Толмасов Владимир. Сполохи (Часть 1)

   В келье было душно, окна закрыты. Настоятель, кряхтя, поднялся с постели, зевнул. За дверью зашуршали, зашелестели. "А ну вас, тьфу! - отец Илья сплюнул горькую слюну. - Ох, святые угодники, грешен я, грешен..." Перекрестился на образа в золоченых ризах, хватаясь за лавку, за стол, добрался до оконца, толкнул створку.
   - Надобе чарку испить, - пробормотал он и потянулся к столу, где поблескивали кувшины и сткляницы с винами и водкой. Выбрал чарочку, что почище, по ободку ее шла надпись: "Много пить - дурну быть". Прочтя, фыркнул, однако взял другую, на той червлеными буквами: "Невинно вино, проклято пьянство". Махнул рукой, забулькал водкой из сткляницы. Тут же в дверь поскреблись:
   - Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас...
   Архимандрит узнал голос, наскоро выпил чарочку.
   - Аминь!
   В келью неслышно шагнул невеликого росту старец. Посреди темной бороды тянулась от нижней губы седая полоса. Один глаз был полуприкрыт, оттого казалось, что монах глядит плутовато.
   Старец поклонился земно.
   Отец Илья дрожащей рукой благословил вошедшего.
   - Что там, Герасим?
   Тот, не дожидаясь приглашения, уселся на лавку у дверей, молвил негромко:
   - Пекусь о твоем здравии, владыко. Однако теперь зрю - всё слава богу. - Он кивнул на сткляницу с водкой, один глаз у него вовсе закрылся.
   "Ага, похмелиться желаешь, - подумал архимандрит, - ан нет, пожди. Покуда не выложишь дела, не изопьешь".
   Герасим потеребил бороду, вздохнул, снова уставился в стол. У архимандрита боль уходила из головы, становилось легче.
   - Ладно, Герасим, - проговорил отец Илья и плеснул в гладкий стакан, пей да глаголь.
   Старец принял сосуд:
   - За твое здравие, благодетель наш! - не торопясь, вытянул содержимое стакана до дна, зажевал дряблой редькой.
   - Ну? - настоятель начал терять терпение.
   Герасим улыбнулся в бороду.
   - Чуешь ты, владыко, что не просто я к тебе. Кхе-кхе!.. Благодать снизошла на обитель Зосимову под успеньев-то день: сам Иван Неронов почтил нас своим посещением...
   - Да ты... - оборвал его архимандрит, сразу и пугаясь и радуясь нежданной вести. - Ты в своем уме? Откуда тут взяться Неронову? Сослали протопопа в монастырь Кандалакшский, сам же доносил мне по весне, припомни...
   Старец поднялся, перекрестился на образа.
   - Не лгу я, владыко. Не было того, чтоб я, раб никудышный, хоть раз сбрехал тебе. Истинно, прибыл Неронов сюда, утекши из ссылки!
   Остатки хмеля вылетели из головы архимандрита. В смятении заходил он по келье, задевая рукавами суды и роняя их на пол. Внезапно остановился напротив советника, вцепился ему в плечи.
   - Как судишь: принять ли протопопа?
   Герасим сощурился, понял опасения настоятеля.
   - Грешно запирать ворота перед всетерпцем. Авось сгодится Иван... А патриарх далеко.
   Отец Илья медленно разжал пальцы. Верно, патриарх Никон далече, в Москве. Однако уши у него чуткие и глаза зоркие: беду накликать на себя недолго. И все же Неронова принять надо, да так, чтобы в случае чего не одному ответ держать...
   - Ступай, Герасим, кличь всех старцев соборных. Намекни, дескать, надобно песенно встретить гостя. Звонаря не забудь на колокольню отправить... Стой! Служек зови, пущай уберут сие непотребство да накроют стол отменно. Брашно, вино пусть лучшее волокут. Сам тож будешь на потчевании, ты мне надобен... Стой еще! Ризничего сюда пошли с саккосом1. Старца Савватия же отряди к Неронову, будто по приговору черного собора. Он инок дородный, осанистый, речистый. Пущай зовет отца Ивана в обитель.
