Страница:
4
Я не верю ни в одну из существующих религий и потому не могу быть заподозрен в том, что слепо следую какому-либо преданию или влияниям воспитания. Но я в продолжение всей моей жизни думал настолько глубоко, насколько был способен, о законе нашей жизни. Я отыскивал его в истории человечества и в моем собственном сознании, и я пришел к ненарушимому убеждению, что смерти не существует; что жизнь не может быть иная, как вечная; что бесконечное совершенствование есть закон жизни, что всякая способность, всякая мысль, всякое стремление, вложенное в меня, должно иметь свое практическое развитие; что в нас есть мысли, стремления, далеко превосходящие возможности нашей земной жизни; что именно то, что в нас есть эти стремления и мы не можем проследить их происхождения от наших чувств, служит доказательством того, что они входят в нас из области, находящейся вне земли, и могут быть осуществлены только вне ее; что ничто не погибает здесь на земле, кроме разных видов вещества, что думать, что мы умираем, потому что умирает наше тело, – все равно что думать, что работник умер, потому что орудия его износились.
Иосиф Мадзини
5
Тот, кто знает, что основа жизни его – дух, вне всякой опасности. Затворяя врата своих чувств в конце жизни, он не испытывает никакого беспокойства.
По Лао-Тсе
6
Бог есть жизнь вечная и всемирная в бесконечном времени и пространстве. Он – все, что есть, и нет другого Бога, кроме Бога. Все в Нем, и ничто не существует вне Его. И потому всякое существование есть проявление Его жизни, и всякая жизнь при рождении выходит не из несуществования, а из Него и при смерти не перестает существовать, а возвращается к Нему.
Анфантен
7
Истинная жизнь – вне времени и пространства, и потому смерть может только изменить проявление жизни в этом мире, но никак не уничтожить самую жизнь.8
Веру в бессмертие нельзя принять от кого-нибудь, нельзя себя убедить в бессмертии. Чтобы была вера в бессмертие, надо, чтобы оно было, а чтобы оно было, надо понимать свою жизнь в том, в чем она бессмертна.9
Верить в будущую жизнь может только тот, кто установил в своем сознании то новое отношение к миру, которое не умещается в этой жизни.Живи той частью твоей души, которая сознает себя бессмертной, которая не боится смерти. Эта часть души есть любовь.
11 ИЮНЯ (Сила мысли)
Все внешние изменения нашей жизни ничтожны в сравнении с теми изменениями, которые совершаются в наших мыслях.
Мы жалеем о потерянном кошельке с деньгами, но добрую мысль, которая пришла нам или которую мы услыхали или прочли, – мысль, которая, если бы мы запомнили ее, приложили к жизни, могла бы сделать много добра, – мы теряем, забывая, и не жалеем о том, что дороже миллионов.
1
Для того чтобы могла произойти перемена в чувствах и поступках человека, должна произойти прежде всего перемена в его мыслях. Для того же, чтобы могла произойти перемена в мыслях, человеку необходимо сосредоточиться в сознании своей духовной природы и ее требований.2
Эпохи нашей жизни определяются не заметными нам, совершаемыми по нашей воле поступками: браком, получением места и т. п., но мыслями, которые приходят во время прогулки, среди ночи, за едою, в особенности теми мыслями, которые, охватывая все наше прошедшее, говорят нам: ты поступил так, но лучше было бы поступить иначе. И все наши дальнейшие поступки, как рабы, служат этим мыслям: исполняют их волю.
Торо
3
Каждая мысль, на которой останавливается человек, все равно, выражает он ее или нет, непременно или вредит, или помогает его жизни.
Люси Малори
4
Чтобы избегать грехов и побеждать их, прежде всего надо признать то, что корень каждого греха – в дурных мыслях.
Мы все – только последствия того, что мы думаем.
Будда
5
Определяет судьбу человека то, как он понимает себя.
