Страница:
Вечерело, когда подходили к Курье.
- Однако студеные ночи стали: уходит лето красное, - сказал кормщик, кутаясь в долгополый бараний тулуп. - Эй, на кормиле, церковь зришь?
- Зрю, дядька Иван, - отозвался помор, сменивший Попова после Архангельского города.
- Правь туда!
Неронов, нахохлившись и скрестив руки на груди, зорко посматривал по сторонам.
- Что за место?
Попов высунул из тулупа нос.
- Подворье Соловецкое, чему же быть еще... В старые времена подле самых Колмогор стояло, а как два раза сняло водой в половодье да притопило амбары, съехали монахи в Курью, - сказал и опять спрятался в тулуп с головой...
В старой лодке, вытащенной на глинистый берег, сидел белобородый старик в длинной рубахе и меховой душегрейке и перебирал сети, поднося их близко к глазам. На подошедший коч даже не взглянул.
- Здорово, дедуня! - поприветствовал его Попов.
Старик опустил сети на колени, приподнял голову, тихо ответил:
- Будьте и вы здравы, добрые люди.
- Да ты вроде и не узнаешь, - обиделся кормщик.
- Глаза мои худо стали зреть. Иванко, что ли?
- Я со товарыщи. Как тут у вас, тихо ли нет?
- За нонешний день вы вторые будете. Стало быть, не шумно живем.
- А кто ж первым был? - спросил Евсей.
- Перьвой-то? А ехали туточки два бравца. Одеты по-монасьему, однако не чернецы. Служки, видать.
- Откуда? - прогудел Власий.
- Не сказывали, детина. Баяли токмо, что дюже торопятся до Колмогор, да еще пытали, где-ка воевода есть.
Чернецы переглянулись, а Неронов опустил подбородок на грудь, раздумался...
Ночевать на судне в душной заборнице Бориска не остался, сошел на берег. Еще в сумерках заприметил он невдалеке низкое строение: не то сарай, не то сеновал. Подхватил под мышку тулупчик и, скользя сапогами по глине, взобрался на угор. Глянул вниз. Сверху коч, освещенный слабым огоньком фонаря, казался серым пятном на черной воде. Кругом было тихо, лишь звенели комары, да где-то вдалеке скучно лаяла собака.
Отбросив в сторону деревянный кол, которым были приперты двери, Бориска потянул за створки. Ржаво заскрипели петли, открылся темный проем, и оттуда пахнуло сосной. Это был не сеновал. В сарае лежали в несколько рядов проложенные брусками длинные доски и недавно сработанный тёс. Видимо, хозяйство это принадлежало плотнику либо судовому мастеру.
Бориска ступил за порог и прикрыл за собой двери. Ощупью забрался на доски, разостлал тулупчик, лег, им же накрылся...
Бориску разбудил сырой холод. В щели сарая едва пробивался скудный рассвет. Лязгая зубами, парень соскочил с досок, попрыгал на месте, руками помахал, чтобы согреться, забрал тулупчик и вышел из сарая.
Небо плотнее чем вчера укуталось серым пологом облаков. Другого берега не видно за бусом1. В сумерках смутно проступали изгороди, деревья, одинокие избы, амбары, чернел высокий шатер церкви.
Приперев двери колом, Бориска зашагал по мокрым лопухам к берегу. Спускаясь по откосу, увидел он, как Иванко Попов ходит взад-вперед по песку и носком сапога отбрасывает в стороны гальку. "Не в духе что-то кормщик, подумал Бориска, - спал, видно, худо".
Поскользнувшись на глине, он шлепнулся задом и съехал прямо под ноги кормщику.
- Пошто вернулся, забыл чего? - спросил тот, сердито глядя на Бориску сверху вниз. - У нас так не принято, не простившись-то убегать.
Бориска поднялся на ноги, стирая с порток липкую глину, сказал:
- Ты уж прости, Иванко. Дух в вашей заборнице больно тяжелый, так что я тут недалече в сарае ночевал.
- В сарае... - озадаченно протянул Попов и взялся за бороду. - Стало быть, не уходил ты с ними.
- С кем? - почуял неладное Бориска.
Кормщика вдруг разобрал смех.
- Ну и Неронов! Ну и протоплут! О-ха-ха!
- Ты что священника бесчестишь, стрелец!
Вытирая согнутым пальцем слезы, Попов проговорил:
- Нет же, ты смекни: напугался протопоп вчерашних дедовых россказней, да и дал тягу, ажно про тебя забыл.
- Так он ушел... - растерялся Бориска. - А чернецы, дети его духовные, они - тоже?
- Где им быть! Следом за пастырем утекли. Я-то, дуралей, надеялся помогут монахи бочечки наверх покатать. Ан спасиба не услышал. Утекли, как тати ночные, тихой сапою.
Бориска вспомнил слова братухи Корнея: "Покинь его, обманешься". Теперь самого покинули. В незнакомой стороне. Уж если такой человек, как Неронов, слово свое порушил, то, верно, правду говорил Корней о святых отцах...
- Вижу я, деваться тебе некуда, - говорил тем временем Попов, - а что с тобой делать, ума не приложу.
Бориске было нечего сказать. Все рухнуло - дорога дальняя, грамота... Куда податься? В обрат на Соловки, к Корнею? Стыдно. Брата не послушал, утеклецу доверился. Как в глаза Корнею смотреть?..
- Ты хоть работу каку знаешь? - пытал Бориску кормщик.
- На промысле бывал, суда строить приходилось.
- Та-ак! То-то занесло тебя в сарай Дементия Денисова. Он судовой мастер знатной, многому научить может, ежели, конечно, башка твоя не пустая. Тупоголовых-то Дементий на первой же неделе выгоняет. Хошь, упрошу его попытать тебя в подмастерьях? Все ж в кумовьях мы.
Бориска пожал плечами.
- Давай. Я согласный. Пущай пытает мастер.
2
Лодейный мастер Дементий Денисов был угрюм и молчалив. Со спины был он похож на медведя, вставшего на задние лапы, а с переду - чисто леший. Бородища топорщится, нос торчит, будто корга1 у лодьи, зеленые глазки зорко следят за каждым взмахом Борискиного потёса2.
В тот же день мастер отвез парня на лодке через реку на другой берег, лесистый и пустынный, показал ему сруб малый, похожий на баню, и буркнул, что тут и жилье, а коли поесть придет охота, то брашно в погребе за срубом. В избушке было махонькое оконце, затянутое бычьим пузырем, через которое проникал мутный свет, вдоль стен - нары. Сруб топился по-черному. Кругом копоть, сажа лохмотьями висит. В красном углу - образ с темным ликом, невесть чей. Сенцы были завалены всяким инструментом, там стояли бочонки с олифой, с морилкой, из некоторых несло прогорклым тюленьим салом. К избушке примыкал навес с дощатыми стенками, под ним хранились тёс для килевых балок и кокоры3 для корг и бортовых упруг.