   Едва затворилась дверь за старцем, архимандрит достал из поставца2 инкрустированный корельским жемчугом ларец с регалиями, открыл его, но, подумав, тихо опустил крышку: "Ни к чему рядиться. Оболокусь просто, пущай мыслит обо мне Иван Неронов гораздо... Кабы с Иваном сговориться, берегись тогда Никон. Разум у Неронова тонкий, далеко зрит протопоп. Обитель же Соловецкая сильна монасями, многие меня в борьбе поддержат... - Сухие пальцы архимандрита сжались в кулак. - Все бы воедино столочь да супротив патриарха двинуть! Небось другие монастыри выступили б. Неронов - хоругвь! Покажем тебе, патриарх-выскочка, как от Соловецкой обители царя заслонять, как поучать нас, словно робят малых. Горд и заносчив Никон. На сих изъянах патриарших и надобно игру заводить... А вдруг не тем стал Неронов да что другое замыслил?.. Пощупаем, попытаем!"
   Глядя на соборные купола с осьмиконечными золочеными крестами, Бориска запрокинул голову, чуть шапку в воду не уронил. Колокольня церковная взметнулась в поднебесье яркой маковкой, стены храмов режут глаза белизной, а ниже тянется серая, из дикого камня сложенная крепостная ограда с черными узкими бойницами. Торчат из тех бойниц рыла пушек, иногда сверкнет лезвие бердыша - то редкие караульные прохаживаются за стеной.
   Перед Кремлем - вакорник3, в нем народ толчется. Орут надрывно чайки: с лодьи выгружают в рогожные мешки свежую селедку, и птицы накидываются, не опасаясь людей, хватают рыбу - гомон, хоть уши затыкай.
   Вон не то дворянин, не то купчина идет в старой бархатной мурмолке1, сам рыжий, и кафтан на нем ржавого цвета. Следом плетется холоп, за спиной мешок тащит. В мешке возится и визжит поросенок. Холопу неловко, надоел ему кабанчик, и он незаметно для хозяйского глаза тычет кулаком в мешок.
   Богомольцы кто с лодей на берег, кто на лодьи перебираются: одни поклонились мощам святых угодников, другие только прибыли. Пестрят сукманы2, зипуны, кафтаны; говор громкий, толчея.
   По обе стороны Святых ворот сидят нищие, милостыню просят, поданные деньги торопливо прячут в лохмотья.
   Окованные железными полосами ворота распахнуты, и через них виден двор с дорожками из каменных плит. Перед воротами тоже плиты, в них лужи от ночного дождя.
   Здоровенный монах, при сабле, тянет со двора нищего. Подтащил к выходу, приподнял убогого и дал ему пинка под зад. Тот пал прямо в лужу. К нему подскочили другие нищие, начали таскать за волосье, совать носом в камни.
   - За что его этак-то? - спросил Бориска у случившегося рядом чернеца Евсея.
   Тот пожал плечами.
   - Должно, за богохульство или украл что...
   - А свои-то пошто лупят?
   - Кто их знает. Боятся небось, как бы и их не погнали.
   Лодью качнуло. Пыхтя и сопя, взобрался на нее грузный монах сизоносый, до самых глаз заросший седым волосом, куколь3 сбился на брови. Старца поддерживал под локоть желтоволосый вертлявый парень в красной рубахе и лаптях.
   На лодью взошли еще трое монахов, молодые, строгие. Толстый чернец, часто мигая медвежьими глазками, огляделся, потом двинулся прямо к Власию. Отец Иоанн выступил вперед, поднял руку для благословения. Он знал, что не имеет права так поступать - ведь Никон лишил его свйщеннического сана, - но монах ошибся, и надо было спасать положение. Одного боялся отец Иоанн: вдруг не пойдет толстяк под благословение.
   Чернец сообразил, что допустил промашку, круто повернулся, отчего лодья снова качнулась, закряхтел, земно поклонился отцу Иоанну. У того вырвался вздох облегчения. Подняться монаху помогли все тот же вертлявый парень и чернецы.
   - Как спасение соловецкой обители архимандрита Ильи?
   Чернец отдышался, поправил куколь, пригладил бороду.
