Страница:
Расследование
Расследование не окончено до сих пор. Кое-что до сих пор неясно: так, всего в нескольких милях от гибнущего "Титаника" тонущие видели огни другого, "загадочного" корабля, который постоял-постоял да и скрылся; что это было - неизвестно. То ли это было браконьерское шведское судно, испугавшееся морской инспекции и быстро скрывшееся в ночи, то ли "Калифорнией", застрявший во льдах, чей капитан и команда вроде бы видели и ракеты, и странность накренившихся мачтовых огней, позевали-позевали, решили: "должон быть "Титаник", больше некому" - и легли спать; не наше дело; то ли - для вечно суеверных - Летучий Голландец, что всегда проплывает мимо обреченных, предвещая гибель? Кое-что, конечно, прояснилось, например, то, что корпус роскошного и непотоплямого был сделан из низкокачественной стали с большим содержанием серы: такая сталь становится хрупкой при низких температурах. Ошибкой признаны и действия команды: если бы корабль ударился об айсберг носом, то затоплены были бы от силы два передних отсека, и корабль остался бы на плаву, но кто мог знать? И кто мог сообразить, что водонепроницаемые двери лучше было оставить открытыми,- тогда вода ровно распределилась бы по днищу, и корабль лег бы "на ровный киль", а не черпал носом воду, при том что вода, под напором, перехлестывала через невысокие переборки и переливалась из отсека в отсек. Выжившие члены команды жаловались на несчастливое стечение обстоятельств: ни рябинки на воде, ни ветерка; а ведь при малейшем дуновении очертания айсберга, говорили они, очерчены сияющей линией. И повернулся он к ним не белой стороной, а черной, а черное в черноте ночи не видать. Конечно, не надо было гнать с такой скоростью, нельзя было пренебрегать радиограммами (здесь преступная небрежность становится необъяснимой), надо было дать вахтенным бинокли, надо было провести тренировку плавсостава и пассажиров с утра 14 апреля, как было предусмотрено, чтобы каждый знал, что делать, если... Надо было иметь достаточно шлюпок. (Еще в 1909 году, когда корабль был только задуман, на обсуждение декора, по показаниям очевидца, было потрачено четыре часа, на обсуждение числа мест в шлюпках - 5-10 минут). Не надо было отпускать их в море полупустыми, не надо было запирать третий класс как скот, не давая людям ни шанса выжить... но это уже не техническая, а моральная проблема.
И если с тех пор на кораблях броня крепка, а посадочных мест в шлюпках вволю, если радиосвязь не отвлекается на праздные пустяки, если береговая служба обязана своим рождением "Титанику", если все техническое становится все лучше и лучше,- можно ли извлечь какой-нибудь нравственный урок из гибели "Титаника"? Жена председателя оплакивала халатик под крики тонущих. Что же про это думать: богатая гадина, все они такие? А миллионерша Ида Страус отказалась сесть в лодку без своего мужа: всю жизнь жили вместе, вместе и погибнем; сжалившись над стариками, офицер предложил сесть в лодку и Исидору Страусу, обоим вместе, но старик отказался: не хочу привилегий; обнявшись, миллионеры пошли на дно. За оставшимися в каюте вещичками побежали богатый и бедный: оба не вернулись назад. Капитан Смит своими действиями погубил себя и других; последнее, что о нем вспоминают - это то, что он подплыл к перегруженной лодке с младенцем в руках, передал младенца матросам, отказался забраться в шлюпку, махнул рукой и уплыл во тьму, и больше его не видели. Спасшиеся предъявили счет пароходной компании. Миссис Кардеза заполнила 14 страниц требований на сумму 177 тысяч долларов (помножьте на шесть с половиной, чтобы получить сегодняшние цены). Эдвина Траут - на 8 шиллингов 5 пенсов: вместе с кораблем и полутора тысячами живых душ утонула ее машинка для изготовления мармелада. Мистер Дэниел потребовал вернуть деньги за призового бульдога, а Элла Уайт - за четырех кур. И чье же горе горше? И какой из этого сделать вывод? Кто лучше: женщины или мужчины? Богатые или бедные? Пьяные или трезвые?
После "Титаника" была первая мировая война (ведь великий журналист Стэд так и не доехал на мирную конференцию), а потом европейская и русская история, а потом вторая мировая война, а потом (и во время) еще много чего было, и у них, и особенно у нас, и кто решится сказать, что вот сейчас, в эту минуту, не тонет очередной невидимый "Титаник" с плачущими мальчиками и мармеладными, дорогими чьему-то сердцу машинками? И никакой, ну никакой морали мне из этого не извлечь.
1998 год
Татьяна Никитична Толстая
"Грибббы отсюда!.."
Первая весенняя неделя прошла под знаком гриба.
Но встрепенувшихся было фрейдистов, кастанедианцев и иногородних просят не беспокоиться. Просто наш трудолюбивый народ,- включая меня, как неотъемлемую его плоть и кровь,- любит готовить сани летом, телегу зимой, а восьмое марта отмечать на предшествующей празднику неделе, вот прям сейчас. А водить хороводы в честь женского дня в условиях Великого поста сподручней всего вокруг стола с грибами. Мимоза и опята прекрасно сочетаются - если не колористически, то ароматически.
Грибной сюжет начал развиваться исподволь. Дело в том, что к нам приехал, к нам приехал Илья Левин дорогой; американский профессор, филолог, специалист по обэриутам; некогда (четверть века назад) петербуржец, сотрудник музея Достоевского и смотритель лодочной станции, а сейчас заместитель культурного атташе американского посольства. Это бывает. Так, уездные барышни порой надевают малиновые береты и разговаривают о том, о сем с испанскими послами.
А надо знать, что профессор Левин - это вашингтонский Смирнов, магический "Кристалл" округа Колумбия, лучший в Новом Свете настойщик водок на травах, ягодах, скорлупах и кожурах. Квасной патриот, он хранит верность корням, в частности корню хрена. На этом корне он особо настаивает. От Техаса до Канады славится "Левинская Хреновая".
Все это, впрочем, присказка. Сказка же в том, что профессор устроил вечеринку с дегустацией своей изысканной продукции, а к ней нужна была закуска. И я отправилась за этой закуской в магазин "Грибы - ягоды", что на Сретенке, поскольку проживаю в четырехстах метрах от него.
