   – Вообще-то меня зовут Андрей.
   Татьяна онемела. Дура! Какая же дура! Ведь сразу поняла, что у них свидание. А он тоже хорош гусь! Не может по-мужски себя вести: ему приказали, он и бежит, как дворняга.
   Она резко отодвинула щеколду, отворила дверь. На крыльце стоял Андрей и, помахивая веткой сирени, смотрел на нее сверху вниз.
   – Что, не ожидали? – ехидно спросила она.
   – Да уж. Вы мастерица на всякого рода сюрпризы. Ну! И что сие означает? Где она?
   – Кто?
   – Вы со мной в жмурки-то не играйте. Я вам не мальчик.
   – Выходит, что я девочка? Кто вам дал право так развязно разговаривать со мной?
   – Развязно? Упаси Бог! Эта манера у меня с рождения. Я со всеми так разговариваю, и вы не исключение. Кстати, для чего вы здесь обосновались? Для свиданий с братцем?
   – Я, кажется, уже называла вас подонком? Повторяться не буду.
   – Значит, в ваших глазах я развязный подонок. Представьте, что еще ни разу никто меня так не называл. Вы единственная.
   – Ну вот. А вы говорили, что я не могу претендовать на исключение. Оказывается, я могу быть единственной и неповторимой. А она ушла, не стала вас ждать.
   – Кто?
   – Оксана.
   – Ах, вы уже знаете. Это она вам сказала?
   – Нет. Я подглядывала за вами. Причем дважды. Один раз на берегу, кажется, три дня назад. А второй – сегодня. У вагончика.
   – Хм. Значит, мы оба следим друг за другом. Может, мы секретные агенты? Тогда раскроем карты?
   Татьяна не выдержала, расхохоталась.
   – Ладно уж, входите, раз пришли, – пригласила она, отсмеявшись.
   Они сидели в большой комнате за столом и пили чай со сгущенкой. Татьяна со смехом наблюдала, как он пытается поймать струйку молока, стекающую с чайной ложки. А он невозмутимо изображал недотепу, высовывая язык и пытаясь достать им испачканный сгущенкой подбородок.
   – Вот вам полотенце, и прекратите меня смешить, – строго сказала Татьяна, вдруг вспомнив о своем общественном положении и, увы, возрасте.
   Он вытер подбородок, но не до конца. Татьяна вздохнула, встала, подошла к нему и старательно оттерла липкую сгущенку. Внезапно его руки обняли ее за бедра. Не успев опомниться, она оказалась у него на коленях.
   – Вы с ума сошли, – попыталась она расцепить его руки.
   – Нельзя дразнить мужчин, Таня, – спокойно, но глухо, с хрипотцой произнес Андрей. – Знаете детский стишок: «Вы не стойте слишком близко. Я тигренок, а не киска»?
   – Ладно, тигренок, отпустите меня. Ведь это смешно: великовозрастная дама на коленях у молодого парня.
   – А вы знаете, сколько мне лет?
   – Нет, и знать не желаю. Мне вообще...
   – Тридцать семь.
   – Сколько?!
   – Возраст многих поэтов и художников, ушедших в мир иной.
   – Не может быть. Вы врете.
   – Показать паспорт?
   – Покажите.
   – Он не со мной.
   – Вот вы уже и финтите.
   – Отнюдь.
   – Так и будем сидеть, как Рембрандт с Саскией?
   – Меня радует ваш культурный уровень.
   – Андрей, я прошу вас, прекратите этот цирк! Завтра вам будет стыдно.
   – А вам?
   – А я завтра уезжаю.
   От этой новости он ослабил объятия, и она, выскользнув из его рук на свободу, крикнула в сердцах:
   – Ну вот что, убирайтесь ко всем чертям! Слышите?
   – Хорошо. Успокойтесь. Только зачем все эти высокие слова о духовной поддержке сельчан, а, Татьяна Михайловна? Или «ради красного словца не пожалею и отца»?
   – Хорошо. Я остаюсь. Но вам я больше не позирую. Понятно?
   – А в этом уже нет острой необходимости. Композицию я выстроил, позу нашел, а лицо можно написать с другой женщины.
   – Например, с Оксаны?
   – А почему бы и нет?
   Он встал и, не оглядываясь, вышел из дома.