   - Слава богу, твоими молитвами. - Он сплел пухлые пальцы на животе. Гость дорогой, преподобный отец Иоанн, вся обитель соловецкая кланяется тебе и скорбит за муки, тобою претерпенные.
   Отец Иоанн склонил непокрытую голову.
   - И хоша ты ноне без скуфьи, - продолжал старец, - по-прежнему чтит тебя братия. Настоятель с радостью великою ожидает твоего прихода. Однако, прибыв нежданно, пожди мало, ибо должны встренуть тя с достойными почестями...
   Отец Иоанн поднял ладонь, спеша остановить монаха.
   - Постой! Как имя твое, преподобный?
   - Савватием зовусь.
   - Отправь кого-нибудь, брат Савватий, передать архимандриту, что оказался я тут не почестей для. Хочу тихо помолиться в древнем храме Зосимовой обители, неоскверненной никонианами. Сполни мою просьбу.
   Старец Савватий некоторое время соображал, затем подозвал одного из сопровождавших его иноков:
   - Корней, поди скоро, обскажи отцу Илье просьбу мученика.
   Чернец поклонился, подобрал полы подрясника и легко перемахнул через борт. Бориске показалось, что шибко походил этот Корней на его старшего братуху Корнилку: и глаза вострые, и волос темен, курчавист, и нос тонок, как на образе. Уж не он ли?
   Хотел было парень пуститься вдогонку за чернецом, но отец Иоанн поманил его к себе.
   - Встань подле меня, Еориска. Зри, брат Савватий, моих друзей верных. Вот Власий, а это Евсей. Не бросили в беде отца своего духовного и лишения со мной делили.
   - Слава им, - пробасил монах, - и да хранит их господь!
   - Не токмо чернецы, но и миряне со мною. Молодший помор Бориска согласился служить мне. Верно ли то, Бориска?
   - Как бог свят, - кивнул головой парень.
   - А посему, - отец Иоанн поднял лицо, - уважьте старцы соловецкие, еще едину просьбу мою: примите детей моих духовных, аки меня самого. Они чисты душой и помыслами.
   - Всё сполним, как просишь, отец Иоанн.
   Савватий хотел опять земно поклониться, но уж больно был чревастый1, лишь поясно согнулся.
   Тем временем на причале собирался народ. Весть о прибытии на остров бывшего протопопа Ивана Неронова, бежавшего из-под Никоновой стражи, скоро облетела монастырь. Затрещали доски на пристани под людской тяжестью, к отцу Иоанну тянулись руки.
   - Мученик святой, заступник наш духовной, спаси тя господь!
   - К народу простому, вишь, добёр Неронов-то, потому и сослали-и!
   - Вот они, крылья-то соловецкие, емлют праведников истинных под сень свою благодатную.
   - Господи, эки люди сюды собираются! А худ-то до чего, худ-то...
   - Страдалец...
   - Истинно православных людей лучших восславим, миряне!
   Неронов стоял бледный, полузакрыв глаза, пальцы нервно теребили лестовки2, борода на скулах шевелилась. Такого он не ждал: видно, патриарх еще не успел как следует вцепиться в обитель...
   Расталкивая толпу, к лодье протиснулся монах с пегой бородой.
   - Отец Иоанн, - обратился он к Неронову, - архимандрит Илья ждет твое преподобие в соборе. К литургии3 все справлено...
   Сопровождаемый толпой богомольцев и монахов, Неронов двинулся к Святым воротам. Бориску оттеснили от протопопа, толкали в бока, в спину. Какой-то богомолец из посадских орал над ухом:
   - Казанского собора протопопу Иоанну дни долгие благоденствия-а-а!!.
   Бориска, вытягивая шею, глядел по сторонам, выискивал того чернеца, которого толстяк Савватий назвал Корнеем, но в толчее людской ничего не мог разглядеть толком. Так и ввалился вместе с богомольцами в монастырский двор.
   Когда Неронов вошел в Спасо-Преображенский собор, толпа помалу разбрелась, но некоторые богомольцы не отходили от паперти - ждали конца литургии.
   Бориска выхода отца Иоанна не стал дожидаться - эка невидаль! - еще насмотрится на него вдосталь. Надо Корнея разыскать - вот что важно!