Торо
6
Беспорядочная мысль делает с нашим умом то же, что сделал бы с нашим домом беспорядочный человек, приглашенный нами пожить у нас.
Люси Малори
7
Мы ясно видим изменения, совершающиеся в области вещественной жизни: ездили и возили гужом, – теперь паром, жгли лучину, сало, – теперь газ, электричество; но мы не видим таких же изменений в духовном мире людей. А эти изменения – самые важные.Мы жалеем о потерянном кошельке с деньгами, но добрую мысль, которая пришла нам или которую мы услыхали или прочли, – мысль, которая, если бы мы запомнили ее, приложили к жизни, могла бы сделать много добра, – мы теряем, забывая, и не жалеем о том, что дороже миллионов.
12 ИЮНЯ (Рост)
Страдания – необходимые условия роста как физического так и духовного.
1
Истинно, истинно говорю вам: вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир.
Ин. гл. 16, ст. 20—21
2
Мы жалуемся на страдания. А страдания, всякие страдания всегда нам на благо. Иногда нам видно, что телесные страдания нам на пользу, как это бывает, когда дети растут или когда назревает нарыв и т. п. Но иногда мы не видим пользы от страданий и телесных и духовных, и тогда мы жалуемся. А не знаем того, что все страдания нам на благо: помогают нам становиться лучше и приближаться к Богу.3
Облегчает горесть страданий, во-первых, живое представление о гораздо худших, чем твои, страданиях других людей и, во-вторых, сознание того, что перенесение страданий может быть дурное – возмущенное и хорошее – покорное.4
Растем мы вот как. В каждой мысли каждого человека лежит уже высшая мысль; в том характере, который проявляет человек нынче, уже готовится высший характер. Юноша откидывает иллюзии детства, муж откидывает незнание и бурные страсти юношества, старец откидывает себялюбие мужа и становится все более и более всемирною душою. Он поднимается на высшую и на более твердую ступень жизни. Внешние отношения и условия вымирают, и он все больше входит в Бога и Бог в него, – до тех пор, пока не спадает с него последняя одежда себялюбия, и он соединяется с Богом, сливает свою волю с Его волей и участвует в Его величии.
Эмерсон
5
По мере совершения мудрых дел все более и более жизни прибывает к человеку.
Джон Рёскин
6
При тяжелом душевном состоянии надо не сдаваться, не высказываться никому, кроме Бога. Важно молчать, перетерпеть. То страдания перейдут к другим и заставят их страдать, а то перегорят в тебе и помогут тебе возвыситься, приблизиться немного к совершенству.7
Добродетель и сила души укрепляются и совершенствуются в несчастии, в страданиях, в болезни. Поэтому вы не должны опасаться испытаний, которые могут пасть на вашу долю, но переносить их с твердостью. Каждое испытание более и более приближает вас к Богу.
Из «Благочестивых мыслей»
8
Бедствие – это оселок для человеческой жизни.Ищи в страданиях их значения для твоего душевного роста, и уничтожится горечь страдания.
Флетчер
13 ИЮНЯ (Разум)
Разум есть отличительное от животных свойство человека.
Разум один во всех людях. Общение людей основано на разуме. И потому для каждого человека обязательны требования единого для всех разума.
1
Будда говорил: в размышлениях, в жизни, в разговоре, в изучении я никогда не забываю главного: требований Разума.2
Разумное и нравственное всегда совпадают.3
Если самоуверенный человек будет общаться с мудрым человеком всю свою жизнь, он так же мало познает истину, как ложка познает вкус того, что она передает в рот.