Магазин этот - уникальный и существует с незапамятных времен. Так же, впрочем, как и сама Сретенка, улица, которая, если верить книгам по истории Москвы, возникла едва ли не раньше, чем сама Москва,- это была дорога из Киева на Владимир. В 1395 году на Москву собирался напасть Тимур, он же Тамерлан, и встревоженные жители перевезли из Владимира икону Владимирской Божьей матери, надеясь на ее защиту. Встречали ее именно на этой дороге. Тамерлан на Москву идти передумал, и, чтобы увековечить память о чудесном спасении от врага, на месте встречи (сретенья) иконы построили Сретенский монастырь, отсюда и название улицы. Позже по этой же дороге с Белого моря приехал на возах с рыбой Михайло Ломоносов. "Оживленное движение по улице в XVI-XVII веках,- пишут историки,- способствовало появлению здесь лавок и шалашей для торговли преимущественно съестными припасами". В каждом доме сидел купец - на первом этаже шла торговля, на втором жила семья. Оттого на Сретенке совсем нет ворот: возы со снедью подвозили к самому дому, а место экономили. Короче, улица самая что ни на есть московская, народная, простецкая, купеческая, настоящая. Вот там-то и расположены "Грибы".
Небольшой магазин словно вмещает в себя лес, болото, поляны, огороды, фруктовые сады и парники. В нем есть все: от клюквы до чернослива (четырех сортов), от черной редьки до бананов. Про обычные морковку-лук и говорить нечего. Десять сортов корейских салатов (5 рублей за сто граммов). Обилие свежей травы. Но главное, конечно, сами грибы, сушеные и соленые. Роскошные белые (первый и второй сорта на нитках, резаные "Ветераны Афганистана" - на тарелочке под пленкой). Подосиновики россыпью. Цены - на любой карман. Соленые белые - 190 рублей кило, волнушки - 20 рублей (при этом они вкуснее). А также грузди белые, грузди черные, маслята и лисички. Человек, привыкший к обычному ассортименту синтетических импортных гадостей (просто добавь воды и выплюнь), радостно кидается на это изобилие. Кинулась и я.
Впервые, можно сказать, за двадцать пять лет эмиграции зам культурного атташе выпил и закусил как человек. Ведь в тяжких условиях вашингтонского застолья, под звон хреновой и бульканье рябиновой, закусывать приходится какими-то муляжами. Соленый гриб в Америке неизвестен. Конечно, голь на выдумки хитра, и профессор, бывало, мучил китайские грибы "шитаки" в пластиковом пакете, добиваясь отдаленного сходства с оригиналом. Но,спросим мы,- а где же смородиновый лист? Где лист вишневый? Нету! А где укроп, переросший все сроки и похожий на палеозойские хвощи? То-то!
Приятно было смотреть на встречу профессора с грибом. Но она могла стать последней. Магазин "Грибы", единственная, может быть, на всю столицу лавка, чтущая традиции московской старины, предназначен на снос. Полдома уже опустело: соседний магазин "Мясо" закрыт. Здание ветхое, спору нет, и требует реконструкции, но, закрывшись, магазин либо никогда не откроется (он, очевидно, государственный, дешевый, и оплачивать аренду дворца ему не по силам), либо его переведут на окраину, где он затеряется и захиреет. А главное - исчезнет последняя ниточка, связывающая наши дни с московским прошлым. Был на Сретенке магазин "Дичь" с рябчиками и куропатками, и где он теперь? Бессмысленные, сверхдорогие магазины, неизвестно для кого предназначенные, вытесняют со Сретенки милую, традиционную торговлю. Продавцы даже завели тетрадь, в которую желающие записывают свои протесты против закрытия любимого магазина. Протесты очень эмоциональные. Суть их сводится к тому, что магазин необходимо сохранить как памятник традиции, московского быта, превратить его в своеобразный заповедник, отстоять от тамерланова нашествия. Ведь сохранение и восстановление истинно московской среды не только в возвращении храмов, варварски уничтоженных в 20-60-е годы, не только в ремонте и строительстве домов, но и в бережном отношении к городскому укладу, к духу места. Иначе опять, как всегда,- что имеем, не храним, потерявши, плачем.
Сохранить этот уклад, дух вполне под силу московскому правительству. Можно, скажем, передать дом инвестору на льготных условиях, с обязательным пунктом в контракте о непременной сохранности магазина, о том, что профиль его менять нельзя, как если бы это был памятник старины - ведь это же и есть самый настоящий памятник. Это не говоря уже о том, что такой шаг был бы истинной, не на словах защитой отечественного товаропроизводителя. И покупателя. Да и самих себя. Ведь когда московское правительство выпивает, оно же не чупа-чупсом закусывает?
На другой день после выпивона у профессора я опять пошла в "Грибы". Магазин горел. Белый дым валил из окон второго этажа. Тротуар был покрыт хлюпающими мартовскими сугробами - наполовину лед, наполовину чваклая каша и усеян битым стеклом. Вдоль тротуара ходил пожарный, волоча за собой шланг, из которого на проезжую часть била вода. Женщины с сумками, подбирая полы шуб, привычно перешагивали через рукава шлангов, стекло и сугробы. Продавцы стояли на улице и смотрели.
- Что же теперь будет?- закричала я.
- Снесут,- отвечал пожарный, почесывая под каской.
- Может, банк построят,- предположил другой.
- Или семьдесят первое отделение милиции,- мечтал вслух милиционер.
- Так что же, значит, магазин теперь уже не откроется?
- Догорит - откроется,- скупо отвечала директорша.- Второй раз за февраль жгут. Сволочи.
Пока горело, пока тушили, я пошла посмотреть, во что превращается Сретенка. Вот "Салон света" наискосок от "Грибов" - для кого он? Кто этот человек? Я зашла в салон: мне нужны были галогеновые лампочки. Прежние полопались, что твой "СБС-Агро". В салоне было светло и пусто. Красивые треугольные и паукообразные светильники свисали с потолка, а внизу, по полу, ползали змееподобные и шаровидные. Я посмотрела на ярлыки - цены от 400 долларов до 1.460 их же за шарик.
Продавец, молодой человек, оторвал взгляд от пустого стеклянного столика, на который он одиноко и задумчиво смотрел с 17 августа.
- Вам что-нибудь пояснить?- с неохотой спросил он.
- Да нет.
Чего уж тут такого непонятного. Он посидел, я постояла.
- А лампочек галогеновых, китайских, быстро-гибнущих, у вас нет?
Молодой человек с заметной неприязнью чуть-чуть приоткрыл рот, словно боялся выронить из него что-нибудь ценное, но потом передумал и снова закрыл. Было тихо как в морге. Слышно было, как по проводам идет ток.
Я вернулась к "Грибам" через полчаса: магазин был темен, на двери висел замок. Но, веря в долготерпение русского народа, я толкнула страшненькую боковую дверь, ведущую в темные недра подсобки. И точно: при свече, на бочках, среди ушатов и ящиков, отбрасывая пляшущие тени на неясные связки чего-то свисающего, сидели продавцы в полном составе и превентивно отмечали Женский день.
- А волнушек на продадите?- без большой надежды спросила я.
- Отчего же,- нетвердо отвечали мне темные люди из мрака.