С пологого берега в реку вели смазанные салом слани, по которым спускалось на воду готовое судно. Было понятно, почему Дементий строил суда здесь: тот берег, где стоял двор мастера, обрывался крутым угором, и потом тут тихо, никто не мешает.
Они долго и придирчиво выбирали брусья для килевых колод - гладкие да ровные с малым числом сучков.
- Завтра с утра за дощаник примемся, станешь мне пособлять. С подворья заказ дали, - проговорил наконец Дементий, исподлобья глядя на Бориску.
Парню очень хотелось спросить, получит ли он плату за работу - дед Тимошка здорово его надувал, - однако робел перед Денисовым. Мастер сам выручил:
- Коли работа у тебя будет добра, получишь долю. - Подумал и добавил: - Десяту -Потом сел в лодочку и уехал.
Бориска остался один. Что делать дальше, он не знал, а Денисов ему не наказал ничего. Решил побродить по берегу, поглядеть, куда его судьба занесла.
Вдоль береговой песчаной полосы рос кустарник, дальше, вглубь, лес темнел. Бориска продрался сквозь мокрые от дождя кусты и побрел по лесной опушке. На пути встречались грибы и ягоды - бери сколь душе угодно, запасай на зиму. Попадался медвежий помет, и парень пожалел, что не взял с собой потеса. В чащобе тенькали пичуги. Совсем рядом, гулко хлопая крыльями, поднялся с брусничника иссиня-черный глухарь.
Возле одной старой ели рос большой подосиновик с поблекшей шляпкой и ядреной ножкой. Бориска сломал его, подкинул на ладони - фунта три потянет!
Вдруг показалось ему, что в просвете деревьев мелькнуло что-то. Он уронил гриб, отступил к ели, затаился, всматриваясь напряженно в гущину леса. Опять замаячило пятно. Белое. Хрустнули сучья - значит, не зверь. Бориска сделал шаг в сторону, другой и внезапно увидел: по лесу с коромыслом на плече шла женка. На голове у нее была кика4, белая сорочка заправлена в голубой сарафан. Она шла легко, казалось, ведра были наполнены не водой, а пухом.
Почему в лесу баба с ведрами, куда идет?.. В другом месте Бориска на эту женку и не посмотрел бы, но ведь кругом лес глухой, и мастер вскользь помянул, что на этом берегу никаких деревень нет. От нечего делать решил парень проследить за женкой, стал красться следом.
Шагов через сотню лес как обрезало, и открылась просторная шалга5, поросшая молодым кустарником. Повсюду торчали пни: немало пришлось потрудиться людям, чтобы вырубить поляну саженей сто в поперечнике. Но не это удивило Бориску. Посреди шалги темнела пятистенная изба за высоким тыном, и к ней вела теряющаяся в траве тропинка. По этой тропинке женка прошла к калитке в тесовых воротах, не снимая с плеча коромысла, толкнула ее. Навстречу выскочили две похожие на волков собаки, замотали хвостами, запрыгали. Женка вошла во двор. Захлопнулась калитка, звякнул засов.
Возвращаясь к срубу, Бориска ломал голову над тем, почему в лесу такой двор стоит, кто живет в нем, зачем вдали от людей и отчего мастер не сказал ему правды... Ничего не мог надумать и решил попытать о том Денисова.
Всю неделю трудились без роздыху. Ладили на колоды поддон, заготавливали обшивку для дощаника. Дементий все делал на глазок, а получалось ловко, в самый раз. Понемногу Бориска начал понимать мастера без слов. Поведет Дементий рукой, большим пальцем шевельнет - Бориска уж знает: колоду надо привздынуть1. Рубанет в воздухе ладонью мастер сверху вниз и в сторону - ясно: требуется обрезать доску. Когда Бориска ошибался, Дементий недовольно хрюкал, как боров. К концу недели хрюканья стало меньше.
Наконец в субботу ввечеру Денисов всадил потес в широкую плаху, уселся на бревно и развязал привезенный из дому мешок. На свет появились аршинный кусок холстины, каравай хлеба, рыба вяленая, вареная говядина, лук, полпирога с грибами и пузатая баклага2 с пивом. Кивнул мастер Бориске: ужинать, мол, будем. Достав из мешка ендову3, обтер ее о рубаху, налил до краев, повернулся лицом к востоку.
- Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даешь им пищу во благовремении... Хм! Втори молитву, тетка твоя мать... Открывашь щедру руку твою, насыщашь все живущее по благоволению. Аминь! - Он опустился на бревно, опорожнил ендову, не переводя духа, крякнул: - Ешь, парень. Питья не даю, поскольку зелен еще. Вон речной водицей запивай.
Бориска потянулся к пирогу, а мастер еще дважды опорожнил ендову, прежде чем приступить к еде.
- Не тяжек труд наш? - спросил Денисов, уписывая за обе щеки брашно: после пива его потянуло на разговор.
- У батяни також робил. Обыкнул. Одно нехорошо скучно тут.
Мастер искоса глянул на парня.
- А ты мыслил деньги гуляючи получать.
- Не к тому я. Людей кроме тебя не вижу, оттого и скучно. Не с кем словом обмолвиться.
Дементий снова взялся за баклагу.
- На что тебе люди? От людей-то суета одна. И грязь от них всяка, и склоки, и распри, и воровство.
- А любовь?
- Хм! Любовь... Блудня суть. Гибнут люди из-за этой самой любви, словно мухи.
Бориска усмехнулся.
- Что ты в пустынники не подался, схоронился б от людей-то.
Мастер вздохнул, сдвинул брови.
- Куды мне схима4. Моя рожа любого архангела до смерти напужат. С богом я не в ладах живу. Было четверо детёв, да ни один до году не дожил. Я ли господа не молил, а не помог всевышний. Люди бессильны оказались тож. Ну и послал я всех к...
- С богом не в ладах, а молитву творишь, - заметил Бориска. - И не тошно тебе этак-то?
Денисов уставился на парня злобными глазками.
- А ты пошто меня выпытываешь? Ты кто таков?.. Ты ништо! Смекаешь? Возьму вот плюну на тебя и каблуком разотру.
Бориска не испугался.
- Плюнуть-то и я могу. Шапку в охапку - и прощевай, Денисов.
Мастер молча плеснул в ендову пива, осушил до дна, провел мозолистой ладонью по бородище.
- Куды денешься? - уже миролюбиво сказал он. - Ты же утеклец. Поди-ко, ищут царски да патриарши слуги тебя по приметам.
- Нечего меня искать, - насупился Бориска, - никому я не нужен.
- А каку же службу до меня справлял?
- Про себя небось не сказываешь, так и меня пытать неча.
- Ишь ты... - злые огоньки в глазах мастера потухли, - колючий. Ладно, знать про тебя не хочу. Работай незнамым. Ешь-ко давай, ешь...
С едой расправились скоро. Темнело.
- Слышь, мастер, - решился в конце концов Бориска, - что за люди живут недалече отсель? В лесу шалга, а посреди нее двор.
Денисов сердито засопел, подвигал бровями.
- Высмотрел уже, тетка твоя мать... Ты вот что... Туда не ходи, недобро там.