   Прижимая к груди охапку цветов, Татьяна шла по сельскому кладбищу. Она спросила у женщин, сидящих на лавочке возле одной из могил, не знают ли они, где находятся могилы Федора и Анны Кармашевых. Одна из женщин, подумав, вспомнила:
   – Вон туда идите, на старое кладбище. Они на главной дорожке лежат. Оградка у них большая, зеленая. Найдете.
   Татьяна и в самом деле быстро нашла это место. Стальную оградку, отметила она, красили не так давно, да и могилки ухожены. Значит, не забывают дети и внуки стариков. Татьяна вошла в оградку, положила цветы на могилы, постояла, потом села на скамейку.
   Солнце многочисленными зайчиками играло на березовой листве, легким трепетанием отзывающейся на слабый ветерок. Синицы и трясогузки звонкой перекличкой праздновали рождение теплого июньского дня. Татьяна ни о чем не думала. Вернее, ее мысли, такие же легкие, как этот ветерок, не задерживаясь подолгу, летели и летели одна за другой беспечно, в пустоту. Это «легкомыслие» почти убаюкало ее, сидящую в оцепенении под сенью березы.
   Но, видать, не суждено нам в зрелом возрасте в полной мере вкусить сладкий мед беззаботности, отдохнуть от тяжких дум и бесконечных дел.
   – Ты что тут, касатка, устроилась? Родня, что ль, какая лежит в могилках-то?
   Татьяна повернулась направо и увидела согбенное существо не более полутора метров ростом, в залатанной шерстяной кофте неопределенного цвета и длинной сатиновой юбке. Откуда взялась эта древняя старуха, Татьяна так и не поняла. Как будто с неба свалилась или вон с той большущей березы. Видно, несмотря на древность, она не потеряла ни слуха, ни зрения. Да и разум был в порядке.
   – Мои дед с бабушкой здесь похоронены, – ответила Татьяна.
   – Вона как! А ты, стало быть, Тамарина дочка?
   – Да. А вы, бабушка, кто будете?
   – Значить, живет Федькино семя, ничто ему не деется, – пробормотала старуха, не ответив на Татьянин вопрос.
   – Да кто вы такая? – рассердилась на вредную старуху Татьяна.
   – Кто я? Страдалица я вечная, вот кто я. И все через деда твово, окаянного. Прости, Господь, меня грешную!
   – Да как вам не совестно, старому человеку, у могилы такое говорить? – возмутилась Татьяна.
   – А ты послушай, что я тебе скажу. Он, Федька-то, на мово Гриню доказал в гепеу распроклятую. И расстреляли, изверги, мово Гриню, оставили меня с тремя сиротами. Кланька-то, меньшая самая, померла первой от голода. За ей уж и Петенька, сынок. Охо-хо, горе мое горемычное...
   Старуха привычно запричитала, но вскоре снова заговорила:
   – Я и старшего сына пережила. Помер он двадцать уж годков как. А мне ничто не деется. Не забирает меня к себе Господь. И за что мне такие мучения на земле? Может, там в рай попаду через эти страдания?
   Татьяна решительно встала, вышла на дорожку между могилами, где стояла старуха, подошла к ней, заговорила жестко:
   – Вот что, бабуля. Ты мне душу растревожила. Как мне теперь с этим жить? Пойдем-ка сядем на лавочку, ты мне все по порядку расскажешь.
   Татьяна протянула к старухе руку, чтобы помочь ей, колченогой, дойти до скамейки, но та вдруг испугалась, подняла руки, как бы защищаясь от возможного удара. У Татьяны оборвалось сердце.
   – Бабуля, милая, да что вы? Неужели я напугала вас? Господи, простите меня, пожалуйста. Пойдемте, вам отдохнуть надо. У меня с собой пирожки, конфеты. Пойдемте, – как можно ласковее уговаривала она старуху.
   Старуха, сильно прихрамывая, все же пошла с Татьяной, села на скамейку, оперлась руками на свою палку.
   – Расскажите мне, кто вы, как ваша фамилия, кто вам Гриня.
