Толмасов Владимир. Сполохи (Часть 1)

   - Я с самого приезду не ложилась на лавку, - вполголоса проговорила Милка, - готовил Африкан ложе венечное, да не дал бог... А меня из одной беды едва в другую не сподобило.
   Голова ее в густом ворохе волос покоилась на Борискиной руке. С волнением вдыхал он опьяняющий, незнакомый запах женского тела, и это мешало ему собраться с мыслями, понять до конца все случившееся.
   - Что молчишь? - шепнула она.
   - Доведи о себе - знать хочу. Ты ведь отныне жена мне.
   - Не венчанная.
   - Дай срок. Зароблю денег - пойдем к попу.
   - Ладно. Только не в людную церковь. Боюсь я людей, языков их злобных. Ненавидят меня тутошние... А за что?
   - Доведи.
   Милка приподняла голову, прильнула лицом к его лицу.
   - Как на духу, сердечный мой... Имя мое, верно, чудным тебе показалось. То так, не часто этакое встретишь. А пошло оно от моей бабки-болгарки. И бабку, и мать мою тоже Милицей звали. Бабка-то, когда в девках была, попала в полон к татарам, да бог помог вызволил ее лихой черкасс1, мой дед. Потом уехал он с ней в северные русские вотчины службу нести. Тут и мать родилась, и я выросла. Была я у родителей одна и в пятьнадесять лет осиротела. Чтоб с голоду не помереть, пошла в дворовые. Недолго там прожила: от дворянина-хозяина житья не стало, все норовил снасильничать. Я и убежала. Убрела куда глаза глядят, и свела меня судьба с Африканом. Приютил меня на заимке, словно дочь родную, а вскоре уехал, велел хозяйничать, запасов оставил довольно. Год я там жила. Поначалу страшно было - кругом лес, звери дикие, потом обыкла. Те две собаки, что на дворе сейчас, тоже со мной оставались... Вернулся Африкан. Вернулся и прямо с порога объявил, что, коли не дам согласия стать его женой, худо мне будет. Пыталась я воспротивиться, так он за плеть: жиганул по плечу, конец плети щеку распорол. Ничего мне не оставалось как согласиться. Привез он меня в эту избу, и началось тут такое - страшно вспомнить...
   Милку трясло как в ознобе. Бориска гладил ее, ласкал, шептал теплые слова всякие. Наконец она утихла.
   - Сын был у Африкана, Федька. Парень рослый и на лицо не плох, да глаза уж больно отвратные. Говорят ведь, что в глазах душа отражается. Так вот, Федька с первого дня проходу не давал. При отце молчал или уходил куда, а лишь батько за дверь - он ко мне. Ходит, бывало, около, глазищами шарит, будто разболокает всю догола. От него мне страшно было.
   - Где он ныне-то?
   - Погоди, я уж все подряд... Скоро по приезду Африкан сказал, что с попом договорился, через два дня венчание. Сам же собрался на охоту свежатины добыть, и Федька за ним увязался. Уехали, а мне одной-одинешеньке почему-то жутко стало. Заперлась я в горнице, молюсь... На другой день ввечеру стучат в двери, Федька кричит: "Отворяй!" Впустила его, а он сам не свой: лик дикий, глаза шальные. Спрашиваю: "Где отец?" - "Беда стряслась, говорит, - отец на охоте застрелился". Мне Африкана жалко, да что греха таить, с плеч моих как гора свалилась. Одначе гляжу, подступает ко мне Федька, дышит тяжко. Я отступаю, а он кинулся на меня, обхватил ручищами, бородой в лицо лезет, изо рта у него вонью несет. Тошно мне стало. Сколь было сил вырвалась, к печи отскочила да за топор. Он опять подступает: "Будь моей, Милка! Батьки все одно нету, а мне на свете не жить, околею без тебя!"
   У Милки опять задрожали плечи.