Над лесом медленно догорал закат. Далеко в чаще раздался крик ворона, вещей птицы.
- Нечисто в той избе, - опять проговорил мастер.
Бориска глядел на него широко раскрытыми глазами, не дыша, не двигаясь с места. Спросил, но голос сорвался на шепот:
- Что ж там?
Денисов сунул ендову с баклагой в мешок, скрутил его, перевязал везивом.
- А не забоишься, как скажу?
- Не... - Бориска замотал головой, хотя у самого дрожь пробежала по спине.
- Не к ночи быть сказану, темно дело свершилось... Суседствовал со мной один охотник, Африканом звали. Ходил за зверем да дичью в тутошних местах и далече. Удачлив был. Бесстрашен. На медведя с рогатиной один хаживал... Разбогател. Семья у пего была невелика - женка да сын. Когда ему за сорок перевалило, женка возьми да помри. Хворь у ей кака-то бабья была, через ту хворь и дитёв боле не рожала. Африкан жену схоронил, а избу со всем двором на этот берег и перевез... А потом дернуло его невесту себе искать. С того все и пошло...
Мастер помолчал, подтянул сапоги.
- Словом, сгиб Африкан на охоте, а как - никто не ведат. Сын его, Федька, тож сбежал невесть куда. Осталась в избе одна невеста. Люди бают, что она всему виной. Ведуница, мол, с нечистым знается. Сказывают еще, будто для того, чтоб ружье у Африкана и вовсе без промаха било, велела-де она ему стрелять в образ пресвятой богородицы... Вот и дострелялся.
- А ты как судишь? Веришь ли тому? - прошептал Бориска, но ответа не дождался. Денисов молча собирал инструмент.
Ночная тьма задавила сумерки. Лениво плескала в берег река, кусты шуршали черными ветками...
3
Наговорил мастер на ночь, и худо спалось Бориске одному в срубе: разная пакость мерещилась. Ворочался с боку на бок, пробуждался от каждого шороха - сам виноват: напросился на россказни. А невеста Африканова из головы не выходила, застряла крючком - не выкинешь. И стало думаться о ней днем и ночью - чем дальше, тем больше.
Денисов к тому разговору не возвращался. Как ни пытался Бориска всякими намеками привлечь внимание мастера к Африкановой невесте, тот упорно отмалчивался, и нельзя было добиться от него ни единого слова.
Запретный плод всегда сладок, и все сильнее росло желание еще раз встретить ту женку, глянуть в ее лицо, которого так и не рассмотрел тогда. В мыслях-то представлял ее парень по-разному: то являлась она перед ним в образе прекрасной царевны Алый Цвет, сказку о которой, бывало, много раз слышал от матери, то вдруг оборачивалась страшной ведьмой с долгим рыхлым носом и кривыми зубищами. В конце концов он не выдержал и решил подкараулить Африканову невесту.
Чуть свет поднялся, сунул за пояс топор и направился к Африкановой избе, но по дороге смекнул, что женка должна ходить по воду в одно полюбившееся место, потому и увидеть ее там легче всего. Скоро и впрямь нашел он дорожку, сплошь истоптанную малыми каблучками коваными, засел неподалеку в кустах и стал ждать. Но женка не пришла в то утро, и пришлось Бориске уйти ни с чем. На работу опоздал, мастеру с три короба наврал, будто дичь выслеживал. Денисов недоверчиво щурил глазки, но молчал.
Зачастил Бориска к тому месту. И вот как-то раз, продираясь сквозь кусты, вдруг почувствовал всем существом своим: тут она, тут!.. Остановился не дыша, медленно поднял глаза и увидел: у самой кромки воды стояла она. Та же белоснежная сорочка, тот же сарафан голубой, как июньское небо. Из-под жемчужного узорочья кики выбилась прядка темных волос, под густыми черными бровями, в ресничном пухе - синие, чуть с косинкой глаза, и еще заметил Бориска маленький белый шрам на смуглой скуле. Стояла она как молодая березка и, положив правую руку на грудь, тревожно смотрела на парня. Бадейки у ее ног были наполнены, из одной, косо осевшей в песок, тихо выливалась вода.
Бориска с трудом проглотил слюну, поклонился.
- Здравствуй.
- Здравствуй и ты, - сказала женка и опустила руку.
Парень переминался с ноги на ногу, хрустя сучками, покашливал, не зная, что сказать еще. Слова повылетали из головы, и он опять промямлил:
- Здравствуй.
Тем временем женка подцепила бадейки коромыслом, легко подняла на плечо и двинулась прямо на Бориску. Парень стоял как завороженный.
- Дай же пройти, - молвила она.
Голос у нее был низковатый, грудной.
Спешно отступил он на шаг, споткнулся и под звонкий смех рухнул спиной в кусты. А когда поднялся, женки уже не было.
Долго сидел Бориска на берегу, устремив невидящий взор на гладкую стремнину реки, раздумывал над словами мастера и старался внушить себе, что Африканова невеста никак не может быть колдуньей. Ведь она испугалась, когда вывалился он из лесу, растрепанный, точно леший, с топором за поясом. А разве колдуньи боятся кого? И уж наверняка могла бы она обратить его во что угодно. Нет, какая она ведуница - баба обыкновенная... И все-таки сомнение оставалось в душе, как ни старался он его заглушить. А еще он знал, что будет ходить сюда ежедень, чтоб хоть издали любоваться ею, потому что увидел Бориска в бездонных глазах Африкановой невесты судьбу свою и с той поры покой потерял...
Виделись они теперь каждое утро. Бориска с лица спал. Вставал затемно, нетерпеливо дожидался утренних сумерек и спешил к месту свидания.
Звали ее Милкой. Имя не северное, однако Бориске оно нравилось, потому что было сродни слову "милая". И речь ее не северная, не поморская. Милка часто смеялась, но ее смех был невеселым. Порой Бориску охватывало страстное желание обнять Милку, изо всех сил прижать к себе и целовать, целовать... Видно, замечая это, она торопилась уйти, но на прощанье дарила ему улыбку, и парень знал, что завтра в тот же час снова увидит Милку.
Но в одно стылое утро Милка не пришла. Не появилась она и на другой день, и Бориска забеспокоился, уж не захворала ли любушка, не одолел ли милушку злой недуг...
Однажды ночью пали заморозки, и утро выдалось ясное. Вольно дышалось, легко ходилось по застывшей земле, но невесело было парню, все из рук падало. Вдобавок отмахнул топором от киля дощаника изрядный кус, и Денисов разразился отборной руганью. Не успели стихнуть над рекой раскаты его голоса, как за спиной Бориски раздалось:
- Бог помочь, мастера-лодейщики!
Денисов что-то буркнул в ответ: не то "здравствуй" сказал, не то выругался. А у Бориски чуть потес из рук не выпал: "Она!" Оглянулся - стоит Милка в новой желтой шубейке, жаркой накидке, руки в пестрых вязаных рукавичках на животе сложила. На Бориску не глядит.
- С просьбой к тебе, Дементий.