   Пошел вокруг главных построек монастырских. Восточная стена крепости соединялась с соборами полукруглыми каменными арками. Там было сумрачно и сыро даже в это теплое солнечное утро. Где-то капала вода. "Тут, верно, и снег-то лишь к концу лета тает", - думал Бориска, шагая по влажной траве и скользя по мокрым камням.
   В этом углу монастыря было безлюдно. Шаркая сапогами по стене, прошел одинокий караульный.
   - Эй, детина, ты что тут наглядываешь?
   Бориска задрал голову.
   - Да вот, деда, шукаю чернеца одного, Корнеем звать. Слыхал небось такого?
   Старик оперся о бердыш, подумал.
   - Може, и слыхал. По мне они все одинаковы - монаси и монаси. А на что он тебе?
   - Поблазнило, будто братуха мой.
   Караульный с хрипотцой вздохнул, почему-то поглядел по сторонам.
   - Дай вам бог свидеться. Однако шел бы ты, детинушка, отсель, - старик закашлялся, махнул рукой и побрел, волоча за собой тяжелый бердыш.
   Бориска, озадаченный словами караульного, двинулся дальше. Проход становился шире, из темных полукруглых дыр в крепостной стене несло холодом и сыростью, как из подземелья.
   Внезапно Бориска услышал протяжные стоны. Он остановился, оробел - не дать ли тягу? Но подумал: "Не беси же тут, в святом-то месте. А ну кто свалился в яму да не могёт вылезти..." Перекрестившись на всякий случай, стал подкрадываться туда, где стонали, ловил ухом звуки.
   Одна из дыр была заделана толстыми досками, в них - дверца малая с засовом и вислым замком, около дверцы - прислоненная к стене ручница1. Видно, сторож отлучился ненадолго. Из-за тех досок и доносились стоны.
   Бориска прислонился щекой к дверце, услыхал глухое позвякивание железа, и опять кто-то простонал жалостно.
   - Эй, - позвал он шепотом, - кто тут?
   Стало тихо.
   - Не боись, - снова зашептал Бориска, - я не сторож.
   Явственно зазвенело железо. Тот, кто сидел за дверцей, приблизился. Бориска даже дыхание услыхал.
   - Ты кто? - спросил старческий голос.
   Как ему ответить? Парень помедлил и сказал:
   - Не тутошний я. Седни только объявился. Вместях с отцом Иоанном, то бишь с Нероновым Иваном, приехал.
   Раздался приглушенный стон, и в стену ударили железом. Бориска понял, что узник в цепях.
   - Правда ли сие? - прохрипел тот из-за дверцы.
   - Истинный крест. А ты пошто тут сидишь?
   - Внимай, добрый человек, - задыхаясь, торопливым шепотом заговорил узник, - коли ты в самом деле с Нероновым, обскажи ему, что пустынник анзерский Елизарий по прихоти архимандрита скован и в тюрьму брошен ни за что ни про что. Чуть не ежедень бьют мя плетьми, живого места не оставляя. Пущай отец Иоанн вступится, коли помнит мя... Да еще передай, что не один я под замком-то. В других ямах також люди маются. Я за них слово держал, да и сам попал...
   - Ладно, скажу, отец Елизарий, - пообещал Бориска. Он хотел спросить узника, правда ли, что видел он Никона со змием, но тут же отпрянул в сторону. Под арками зазвучали тяжелые шаги. Бориска метнулся вдоль стены и, прижимаясь к ней спиной, тихо переступая, стал удаляться от опасного места. Уйдя за поворот, он услышал грубый голос:
   - Ты чаво там распелся, дьявол? Нишкни! Ужо отворю дверь наплачешься!..
   Выбравшись на открытую площадку, залитую солнцем, помор передохнул. Теперь ему стали понятны странные слова старика караульного. Вот тебе и святая обитель! Помолившись, преподобные за плети берутся, братьев своих духовных лупцуют, а потом снова в храм, грехи замаливать. Ну и ну!..
   4
   Бориска оказался у высокого двухэтажного, похожего на храм дома с крутой крышей и каменным узорочьем по карнизам. Дом покоился на подклете, сложенном из дикого камня. Одно окно было раскрыто, и до Бориски долетел запах выделанной кожи. "Чоботная палата", - догадался парень.