И какая-то неразличимая женская фигура, высоко подняв свечу, повела меня к прилавку - странно видеть прилавок с тыла - и, добрая душа, накопала ковшом из ведер и волнушек, и клюквы, и соленых огурчиков, и не поленилась взвесить на два рубля укропу,- на здоровьичко, заходите еще,- и там, среди ушатов и корыт с квашеньем, мы с ней поздравили друг друга с международным женским днем, с международной солидарностью всех выпивающих и отмечающих, с отражением тамерланова нашествия, Макдональдсов, мамаев, наполеонов, дефолта, пожаров, наводнений и цунами.
март 1999 года
Татьяна Никитична Толстая
Непальцы и мюмзики
интервью журналу "Афиша"
- "Кысь" - ваш первый романический опыт?
- Первый.
- Нет дебготантского мандража?
- Перед кем же? Кто это у нас такой умный и строгий, кого надо бояться? Я сама - свой высший суд, как мне велели передать... Спокоен и угрюм. Четырнадцать лет писала, и за это время уж как-нибудь выучилась.
- И что, все эти 14 лет - ни дня без строчки?
- Господь с вами! Так не бывает. Роман долго отлеживался: однажды пролежал года четыре вообще без движения. Я, конечно, времени зря не теряла: просмотрела несколько тысяч сновидений, занималась столоверчением, передачей мыслей на расстоянии, прочитала несметное количество текстов, не книг, а именно текстов - ну, газеты всякие, инструкции к гвоздодерам, патриотические листовки, советы на куриных кубиках, сборник стихов на языке коми.
- Вы знаете язык коми?
- Ни слова не знаю.
- А как же тогда?
- А вы разве все понимаете, что по-русски написано? Вот, пожалуйста, вот книга, вот по-русски:
"Объективность основного закона жизни и опыта самости
содержит в себе преодоление неприкрытой отдельности чувства и
идеосинкразии предпочтения, преодоление "смущения" и
отсутствующей умеренности суждений".
Философ писал. А вот вам стихи по-русски, писал коммунист:
"Ребята-ребята, наступит расплата
За пьянство, разбой и разврат.
Так будьте же честны, активны, ребята,
Такими, как был Гиппократ"...
Зато в языке коми есть слово "кысь". Что оно значит, я тоже не знаю.
- Вы оттуда и взяли идею книжки?
- Нет, это мы давным-давно как-то с мужем - он тоже филолог, как и я,сидели и играли в какую-то стихотворную чепуху. Если помните, в одном из переводов "Алисы в Зазеркалье" есть такие стихи: "...и хрюкотали зелюки, как мюмзики в мове". Мы тоже какую-то белиберду сочиняли в том же духе, и среди прочего в одном стишке, который мой муж написал гекзаметром, проскочило слово "кысь". "Ворскнет морхлая кысь...", сейчас дальше не помню. Я это слово подобрала, повертела, смотрю - женский род, третье склонение, мне понравилось. Ну а потом, как говорится, слово за слово...
- Т.е. вначале было слово, а потом оно разрослось до трехсот страниц убористого текста...
- До четырехсот... Помимо слов, там было еще и настроение - ночь какая-то, лес, болото... Пужлец порскает...
- Кто?
- Пужлец. Почему вы не спросите, кто такие мюмзики? А ведь они мало чем отличаются от зелюков! Но в "Алисе" совсем другая местность, ведь это переводная литература. У нас же - то есть в русском языке - мюмзики не водятся, им фонетика не позволяет. Иначе говоря, нет такого слова, которое содержало бы "мю". Мягкое "м" перед "у" невозможно. Недаром же любители "мюсли" называют их то "мусли", то "мысли". Мы обживаем язык, как природу,протаптываем удобные тропинки, обрубаем ветки. Зелюки, пожалуй, могут у нас прижиться, но это больше к югу, в степях. А мне нужен был густой лес, поляны, речки, чудь и водь, родная сторонка. Тут ведь раньше до нас чудь жила. Есть такая легенда, что когда пришли славяне, то "чудь в землю закопалась". Никто не знает, что это значит, но вы себе только представьте прут через лес славяне, краснорожие, желтоволосые, грубые. И чудь, тихая, пугливая, совершенно непонятная, сама закопалась в землю! Со всеми своими горшками, вилами, лентами, сарафанами! Не убили, не полонили - ушла. По-моему, она и сейчас тут, уже совсем прозрачная, ее днем не видно. Но по ночам она в лесу шуршит - передвигает что-то, устраивается. Слова шепчет, и если прислушаться - они попадают в голову и там застревают. А через слова уже видны другие миры. Из одного слова можно целый мир вытянуть. Так что когда я, уже дописывая роман, обнаружила в стихах коми слово "кысь", то, конечно, очень обрадовалась: свои, свои! Ведь коми и чудь - двоюродные.
- В вашем романе нашлось место не только лесным словам, но и неформальной лексике.
- Слава богу, это само по себе мало кого взволнует. Дискуссия о том, допустимо ли употребление матерных слов в печатном тексте, закончена. В моем тексте неформальных выражений штуки три. Думала довести число до четырех, но решила, что это перебор. Конечно, среди литераторов всегда найдется горстка невротиков, которым кажется, что неформальной лексики в тексте должно быть много, что это волнует, что это смело и остро. Это все равно, как если бы повар, полюбив приправы, готовил блюдо из одного лишь перца и лаврового листа. Я бы к такому в ресторан не ходила. Я знаю, что говорю: как-то раз в Америке я попала в гости к юристу, который мне за большие деньги делал грин-карту, так что я от него полностью зависела и уклониться не посмела. Позвал он меня на свой день рожденья - а почему позвал, потому что он, как водится, полагал, что я - дочь Льва Толстого, то есть родилась до 1910 года, ну, американцы не знают ни литературы, ни арифметики,- а на этом дне рожденья обед на 50 приглашенных готовили его крепостные - непальцы, грустные люди синего цвета, ростом с карандаш. Они тоже служили ему за грин-карту, он их заставлял работать санитарами в частном доме для престарелых, которым он тоже владел,- все это он рассказал мне с гордостью рабовладельца... И вот он велел им приготовить непальский обед. Приготовили. Состоял он, в основном, из белых резиновых кубиков без соли, плавающих в темно-оранжевом огненном соусе, сваренном из чистого перца. Еще там была куриная кожа в том же соусе. Бараньи ключицы в том же соусе. Лапки ящериц в нем же. Чьи-то глазки - в нем же. Это вроде концентрированной соляной кислоты. Съешь ложку этого варева - и можно изрыгать пламя, как в цирке. И вот тут и наступила "расплата за пьянство, разбой и разврат" - все 50 гостей с вытянутыми лицами держали перед собой пластиковые тарелки с напалмом и не могли проглотить ни ложки. А непальцы навалили себе горки вкуснятины, ели, щебетали по-своему и были абсолютно счастливы.