   - Уж теперь не знаю, откуда смелость взялась. Стою с топором у печи, думаю: "Склизняк вонючий! Лучше сама наперед помру, чем твоей стану". И кричу: "Не подходи, жизни решу!" Он видит - не в себе я. Плюнул, выругался и стал с ларей и сундуков замки сбивать, рухлядь оттуда выбрасывать и в мешки складывать. Потом долго по углам искал чего-то, ругался, отца-покойника корил. Набил мешки и говорит: "Последний раз сказываю, давай по-доброму. Стань моей женой". На коленях елозил, просил: "Ведь я люблю тебя!" Тут-то до меня дошло, что не застрелился Африкан - сын его убил. Я так и сказала: "Что же ты, отцеубийца, руки-то не отмыл? Кровь на тебе". Он словно проснулся, поглядел на меня дико, с колен поднялся и пальцы стал о рубаху вытирать. Тогда я топор кинула. И дрожь меня бьет, а уж не боюсь Федьки. Он головой покрутил, достал кису с деньгами, швырнул мне под ноги и сказал тихо и злобно: "Вот тебе на житье, на первое время хватит, а дальше хоть сдохни. Не раз еще меня вспомянешь, не раз пожалеешь, что погнушалась мной".
   - Найти б его! - проговорил Бориска, стискивая кулаки.
   - Не надо, Борюшка. Ты его пасись... Когда он вышел, я дверь-то скорей на запор. Слышу, собака залаяла, прямо взахлеб от ярости. Подбежала я к окну и вижу: едет Федька к воротам на фуре, мешки с рухлядью везет, а кобель, который с ними на охоту бегал, к тыну жмется, шерсть дыбом и глаза светятся. Федька самопал поднял, стрелил в него, да не попал. Больше я Африканова сына не видела. Зато доводчик появился с расспросами, как да что. Цельный день сидел-высиживал. А потом говорит: "Ты, баба, - ведуница. Такой о тебе слух пошел. А чтоб доподлинно узнать сие, я тебя досмотреть должон всю как есть, без одежи". А сам гнилые зубы щерит. Ох, и разозлилась я, и закричала ему в поганую харю: "Коли ты тотчас не уберешься и поклеп на меня сделаешь, то покажу тебе, кто я такая, и не будет счастья твоему роду до пятого колена!" С тем и уволокся доводчик. Больше ко мне никто не заходил: видно, и в самом деле за колдунью посчитали. А пустил эту молвь Федька, кто же еще. Люди ко мне не ходят, а зверей я не страшусь: иной зверь добрее человека. Однако к ночи боязно бывает. Молюсь, а страх не проходит, все чудится что-то, блазниет...
   Она тесно прижалась к Бориске.
   - Борюшка, сугревной мой, давай уйдем отсюда Христа ради, будем в твоем срубе жить, а там бог даст...
   Поутру, собрав кой-какие пожитки в узелок, они покинули Африканов двор. Бориска заколотил тесом окна и двери, вбил в ворота запор и, взяв Милку за руку, не оглядываясь, зашагал к лесу.
   5
   К удивлению Бориски, Денисов не корил его и - уж совсем неожиданно согласился помочь пристроить к срубу еще одно помещение. Смекнул мастер, что работящий парень, обзаведясь семейством, никуда от него не уйдет, однако о прибавке к Борискиной доле не заикнулся. Так и стали они жить: Бориска с Денисовым строили суда, а Милка хозяйничала по дому.
   Зима прошла спокойно, отзвенела неяркая северная весна, и наступило на редкость дождливое лето.
   В день, когда спустили на воду дощаник и Бориска явился домой, Милка даже обнять себя не дала.
   Он изумленно воззрился на нее
   - Ты что это, как царевна-недотрога?
   Она улыбнулась вымученной, жалкой улыбкой и осторожно присела на нары.
   - Отяжелела я, Борюшка.
   - Как это?.. - не понял Бориска.
   - Вот смешной. Брюхата я, чуешь?
   - У парня от такой новости отнялся язык. Как же так? Все вроде бы наладилось, мерно текла жизнь и вдруг - на тебе!- должен появиться кто-то третий. Сам-то Бориска еще недавно в сорванцах бегал, а тут... Он замечал, что Милка ведет себя чудно в последнее время, но над этим не задумывался. И некогда было: заказчику не терпелось получить дощаник поскорее, и Бориска с Дементием работали ежедень до изнеможения, спали урывками. Милкины слова застали его врасплох, не знал он радоваться ему или печалиться...
   С тревогой ждал Бориска этого дня, и вот однажды на рассвете разбудили его протяжные стоны. Милка выгибалась на постели, согнув колени и обхватив руками живот.
   Засветив лампадку, Бориска склонился над ней. В глазах роженицы застыли боль и страх, сухие губы потрескались, на лбу испарина.