   Прикинул по солнцу - пора и закусить. Выбрав плоский, выступающий из подклета камень, бросил на него тулупчик, присел, развязал узелок. В узелке снедь скудная - зачерствелый хлебушек, рыба вяленая да головка лука. Не торопясь стал есть.
   Мимо проходили кучками и в одиночку монахи, трудники, бельцы1, косо поглядывали на помора. В чоботной стучали молоточками. Кто-то напевал:
   Кидаю, бросаю да зелен виноград
   К тебе на кроватушку на тесовую,
   К тебе на постелюшку на пуховую
   Скрипнуло, распахнулось еще одно окно. Бориска поднял голову. В проеме оконном стоял, потирая волосатыми руками выпуклую грудь, закрытую фартуком, рыжебородый мужик. Увидев парня, мужик подмигнул:
   - Хлеб да соль!
   - Ем, да свой! - отозвался Бориска.
   Два парня в долгополых сукманах остановились перед Бориской. Не обращая на них внимания, он жевал хлеб, закусывал луковкой. Один, по виду служка монастырский, небольшого росту, скуластый, локтем толкнул другого:
   - Глянь-ка, земляк, пристроилась деревенщина, хлеб с луком ваглает2, сапогами занюхивает.
   Широкоплечий крестьянин - немного постарше Бориски - в сапогах, облепленных рыбьей чешуей, пробурчал:
   - А тебе-то что, Васька. Пущай его насыщается.
   - Ишь, брезгует нашим-то, монастырским, - не унимался скуластый, ощеривая желтые зубы. - А може, он - никонианин?
   От обоих несло перегаром. Бориска по младости лет зелья хмельного не пивал, и этот запах был ему противен. Не понравился и задира Васька. Он хмуро глянул на парней.
   - Чего надо? Идите, куда шли.
   Васька ухмыльнулся.
   - Слышь, Самко, поучить бы не мешало вахлака3.
   - Связываться охоты нет, - лениво проговорил Самко, - его соплей пришибить можно. Пойдем, Васька.
   Служка пьяно засмеялся, выкатывая наглые белесые глаза, и вдруг ударил носком сапога по платку со снедью - хлеб и огрызок луковки покатились в пыль.
   У Бориски напряглись мышцы: "Ага, драться захотел. Ну я ему!.." Он проворно вскочил на ноги, схватил Ваську за ворот сукмана, и в следующий миг служка кубарем катился по траве, сбитый страшным ударом в голову.
   - А-а, ты этак! - взревел Самко и медведем двинулся на парня.
   Бориска пригнулся, сунул кулаком, как бревном, под вздох. Самко охнул, сложился пополам, ухватясь за живот и мотая башкой. Вторым гулким ударом в поясницу Бориска свалил его на землю.
   - Ратуйте, хрещеные! Убивают! - вопил Васька, сидя на траве и держась за левое ухо.
   Бориска подобрал хлеб, сдунул с него пыль, обтер рукавом.
   На крик сбегались люди. Вокруг собралась толпа, не давая уйти. В чоботной смолкла песня, из окон высовывались любопытные чоботари. Окружавшие Бориску люди хмурились недобро, иные стояли, раскрыв рты, надеялись увидеть забавное, были и такие, чей взгляд не выражал ничего, кроме тупого равнодушия.
   - Чтой-то стряслось?
   - Эвон детина валяется.
   - У Васьки, служки Боголепова, харя разбита.
   - Тот молодший набушевал.
   - Пьяной, что ли?
   - А кто знат. Стрельцов кличьте, альбо караульных!
   Приковылял Васька, все еще держась за ухо.
   - Чаво стоите, вяжите татя! Он у меня слух отбил!
   С земли тяжело поднялся Самко, с трудом разогнул поясницу, отряхнул шапку.
   - Не надо вязать, - проговорил он, - и караульных не надо.
   - Верно! - подал голос рыжебородый мужик из окна. - Я зрел - Васька всему завод.
   - Да ты что, Сидор! - заорал служка. - Ить он меня изувечил!
   - А не лезь, - проговорил рыжебородый, - сказывал тебе земляк, не вяжись. Дернул тя нечистый.