- Кстати, о еде. В вашем романе персонажи едят мышей, червырей, хлебеду, грибыши, пьют ржавь и даже в конце концов съедают птицу-древяницу...
- ...зато птицу-блядуницу не едят: у нее мясо жилистое.
- Такое впечатление, что этот мир населен не столько людьми, сколько...
- ...мутировавшими словами. А это ведь и есть главное последствие описанной в романе катастрофы. Мутация языка.
- В "Кыси" полно стихов - от Пушкина до Гребенщикова. Есть ли среди них придуманные вами?
- Нет, стихов придуманных нет. Там решительно все - цитаты. Вот вы узнали Пушкина, Гребенщикова, еще кого-то, но всех авторов вы вряд ли узнаете, да это и не нужно. Это мой личный круг чтения, частица его, смутный абрис души, вернее, одной из душ - ведь у человека не одна душа, а несколько: вот древние египтяне считали, что их две - "ба" и "ка". И любимые стихи проявляют, так сказать, очертания одной из этих душ. С чем бы сравнить? В финале уэллсовского романа человек-невидимка, голый, бежит по улице под осенним лондонским дождем. А за ним гонится толпа. И струи дождя, упав на его невидимую поверхность, проявляют его, обозначают, выдают его преследователям. И они набрасываются на этот водяной силуэт, забивая невидимку до смерти.
- Не об этой ли второй душе написан ваш роман?
- Вы имеете в виду, что надо было это написать на обложке?
- А что вы будете делать, если критики вас догонят и побьют?
- А я в землю закопаюсь. Я теперь знаю, как это делается.
2000 год
Татьяна Никитична Толстая
Мюмзики и Нострадамус
интервью газете "Московские новости"
- Что послужило сюжетной завязкой вашего романа? Чернобыльский взрыв?
- Только отчасти. Мне бы хотелось уйти от именно этой ассоциации. У всех свои взрывы, катаклизмы, войны, гибель привычных миров. А 1917 год? Ничего хуже этого в нашей истории не было. А что будет дальше - страшно загадывать. Вот многие боялись лета 1999 года - Нострадамус якобы предсказал конец света. Обошлось, все вздохнули: живем дальше, песни поем. Но если думать в этом ключе, то начинать волноваться надо именно сейчас. Ведь предсказание Нострадамуса фактически обещает, что до 2000 года мы как-нибудь доживем. А дальше расстилается непредсказанное время, без вех и ориентиров.
- И вы решили показать наше будущее?
- Нет. Наше вечное настоящее. Правда, когда пишешь антиутопию, она как-то неизбежно воспринимается как политическая сатира, а мне этого не хотелось. Мне хотелось про жизнь и про народ. Про загадочный русский народ. Это тайна почище пирамиды Хеопса, будь то мужик, будь то власть, без разницы.
- Например?
- Например, наш недавний ответ Нострадамусу. Был до прошлого лета такой поезд "Москва-Осташков", номер 666, ездили - и ничего. А тут конец света обещан - народ и потребовал у властей: раздавить гадину! Власти думают: ч-ч-черт, действительно... вот ведь, упустили... И пошли навстречу, и к моменту предполагаемого Апокалипсиса он уж бегал под номером 604, и Нечистый получил отпор... Много ли вы припомните случаев, чтобы власть отозвалась на вопль народный? На моей памяти был только еще один такой случай оперативного реагирования, это когда где-то в конце 70-х, кажется, была попытка измерять и обозначать атмосферное давление не в миллиметрах ртутного столба, а по-новому, по-научному, в гектопаскалях. Что началось!.. Врачи не справлялись с потоком гипертоников, газеты - с возмущенными письмами. Правительство перепуталось и вернуло столб на место. И правильно сделало, потому что никакой атмосферы, конечно, в природе нет и быть не может, а без столба нам нельзя. Пытаясь постичь эту душу, которая боится ИНН и верит МММ, можно наблюдать ее с некоей индифферентно-этнографической позиции, так сказать, изучать природу с балкона: "грачи прилетели"; а можно попытаться стать ею: втиснуться в ее, так сказать, шкуру и, отсекая, отмывая, оттирая от своего сознания "достижения культуры и цивилизации", пытаться погрузиться в "это".
"Если все живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень..."
любимые мои стихи и любимое на сегодня движение: вспять, на четвереньки, к истокам.
"Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь".
И все, что в тебе есть иррационального, эгоистического, инфантильного, примитивно-жадного, животного, ты должен в себе раздуть, почувствовать. Это трудно. Мозги, конечно, набекрень и винтом. Зато вырастают фасеточные глаза, как у пчелы. Я уже привыкла. Утром встанешь, ложноножки с кровати спустишь, усиками-антеннами пошевелишь, сигарету в жвала - и за работу.
- Но при таком зрении политические переклички тем более неизбежны. Вот как, к примеру, рассуждает один из ваших героев: "Раньше, конешно, режим строгий был: чуть что, разговор короткий, сразу пырь и дух вон... А теперь нам другая линия дадена: с кривизной, али с загибом, потому как не убивать, а лечить надо".
- Ну, это всегда перекликается. Я думаю, фраза была бы верна и для екатерининской России, и для всей русской истории. Раньше крестьян пороли потом решили, что не надо. Раньше были крепостные - теперь гуляйте, можно. До александровской реформы суд был сословный - после все стали равны перед законом. То нельзя было иметь родственников за границей - то на здоровье. То частная собственность - плохо, то опять пускай. Но, скажем, в Европе, с тех пор как перестало быть принято "пырь" делать, то больше и не делают, а у нас все норовят возвращаться. Я вообще-то хотела убрать или свести к минимуму все политические аллюзии. Меняла и выбрасывала текст кусками, чтобы не давать повода для этого дешевого подмигивания: имеется в виду, дескать, имярек и его поступки. Но тут-то работа и застопорилась: что ни придумаю, недели не пройдет - оно и случается. Напишешь фразу или сцену, а потом в газете читаешь словно бы цитату из своего текста. Например, у меня еще в 1986, относительно невинном году было придумано, что главный враг моих персонажей - чеченцы. Просто так, потому что чеченцев я знала только лермонтовских: "злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал". Это еще моя няня пела нам колыбельную. У нас была удивительная няня, я даже думала посвятить роман ей, но не стала... Она была хорошая, а мои персонажи не очень... Короче, на тот момент чеченцев в природе не было. Время идет, появляется Хасбулатов... Так, думаю, пополз... Потом Дудаев... Смотрю точит... А уж когда началась первая чеченская война, то надо было текст менять, но я разозлилась: что это я за раба политкорректности,- и оставила все как было. Никаких намеков тут нет, чистая мифология.