- Чего надо? - пробурчал мастер, не оборачиваясь.
- Худо у меня с полом в избе, из щелей холодом тянет, и доска печная треснула... Починил бы, я в долгу не останусь, уплачу.
Денисов выпрямился, засопел.
- Своей работы по горло. Некогда по чужим избам шляться.
- Я пойду! - заявил Бориска.
- Цыц, нишкни! - прикрикнул на него мастер.
- Ты на меня не ори, - у Бориски заходили желваки на скулах, - я тебе не холоп. Стыдно сидеть в теплой избе, Дементий Денисов, когда другие замерзают.
Оба некоторое время в упор глядели друг на друга. Денисов первым отвернулся и снова начал тюкать потесом, а Бориска зашел в сруб, отыскал нужный инструмент, взял под мышку туесок, наполненный прихваченной морозом рябиной ("Угощу Милку!"), и почти выбежал из избы.
- Идем, - бросил он Милке и широко зашагал к опушке леса.
Когда открылась перед ними знакомая шалга, Бориска остановился.
- Почто не приходила? - спросил он отрывисто. - Я уж чего только не передумал.
- В Холмогорах была.
- Ну да? - удивился Бориска.
- А что? Вот шубейку, варежки купила. Нравятся?
Бориска пальцем коснулся суконного рукава.
- Добрая шуба. Однако на что она тебе.
Глаза у Милки лукаво блеснули солнечными брызгами.
- А на то, чтоб тебе нравиться. Бориска раскрыл рот, но она уже тянула его за собой.
- Будет мерзнуть-то, идем в тепло.
Во дворе к Бориске, оскалив клыки, с рычанием бросились две собаки, но Милка прикрикнула на них, и, вытягивая морды, ловя запах чужого человека, они уступили дорогу.
Вслед за хозяйкой Бориска поднялся по сходной лестнице на крыльцо с витыми столбиками под двухскатной крышей. Над дверью висел ветхий образ пречистой богородицы казанской, писанный на красках. Парень перекрестился на него, а сам зорко оглядел икону: нет ли следов от дроби либо от пуль. Однако образ был целым. Пройдя сени, уставленные кадками и ушатами, Бориска шагнул за порог и очутился в горнице.
Просторная горница ошеломила его: бывать в таких избах ему прежде не приходилось. "Ишь, как имущие-то живут", - подумал он озираясь. Три красных окна давали достаточно света. Слева дышала теплом русская печь. Посреди пола лежала огромная медвежья шкура, и на стенах висели шкуры: оленьи, рысьи, волчьи. Вдоль стен притулились лавки с резными опушками, меж крепконогих скамей - кряжистый стол. Еще в горнице был чулан, забранный тесом в косяк. Дверь у чулана с цепью и пробоями железными. Было три ларя, но ни на одном Бориска не увидел ни замков, ни петель: вместо них - дырья, будто кто вырвал петли клещами. В красном углу на двух разных полках расставлены иконы, посреди которых выделялся большой, в богатой ризе сканой1 работы образ Спаса нерукотворного.
Бориска стащил с головы треух и переступил с ноги на ногу. Дальше порога пойти постеснялся: раскисшие в тепле старые сапоги оставляли грязные следы на чисто выскобленных половицах.
Появилась из-за печи Милка. Выбросив из печур2 валеные опорки, вдела в них босые узкие ступни, улыбнулась.
- Разболокайся, Борюшка, да вешай тулупчик.
Сходила куда-то, принесла такие же, как на самой, опорки.
- На-ко, переобуйся.
Бориска присел на залавок, отвернувшись, стащил сапоги и сунул в них поглубже портянки. Однако опорки на ноги не лезли: маловаты оказались. Увидев, как парень бьется над ними, Милка расхохоталась, схватила нож, полоснула опорки по задникам.
- И не жалко тебе? - сказал Бориска. - Ежели так для каждого гостя, то и валенок не напасешься.
Милка отвернулась.
- Для такого гостя мне ничего не жаль, - проговорила она, зачем-то поправляя и без того ладно висевшую занавеску на печке. Потом она убежала за печь, загремела заслонкой, а Бориска опустился на залавок. Неловкость первых минут прошла, и он стал глазом плотника разглядывать жилище.
- Садись в стол, - донеслось из-за печи, - отведаешь моей стряпни. Небось надоело всухомятку-то да кое-как питаться.
- А тебе почем знать, как я ем? - спросил Бориска.
- О-о! Поди-ка неведомы мне Денисов с его старухой. У них денежка не пропадет.
Парень качнул головой - все-то ей известно... Он опустил глаза и внимательно рассмотрел пол: половицы лежали плотно одна к другой, ни щелки не видно, стало быть, перебирать его было без надобности.
Милка вытащила из печи горшки, ладку, перенесла на стол - вкусно запахло щами, печеной рыбой. Появился жбан малый, две медных, ярко начищенных ендовы. В жбане оказалось пиво, и Бориске внезапно подумалось: "А ну как примешано что к зелью... Еще опоит хозяйка..." Но сказать, что хмельного с роду не пробовал, не решился парень.
Бориска с Денисовых скудных харчей так нажимал на еду, что за ушами трещало...
Вдруг Милка сказала:
- Не боишься ты моей стряпни? А может, отравлена она иль нашептана...
У парня кусок поперек горла встал, растерянно уставился он на хозяйку.
- Боишься. Наслышался обо мне всякого...
Бориска отодвинул миску с объедками.
- Да, кое-что слыхал.
- И что же?
- А вот не ведаю, где правда, а где ложь.
- О-ох! - она закрыла лицо ладонями, опустила голову.
Замолчали надолго. В печи шуршали угли, вздыхало тесто в горшке под рушником. До чего ж худо было Бориске! Чуял он сердцем, что солгал ему Денисов о Милке, а он повторил, как скворец, слова чужие. "Милка, Милушка! Да я ж тебя..."
- Скажи мне, Борюшка, - нарушила молчание хозяйка, опуская руки и глядя на парня полными слез глазами, - любишь ли ты кого?
Бориску как кипятком ошпарили. Он резко встал, опрокинув скамью. Стал подымать ее, миску сронил. Разлетелась миска на мелкие черепки. Не смея глянуть на Милку, поспешил к выходу, зацепился опорком за медвежью шкуру и чуть не растянулся.
- Да постой же! - Милка догнала его, встала перед ним, положила на плечи оголенные до локтя смуглые руки. Совсем близкие губы жарко шептали:
- Глупышек ты мой, базненькой! Сугревной мой, любишь ведь!.. Господи! Да посуди же, какая же я ведьма! Вот те христос, баба я обычная и без тебя боле не могу...
Она уткнулась лбом в Борискину грудь - рубаха у парня вмиг стала горячей и мокрой. Он несмело провел ладонью по гладкой ткани сорочки и, ощутив сквозь нее тугую Милкину спину, глубоко вздохнул...
4
Безмолвно и мягко облапил горницу седоватый ночной мрак, и только слышал Бориска прерывистое близкое дыхание Милки. Постель - тонкий бумажник - была раскинута на широкой печи.