   - О-ох, Борюшка! Кажись, зачинается... О-ой! Пресвятая богородица, спаси!
   Временами боль в животе отступала, и Милка через силу пыталась улыбнуться:
   - Полегчало будто. Стало быть, рано еще...
   Бориска скоро оделся.
   - Дай-ко я тебя в лодку отнесу.
   - Ой-ой, господи! Да что же это... Словно обруч на меня насаживают... Постой, сама пойду. Так легче...
   Она плелась по берегу, опершись на Борискино плечо, с трудом передвигая занемевшие ноги. В лодке ей снова стало худо, и Бориска греб изо всех сил, борясь с течением.
   Выбравшись на другой берег, он подхватил Милку на руки, втащил на угор.
   - Куда ты меня? - в груди у нее хрипело, дыхание было горячим и трудным.
   Бориска перевел дух.
   - К Денисихе. Пущай бабит1.
   И опять подхватил он жену и кинулся к видневшейся за кудрями рябин избе Дементия.
   На стук выглянула сама Денисиха, баба суровая, тощая, с похожими на корни, оплетенными синими жгутами набрякших вен руками.
   - Вот, - едва смог вымолвить Бориска, хватая ртом воздух и бережно опуская Милку на ступени крыльца.
   - Дурень! - проскрипела Денисиха, окидывая взглядом роженицу. Раньше-то пошто не привел? Поди в мыльню2, воды согрей... Дурень!
   Показался заспанный Дементий, тоже заслужил "дурня" от жены и был отправлен вслед за Бориской.
   Парень суетился в мыльне, делал одно, забывал другое, портил третье. Мастер не выдержал.
   - Будя скакать те, яко козлу шелудивому. Куды торопишься!
   - Дак ведь худо Милке, потому и спешу.
   - В ентот час всем им худо бывает, а от спешки твоей и вовсе конец выйти может.
   - Скорей надо... Тьфу, леший понеси! Дрова сырые, не горят.
   - Ставь чугун... Лей воду... Так. Теперя достань из печи камень, не ожгись. Хорошо, что вчерась парился, каменья-то горячи... Взял, что ли? Клади его в чугун.
   Вода в чугуне зашипела, к черному потолку взлетело белое облако пара. Дементий распоряжался:
   - Вынай его, давай другой... Теперя закрой холстиной, пожди мало.
   - То-то, - сказал Денисов, трогая горячий чугун. - А ежели бы печь растоплять, то и до полудни не успеть. Тащи воду в избу.
   Однако в избу Бориску не пустила Денисиха. Приняв воду, она захлопнула дверь перед его носом
   Бориска сел на ступеньки крыльца и стал ждать. Из сарая доносились размеренные звуки - вжик! вжик!.. - мастер точил инструмент. Ему-то было все равно, кто родится.
   Выглянувшее солнце пригрело парня, и он незаметно задремал. Проснулся от сдавленного крика. Кричали там, в избе. Бориска вскочил, рванул дверь. Заперто. Приник ухом к притвору и услышал: за дверью кто-то тоненько плакал...
   Милка лежала на лавке, укрытая тулупом, и растерянно улыбалась Бориске. Рядом прямая, как жердь, стояла Денисиха, держа в руках сверток. Подойдя ближе, Бориска разглядел в свертке красное личико с бессмысленными синими глазенками и чмокающим ртом.
   - На, подержи сынка, батько, - сказала Денисиха, передавая ему сверток.
   Неумело, негнущимися руками Бориска принял завернутое в белоснежный рушник крохотное тельце и поднес к распахнутой двери.
   - Гляди на белый свет, сынок! Все дождь лил, а сегодня вёдро выдалось. Счастливый ты, Степанушко!
   - Не сглазь, - слабым голосом проговорила Милка.
   - На рожденье лучше доброе кликать.
   - А почто Степанушкой назвал?
   - Да как-то само вырвалось. Прадеда у него Степаном звали. Пущай будет Степанушкой.
   - Ну хватит! - оборвала Денисиха, отбирая младенца. - Катись отсель роженице покой нужен.
   На крыльце, облокотясь на перила, сутулился Денисов.
   - День-то ведреной, да год непутевой, - как бы про себя пробурчал он. - Бают люди: опять со свеями3 сцепились, попы конец света вещают. Что дальше станется?