Восточная мудрость
4
То, что мы признаем достоинство в самом звании «человек», обязывает нас уважать в человеке и то, как он пользуется своим разумом. Человек должен не упрекать другого за его несообразности, не называть их глупостями, не говорить, что они нелепы, но, наоборот, должен предположить, что в основе их должно быть что-нибудь разумное, и стараться найти это. К этому присоединяются еще дальнейшие обязанности: раскрыть те ложные представления, которые его обманули, и, таким образом, объяснив причину его заблуждения, поддержать его доверие к своему разуму. И в самом деле, как можем мы убедить человека, когда мы не признали в нем разума? То же самое относится и к упрекам в пороках. Такие упреки никогда не должны доходить до презрения порочного человека. Не должно отрицать в человеке его нравственное достоинство, не должно предполагать невозможность восстановления его нравственного характера, так как такое предположение противно понятию человека, как нравственного существа, не могущего никогда потерять способности доброй воли.
Кант
5
Я не могу никого сделать лучше иначе, как только посредством остатков добра, заключающихся в нем самом. Я не могу никого сделать умнее иначе, как только посредством остатков благоразумия, заключающихся в нем.
Кант
6
Люди, уверяющие других, что разум не может быть руководителем жизни, – это те люди, которые, отказавшись от разума, испортили свою жизнь и не хотят изменить ее.Разум один во всех людях. Общение людей основано на разуме. И потому для каждого человека обязательны требования единого для всех разума.
14 ИЮНЯ (Осуждение)
Как мало нужно усилия для того, чтобы не осуждать ближнего, и как облегчается жизнь того, кто не осуждает других. А как мало людей делают это усилие.
1
В житиях святых есть рассказ про то, как старец, увидев во сне умершего слабого по жизни монаха в лучшем месте рая и спросив, за что удостоился этот нестоящий, со многими слабостями монах такого великого блага, получил ответ: за то, что он в жизни своей не осудил никого.2
Итак, неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то же.
Римлян. гл. 2, ст. 1
3
Не осуждайте чужих поступков. Осуждая других, мы себя напрасно тревожим и впадаем в большие ошибки. Вникайте в самих себя, и труд ваш не останется тщетным.
Из «Благочестивых мыслей»
4
Чем строже и безжалостнее осудишь себя, тем справедливее и снисходительнее будешь судить других.
Конфуций
5
Не ищи славы в бесславии других.
Человеку доброму подобает скрывать позор других, даже тех, которые нанесли ему вред.
Не напоминай кающемуся про его прежние прегрешения.
Талмуд
6
Легко замечать заблуждения других, но трудно заметить свои; любят разбираться в ошибках своих ближних, но скрывают свои, как вор старается спрятать свою отмычку.
Человек любит осуждать других; он смотрит только на ошибки людей, а его собственные страсти разрастаются все более и более, удаляя его от улучшения.
Буддийская мудрость [22]
7
До тех пор, пока ты сам грешен, не говори ни слова о грехах других.Отучи себя от осуждения на словах, и ты почувствуешь в своей душе увеличение способности любви, почувствуешь увеличение жизни и блага.
Таблички бабидов
15 ИЮНЯ (Бог)
Любить Бога – значит любить то высшее добро, какое мы только можем себе представить.
Вполне достойно любви только совершенство.
Для того чтобы испытать совершенную любовь, мы должны или приписать совершенство несовершенному предмету нашей любви, или любить совершенство – Бога.
1
Часто говорят: я не понимаю любви к Богу. Вернее сказать: я не понимаю никакой любви без любви к Богу.2
Истинная любовь к Богу есть нравственное чувство, основанное на ясном понимании высшего совершенства. Так что любовь к Богу совпадает вполне с любовью к добродетели, справедливости, доброте.
Чаннинг
3
Человек, усвоивший себе знание закона, но чуждый любви к Богу, подобен тому казначею, коему вручены внутренние ключи без внешних.
Талмуд
4
Исполнять Божьи заповеди надо по любви к Богу, а не из страха перед ним.
Талмуд
5
Каким чувствует себя в душе человек, таким, в сущности, бывает и его Бог: или он добрый, любящий, справедливый, или мстительный, гневный и злобный.