Расследование не окончено до сих пор. Кое-что до сих пор неясно: так, всего в нескольких милях от гибнущего "Титаника" тонущие видели огни другого, "загадочного" корабля, который постоял-постоял да и скрылся; что это было - неизвестно. То ли это было браконьерское шведское судно, испугавшееся морской инспекции и быстро скрывшееся в ночи, то ли "Калифорнией", застрявший во льдах, чей капитан и команда вроде бы видели и ракеты, и странность накренившихся мачтовых огней, позевали-позевали, решили: "должон быть "Титаник", больше некому" - и легли спать; не наше дело; то ли - для вечно суеверных - Летучий Голландец, что всегда проплывает мимо обреченных, предвещая гибель? Кое-что, конечно, прояснилось, например, то, что корпус роскошного и непотоплямого был сделан из низкокачественной стали с большим содержанием серы: такая сталь становится хрупкой при низких температурах. Ошибкой признаны и действия команды: если бы корабль ударился об айсберг носом, то затоплены были бы от силы два передних отсека, и корабль остался бы на плаву, но кто мог знать? И кто мог сообразить, что водонепроницаемые двери лучше было оставить открытыми,- тогда вода ровно распределилась бы по днищу, и корабль лег бы "на ровный киль", а не черпал носом воду, при том что вода, под напором, перехлестывала через невысокие переборки и переливалась из отсека в отсек. Выжившие члены команды жаловались на несчастливое стечение обстоятельств: ни рябинки на воде, ни ветерка; а ведь при малейшем дуновении очертания айсберга, говорили они, очерчены сияющей линией. И повернулся он к ним не белой стороной, а черной, а черное в черноте ночи не видать. Конечно, не надо было гнать с такой скоростью, нельзя было пренебрегать радиограммами (здесь преступная небрежность становится необъяснимой), надо было дать вахтенным бинокли, надо было провести тренировку плавсостава и пассажиров с утра 14 апреля, как было предусмотрено, чтобы каждый знал, что делать, если... Надо было иметь достаточно шлюпок. (Еще в 1909 году, когда корабль был только задуман, на обсуждение декора, по показаниям очевидца, было потрачено четыре часа, на обсуждение числа мест в шлюпках - 5-10 минут). Не надо было отпускать их в море полупустыми, не надо было запирать третий класс как скот, не давая людям ни шанса выжить... но это уже не техническая, а моральная проблема.
И если с тех пор на кораблях броня крепка, а посадочных мест в шлюпках вволю, если радиосвязь не отвлекается на праздные пустяки, если береговая служба обязана своим рождением "Титанику", если все техническое становится все лучше и лучше,- можно ли извлечь какой-нибудь нравственный урок из гибели "Титаника"? Жена председателя оплакивала халатик под крики тонущих. Что же про это думать: богатая гадина, все они такие? А миллионерша Ида Страус отказалась сесть в лодку без своего мужа: всю жизнь жили вместе, вместе и погибнем; сжалившись над стариками, офицер предложил сесть в лодку и Исидору Страусу, обоим вместе, но старик отказался: не хочу привилегий; обнявшись, миллионеры пошли на дно. За оставшимися в каюте вещичками побежали богатый и бедный: оба не вернулись назад. Капитан Смит своими действиями погубил себя и других; последнее, что о нем вспоминают - это то, что он подплыл к перегруженной лодке с младенцем в руках, передал младенца матросам, отказался забраться в шлюпку, махнул рукой и уплыл во тьму, и больше его не видели. Спасшиеся предъявили счет пароходной компании. Миссис Кардеза заполнила 14 страниц требований на сумму 177 тысяч долларов (помножьте на шесть с половиной, чтобы получить сегодняшние цены). Эдвина Траут - на 8 шиллингов 5 пенсов: вместе с кораблем и полутора тысячами живых душ утонула ее машинка для изготовления мармелада. Мистер Дэниел потребовал вернуть деньги за призового бульдога, а Элла Уайт - за четырех кур. И чье же горе горше? И какой из этого сделать вывод? Кто лучше: женщины или мужчины? Богатые или бедные? Пьяные или трезвые?
После "Титаника" была первая мировая война (ведь великий журналист Стэд так и не доехал на мирную конференцию), а потом европейская и русская история, а потом вторая мировая война, а потом (и во время) еще много чего было, и у них, и особенно у нас, и кто решится сказать, что вот сейчас, в эту минуту, не тонет очередной невидимый "Титаник" с плачущими мальчиками и мармеладными, дорогими чьему-то сердцу машинками? И никакой, ну никакой морали мне из этого не извлечь.
1998 год
Татьяна Никитична Толстая
"Грибббы отсюда!.."
Первая весенняя неделя прошла под знаком гриба.
Но встрепенувшихся было фрейдистов, кастанедианцев и иногородних просят не беспокоиться. Просто наш трудолюбивый народ,- включая меня, как неотъемлемую его плоть и кровь,- любит готовить сани летом, телегу зимой, а восьмое марта отмечать на предшествующей празднику неделе, вот прям сейчас. А водить хороводы в честь женского дня в условиях Великого поста сподручней всего вокруг стола с грибами. Мимоза и опята прекрасно сочетаются - если не колористически, то ароматически.
Грибной сюжет начал развиваться исподволь. Дело в том, что к нам приехал, к нам приехал Илья Левин дорогой; американский профессор, филолог, специалист по обэриутам; некогда (четверть века назад) петербуржец, сотрудник музея Достоевского и смотритель лодочной станции, а сейчас заместитель культурного атташе американского посольства. Это бывает. Так, уездные барышни порой надевают малиновые береты и разговаривают о том, о сем с испанскими послами.
А надо знать, что профессор Левин - это вашингтонский Смирнов, магический "Кристалл" округа Колумбия, лучший в Новом Свете настойщик водок на травах, ягодах, скорлупах и кожурах. Квасной патриот, он хранит верность корням, в частности корню хрена. На этом корне он особо настаивает. От Техаса до Канады славится "Левинская Хреновая".
Все это, впрочем, присказка. Сказка же в том, что профессор устроил вечеринку с дегустацией своей изысканной продукции, а к ней нужна была закуска. И я отправилась за этой закуской в магазин "Грибы - ягоды", что на Сретенке, поскольку проживаю в четырехстах метрах от него.