   В толпе засмеялись, кто-то выкрикнул:
   - Сидор Хломыга не солжет.
   - А парень-то, видать, не промах!
   - Ядреной. Экого ведмедя уложил...
   Бориска стоял, опустив руки, исподлобья оглядывая окружавших его людей, и был готов драться с любым - страха не было. Однако никто бить его не собирался. Один Васька горячился, тряс кулаком, но не совался близко.
   - Будет тебе! - прикрикнул на него Самко, шагнул к Бориске, протянул широкую ладонь. - Давай замиримся, паря. Меня ведь еще никто не бивал.
   - А давай! - согласился Бориска.
   - Нутро у меня едва не отшиб, словно лошадь по спине лягнула.
   - Что стряслось? - раздался, перекрывая гул толпы, знакомый голос.
   Расталкивая любопытных, вперед выступил тот самый монах, которого он искал, - Корней, но теперь-то Бориска точно видел - перед ним Корнилка, братуха старшой.
   - Что привязались к слуге Ивана Неронова? - спросил тот, заложив кисти рук за пояс и обводя толпу темным взором.
   - Вона как оно обернулось...
   - Слуга отца Иоанна парень-то! Ну, Васька, осрамился ты...
   Народ расходился - глядеть больше не на что. Опустели подоконники в чоботной палате. Бориска широко улыбнулся монаху, но Корней строго смотрел на него. "Что с ним, - подумал парень, - никак не узнает".
   - Отец Иоанн скоро службу кончит, - сказал чернец, - будешь его выхода ждать?
   Бориска, не отводя глаз от Корнея, кивнул головой, перебросил через плечо тулупчик.
   - Куда идти-то?
   - Пойдем к паперти Спасо-Преображенского. Почто дрался?
   Бориска нехотя ответил:
   - Да так... Зазря.
   Они направились к собору.
   - Как звать-то тебя? - крикнул вслед Самко.
   Помор обернулся, взмахнул рукой.
   - Бориской!
   Чернец шагал молча, о чем-то задумавшись.
   - Здорово, братуха, - несмело произнес Бориска, - вот уж не чаял тебя встретить.
   Чернец искоса глянул на парня:
   - Ныне мое имя - Корней. Запомни. - Он помолчал и добавил: - Может, ко мне зайдем, там и покалякаем... А дрался ты и в самом деле зря. Наперед пасись1, рукам воли не давай, не то мигом в холодной очутишься.
   Бориска усмехнулся:
   - Я уж про те холодные ведаю. Ненароком со старцем Елизарием через стену словами перекинулся. Плакался Елизарий, что по прихоти настоятеля в цепи посажен. Верно ли, Корней?
   - Милые бранятся - только тешатся, - пробормотал чернец, и лицо его стало злым. - Отец с матерью как там?
   Бориска опустил голову, и Корней резко остановился.
   - Чую, неладно, а то и вовсе худо. Неужто?..
   Оба перекрестились на главы собора. Корней тронул Бориску за рукав:
   - Идем, хочу тебя слушать.
   Келья у Корнея совсем маленькая. И в солнечный день там темно: узкое окошко смотрит на крепостную стену. Перед образом Николы-чудотворца розового стекла лампадка (Корней подправил фитилек - стало светлее). В келье - небольшой, худо обструганный стол, топчан и колченогий табурет, на столе пухлая книга раскрыта. Увидев ее, Бориска невольно вздохнул стало быть, обучился Корней грамоте.
   Чернец кивком показал брату на табурет, сам завалился на топчан, свесил ногу, закинул руки за голову. Поискав глазами, Бориска нашел гвоздь в стене, повесил тулупчик, опустился на краешек табурета. Ему были непонятны угрюмая молчаливость и холодность брата, чего прежде у Корнея не замечалось. Парень смотрел на чернеца и ломал голову, стараясь постичь причины превращения шебутного молодца в мрачного монаха. "И отчего он такой стал? - думал Бориска. - Кажись, все у него есть: крыша над головой, харчи казенные; вся и работа - бей лбом о пол. А вот поди ж ты - годов мало, а глядит стариком..."
   - Как тебя с Нероновым-то сойтись угораздило? - нарушил молчание Корней
   Бориска, медленно покачиваясь, поглаживая колени, поведал о своих мытарствах.