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1
   Перед Николой зимним поехали Дементий с Бориской в Холмогоры за покупками.
   Тяжелой рысцой, выгибая шею и встряхивая заиндевелой мордой, гнедой меринок выволок розвальни с заснеженной протоки Курополки на улицу и пошел гоголем по раскатанной, желтой от навоза дороге. Довольный Дементий подобрал вожжи и, оглянувшись на Бориску, усмехнулся в бороду
   - Ишь, черт сытый - чует путь. А ну, пшел!
   Он кнутом огрел меринка, и тот с ходу взял в намет. Из-под копыт взметнулись комья снега. Розвальни помчались по кривой улице, заносясь на поворотах и вздымая полозьями снежный дым. Обогнали обшитый кожей возок - в окошке дверцы мелькнуло усатое с бритым подбородком лицо, видать, купчина иноземный. Мороз был крепок. Бориска цепко сжимал одной рукой боковину, другой придерживал воротник тулупа, прячась от леденящего встречного ветра. Мысли его были заняты тем, что купить Милке и Степушке.
   - Э-эй! Сто-ой! Дементий! - Иванко Попов с костылем под мышкой переползал сугробы. Осадили.
   - Куда гонишь, кум?
   - К скобянику. Гвоздей да скоб надо.
   - Эх и мерин у тебя. Огонь! Здорово, Бориска! Как живется у нового хозяина?
   Бориска пожал плечами.
   - Грех жаловаться.
   - Стало быть, угодил ты Дементию.
   - А что, - проговорил мастер, перебирая вожжи, - робит справно... Ты пошто с костылем?
   - Так ведь... Словом, дело наше - воинское. - Стрелец взял под уздцы гнедого. - Заглянем ко мне. Есть что порассказать, давно не виделись. Да и зазяб я, как собака. Пойдем согреемся.
   Дементий черенком кнутовища сдвинул на лоб треух, почесал в затылке.
   - К скобянику надо. Может, в другой раз...
   Но Иванко не отставал.
   - Да плюнь ты, кум. Валяй поворачивай конягу. Я тут недалече.
   - Ладно! - махнул кулаком Дементий. - Хоть и грешно в будний день гостевать, да у кума можно. Садись.
   Попов свалился в розвальни, от него уже пахло водкой и чесноком.
   - Эй-да, мило-ой!..
   В сенях, приглушенно ругаясь, выдирали сосульки из бород и усов, обметали валенки тощим голиком, отряхивали тулупы. Вошли в избу. Пахнуло сухим дымом - изба топилась по-черному. Дым слоился под потолком, уходил наружу медленно из-за плохой тяги. Было сумрачно, закоптелые маленькие окошки едва пропускали дневной свет. Узколицая, с набрякшими подглазниками баба, жена Попова, согнувшись, шевелила кочергой в печи. Глянула на вошедших злыми глазами и ничего не сказала.
   - Здорова ли, кума? - молвил Дементий.
   Хозяйка забормотала что-то себе под нос.
   - Не гунди! - прикрикнул стрелец. - Жрать подавай да пиво из погреба волочи. Аль не признала Дементия?
   Сели. Хозяйка, полыхая недобрым взглядом, брякнула на стол деревянное блюдо с квашеной капустой и холодной говядиной, ушла за печь.
   - С чего эго она? - кивнул ей вслед Дементий.
   - Праздник, вишь, на носу, а для ей он вроде похорон. Первого нашего Николкой звали, - проговорил Иванко, пристально разглядывая посиневший ноготь на большом пальце. И вдруг что есть силы вдарил кулаком по столу:
   - Ей больно!.. А мне, мне не жалко?!
   - Давно ли помер-то?
   - Кабы сам помер, а то...
   Хозяйка принесла жбан с пивом, ковшики, так же молча поставила перед мужиками и снова скрылась за печью.
   Бориске сунули в руки ковшик.
   - Испей, паря!
   - Не парень он, мужик ныне, - сказал Дементий.
   - Ну-у! - Попов выпрямился. - Откуда девку-то взял?
   Бориска раскрыл было рот, чтобы рассказать, но Дементий опередил его:
   - Нашу взял, нашу. Ну, позвеним, что ли...
   После четвертого ковшика стрелец обхватил голову широкими ладонями.