Люси Малори
6
Если любишь человека, не любя в нем Бога, т. е. добро, то такою любовью готовишь себе разочарование и страдания.7
Тот, кто говорит, что любит Бога, но не любит ближнего, тот обманывает людей. Тот же, кто говорит, что любит ближнего, но не любит Бога, тот обманывает самого себя.Вполне достойно любви только совершенство.
Для того чтобы испытать совершенную любовь, мы должны или приписать совершенство несовершенному предмету нашей любви, или любить совершенство – Бога.
16 ИЮНЯ (Устройство жизни)
Улучшить устройство общественной жизни может только нравственное совершенствование людей.
1
Если государство достигает своей цели, то установит такое же состояние, как если бы повсюду воцарилась полная справедливость в складе мыслей. Но внутренняя сущность и происхождение этих двух состояний – подобия справедливости и полной справедливости – прямо противоположны. Именно в последнем случае состояние было бы такое, что никто не хотел бы творить несправедливостей; в первом же случае такое, что никто не хотел бы терпеть несправедливостей, и избранные средства совершенно отвечали бы этой цели. Так, достигнуть внешней цели можно двумя противоположными средствами. Так, хищный зверь в наморднике столь же безвреден, как и травоядное. Дальше же этого предела государство не может вести: стало быть, оно не может развернуть перед нами картину, какая сложилась бы при взаимной благожелательности и любви между всеми.
Шопенгауэр
2
Против окна, у которого я пишу, огромный бык привязан за кольцо, продетое сквозь ноздри. Пощипывая траву, он обмотал свою веревку вокруг столба и, как узник, стоит теперь, томимый голодом ввиду роскошной травы, лишенный возможности даже вскинуть голову, чтобы отогнать мух, которые кусают его плечи. Он много раз делал тщетные усилия, чтобы освободиться, но всякий раз, жалобно промычав, затихал, чтобы молча страдать.
Этот бык, обладающий мощной силой, но не имеющий достаточного соображения, чтобы понять, как ему можно освободиться, страдающий от голода посреди изобилия и делающийся беспомощной жертвой слабейших созданий, – представляется мне как бы эмблемой рабочих классов.
Во всех странах люди, трудом которых создается изобилие богатства, бьются в бедности. В то время как прогрессирующая цивилизация расширяет горизонт мысли и пробуждает новые желания, эти люди опускаются, ради удовлетворения своих животных потребностей, до уровня скотского существования. Сознавая всю горечь неправды, чувствуя в тайниках души, что они созданы совсем не для такой несчастной жизни, – люди эти тоже по временам борются и протестуют. Но до тех пор, пока они не научатся связывать следствие с причиной, до тех пор, пока они не поймут, каким образом они спутаны и как они могут освободиться, – до тех пор их усилия и протесты будут столь же тщетными, как усилия и жалобные мычания запутавшегося быка, – будут даже более тщетными. Я выйду из комнаты и отгоню быка, направляя его так, чтобы развернулась веревка, тогда как людей никто не направит к свободе. До тех пор пока они не станут пользоваться разумом, которым они одарены, никто не поможет им, никто не сделает их свободными.
Истинная власть, при всевозможных видах правления, в действительности всегда находится в руках массы. И в действительности совсем не короли или аристократы, совсем не землевладельцы или капиталисты порабощают повсюду народ. Его порабощает его невежество.
Генри Джордж
3
Нельзя бороться против дурной организации не только насилием, но даже хорошей организацией.
Отчего не организовать труд!
Можно заняться и этим. Но не надо забывать, что, организуя труд, мы достигаем не благополучия человечества, а лишь успешности и производительности самого труда.
Благополучие же человечества может быть достигнуто только самостоятельным нравственно-религиозным путем.
Ведь досадно и возмутительно не столько то, что существует дурное общественное устройство, сколько то, что человек породил его, терпит его и даже пользуется им ради своих корыстных целей.
А что более возмущает, с тем и надо начинать бороться.