   – Гриня-то? Муж. Кто же еще? А фамилия наша – Колчины. Григорий Пантелеймонович Колчин, родом из деревни Гороховка. А в Кармашах мои родители проживали. Гриня-то примаком был у тяти, а потом уж свою избу срубили, деток родили. Работал мой Гриня не хуже всякого. В колхозе не последний работник был. Председатель хвалил его. Даже грамоту дали в тридцать пятом. А в тридцать седьмом и доказал Федька на мово Гриню.
   И снова старуха запричитала. Татьяна сидела как громом пораженная. Ее дед – доносчик? Не может быть! С детства она слышала о нем только хорошее. Передовик в колхозе, фронтовик, добрый семьянин. Нет, не могла бабушка Анна так сильно любить предателя. Тут что-то не то. Это поклеп. Самый настоящий поклеп.
   – Бабуля, а вам-то самой сколько лет?
   – Много. Восемьдесят девятый идет. В августе будет восемьдесят девять. Старая я, никудышная уже стала. А Гриня мой старше меня был. Он с двенадцатого года.
   – Бабуля, я в областном городе живу. Я обязательно схожу в архив и разузнаю все об этом деле и о вашем Григории Пантелеймоновиче. Обещаю вам. И докажу, что мой дед – честный человек. Вот увидите!
   – Как же ты докажешь? Ведь об это все знают.
   – Кто «все»?
   – Все Кармаши. У Татьяны все помертвело внутри. Не может этого быть! Почему молчала мама? И дядя Паша ни разу и словом не обмолвился. Она достала из пакета кулек конфет, пирожки в полиэтиленовом мешке, которые купила в столовой, и положила на столик.
   – Возьмите, бабуля. Это не поминки, а просто мое угощение.
   Татьяна встала и, не оглядываясь на старуху, пошла прочь с кладбища.
   – Дядя Паша, я к тебе по двум очень важным вопросам! – сказала прямо с порога Татьяна, входя в дом Виталия.
   Старик сидел за столом с газетой в руках.
   – Сразу видать большого начальника, – усмехнулся он, откладывая газету и снимая очки. – Не успела войти, и сразу «вопросы» решать.
   – Это очень серьезно, дядя Паша! Тут не до смеха. Скажи, ты знаешь старуху Колчину?
   – Авдотью? Знаю, – кашлянул Павел Федорович и нахмурился.
   – Я ее только что на кладбище встретила. И услышала такое, что чуть сквозь землю не провалилась.
   – Хм. Знаю уже, с чем пришла. Понял. Эта Авдотья давно по селу звонит, что наш дед доносы писал.
   – Доносы?! Неужели еще на кого-то был донос? Кроме Колчина.
   – Были. На Шавкунова Семена. На Кармашева Степана. Их всех расстреляли в тридцатых.
   – Господи...
   Татьяна без сил опустилась на стул, уставилась невидящими глазами в угол комнаты. Они помолчали.
   – Дядь Паша, ну почему раньше об этом никто не говорил? Неужели тебе все равно, что позорят имя твоего отца?
   – Не знаешь ты ничего.
   – Чего я не знаю?
   – А того не знаешь, что вступался я за своего отца, и не раз. В советское-то время об этом помалкивали, боялись. Шушукались бабы, конечно, на завалинках, но вслух боялись говорить. А перестройка началась, и пошло. Из углов крысы повылазили навроде Симакова и давай «разоблачать» всех, кого не лень. В том числе и нашего отца опорочили. Ездил я дважды в район, с Виталием ездили, в райком сперва, а потом, когда партию закрыли, в районную администрацию. Бесполезно. Нет, говорят, сведений. Не сохранилось ничего с той поры. Теперь не докажешь, где черное, где белое.
   – Симаков, говоришь? А ему-то что нужно?
   – Как «что»? Когда в народные депутаты лез, ему, видишь ли, «программа» была нужна до зарезу. Вот он на этом «разоблачении» карьеру-то и сделал.
   – Гад! А вчера лебезил передо мной, чуть ли не в пояс кланялся!
   – Так ведь тогда он еще не в курсе был, что у нас родственница – большой начальник. Да ты, по-моему, в ту пору еще только поднималась по служебной лестнице.
   – И то верно. Вот что я решила, дядя Паша! Завтра же возвращаюсь к себе, иду в областной архив, сутки, двое оттуда не вылезу, пока не найду дело Колчина. Обещаю тебе. А потом вернусь и принародно объявлю о полной реабилитации нашего деда. Вот так!