   - Жизня наша пошла чем дальше, тем хуже. С ляхами дрались, теперя со свеями схватились. До сих пор пыхтим, и конца не видно... Кемский острог, что на острове Лаппе, воевали свей под осень. Да ты, Дементий, знаешь развалюху эту. Вконец обветшало строение, стены, башни завалились, дерево погнило. Едва успели кое-как подлатать дыры - свей тут как тут. Стрельцов в Кеми собрали гораздо много: и с Сумы, и наших, двинских. Оказался там и я с Николкой... С месяц набеги отбивали, а в последнюю вылазку потерял я Николку.
   Он зачерпнул ковшиком из жбана, обливаясь, жадно выпил.
   - Пырнул меня один пикинер1 в ляжку, пика скрозь ногу прошла, и упал я мордой в мох. Видел, как на Николку двое насели в железных панцирях. Видел! А помочь не мог... Ее тоска грызет. А меня - нет?! Меня!
   Иванко упал грудью на стол, застонал, заскрипел зубами. Переглянулись гости, поняли друг друга. Дементий встал из-за стола, поклонился хозяину.
   - Не обессудь, кум. Пора нам. Дни нонче коротки.
   Попов приподнял голову.
   - Уходишь, кум, крестника Афоньку повидать не хочешь. Скоро и ему черед стрелецкой кафтан надевать. Ну да бог с тобой.
   Ехали молча. Денисов часто вздыхал и покачивал головой, а меринок, словно чуя душевное состояние хозяина, шел не торопясь, отфыркивался и косил черно-синим глазом. Темнело, когда подъехали к избе скобяника. Денисов с удивлением причмокивал, оглядывая усадьбу.
   Обширный двор и хозяйство скобяника и кузнеца Пантелея Позднякова были обнесены высоким тыном. Еще совсем недавно на месте глухого забора стояла редкая изгородь, а ныне, поди ж ты, не ограда - острог! Изба белая, добротно рубленная, в которой обитала семья Поздняковых, выходила одной стеной с тремя окнами на Курополку. Окна были слюдяными. Маленькие полумесяцы поблескивали в мелкой луженой решетке: Поздняковы славились тонкой работой по железу.
   Привязав меринка к врытой близ ворот коновязи, мастер кивнул Бориске идем! Однако ворота были на запоре.
   - Словно от татар хоронится! - сказал Денисов и крепко постучал железным кольцом.
   Им отворил кудрявый быстроглазый парень в прожженном фартуке.
   - Кто будете?
   - Входи, Бориска! А тебе, сопленосый, тетка твоя мать, мастера Денисова знать надобно.
   Войдя во двор, еще раз подивился Дементий: хрипели в железных ошейниках, рвались навстречу гостям огромные волкодавы. Видно, немало добра нажил Пантелей Поздняков, коли таких псов завел.
   Денисов двинулся к высокому крыльцу, но дверь в избу была приперта деревянным колом, и мастер остановился в нерешительности.
   Во дворе было много свежесрубленных построек: конюшня, амбары, сарай. В дальнем углу темнело длинное приземистое строение с двумя дымящими трубами. Через приоткрытую дверь виделся огонь горна, доносились вздохи мехов, перезвон кузнечных молотов. Денисов по узенькой тропинке направился к кузнице, Бориска - за ним. Снег вокруг кузницы был серым от сажи и золы, торчали наружу сохи, бороны, тележные колеса без ободов, шкворни.
   Вошли в кузню. Сразу обдало теплом, в нос ударил запах углей, каленого железа. Вокруг ближней наковальни стояли четыре кузнеца и, склонив головы, разглядывали пышущий жаром раскаленный кусок металла.
   - Пантелей! - окликнул Денисов небольшого росту коренастого мужика с коротко подстриженной бородой и свекольного цвета щеками.
   - А, это ты, Дементий. Здорово, здорово. Чую, скоб да гвоздей опять надобе.
   - Угадал. Требуется.
   - Пережгли железу-ту, - вдруг сипло произнес могучего склада кузнец, смуглый и черноволосый, как цыган.
   Поздняков сунулся к наковальне, схватил веник, начал смахивать окалину, принюхался.
   - Егорка!
   - Тут я, Пантелей Лукич, - отозвался тот самый парень, который отворял ворота. Был он чем-то неуловимо похож на Позднякова.