Магазин этот - уникальный и существует с незапамятных времен. Так же, впрочем, как и сама Сретенка, улица, которая, если верить книгам по истории Москвы, возникла едва ли не раньше, чем сама Москва,- это была дорога из Киева на Владимир. В 1395 году на Москву собирался напасть Тимур, он же Тамерлан, и встревоженные жители перевезли из Владимира икону Владимирской Божьей матери, надеясь на ее защиту. Встречали ее именно на этой дороге. Тамерлан на Москву идти передумал, и, чтобы увековечить память о чудесном спасении от врага, на месте встречи (сретенья) иконы построили Сретенский монастырь, отсюда и название улицы. Позже по этой же дороге с Белого моря приехал на возах с рыбой Михайло Ломоносов. "Оживленное движение по улице в XVI-XVII веках,- пишут историки,- способствовало появлению здесь лавок и шалашей для торговли преимущественно съестными припасами". В каждом доме сидел купец - на первом этаже шла торговля, на втором жила семья. Оттого на Сретенке совсем нет ворот: возы со снедью подвозили к самому дому, а место экономили. Короче, улица самая что ни на есть московская, народная, простецкая, купеческая, настоящая. Вот там-то и расположены "Грибы".
Небольшой магазин словно вмещает в себя лес, болото, поляны, огороды, фруктовые сады и парники. В нем есть все: от клюквы до чернослива (четырех сортов), от черной редьки до бананов. Про обычные морковку-лук и говорить нечего. Десять сортов корейских салатов (5 рублей за сто граммов). Обилие свежей травы. Но главное, конечно, сами грибы, сушеные и соленые. Роскошные белые (первый и второй сорта на нитках, резаные "Ветераны Афганистана" - на тарелочке под пленкой). Подосиновики россыпью. Цены - на любой карман. Соленые белые - 190 рублей кило, волнушки - 20 рублей (при этом они вкуснее). А также грузди белые, грузди черные, маслята и лисички. Человек, привыкший к обычному ассортименту синтетических импортных гадостей (просто добавь воды и выплюнь), радостно кидается на это изобилие. Кинулась и я.
Впервые, можно сказать, за двадцать пять лет эмиграции зам культурного атташе выпил и закусил как человек. Ведь в тяжких условиях вашингтонского застолья, под звон хреновой и бульканье рябиновой, закусывать приходится какими-то муляжами. Соленый гриб в Америке неизвестен. Конечно, голь на выдумки хитра, и профессор, бывало, мучил китайские грибы "шитаки" в пластиковом пакете, добиваясь отдаленного сходства с оригиналом. Но,спросим мы,- а где же смородиновый лист? Где лист вишневый? Нету! А где укроп, переросший все сроки и похожий на палеозойские хвощи? То-то!
Приятно было смотреть на встречу профессора с грибом. Но она могла стать последней. Магазин "Грибы", единственная, может быть, на всю столицу лавка, чтущая традиции московской старины, предназначен на снос. Полдома уже опустело: соседний магазин "Мясо" закрыт. Здание ветхое, спору нет, и требует реконструкции, но, закрывшись, магазин либо никогда не откроется (он, очевидно, государственный, дешевый, и оплачивать аренду дворца ему не по силам), либо его переведут на окраину, где он затеряется и захиреет. А главное - исчезнет последняя ниточка, связывающая наши дни с московским прошлым. Был на Сретенке магазин "Дичь" с рябчиками и куропатками, и где он теперь? Бессмысленные, сверхдорогие магазины, неизвестно для кого предназначенные, вытесняют со Сретенки милую, традиционную торговлю. Продавцы даже завели тетрадь, в которую желающие записывают свои протесты против закрытия любимого магазина. Протесты очень эмоциональные. Суть их сводится к тому, что магазин необходимо сохранить как памятник традиции, московского быта, превратить его в своеобразный заповедник, отстоять от тамерланова нашествия. Ведь сохранение и восстановление истинно московской среды не только в возвращении храмов, варварски уничтоженных в 20-60-е годы, не только в ремонте и строительстве домов, но и в бережном отношении к городскому укладу, к духу места. Иначе опять, как всегда,- что имеем, не храним, потерявши, плачем.
Сохранить этот уклад, дух вполне под силу московскому правительству. Можно, скажем, передать дом инвестору на льготных условиях, с обязательным пунктом в контракте о непременной сохранности магазина, о том, что профиль его менять нельзя, как если бы это был памятник старины - ведь это же и есть самый настоящий памятник. Это не говоря уже о том, что такой шаг был бы истинной, не на словах защитой отечественного товаропроизводителя. И покупателя. Да и самих себя. Ведь когда московское правительство выпивает, оно же не чупа-чупсом закусывает?
На другой день после выпивона у профессора я опять пошла в "Грибы". Магазин горел. Белый дым валил из окон второго этажа. Тротуар был покрыт хлюпающими мартовскими сугробами - наполовину лед, наполовину чваклая каша и усеян битым стеклом. Вдоль тротуара ходил пожарный, волоча за собой шланг, из которого на проезжую часть била вода. Женщины с сумками, подбирая полы шуб, привычно перешагивали через рукава шлангов, стекло и сугробы. Продавцы стояли на улице и смотрели.
- Что же теперь будет?- закричала я.
- Снесут,- отвечал пожарный, почесывая под каской.
- Может, банк построят,- предположил другой.
- Или семьдесят первое отделение милиции,- мечтал вслух милиционер.
- Так что же, значит, магазин теперь уже не откроется?
- Догорит - откроется,- скупо отвечала директорша.- Второй раз за февраль жгут. Сволочи.
Пока горело, пока тушили, я пошла посмотреть, во что превращается Сретенка. Вот "Салон света" наискосок от "Грибов" - для кого он? Кто этот человек? Я зашла в салон: мне нужны были галогеновые лампочки. Прежние полопались, что твой "СБС-Агро". В салоне было светло и пусто. Красивые треугольные и паукообразные светильники свисали с потолка, а внизу, по полу, ползали змееподобные и шаровидные. Я посмотрела на ярлыки - цены от 400 долларов до 1.460 их же за шарик.
Продавец, молодой человек, оторвал взгляд от пустого стеклянного столика, на который он одиноко и задумчиво смотрел с 17 августа.
- Вам что-нибудь пояснить?- с неохотой спросил он.
- Да нет.
Чего уж тут такого непонятного. Он посидел, я постояла.
- А лампочек галогеновых, китайских, быстро-гибнущих, у вас нет?
Молодой человек с заметной неприязнью чуть-чуть приоткрыл рот, словно боялся выронить из него что-нибудь ценное, но потом передумал и снова закрыл. Было тихо как в морге. Слышно было, как по проводам идет ток.
Я вернулась к "Грибам" через полчаса: магазин был темен, на двери висел замок. Но, веря в долготерпение русского народа, я толкнула страшненькую боковую дверь, ведущую в темные недра подсобки. И точно: при свече, на бочках, среди ушатов и ящиков, отбрасывая пляшущие тени на неясные связки чего-то свисающего, сидели продавцы в полном составе и превентивно отмечали Женский день.
- А волнушек на продадите?- без большой надежды спросила я.
- Отчего же,- нетвердо отвечали мне темные люди из мрака.