- Однако студеные ночи стали: уходит лето красное, - сказал кормщик, кутаясь в долгополый бараний тулуп. - Эй, на кормиле, церковь зришь?
- Зрю, дядька Иван, - отозвался помор, сменивший Попова после Архангельского города.
- Правь туда!
Неронов, нахохлившись и скрестив руки на груди, зорко посматривал по сторонам.
- Что за место?
Попов высунул из тулупа нос.
- Подворье Соловецкое, чему же быть еще... В старые времена подле самых Колмогор стояло, а как два раза сняло водой в половодье да притопило амбары, съехали монахи в Курью, - сказал и опять спрятался в тулуп с головой...
В старой лодке, вытащенной на глинистый берег, сидел белобородый старик в длинной рубахе и меховой душегрейке и перебирал сети, поднося их близко к глазам. На подошедший коч даже не взглянул.
- Здорово, дедуня! - поприветствовал его Попов.
Старик опустил сети на колени, приподнял голову, тихо ответил:
- Будьте и вы здравы, добрые люди.
- Да ты вроде и не узнаешь, - обиделся кормщик.
- Глаза мои худо стали зреть. Иванко, что ли?
- Я со товарыщи. Как тут у вас, тихо ли нет?
- За нонешний день вы вторые будете. Стало быть, не шумно живем.
- А кто ж первым был? - спросил Евсей.
- Перьвой-то? А ехали туточки два бравца. Одеты по-монасьему, однако не чернецы. Служки, видать.
- Откуда? - прогудел Власий.
- Не сказывали, детина. Баяли токмо, что дюже торопятся до Колмогор, да еще пытали, где-ка воевода есть.
Чернецы переглянулись, а Неронов опустил подбородок на грудь, раздумался...
Ночевать на судне в душной заборнице Бориска не остался, сошел на берег. Еще в сумерках заприметил он невдалеке низкое строение: не то сарай, не то сеновал. Подхватил под мышку тулупчик и, скользя сапогами по глине, взобрался на угор. Глянул вниз. Сверху коч, освещенный слабым огоньком фонаря, казался серым пятном на черной воде. Кругом было тихо, лишь звенели комары, да где-то вдалеке скучно лаяла собака.
Отбросив в сторону деревянный кол, которым были приперты двери, Бориска потянул за створки. Ржаво заскрипели петли, открылся темный проем, и оттуда пахнуло сосной. Это был не сеновал. В сарае лежали в несколько рядов проложенные брусками длинные доски и недавно сработанный тёс. Видимо, хозяйство это принадлежало плотнику либо судовому мастеру.
Бориска ступил за порог и прикрыл за собой двери. Ощупью забрался на доски, разостлал тулупчик, лег, им же накрылся...
Бориску разбудил сырой холод. В щели сарая едва пробивался скудный рассвет. Лязгая зубами, парень соскочил с досок, попрыгал на месте, руками помахал, чтобы согреться, забрал тулупчик и вышел из сарая.
Небо плотнее чем вчера укуталось серым пологом облаков. Другого берега не видно за бусом1. В сумерках смутно проступали изгороди, деревья, одинокие избы, амбары, чернел высокий шатер церкви.
Приперев двери колом, Бориска зашагал по мокрым лопухам к берегу. Спускаясь по откосу, увидел он, как Иванко Попов ходит взад-вперед по песку и носком сапога отбрасывает в стороны гальку. "Не в духе что-то кормщик, подумал Бориска, - спал, видно, худо".
Поскользнувшись на глине, он шлепнулся задом и съехал прямо под ноги кормщику.
- Пошто вернулся, забыл чего? - спросил тот, сердито глядя на Бориску сверху вниз. - У нас так не принято, не простившись-то убегать.
Бориска поднялся на ноги, стирая с порток липкую глину, сказал:
- Ты уж прости, Иванко. Дух в вашей заборнице больно тяжелый, так что я тут недалече в сарае ночевал.
- В сарае... - озадаченно протянул Попов и взялся за бороду. - Стало быть, не уходил ты с ними.
- С кем? - почуял неладное Бориска.
Кормщика вдруг разобрал смех.
- Ну и Неронов! Ну и протоплут! О-ха-ха!
- Ты что священника бесчестишь, стрелец!
Вытирая согнутым пальцем слезы, Попов проговорил:
- Нет же, ты смекни: напугался протопоп вчерашних дедовых россказней, да и дал тягу, ажно про тебя забыл.
- Так он ушел... - растерялся Бориска. - А чернецы, дети его духовные, они - тоже?
- Где им быть! Следом за пастырем утекли. Я-то, дуралей, надеялся помогут монахи бочечки наверх покатать. Ан спасиба не услышал. Утекли, как тати ночные, тихой сапою.
Бориска вспомнил слова братухи Корнея: "Покинь его, обманешься". Теперь самого покинули. В незнакомой стороне. Уж если такой человек, как Неронов, слово свое порушил, то, верно, правду говорил Корней о святых отцах...
- Вижу я, деваться тебе некуда, - говорил тем временем Попов, - а что с тобой делать, ума не приложу.
Бориске было нечего сказать. Все рухнуло - дорога дальняя, грамота... Куда податься? В обрат на Соловки, к Корнею? Стыдно. Брата не послушал, утеклецу доверился. Как в глаза Корнею смотреть?..
- Ты хоть работу каку знаешь? - пытал Бориску кормщик.
- На промысле бывал, суда строить приходилось.
- Та-ак! То-то занесло тебя в сарай Дементия Денисова. Он судовой мастер знатной, многому научить может, ежели, конечно, башка твоя не пустая. Тупоголовых-то Дементий на первой же неделе выгоняет. Хошь, упрошу его попытать тебя в подмастерьях? Все ж в кумовьях мы.
Бориска пожал плечами.
- Давай. Я согласный. Пущай пытает мастер.
2
Лодейный мастер Дементий Денисов был угрюм и молчалив. Со спины был он похож на медведя, вставшего на задние лапы, а с переду - чисто леший. Бородища топорщится, нос торчит, будто корга1 у лодьи, зеленые глазки зорко следят за каждым взмахом Борискиного потёса2.
В тот же день мастер отвез парня на лодке через реку на другой берег, лесистый и пустынный, показал ему сруб малый, похожий на баню, и буркнул, что тут и жилье, а коли поесть придет охота, то брашно в погребе за срубом. В избушке было махонькое оконце, затянутое бычьим пузырем, через которое проникал мутный свет, вдоль стен - нары. Сруб топился по-черному. Кругом копоть, сажа лохмотьями висит. В красном углу - образ с темным ликом, невесть чей. Сенцы были завалены всяким инструментом, там стояли бочонки с олифой, с морилкой, из некоторых несло прогорклым тюленьим салом. К избушке примыкал навес с дощатыми стенками, под ним хранились тёс для килевых балок и кокоры3 для корг и бортовых упруг.
С пологого берега в реку вели смазанные салом слани, по которым спускалось на воду готовое судно. Было понятно, почему Дементий строил суда здесь: тот берег, где стоял двор мастера, обрывался крутым угором, и потом тут тихо, никто не мешает.