   – Ох, Танюха, Танюха! За нелегкое, мужское дело взялась. Думаешь, тебе симаковы и прочие оборотни спустят, простят твою инициативу? Не тут-то было! Не знаешь ты жизни, милая! Хоть и забралась так высоко.
   – Ничего. Пусть только попробуют на моем пути встать. Разве не кармашевская кровь во мне течет? Отступать я не собираюсь. Ну я побежала, мне еще в церковь надо заглянуть, предупредить... Ой! Совсем забыла. У меня ведь к тебе еще один, не менее серьезный разговор. Дядя Паша, а что, если наш старый дом отдать на время батюшке Алексею? Он с семьей во времянке ютится. Это флигелек возле церкви.
   – Знаю.
   – Вот я и подумала...
   – Надо с Виталием посоветоваться.
   – С Виталием? А он что, будет против?
   – Ну... У него как-никак жена законная есть, дети...
   – Понятно. Тогда вот что. Одна половина дома ведь наша с мамой? Вот пусть батюшка и занимает ее. А за дрова и электричество я вам заплачу.
   – Ох и кипяток ты, Татьяна. Не зря, видно, тебя в начальство избрали. Остынь! Со стариком, чай, говоришь.
   – Извини, конечно, дядя Паша, но уж какая есть. С характером. Но сам-то ты как считаешь? Чтобы ребятишки вместе с их матерью замерзали в этой халупе? Там и печь дымит. Батюшка сам ее перекладывал.
   – Сам?
   – А ты как думал? Что он сидит со своей попадьей и на блюдце с чаем дует весь день, как тот поп в Мытищах? Да он раствор собственноручно для художника таскает. Заметь, художника, а не штукатура. Ему рисовать полагается, а он с мастерком с утра до вечера на лесах торчит. Они вдвоем там, понимаешь, вдвоем за все село отдуваются. А остальным некогда или «жаба давит».
   Небось и у тебя мыслишка закралась: а не растратчик ли спонсорских денег наш батюшка?
   – Татьяна! – рассердился Павел Федорович. – Ты, смотрю, не на шутку разошлась.
   – Да, дядя Паша, не на шутку. Не до шуток мне сейчас. Сам видишь. Ладно, пойду я. А ты все же Виталия предупреди. Я с этим домом от вас не отстану. До свидания!
   Ее кто-то окликнул, когда она уже подходила к церкви. Татьяна оглянулась и увидела Оксану. Молодая женщина, осунувшаяся, бледная от бессонной ночи, стояла под тополем и теребила свою растрепавшуюся косу. Татьяна медленно подошла к ней, не зная, как вести себя со своей племянницей.
   – Татьяна Михайловна, я хочу... мне надо...
   Она вдруг разрыдалась. Татьяна положила руку на ее плечо, но Оксана сбросила ее нервным движением.
   – Мне не надо вашей жалости! У соперницы сочувствия не просят! – выдавила она сквозь зубы. – Я взываю к вашему рассудку. Ведь вы уже немолодая, простите, зрелая женщина, к тому же занимаете такой пост. Вам не стыдно отбивать чужих мужчин?
   – А тебе не стыдно обманывать мужа, маленькая дрянь? – вдруг взорвалась Татьяна, которую сегодняшние неприятности не только не выбили из колеи, а, наоборот, заставили мобилизовать все силы.
   – Да как вы смеете?! Я учитель! Меня знает все село...
   – Вот именно! В самую точку! Не в бровь, а в глаз! Все село тебя знает, а ты бегаешь как собачонка за чужим мужиком. Опомнись, Оксана!
   – А вы? Вам не стыдно по ночам принимать молодых, как вы выражаетесь, мужиков?
   – Не стыдно. Я свободная женщина, у меня нет мужа. И потом, не такой уж он и молодой.
   – Откуда вы знаете?
   – Паспорт видела.
   – Ах, у вас уже и до паспорта дело дошло?
   – Оксана, говори потише, на нас уже оглядываются. Ведь я-то скоро уеду, а тебе здесь детей учить.
   – С ним?
   – Что «с ним»?
   – Уедете?
   – Не знаю. Это ему решать.