И какая-то неразличимая женская фигура, высоко подняв свечу, повела меня к прилавку - странно видеть прилавок с тыла - и, добрая душа, накопала ковшом из ведер и волнушек, и клюквы, и соленых огурчиков, и не поленилась взвесить на два рубля укропу,- на здоровьичко, заходите еще,- и там, среди ушатов и корыт с квашеньем, мы с ней поздравили друг друга с международным женским днем, с международной солидарностью всех выпивающих и отмечающих, с отражением тамерланова нашествия, Макдональдсов, мамаев, наполеонов, дефолта, пожаров, наводнений и цунами.
март 1999 года
Татьяна Никитична Толстая
Непальцы и мюмзики
интервью журналу "Афиша"
- "Кысь" - ваш первый романический опыт?
- Первый.
- Нет дебготантского мандража?
- Перед кем же? Кто это у нас такой умный и строгий, кого надо бояться? Я сама - свой высший суд, как мне велели передать... Спокоен и угрюм. Четырнадцать лет писала, и за это время уж как-нибудь выучилась.
- И что, все эти 14 лет - ни дня без строчки?
- Господь с вами! Так не бывает. Роман долго отлеживался: однажды пролежал года четыре вообще без движения. Я, конечно, времени зря не теряла: просмотрела несколько тысяч сновидений, занималась столоверчением, передачей мыслей на расстоянии, прочитала несметное количество текстов, не книг, а именно текстов - ну, газеты всякие, инструкции к гвоздодерам, патриотические листовки, советы на куриных кубиках, сборник стихов на языке коми.
- Вы знаете язык коми?
- Ни слова не знаю.
- А как же тогда?
- А вы разве все понимаете, что по-русски написано? Вот, пожалуйста, вот книга, вот по-русски:
"Объективность основного закона жизни и опыта самости
содержит в себе преодоление неприкрытой отдельности чувства и
идеосинкразии предпочтения, преодоление "смущения" и
отсутствующей умеренности суждений".
Философ писал. А вот вам стихи по-русски, писал коммунист:
"Ребята-ребята, наступит расплата
За пьянство, разбой и разврат.
Так будьте же честны, активны, ребята,
Такими, как был Гиппократ"...
Зато в языке коми есть слово "кысь". Что оно значит, я тоже не знаю.
- Вы оттуда и взяли идею книжки?
- Нет, это мы давным-давно как-то с мужем - он тоже филолог, как и я,сидели и играли в какую-то стихотворную чепуху. Если помните, в одном из переводов "Алисы в Зазеркалье" есть такие стихи: "...и хрюкотали зелюки, как мюмзики в мове". Мы тоже какую-то белиберду сочиняли в том же духе, и среди прочего в одном стишке, который мой муж написал гекзаметром, проскочило слово "кысь". "Ворскнет морхлая кысь...", сейчас дальше не помню. Я это слово подобрала, повертела, смотрю - женский род, третье склонение, мне понравилось. Ну а потом, как говорится, слово за слово...
- Т.е. вначале было слово, а потом оно разрослось до трехсот страниц убористого текста...
- До четырехсот... Помимо слов, там было еще и настроение - ночь какая-то, лес, болото... Пужлец порскает...
- Кто?
- Пужлец. Почему вы не спросите, кто такие мюмзики? А ведь они мало чем отличаются от зелюков! Но в "Алисе" совсем другая местность, ведь это переводная литература. У нас же - то есть в русском языке - мюмзики не водятся, им фонетика не позволяет. Иначе говоря, нет такого слова, которое содержало бы "мю". Мягкое "м" перед "у" невозможно. Недаром же любители "мюсли" называют их то "мусли", то "мысли". Мы обживаем язык, как природу,протаптываем удобные тропинки, обрубаем ветки. Зелюки, пожалуй, могут у нас прижиться, но это больше к югу, в степях. А мне нужен был густой лес, поляны, речки, чудь и водь, родная сторонка. Тут ведь раньше до нас чудь жила. Есть такая легенда, что когда пришли славяне, то "чудь в землю закопалась". Никто не знает, что это значит, но вы себе только представьте прут через лес славяне, краснорожие, желтоволосые, грубые. И чудь, тихая, пугливая, совершенно непонятная, сама закопалась в землю! Со всеми своими горшками, вилами, лентами, сарафанами! Не убили, не полонили - ушла. По-моему, она и сейчас тут, уже совсем прозрачная, ее днем не видно. Но по ночам она в лесу шуршит - передвигает что-то, устраивается. Слова шепчет, и если прислушаться - они попадают в голову и там застревают. А через слова уже видны другие миры. Из одного слова можно целый мир вытянуть. Так что когда я, уже дописывая роман, обнаружила в стихах коми слово "кысь", то, конечно, очень обрадовалась: свои, свои! Ведь коми и чудь - двоюродные.
- В вашем романе нашлось место не только лесным словам, но и неформальной лексике.
- Слава богу, это само по себе мало кого взволнует. Дискуссия о том, допустимо ли употребление матерных слов в печатном тексте, закончена. В моем тексте неформальных выражений штуки три. Думала довести число до четырех, но решила, что это перебор. Конечно, среди литераторов всегда найдется горстка невротиков, которым кажется, что неформальной лексики в тексте должно быть много, что это волнует, что это смело и остро. Это все равно, как если бы повар, полюбив приправы, готовил блюдо из одного лишь перца и лаврового листа. Я бы к такому в ресторан не ходила. Я знаю, что говорю: как-то раз в Америке я попала в гости к юристу, который мне за большие деньги делал грин-карту, так что я от него полностью зависела и уклониться не посмела. Позвал он меня на свой день рожденья - а почему позвал, потому что он, как водится, полагал, что я - дочь Льва Толстого, то есть родилась до 1910 года, ну, американцы не знают ни литературы, ни арифметики,- а на этом дне рожденья обед на 50 приглашенных готовили его крепостные - непальцы, грустные люди синего цвета, ростом с карандаш. Они тоже служили ему за грин-карту, он их заставлял работать санитарами в частном доме для престарелых, которым он тоже владел,- все это он рассказал мне с гордостью рабовладельца... И вот он велел им приготовить непальский обед. Приготовили. Состоял он, в основном, из белых резиновых кубиков без соли, плавающих в темно-оранжевом огненном соусе, сваренном из чистого перца. Еще там была куриная кожа в том же соусе. Бараньи ключицы в том же соусе. Лапки ящериц в нем же. Чьи-то глазки - в нем же. Это вроде концентрированной соляной кислоты. Съешь ложку этого варева - и можно изрыгать пламя, как в цирке. И вот тут и наступила "расплата за пьянство, разбой и разврат" - все 50 гостей с вытянутыми лицами держали перед собой пластиковые тарелки с напалмом и не могли проглотить ни ложки. А непальцы навалили себе горки вкуснятины, ели, щебетали по-своему и были абсолютно счастливы.