Они долго и придирчиво выбирали брусья для килевых колод - гладкие да ровные с малым числом сучков.
- Завтра с утра за дощаник примемся, станешь мне пособлять. С подворья заказ дали, - проговорил наконец Дементий, исподлобья глядя на Бориску.
Парню очень хотелось спросить, получит ли он плату за работу - дед Тимошка здорово его надувал, - однако робел перед Денисовым. Мастер сам выручил:
- Коли работа у тебя будет добра, получишь долю. - Подумал и добавил: - Десяту -Потом сел в лодочку и уехал.
Бориска остался один. Что делать дальше, он не знал, а Денисов ему не наказал ничего. Решил побродить по берегу, поглядеть, куда его судьба занесла.
Вдоль береговой песчаной полосы рос кустарник, дальше, вглубь, лес темнел. Бориска продрался сквозь мокрые от дождя кусты и побрел по лесной опушке. На пути встречались грибы и ягоды - бери сколь душе угодно, запасай на зиму. Попадался медвежий помет, и парень пожалел, что не взял с собой потеса. В чащобе тенькали пичуги. Совсем рядом, гулко хлопая крыльями, поднялся с брусничника иссиня-черный глухарь.
Возле одной старой ели рос большой подосиновик с поблекшей шляпкой и ядреной ножкой. Бориска сломал его, подкинул на ладони - фунта три потянет!
Вдруг показалось ему, что в просвете деревьев мелькнуло что-то. Он уронил гриб, отступил к ели, затаился, всматриваясь напряженно в гущину леса. Опять замаячило пятно. Белое. Хрустнули сучья - значит, не зверь. Бориска сделал шаг в сторону, другой и внезапно увидел: по лесу с коромыслом на плече шла женка. На голове у нее была кика4, белая сорочка заправлена в голубой сарафан. Она шла легко, казалось, ведра были наполнены не водой, а пухом.
Почему в лесу баба с ведрами, куда идет?.. В другом месте Бориска на эту женку и не посмотрел бы, но ведь кругом лес глухой, и мастер вскользь помянул, что на этом берегу никаких деревень нет. От нечего делать решил парень проследить за женкой, стал красться следом.
Шагов через сотню лес как обрезало, и открылась просторная шалга5, поросшая молодым кустарником. Повсюду торчали пни: немало пришлось потрудиться людям, чтобы вырубить поляну саженей сто в поперечнике. Но не это удивило Бориску. Посреди шалги темнела пятистенная изба за высоким тыном, и к ней вела теряющаяся в траве тропинка. По этой тропинке женка прошла к калитке в тесовых воротах, не снимая с плеча коромысла, толкнула ее. Навстречу выскочили две похожие на волков собаки, замотали хвостами, запрыгали. Женка вошла во двор. Захлопнулась калитка, звякнул засов.
Возвращаясь к срубу, Бориска ломал голову над тем, почему в лесу такой двор стоит, кто живет в нем, зачем вдали от людей и отчего мастер не сказал ему правды... Ничего не мог надумать и решил попытать о том Денисова.
Всю неделю трудились без роздыху. Ладили на колоды поддон, заготавливали обшивку для дощаника. Дементий все делал на глазок, а получалось ловко, в самый раз. Понемногу Бориска начал понимать мастера без слов. Поведет Дементий рукой, большим пальцем шевельнет - Бориска уж знает: колоду надо привздынуть1. Рубанет в воздухе ладонью мастер сверху вниз и в сторону - ясно: требуется обрезать доску. Когда Бориска ошибался, Дементий недовольно хрюкал, как боров. К концу недели хрюканья стало меньше.
Наконец в субботу ввечеру Денисов всадил потес в широкую плаху, уселся на бревно и развязал привезенный из дому мешок. На свет появились аршинный кусок холстины, каравай хлеба, рыба вяленая, вареная говядина, лук, полпирога с грибами и пузатая баклага2 с пивом. Кивнул мастер Бориске: ужинать, мол, будем. Достав из мешка ендову3, обтер ее о рубаху, налил до краев, повернулся лицом к востоку.
- Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даешь им пищу во благовремении... Хм! Втори молитву, тетка твоя мать... Открывашь щедру руку твою, насыщашь все живущее по благоволению. Аминь! - Он опустился на бревно, опорожнил ендову, не переводя духа, крякнул: - Ешь, парень. Питья не даю, поскольку зелен еще. Вон речной водицей запивай.
Бориска потянулся к пирогу, а мастер еще дважды опорожнил ендову, прежде чем приступить к еде.
- Не тяжек труд наш? - спросил Денисов, уписывая за обе щеки брашно: после пива его потянуло на разговор.
- У батяни також робил. Обыкнул. Одно нехорошо скучно тут.
Мастер искоса глянул на парня.
- А ты мыслил деньги гуляючи получать.
- Не к тому я. Людей кроме тебя не вижу, оттого и скучно. Не с кем словом обмолвиться.
Дементий снова взялся за баклагу.
- На что тебе люди? От людей-то суета одна. И грязь от них всяка, и склоки, и распри, и воровство.
- А любовь?
- Хм! Любовь... Блудня суть. Гибнут люди из-за этой самой любви, словно мухи.
Бориска усмехнулся.
- Что ты в пустынники не подался, схоронился б от людей-то.
Мастер вздохнул, сдвинул брови.
- Куды мне схима4. Моя рожа любого архангела до смерти напужат. С богом я не в ладах живу. Было четверо детёв, да ни один до году не дожил. Я ли господа не молил, а не помог всевышний. Люди бессильны оказались тож. Ну и послал я всех к...
- С богом не в ладах, а молитву творишь, - заметил Бориска. - И не тошно тебе этак-то?
Денисов уставился на парня злобными глазками.
- А ты пошто меня выпытываешь? Ты кто таков?.. Ты ништо! Смекаешь? Возьму вот плюну на тебя и каблуком разотру.
Бориска не испугался.
- Плюнуть-то и я могу. Шапку в охапку - и прощевай, Денисов.
Мастер молча плеснул в ендову пива, осушил до дна, провел мозолистой ладонью по бородище.
- Куды денешься? - уже миролюбиво сказал он. - Ты же утеклец. Поди-ко, ищут царски да патриарши слуги тебя по приметам.
- Нечего меня искать, - насупился Бориска, - никому я не нужен.
- А каку же службу до меня справлял?
- Про себя небось не сказываешь, так и меня пытать неча.
- Ишь ты... - злые огоньки в глазах мастера потухли, - колючий. Ладно, знать про тебя не хочу. Работай незнамым. Ешь-ко давай, ешь...
С едой расправились скоро. Темнело.
- Слышь, мастер, - решился в конце концов Бориска, - что за люди живут недалече отсель? В лесу шалга, а посреди нее двор.
Денисов сердито засопел, подвигал бровями.
- Высмотрел уже, тетка твоя мать... Ты вот что... Туда не ходи, недобро там.