Федор Страхов
4
Мы живем в эпоху дисциплины, культуры и цивилизации, но далеко еще не в эпоху морали. При настоящем состоянии людей можно сказать, что счастье государств растет вместе с несчастием людей. И еще вопрос: не счастливее ли мы были бы в первобытном состоянии, когда у нас не было бы этой культуры, чем в нашем настоящем состоянии?Побороть общее зло жизни можно только одним средством: нравственным усовершенствованием своей жизни.
Ибо как можно сделать людей счастливыми, когда их не делают нравственными и мудрыми!
Кант
Недельное чтение
Первое горе
Когда Гриша выходил на балкон, ему стоило только прищурить свои большие синие глаза, чтобы видеть за открытыми воротами конюшни круглый светлый зад Ловкого в его стойле, ряд уздечек на перегородке и кучера Игната в его старой безрукавке и с неугасимой трубкой в зубах. Обыкновенно Гриша недолго противился искушению: он засовывал обе руки в карманы своих коротеньких штанишек, спускался с лесенки балкона и шел через большой заросший двор прямо в конюшню.
– Ну что? – спрашивал он Игната, оглядывая знакомую и милую ему обстановку каретного сарая. – Левая все еще хромает?
– Хромает еще, хромает! – с полной готовностью поддержать разговор отвечал Игнат.
– А хомут починил?
– Да вот починяю.
– Смотри: сегодня моего Королька никому не давать!
– Да разве моя воля? Скажут: надо на станцию ехать либо в село, запрягай Королька... Я и запрягу.
– Что это, право! Все мою лошадь, все мою... – ворчливо замечал мальчик. – А овса ей всыпал?
– Откуда же я возьму, ежели мне не приказано? – отвечал Игнат, и бородатое, обыкновенно хмурое лицо его принимало лукавое выражение. – Папенька не велел.
– Без овса! – отчаянно вскрикивал Гриша, и гневные слезы навертывались у него на глазах.
Игнат весело и ласково смеялся.
– Ишь, порох какой! Право, порох, – успокоительно говорил он. – Да уж будьте покойны: не обижу я вашего Королька. У других отниму, а Королек у меня всегда в полном удовольствии.
Он ласково заглядывал в глаза мальчику и проводил по его голове своей корявой, грубой рукой. Гриша успокаивался и начинал свой обычный обход. Он садился поочередно во все экипажи, взлезал на козлы и делал попутно свои замечания.
– Хо-орошая тележка! – говорил он тоном знатока.
– Дурного в ней нет! – сочувственно отзывался Игнат.
– И прочная?
– Дегтем вымажешься, баловник! – предостерегал кучер. – Нянюшка будет браниться.
Игнат служил в усадьбе первый год, но очень быстро сошелся с маленьким барином, и между ними завязалась странная, но искренняя дружба.
– Вот как я у Луховских господ жил, – начинал Игнат, – была у них лошадь...
– Ты у них до нас жил?
– Нет. До вас жил я тут у одного купца... Конечно, нужда... Без нужды дня бы у него не прожил!.. Тоже в суд!.. А за что меня в суд? Разве я чужое брал?
– А разве тебя купец хотел судить?
– Чего уж там хотел! Прямо, значит, подал жалобу. Будто я у него лошадь и телегу увел. Жалованья не платил целый год, а отпустить тоже не отпускает. Живи! Мы с бабой и так и этак. Пользуется, значит, что пачпорта не было. Что ты тут делать будешь? Взяли мы с Матреной, с бабой моей, ночью лошадь в телегу запрягли, да и... домой. Не пешком же нам было идти, да еще с ребенком малым, до дому-то верст шестьдесят будет. Хватился купец, а нас и след простыл. Лошадь я бы ему вернул. Неужто взял бы? А он, вишь, рассвирепел, что даровой работник ушел, да в суд, да жалобу: так, мол, и так, обокрали.
– И судили тебя?
– Говорят, судили.
– Ну как же?
– А вот и так же! – неопределенно отвечал Игнат, и густые брови его озабоченно хмурились, и все лицо надолго принимало угрюмое, почти страдальческое выражение.