- Кстати, о еде. В вашем романе персонажи едят мышей, червырей, хлебеду, грибыши, пьют ржавь и даже в конце концов съедают птицу-древяницу...
- ...зато птицу-блядуницу не едят: у нее мясо жилистое.
- Такое впечатление, что этот мир населен не столько людьми, сколько...
- ...мутировавшими словами. А это ведь и есть главное последствие описанной в романе катастрофы. Мутация языка.
- В "Кыси" полно стихов - от Пушкина до Гребенщикова. Есть ли среди них придуманные вами?
- Нет, стихов придуманных нет. Там решительно все - цитаты. Вот вы узнали Пушкина, Гребенщикова, еще кого-то, но всех авторов вы вряд ли узнаете, да это и не нужно. Это мой личный круг чтения, частица его, смутный абрис души, вернее, одной из душ - ведь у человека не одна душа, а несколько: вот древние египтяне считали, что их две - "ба" и "ка". И любимые стихи проявляют, так сказать, очертания одной из этих душ. С чем бы сравнить? В финале уэллсовского романа человек-невидимка, голый, бежит по улице под осенним лондонским дождем. А за ним гонится толпа. И струи дождя, упав на его невидимую поверхность, проявляют его, обозначают, выдают его преследователям. И они набрасываются на этот водяной силуэт, забивая невидимку до смерти.
- Не об этой ли второй душе написан ваш роман?
- Вы имеете в виду, что надо было это написать на обложке?
- А что вы будете делать, если критики вас догонят и побьют?
- А я в землю закопаюсь. Я теперь знаю, как это делается.
2000 год
Татьяна Никитична Толстая
Мюмзики и Нострадамус
интервью газете "Московские новости"
- Что послужило сюжетной завязкой вашего романа? Чернобыльский взрыв?
- Только отчасти. Мне бы хотелось уйти от именно этой ассоциации. У всех свои взрывы, катаклизмы, войны, гибель привычных миров. А 1917 год? Ничего хуже этого в нашей истории не было. А что будет дальше - страшно загадывать. Вот многие боялись лета 1999 года - Нострадамус якобы предсказал конец света. Обошлось, все вздохнули: живем дальше, песни поем. Но если думать в этом ключе, то начинать волноваться надо именно сейчас. Ведь предсказание Нострадамуса фактически обещает, что до 2000 года мы как-нибудь доживем. А дальше расстилается непредсказанное время, без вех и ориентиров.
- И вы решили показать наше будущее?
- Нет. Наше вечное настоящее. Правда, когда пишешь антиутопию, она как-то неизбежно воспринимается как политическая сатира, а мне этого не хотелось. Мне хотелось про жизнь и про народ. Про загадочный русский народ. Это тайна почище пирамиды Хеопса, будь то мужик, будь то власть, без разницы.
- Например?
- Например, наш недавний ответ Нострадамусу. Был до прошлого лета такой поезд "Москва-Осташков", номер 666, ездили - и ничего. А тут конец света обещан - народ и потребовал у властей: раздавить гадину! Власти думают: ч-ч-черт, действительно... вот ведь, упустили... И пошли навстречу, и к моменту предполагаемого Апокалипсиса он уж бегал под номером 604, и Нечистый получил отпор... Много ли вы припомните случаев, чтобы власть отозвалась на вопль народный? На моей памяти был только еще один такой случай оперативного реагирования, это когда где-то в конце 70-х, кажется, была попытка измерять и обозначать атмосферное давление не в миллиметрах ртутного столба, а по-новому, по-научному, в гектопаскалях. Что началось!.. Врачи не справлялись с потоком гипертоников, газеты - с возмущенными письмами. Правительство перепуталось и вернуло столб на место. И правильно сделало, потому что никакой атмосферы, конечно, в природе нет и быть не может, а без столба нам нельзя. Пытаясь постичь эту душу, которая боится ИНН и верит МММ, можно наблюдать ее с некоей индифферентно-этнографической позиции, так сказать, изучать природу с балкона: "грачи прилетели"; а можно попытаться стать ею: втиснуться в ее, так сказать, шкуру и, отсекая, отмывая, оттирая от своего сознания "достижения культуры и цивилизации", пытаться погрузиться в "это".
"Если все живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень..."
любимые мои стихи и любимое на сегодня движение: вспять, на четвереньки, к истокам.
"Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь".
И все, что в тебе есть иррационального, эгоистического, инфантильного, примитивно-жадного, животного, ты должен в себе раздуть, почувствовать. Это трудно. Мозги, конечно, набекрень и винтом. Зато вырастают фасеточные глаза, как у пчелы. Я уже привыкла. Утром встанешь, ложноножки с кровати спустишь, усиками-антеннами пошевелишь, сигарету в жвала - и за работу.
- Но при таком зрении политические переклички тем более неизбежны. Вот как, к примеру, рассуждает один из ваших героев: "Раньше, конешно, режим строгий был: чуть что, разговор короткий, сразу пырь и дух вон... А теперь нам другая линия дадена: с кривизной, али с загибом, потому как не убивать, а лечить надо".
- Ну, это всегда перекликается. Я думаю, фраза была бы верна и для екатерининской России, и для всей русской истории. Раньше крестьян пороли потом решили, что не надо. Раньше были крепостные - теперь гуляйте, можно. До александровской реформы суд был сословный - после все стали равны перед законом. То нельзя было иметь родственников за границей - то на здоровье. То частная собственность - плохо, то опять пускай. Но, скажем, в Европе, с тех пор как перестало быть принято "пырь" делать, то больше и не делают, а у нас все норовят возвращаться. Я вообще-то хотела убрать или свести к минимуму все политические аллюзии. Меняла и выбрасывала текст кусками, чтобы не давать повода для этого дешевого подмигивания: имеется в виду, дескать, имярек и его поступки. Но тут-то работа и застопорилась: что ни придумаю, недели не пройдет - оно и случается. Напишешь фразу или сцену, а потом в газете читаешь словно бы цитату из своего текста. Например, у меня еще в 1986, относительно невинном году было придумано, что главный враг моих персонажей - чеченцы. Просто так, потому что чеченцев я знала только лермонтовских: "злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал". Это еще моя няня пела нам колыбельную. У нас была удивительная няня, я даже думала посвятить роман ей, но не стала... Она была хорошая, а мои персонажи не очень... Короче, на тот момент чеченцев в природе не было. Время идет, появляется Хасбулатов... Так, думаю, пополз... Потом Дудаев... Смотрю точит... А уж когда началась первая чеченская война, то надо было текст менять, но я разозлилась: что это я за раба политкорректности,- и оставила все как было. Никаких намеков тут нет, чистая мифология.