Над лесом медленно догорал закат. Далеко в чаще раздался крик ворона, вещей птицы.
- Нечисто в той избе, - опять проговорил мастер.
Бориска глядел на него широко раскрытыми глазами, не дыша, не двигаясь с места. Спросил, но голос сорвался на шепот:
- Что ж там?
Денисов сунул ендову с баклагой в мешок, скрутил его, перевязал везивом.
- А не забоишься, как скажу?
- Не... - Бориска замотал головой, хотя у самого дрожь пробежала по спине.
- Не к ночи быть сказану, темно дело свершилось... Суседствовал со мной один охотник, Африканом звали. Ходил за зверем да дичью в тутошних местах и далече. Удачлив был. Бесстрашен. На медведя с рогатиной один хаживал... Разбогател. Семья у пего была невелика - женка да сын. Когда ему за сорок перевалило, женка возьми да помри. Хворь у ей кака-то бабья была, через ту хворь и дитёв боле не рожала. Африкан жену схоронил, а избу со всем двором на этот берег и перевез... А потом дернуло его невесту себе искать. С того все и пошло...
Мастер помолчал, подтянул сапоги.
- Словом, сгиб Африкан на охоте, а как - никто не ведат. Сын его, Федька, тож сбежал невесть куда. Осталась в избе одна невеста. Люди бают, что она всему виной. Ведуница, мол, с нечистым знается. Сказывают еще, будто для того, чтоб ружье у Африкана и вовсе без промаха било, велела-де она ему стрелять в образ пресвятой богородицы... Вот и дострелялся.
- А ты как судишь? Веришь ли тому? - прошептал Бориска, но ответа не дождался. Денисов молча собирал инструмент.
Ночная тьма задавила сумерки. Лениво плескала в берег река, кусты шуршали черными ветками...
3
Наговорил мастер на ночь, и худо спалось Бориске одному в срубе: разная пакость мерещилась. Ворочался с боку на бок, пробуждался от каждого шороха - сам виноват: напросился на россказни. А невеста Африканова из головы не выходила, застряла крючком - не выкинешь. И стало думаться о ней днем и ночью - чем дальше, тем больше.
Денисов к тому разговору не возвращался. Как ни пытался Бориска всякими намеками привлечь внимание мастера к Африкановой невесте, тот упорно отмалчивался, и нельзя было добиться от него ни единого слова.
Запретный плод всегда сладок, и все сильнее росло желание еще раз встретить ту женку, глянуть в ее лицо, которого так и не рассмотрел тогда. В мыслях-то представлял ее парень по-разному: то являлась она перед ним в образе прекрасной царевны Алый Цвет, сказку о которой, бывало, много раз слышал от матери, то вдруг оборачивалась страшной ведьмой с долгим рыхлым носом и кривыми зубищами. В конце концов он не выдержал и решил подкараулить Африканову невесту.
Чуть свет поднялся, сунул за пояс топор и направился к Африкановой избе, но по дороге смекнул, что женка должна ходить по воду в одно полюбившееся место, потому и увидеть ее там легче всего. Скоро и впрямь нашел он дорожку, сплошь истоптанную малыми каблучками коваными, засел неподалеку в кустах и стал ждать. Но женка не пришла в то утро, и пришлось Бориске уйти ни с чем. На работу опоздал, мастеру с три короба наврал, будто дичь выслеживал. Денисов недоверчиво щурил глазки, но молчал.
Зачастил Бориска к тому месту. И вот как-то раз, продираясь сквозь кусты, вдруг почувствовал всем существом своим: тут она, тут!.. Остановился не дыша, медленно поднял глаза и увидел: у самой кромки воды стояла она. Та же белоснежная сорочка, тот же сарафан голубой, как июньское небо. Из-под жемчужного узорочья кики выбилась прядка темных волос, под густыми черными бровями, в ресничном пухе - синие, чуть с косинкой глаза, и еще заметил Бориска маленький белый шрам на смуглой скуле. Стояла она как молодая березка и, положив правую руку на грудь, тревожно смотрела на парня. Бадейки у ее ног были наполнены, из одной, косо осевшей в песок, тихо выливалась вода.
Бориска с трудом проглотил слюну, поклонился.
- Здравствуй.
- Здравствуй и ты, - сказала женка и опустила руку.
Парень переминался с ноги на ногу, хрустя сучками, покашливал, не зная, что сказать еще. Слова повылетали из головы, и он опять промямлил:
- Здравствуй.
Тем временем женка подцепила бадейки коромыслом, легко подняла на плечо и двинулась прямо на Бориску. Парень стоял как завороженный.
- Дай же пройти, - молвила она.
Голос у нее был низковатый, грудной.
Спешно отступил он на шаг, споткнулся и под звонкий смех рухнул спиной в кусты. А когда поднялся, женки уже не было.
Долго сидел Бориска на берегу, устремив невидящий взор на гладкую стремнину реки, раздумывал над словами мастера и старался внушить себе, что Африканова невеста никак не может быть колдуньей. Ведь она испугалась, когда вывалился он из лесу, растрепанный, точно леший, с топором за поясом. А разве колдуньи боятся кого? И уж наверняка могла бы она обратить его во что угодно. Нет, какая она ведуница - баба обыкновенная... И все-таки сомнение оставалось в душе, как ни старался он его заглушить. А еще он знал, что будет ходить сюда ежедень, чтоб хоть издали любоваться ею, потому что увидел Бориска в бездонных глазах Африкановой невесты судьбу свою и с той поры покой потерял...
Виделись они теперь каждое утро. Бориска с лица спал. Вставал затемно, нетерпеливо дожидался утренних сумерек и спешил к месту свидания.
Звали ее Милкой. Имя не северное, однако Бориске оно нравилось, потому что было сродни слову "милая". И речь ее не северная, не поморская. Милка часто смеялась, но ее смех был невеселым. Порой Бориску охватывало страстное желание обнять Милку, изо всех сил прижать к себе и целовать, целовать... Видно, замечая это, она торопилась уйти, но на прощанье дарила ему улыбку, и парень знал, что завтра в тот же час снова увидит Милку.
Но в одно стылое утро Милка не пришла. Не появилась она и на другой день, и Бориска забеспокоился, уж не захворала ли любушка, не одолел ли милушку злой недуг...
Однажды ночью пали заморозки, и утро выдалось ясное. Вольно дышалось, легко ходилось по застывшей земле, но невесело было парню, все из рук падало. Вдобавок отмахнул топором от киля дощаника изрядный кус, и Денисов разразился отборной руганью. Не успели стихнуть над рекой раскаты его голоса, как за спиной Бориски раздалось:
- Бог помочь, мастера-лодейщики!
Денисов что-то буркнул в ответ: не то "здравствуй" сказал, не то выругался. А у Бориски чуть потес из рук не выпал: "Она!" Оглянулся - стоит Милка в новой желтой шубейке, жаркой накидке, руки в пестрых вязаных рукавичках на животе сложила. На Бориску не глядит.
- С просьбой к тебе, Дементий.
- Чего надо? - пробурчал мастер, не оборачиваясь.