– А ты бы сказал, что не виноват, – советовал Гриша серьезно.
– Да разве меня спрашивали? У нас суды-то какие? Где она, соколик, правда-то? Судили, судили, да вором меня и сделали. Вот как!
– Как сделали? – жадно допытывался мальчик.
– А вот так! – хмурясь и горько усмехаясь, отвечал Игнат.
Иногда разговор принимал другое направление.
– Разве Матрена твоя жена? – спрашивал Гриша.
– А то чья же! – добродушно отзывался Игнат.
– Чего же она не с тобой, а все в землянке хлебы печет?
Игнат улыбался.
– А чего ей тут со мной? Сказки мне, что ли, сказывать?
– Зачем сказки? – горячо возражал мальчик. – Мама сказки папе не рассказывает, так живет... А Полька, значит, твоя дочь?
– Значит, дочь.
– А еще у вас дети были?
– Нет, только и всего.
– Отчего у вас больше не было?
Игнат смеялся и крутил головой.
– Ну уж и ребенок! – говорил он.
– Чего смеешься? – слегка обижаясь и объясняя свою мысль, продолжал Гриша. – Вот у папы с мамой трое детей... Игнат! – ласково просил он тут же, заглядывая в глаза своего приятеля. – Когда уедем в город, ты уж побереги моего Королька.
– Уберегу! Уберегу! – обещал Игнат. – Да только, милый, как бы мне раньше вашего не уехать.
– А куда? – удивленно спрашивал мальчик.
– А вот... туда! – с своей обычной загадочной манерой отвечал Игнат.
Нередко задушевную беседу друзей прерывала старуха няня.
– Гришенька! Здесь, что ли? – спрашивала она, заглядывая в сарай. – И что это, право, – ворчливо продолжала она, – господское дите, а в конюшне живмя живет. Вот пожалуюсь маме! Скажите на милость: приятеля себе нашел. Иди сейчас, иди! А ты, непутевый, – обращалась она к Игнату, – чем тебе ребенка образумить, ты его пуще заманиваешь.
– Да я что же, Анна Герасимовна? Я ничего, – сконфуженно оправдывался Игнат. – Если бы я его дурному учил...
– Еще бы тебя в учителя! – презрительно замечала няня. – Иди, баловник, иди!
Отца и мать Гриша видел большей частью только за столом. Отец всегда был занят, мать целыми днями сидела у себя в спальне и считалась нездоровой. Когда у нее не болела голова, то болело что-нибудь другое, что не позволяло ей переносить шумного общества детей и даже яркого света дня. Когда Грише приходила в голову мысль забежать к ней, она ласкала его, порывисто целовала несчетное число раз и сейчас же просила уйти и не беспокоить ее.
Иногда Гриша сопротивлялся.
– Мама, – говорил он, – я буду сидеть тихо, очень тихо.
Он садился в кресло и складывал руки на коленях.
– Ты здоров? – с беспокойством спрашивала мать.
– Да, – рассеянно отвечал он, занятый какой-нибудь посторонней мыслью, и сейчас же переходил на интересующий его вопрос.
Говорил он шепотом, чтобы не нарушать общего настроения тишины и спокойствия.
– Мама, – шептал он, – отчего, когда жарко, непременно вспотеешь?
– А тебе жарко? – спрашивала мать.
– Жарко... А ты думаешь, я в двух рубашках?
– Разве в одной?
– Конечно, в одной! Вот! – звонко вскрикивал Гриша и, расстегнув ворот ситцевой косоворотки, показывал свою голую грудь.
Мать болезненно морщилась.
– Зачем ты кричишь? – упрекала она.
– Ах, я забыл! – виновато говорил мальчик и умолкал. – Мама! – шептал он опять минуту спустя, – скажи: зачем хвост?
– Какой хвост?
– А у лошадей, у собак?