   - Твоя работа, - зашипел хозяин, подскочил к Егорке, смазал ладонью по затылку. Голова у парня мотнулась. - У-у, черт пахорукий!
   - Не ведаю как, Пантелей Лукич, - тихо проговорил Егорка, отводя в сторону лицо.
   Поздняков, как воробей, прыгал около него, тряс кулаками.
   - Во, Дементий, любуйся! Дал господь племянничка. Кормлю, пою, а все без пользы. В лес на охоту - хлебом не корми, а в кузне, как тот швец Данило: что ни шьет - все гнило. В солдаты отдать его, что ли... А? Ей-ей, отдам!
   Егорка исподлобья вспыхивал взглядом.
   - Воля ваша, Пантелей Лукич.
   - Моя, моя воля! Батька твой вконец спился. Был кузнец - золотые руки, ныне - последний питух, голь перекатная. И ты по той же дорожке покатишься, коли к делу не навыкнешь... А вы что рты раззявили? - Поздняков крутнулся к кузнецам. - Работать, работать!
   Побегав по кузнице еще немного для порядка, он перевел дух, накинул на плечи лисью шубу.
   - Ноне в избе принимаю, - бросил на ходу Дементию и зашагал к дому, смешно переваливаясь и поводя плечами. Оставив Бориску в кузне, Денисов последовал за Поздняковым.
   - Вот гад, - пробормотал Егорка, провожая недобрым взглядом дяденьку, - отца мово обчистил, по миру пустил, ныне мне житья не дает.
   - Чудной какой-то, - сказал Бориска.
   - Жадина, выжига, медведь его задери! Уж лучше в солдаты идти, чем на такого дядюшку спину гнуть. Говорят, снова полки нового строя набирают.
   - Тоже не сладко в солдатах-то.
   - А, дело бывало, и коза волка съедала.
   - Так то у людей бывалых.
   - Зато из самопалу стреляю справно, дай бог каждому.
   - Мне не доводилось.
   - Ну и зря. Стрелять надо уметь. Какой же ты мужик, ежели такому не выучился.
   - Да вот... Не привелось как-то. Рыбу лавливал, однако ни птицы, ни зверя не бивал.
   - Тебя Бориской кличут? А я Егорка. Поздняков тож. Слышь-ка, идем, самопалы покажу.
   - Нельзя. Хозяин может позвать.
   - Боишься хозяина-то?
   - Нет, не боюсь, да время позднее. Домой надо.
   - Дома-то дети орут?
   - Орут.
   - Неужто женатой?
   - Сынок есть малой.
   - И-эх ты! Что ж так рано-то?
   - Тебя не спросил.
   В мерзлые доски ворот со звоном ударило кольцо. Егорка сплюнул, нахлобучил дырявую шапчонку.
   - Еще кого-то на ночь глядючи принесло.
   В широко распахнутых воротах показалась серая низкорослая лошадка, запряженная в простые деревенские сани, правил чернец в домотканой коричневой шубе. Лицо монаха с пегой бородой показалось Бориске знакомым. Где он мог видеть этого инока? Вспомнил: Соловки, пристань и этот самый пегобородый монах, возглавивший шествие Неронова в обитель...
   Тем временем, поручив Егорке лошадку и перекинувшись с ним словами, чернец обошел крыльцо и юркнул в подклет.
   Егорка выпряг лошадь и увел в конюшню, Бориска остался один. Прислонившись к стене кузницы, он терпеливо ждал Дементия.
   В горнице у Поздняковых было просторно. Вдоль стен стояли лавки с резной опушкой, половики на полу пестрели разноцветьем тряпичных лоскутков, в красном углу громоздился тяжелый длинный стол.
   - Мои к вечерне пошли, - говорил Поздняков, сидя на лавке. Он сбросил валенки и, вытянув короткие ноги, шевелил кривыми желтыми пальцами. - А мне вот некогда и богу помолиться. Все в трудах, в заботах.
   Дементий переминался у порога: приглашения сесть не было.
   - А ты все кораблики строишь, Денисов? Добро, добро. Мастер ты отменный, о суденышках твоих нехудая слава. Авось вскорости заказ дам.
   - Вижу, Пантюха, разжился ты, коли свои суда заводить хошь.