- Худо у меня с полом в избе, из щелей холодом тянет, и доска печная треснула... Починил бы, я в долгу не останусь, уплачу.
Денисов выпрямился, засопел.
- Своей работы по горло. Некогда по чужим избам шляться.
- Я пойду! - заявил Бориска.
- Цыц, нишкни! - прикрикнул на него мастер.
- Ты на меня не ори, - у Бориски заходили желваки на скулах, - я тебе не холоп. Стыдно сидеть в теплой избе, Дементий Денисов, когда другие замерзают.
Оба некоторое время в упор глядели друг на друга. Денисов первым отвернулся и снова начал тюкать потесом, а Бориска зашел в сруб, отыскал нужный инструмент, взял под мышку туесок, наполненный прихваченной морозом рябиной ("Угощу Милку!"), и почти выбежал из избы.
- Идем, - бросил он Милке и широко зашагал к опушке леса.
Когда открылась перед ними знакомая шалга, Бориска остановился.
- Почто не приходила? - спросил он отрывисто. - Я уж чего только не передумал.
- В Холмогорах была.
- Ну да? - удивился Бориска.
- А что? Вот шубейку, варежки купила. Нравятся?
Бориска пальцем коснулся суконного рукава.
- Добрая шуба. Однако на что она тебе.
Глаза у Милки лукаво блеснули солнечными брызгами.
- А на то, чтоб тебе нравиться. Бориска раскрыл рот, но она уже тянула его за собой.
- Будет мерзнуть-то, идем в тепло.
Во дворе к Бориске, оскалив клыки, с рычанием бросились две собаки, но Милка прикрикнула на них, и, вытягивая морды, ловя запах чужого человека, они уступили дорогу.
Вслед за хозяйкой Бориска поднялся по сходной лестнице на крыльцо с витыми столбиками под двухскатной крышей. Над дверью висел ветхий образ пречистой богородицы казанской, писанный на красках. Парень перекрестился на него, а сам зорко оглядел икону: нет ли следов от дроби либо от пуль. Однако образ был целым. Пройдя сени, уставленные кадками и ушатами, Бориска шагнул за порог и очутился в горнице.
Просторная горница ошеломила его: бывать в таких избах ему прежде не приходилось. "Ишь, как имущие-то живут", - подумал он озираясь. Три красных окна давали достаточно света. Слева дышала теплом русская печь. Посреди пола лежала огромная медвежья шкура, и на стенах висели шкуры: оленьи, рысьи, волчьи. Вдоль стен притулились лавки с резными опушками, меж крепконогих скамей - кряжистый стол. Еще в горнице был чулан, забранный тесом в косяк. Дверь у чулана с цепью и пробоями железными. Было три ларя, но ни на одном Бориска не увидел ни замков, ни петель: вместо них - дырья, будто кто вырвал петли клещами. В красном углу на двух разных полках расставлены иконы, посреди которых выделялся большой, в богатой ризе сканой1 работы образ Спаса нерукотворного.
Бориска стащил с головы треух и переступил с ноги на ногу. Дальше порога пойти постеснялся: раскисшие в тепле старые сапоги оставляли грязные следы на чисто выскобленных половицах.
Появилась из-за печи Милка. Выбросив из печур2 валеные опорки, вдела в них босые узкие ступни, улыбнулась.
- Разболокайся, Борюшка, да вешай тулупчик.
Сходила куда-то, принесла такие же, как на самой, опорки.
- На-ко, переобуйся.
Бориска присел на залавок, отвернувшись, стащил сапоги и сунул в них поглубже портянки. Однако опорки на ноги не лезли: маловаты оказались. Увидев, как парень бьется над ними, Милка расхохоталась, схватила нож, полоснула опорки по задникам.
- И не жалко тебе? - сказал Бориска. - Ежели так для каждого гостя, то и валенок не напасешься.
Милка отвернулась.
- Для такого гостя мне ничего не жаль, - проговорила она, зачем-то поправляя и без того ладно висевшую занавеску на печке. Потом она убежала за печь, загремела заслонкой, а Бориска опустился на залавок. Неловкость первых минут прошла, и он стал глазом плотника разглядывать жилище.
- Садись в стол, - донеслось из-за печи, - отведаешь моей стряпни. Небось надоело всухомятку-то да кое-как питаться.
- А тебе почем знать, как я ем? - спросил Бориска.
- О-о! Поди-ка неведомы мне Денисов с его старухой. У них денежка не пропадет.
Парень качнул головой - все-то ей известно... Он опустил глаза и внимательно рассмотрел пол: половицы лежали плотно одна к другой, ни щелки не видно, стало быть, перебирать его было без надобности.
Милка вытащила из печи горшки, ладку, перенесла на стол - вкусно запахло щами, печеной рыбой. Появился жбан малый, две медных, ярко начищенных ендовы. В жбане оказалось пиво, и Бориске внезапно подумалось: "А ну как примешано что к зелью... Еще опоит хозяйка..." Но сказать, что хмельного с роду не пробовал, не решился парень.
Бориска с Денисовых скудных харчей так нажимал на еду, что за ушами трещало...
Вдруг Милка сказала:
- Не боишься ты моей стряпни? А может, отравлена она иль нашептана...
У парня кусок поперек горла встал, растерянно уставился он на хозяйку.
- Боишься. Наслышался обо мне всякого...
Бориска отодвинул миску с объедками.
- Да, кое-что слыхал.
- И что же?
- А вот не ведаю, где правда, а где ложь.
- О-ох! - она закрыла лицо ладонями, опустила голову.
Замолчали надолго. В печи шуршали угли, вздыхало тесто в горшке под рушником. До чего ж худо было Бориске! Чуял он сердцем, что солгал ему Денисов о Милке, а он повторил, как скворец, слова чужие. "Милка, Милушка! Да я ж тебя..."
- Скажи мне, Борюшка, - нарушила молчание хозяйка, опуская руки и глядя на парня полными слез глазами, - любишь ли ты кого?
Бориску как кипятком ошпарили. Он резко встал, опрокинув скамью. Стал подымать ее, миску сронил. Разлетелась миска на мелкие черепки. Не смея глянуть на Милку, поспешил к выходу, зацепился опорком за медвежью шкуру и чуть не растянулся.
- Да постой же! - Милка догнала его, встала перед ним, положила на плечи оголенные до локтя смуглые руки. Совсем близкие губы жарко шептали:
- Глупышек ты мой, базненькой! Сугревной мой, любишь ведь!.. Господи! Да посуди же, какая же я ведьма! Вот те христос, баба я обычная и без тебя боле не могу...
Она уткнулась лбом в Борискину грудь - рубаха у парня вмиг стала горячей и мокрой. Он несмело провел ладонью по гладкой ткани сорочки и, ощутив сквозь нее тугую Милкину спину, глубоко вздохнул...
4
Безмолвно и мягко облапил горницу седоватый ночной мрак, и только слышал Бориска прерывистое близкое дыхание Милки. Постель - тонкий бумажник - была раскинута на широкой печи.