– Как зачем? Так, просто хвост. Так уж устроено.
– Ан не просто! А мух махать. Чем бы им мух-то махать?
Болтовня мальчика начинала раздражать нервную женщину, но она еще терпела молча, в полной уверенности, что Грише самому надоест полумрак комнаты и он уйдет. Но Гриша скользил по спинке кресла, укладывался спиной на сиденье и задирал ноги, закладывая их одну на другую.
– Мама! – говорил он опять, – а ты знаешь, где заводятся блохи?
Мать брезгливо морщилась и закрывала глаза.
– Ну уж, Гриша! Что это за разговор!
– В гужах. Если заведутся блохи, надо гужи выбросить и уж новые...
– Вот что значит, что ты все по конюшням! С осени найму тебе гувернантку. Мне стыдно за тебя!
– Отчего стыдно-то? – спрашивал мальчик.
– Ну хорошо. Ну иди! Иди к няне и сестрам. Все ты или один, или с мужиками.
Гриша глубоко вздыхал, нехотя поднимался с кресла и опять вздыхал: ему еще не хотелось уходить из прохладной комнаты, от своей грустной, больной, но все же нежно любимой мамы.
– Поцелуй меня! – тихо говорила мать.
Он целовал, терся лицом об ее лицо, а она нащупывала под рубашкой его острые плечики и впадала в жалобный тон:
– Худой ты у меня! Бледненький! Гриша, отчего ты такой?
– Шалю! – отвечал по привычке мальчик, но сострадательная нежность матери действовала на его нервы и жалобила его.
– Ты у меня плохонький! И тебе нелегко! И у тебя часто невесело на душонке, мой мальчик!
И случалось, что, тронутый ее жалостью и непонятными еще для него словами, Гриша вдруг начинал рыдать на ее плече.
– Что ты? О чем ты? – испуганно допрашивала его мать и трогала его голову, чтоб узнать, нет ли жару.
– Ну что? – спрашивал он Игната, оглядывая знакомую и милую ему обстановку каретного сарая. – Левая все еще хромает?
– Хромает еще, хромает! – с полной готовностью поддержать разговор отвечал Игнат.
– А хомут починил?
– Да вот починяю.
– Смотри: сегодня моего Королька никому не давать!
– Да разве моя воля? Скажут: надо на станцию ехать либо в село, запрягай Королька... Я и запрягу.
– Что это, право! Все мою лошадь, все мою... – ворчливо замечал мальчик. – А овса ей всыпал?
– Откуда же я возьму, ежели мне не приказано? – отвечал Игнат, и бородатое, обыкновенно хмурое лицо его принимало лукавое выражение. – Папенька не велел.
– Без овса! – отчаянно вскрикивал Гриша, и гневные слезы навертывались у него на глазах.
Игнат весело и ласково смеялся.
– Ишь, порох какой! Право, порох, – успокоительно говорил он. – Да уж будьте покойны: не обижу я вашего Королька. У других отниму, а Королек у меня всегда в полном удовольствии.
Он ласково заглядывал в глаза мальчику и проводил по его голове своей корявой, грубой рукой. Гриша успокаивался и начинал свой обычный обход. Он садился поочередно во все экипажи, взлезал на козлы и делал попутно свои замечания.
– Хо-орошая тележка! – говорил он тоном знатока.
– Дурного в ней нет! – сочувственно отзывался Игнат.
– И прочная?
– Дегтем вымажешься, баловник! – предостерегал кучер. – Нянюшка будет браниться.
Игнат служил в усадьбе первый год, но очень быстро сошелся с маленьким барином, и между ними завязалась странная, но искренняя дружба.
– Вот как я у Луховских господ жил, – начинал Игнат, – была у них лошадь...
– Ты у них до нас жил?
– Нет. До вас жил я тут у одного купца... Конечно, нужда... Без нужды дня бы у него не прожил!.. Тоже в суд!.. А за что меня в суд? Разве я чужое брал?