   - А что! - вскинулся Поздняков, явно недовольный тем, что Денисов назвал его Пантюхой. - Тружуся, силов не жалеючи. Этими долонями1 хозяйство поставил.
   - Жить все учишь. Валяй учи. - Денисов опустился на залавок. - Только гляжу я на тебя, Пантюха, вовсе ты скурвился. Раньше, бывало, чаркой угощал, а ныне, дальше порога не пущашь.
   Поздняков подобрал ноги, уперся ладонями в грядку лавки, тяжело глянул на Дементия.
   - Чарки мне и сейчас не жалко, а скажу тебе: судьбу надо за шиворот хватать.
   - Это как же?
   - А так. С умом строить суда-то.
   Сквозь густые насупленные брови Денисов глядел на давнего приятеля.
   - Стало быть, по-твоему, я - дурень.
   Поздняков задребезжал мелким смехом.
   - Не-ет... Смекалки у тебя не хватает, - он постучал себя пальцем в лоб. - Ты чего у меня куплять хочешь? Опять скобы, опять гвозди - так ведь?
   - Ну...
   - То-то. Значит, дощаники лепишь. Вчерась дощаник, седни он, завтра тот же дощаник...
   - Просят, заказ дают.
   - А платят как?
   - Обыкновенно.
   Поздняков покрутил головой.
   - Эх, Дементий, до седой бороды дожил, а смекалки не накопил. Вот и я, бывало, денно и нощно в кузне торчал да гвозди ковал, потому как они всегда нужны и цена на них ровная. Потом скумекал: дай-кось, глездунов наделаю.
   - И что?
   - А то... На замочки мои - глездунчики - большой спрос пошел. В Москву торговал. Во! Дале гляжу - бояре окончины2 шукают. Я денег не пожалел, двух умелых кузнецов с правежу выкупил и понаделал тех окончив, сколь надо. Упала на них цена - я шасть к другому делу. Однако самое доходное на Рейтарский приказ да Оружейную палату работать.
   Денисов усмехнулся:
   - Ловок ты.
   - А спробуй-ка... Ежели пораскинуть умом: седни война, завтра война. Оружия надо видимо-невидимо. Но опять - какого оружия? Посидел, помыслил, деньгу подсчитал - рассудил. Теперя замочки кремневые выдаю - бьют без осечки. А потом пошло-поехало. Строиться начал. Сам ноне молотом-то почти что и не машу. Кузнецы, да лудильщики, да паяльщики у меня робят. Самопалов таких, как у меня, по всему Поморью не сыщешь. Получайте, государевы воины, деритесь на здоровье!
   Денисов кашлянул в кулак, поднялся.
   - Понял я тебя, Пантюха. Поистине: кому - война, кому - мать родна. Так почем товар-то? - он вытащил из-за пазухи длинный узкий мешочек и, помогая зубами, стал развязывать тесемку.
   - Цена обычная, да плата серебром.
   Денисов опустил мешочек.
   - Чай, медные-то деньги тож государевы.
   - Знамо дело. Только я за свой товар серебром беру.
   - Побойся бога, Пантюха. Сколько лет дело имеем. Мне ведь тоже медью платят.
   - Вольному воля, а мне они даром не нужны.
   - Ты не очень-то... Слыхал небось: указ вышел, чтобы медь наравне с серебром брати.
   - Указ указом, да мне в том корысти нет.
   - Ишь ты! А коли наклепаю, что медных денег не берешь?
   - Иди, иди! Куды хошь иди клепай, кому хошь изветничай, однако товару на медь не продам. Пусть его лучше ржа съест.
   Денисов в сердцах так дернул тесемки, что они лопнули.
   - Эх, Пантюха, высоко метишь, родные корни рубишь!
   2
   Мрачнее тучи возвращался Денисов домой. Тяжелые, неповоротливые думы обуревали его, и, завидев государев кабак, мастер обрадовался. Намотал вожжи на руку, круто развернул меринка в узкую улочку, огрел кнутом, гикнул:
   - А ну, ну, лешай!
   Меринок прыгнул зайцем и полетел меж черных заборов, испещренных мерцающими точками заиндевелых гвоздей.
   - Куда это мы? - крикнул Бориска, но Дементий, не отвечая, продолжал гнать коня.
   Наконец остановились возле тына, доски в котором были местами выломаны. Дементий спрыгнул с розвальней, привязал меринка к коновязи.