   – Вот именно! Пусть он сам решает. А вы прекратите сюда таскаться!
   – Что?! Знаешь, не стояли бы мы с тобой на главной улице села, я бы такую затрещину тебе влепила! Впрочем, я могу это сделать прямо сейчас, если ты не уберешься отсюда.
   Татьяна замахнулась. Разумеется, это был чистой воды блеф. Но он подействовал. Оксана испуганно вытаращила глаза, попятилась, а потом припустила так, что пятки засверкали. Татьяна грустно усмехнулась: «Истинная дочь своей мамаши. Не наша, не кармашевская порода».
   В приделе вовсю кипела работа. Батюшка поднимал на леса раствор и воду, а Андрей штукатурил последние метры стены.
   – Здравствуйте! – поздоровалась Татьяна.
   – Здравствуйте, Татьяна Михайловна, – бодро поздоровался батюшка.
   Андрей лишь кивнул и отвернулся к стене.
   – А я пришла попрощаться. Завтра в шесть утра еду в город. Дело неотложное появилось. Но через два-три дня хочу вернуться. Симакова я предупредила. Так что без меня совещание по поводу спонсорства проводить не будут.
   Она говорила это все специально для Андрея. Ее злило, что ей приходится оправдываться, объяснять свой отъезд домой. Но он как будто не слышал, увлеченный своим делом.
   – Спасибо, Татьяна Михайловна, за заботу о нашем храме, – поблагодарил батюшка. – Богом да воздастся за труды ваши.
   – Мне это не трудно, – смутилась она от столь высоких слов.
   – А что за «неотложное дело»? – вдруг повернулся к ней Андрей.
   Татьяну охватило волнение. Он ни разу не смотрел так пристально и нежно одновременно. Этот взгляд ее сведет с ума! Зачем он так смотрит?
   – Дело? – переспросила она, не в силах оторваться от его глубоких, бездонных, словно морская толща, глаз. – Мне надо в областной архив по личному делу.
   – А нам по пути. Я тоже собрался в город за красками.
   Они не заметили, как неслышно покинул их батюшка. Они ничего не замечали вокруг. Андрей спрыгнул с лесов, подошел к ней вплотную. Она, не отдавая себе отчета, прильнула к нему. Ее руки были безвольно опущены, а голова слегка запрокинута, глаза закрыты. На губах блуждала не то улыбка, не то судорога страсти. Он вдруг крепко обнял ее, начал целовать сначала волосы, затем лоб, глаза. Стукнула дверь. Они отпрянули друг от друга.
   – Здесь есть кто-нибудь? – раздался голос Виталия.
   Он, щурясь и привыкая к плохому освещению после яркого солнца, вошел в помещение.
   – Здравствуйте! А я...
   Он замолчал, нахмурился, опустил глаза. Татьяна не успела изменить выражение лица, она еще не пришла в себя от любовного огня, охватившего ее тело минуту назад, и Виталий заметил это. Он все понял.
   – Вы по делу? – невозмутимо спросил Андрей.
   – Я? Нет. То есть да. Короче, можете забирать дом. Мы согласны.
   Он круто повернулся и быстро вышел из придела. Татьяна опустила голову, закусила от досады губу. Андрей дотронулся до ее руки, но она отдернула ее.
   – Что произошло, Таня? – глухо спросил Андрей. – Только что я видел перед собой совсем другую женщину. Такой ты и должна быть, понимаешь? Ты рождена такой, женственной, нежной, доброй. Это из-за него? Ответь! Из-за него? Ты чувствуешь себя виноватой? Значит...
   – Ничего не «значит»! Андрей, не мучь меня! И потом здесь не место для подобных сцен. Мы богохульствуем.
   – Ты права. Оставим этот разговор. Завтра я тоже еду в город. Увидимся!
   Он вновь залез на леса и продолжил работу. Татьяна вышла из церкви, медленно побрела по дорожке в сторону улицы, но на середине остановилась, подумала, а затем решительно направилась к флигелю.
   Всю дорогу они стояли в тамбуре и целовались.
   – Я бы мог пригласить тебя в ресторан, но сейчас я на огромной мели. Потерпишь еще месяц? Мой агент обещает продать картину за приличную сумму.
   – Потерплю, – шептала она, обвивая его шею обнаженными руками.