   - Жаль стариков, - молвил Корней, когда парень кончил, - мир праху их!
   Потом глянул на Бориску в упор.
   - А деньги где?
   - Какие деньги? - изумился тот.
   Брат опустил ноги на пол, уперся ладонями в край топчана.
   - Батяня был мастером лодейным каких поискать. По тридесять, то и по четыредесять рублев за карбас брал, на том избу справил, двор да усадьбу, а ты - "какие деньги?".
   Бориска пожал плечами.
   - Не ведаю. Я и на промысел-то пошел, потому как жить надо было. Мать вся извелась еле концы с концами сводили.
   Взгляд у Корнея стал жестким.
   - Прижимист был батяня - царство ему небесное, - я-то знаю: на черный день копил, да видишь, как оно получилось. Спалили, стало быть, избу?
   - Все спалили.
   Корней снова прилег на топчан, подпер голову кулаком, думая о чем-то своем. Бориска тоже сидел молча, изредка взглядывая на чернеца. Ушел братуха из дому лет с пяток назад, и Бориска в тот день долго плакал в уголке. Ведь старший брат никогда его не забывал, делился последней краюхой хлеба и от деревенских задир оберегал. Зато батяня ругался на чем свет стоит и поминал какие-то деньги... Вот оно что! Не без них, видно, ушел из дому Корней.
   Словно прочел его мысли соловецкий чернец.
   - Были, были у батяни денежки, да сплыли. - Он тяжело вздохнул. - Эх, Бориска, кабы знатьё, так взял бы я у него все серебро без остатку и в оборот пустил.
   Бориске слова старшего брата не понравились.
   - Недобро баишь, братуха. Коли татьбу1 свершил, каяться надо, а ты вроде жалеешь, что мало стащил.
   Корней впервые улыбнулся.
   - Татьба... Без меня батяня ни одной лодьи не сладил бы. - Он поднялся рывком, протянул к Бориске руки. - Неужто ни полушки не заробили они на лодейном строении? - Он вскочил с топчана, заметался по келье. - Просил батяню: ожени - невеста есть, да отдели, свое хозяйство поведу. Где там! За плеть взялся, а я - ходу! Невеста тож стервью оказалась: не пойду, грит, за неимущего. Обозлился я на весь белый свет и порешил - уйду в монастырь. Для пострига вклад нужен, те деньги - семь рублёв - и пригодились. Год спустя, в первую неделю опосля Филиппова заговенья постригся, Корнеем стал. Поныне пребываю в чернецах, молюсь за вас, грешных.
   - А душа-то неспокойна, не на месте душа, - заметил Бориска.
   - Верно, братуха! - Корней остановился возле брата, положил ему на плечо тяжелую ладонь. - Мало мне этого. Зри, какова келья у инока Корнея: темница, а не жилье! Казенная. Кто из старцев деньги собинные держит, тот келью сам выбирает и купляет. Те старцы в чинах: кто приказчиком на усолье сидит, кто вершит в черном соборе дела, а про келарей да казначеев и говорить неча.
   Он наклонился к Бориске, зашептал в самое ухо:
   - Не можно всю жизнь в простых иноках маяться, не хочу, чтоб на мне ездили. Чуешь?
   - Чую, - пробормотал Бориска, - гордыня тебя одолела, братуха.
   Корней отстранился, губы скривил в усмешке.
   - Наслушался Неронова. Брось ты его, не ходи с ним - пропадешь.
   - Это еще почему?
   - Пойми же, - горячо заговорил Корней, - с Никоном бороться, что плетью обух перешибать. - Он выпрямился, прислушиваясь, выглянул за дверь, потом плотно притворил ее. - Я тут насмотрелся всякого и посему в благочестивых да смиренных веру потерял. Средь братии иные есть, ровно бараны. Крикни сейчас Неронов: "Прав Никон!" - половина за ним пойдет, потому как боготворят протопопа, не разумея за что. А все оттого, что неграмотных полно в обители, ни честь, ни считать не умеют, древние предания на слух повторяют.
   Старший брат надолго уставился в окно, затем повернулся спиной к лампадке, лица его не было видно.