– А разве тебя купец хотел судить?
– Чего уж там хотел! Прямо, значит, подал жалобу. Будто я у него лошадь и телегу увел. Жалованья не платил целый год, а отпустить тоже не отпускает. Живи! Мы с бабой и так и этак. Пользуется, значит, что пачпорта не было. Что ты тут делать будешь? Взяли мы с Матреной, с бабой моей, ночью лошадь в телегу запрягли, да и... домой. Не пешком же нам было идти, да еще с ребенком малым, до дому-то верст шестьдесят будет. Хватился купец, а нас и след простыл. Лошадь я бы ему вернул. Неужто взял бы? А он, вишь, рассвирепел, что даровой работник ушел, да в суд, да жалобу: так, мол, и так, обокрали.
– И судили тебя?
– Говорят, судили.
– Ну как же?
– А вот и так же! – неопределенно отвечал Игнат, и густые брови его озабоченно хмурились, и все лицо надолго принимало угрюмое, почти страдальческое выражение.
– А ты бы сказал, что не виноват, – советовал Гриша серьезно.
– Да разве меня спрашивали? У нас суды-то какие? Где она, соколик, правда-то? Судили, судили, да вором меня и сделали. Вот как!
– Как сделали? – жадно допытывался мальчик.
– А вот так! – хмурясь и горько усмехаясь, отвечал Игнат.
Иногда разговор принимал другое направление.
– Разве Матрена твоя жена? – спрашивал Гриша.
– А то чья же! – добродушно отзывался Игнат.
– Чего же она не с тобой, а все в землянке хлебы печет?
Игнат улыбался.
– А чего ей тут со мной? Сказки мне, что ли, сказывать?
– Зачем сказки? – горячо возражал мальчик. – Мама сказки папе не рассказывает, так живет... А Полька, значит, твоя дочь?
– Значит, дочь.
– А еще у вас дети были?
– Нет, только и всего.
– Отчего у вас больше не было?
Игнат смеялся и крутил головой.
– Ну уж и ребенок! – говорил он.
– Чего смеешься? – слегка обижаясь и объясняя свою мысль, продолжал Гриша. – Вот у папы с мамой трое детей... Игнат! – ласково просил он тут же, заглядывая в глаза своего приятеля. – Когда уедем в город, ты уж побереги моего Королька.
– Уберегу! Уберегу! – обещал Игнат. – Да только, милый, как бы мне раньше вашего не уехать.
– А куда? – удивленно спрашивал мальчик.
– А вот... туда! – с своей обычной загадочной манерой отвечал Игнат.
Нередко задушевную беседу друзей прерывала старуха няня.
– Гришенька! Здесь, что ли? – спрашивала она, заглядывая в сарай. – И что это, право, – ворчливо продолжала она, – господское дите, а в конюшне живмя живет. Вот пожалуюсь маме! Скажите на милость: приятеля себе нашел. Иди сейчас, иди! А ты, непутевый, – обращалась она к Игнату, – чем тебе ребенка образумить, ты его пуще заманиваешь.
– Да я что же, Анна Герасимовна? Я ничего, – сконфуженно оправдывался Игнат. – Если бы я его дурному учил...
– Еще бы тебя в учителя! – презрительно замечала няня. – Иди, баловник, иди!
Отца и мать Гриша видел большей частью только за столом. Отец всегда был занят, мать целыми днями сидела у себя в спальне и считалась нездоровой. Когда у нее не болела голова, то болело что-нибудь другое, что не позволяло ей переносить шумного общества детей и даже яркого света дня. Когда Грише приходила в голову мысль забежать к ней, она ласкала его, порывисто целовала несчетное число раз и сейчас же просила уйти и не беспокоить ее.
Иногда Гриша сопротивлялся.
– Мама, – говорил он, – я буду сидеть тихо, очень тихо.
Он садился в кресло и складывал руки на коленях.
– Ты здоров? – с беспокойством спрашивала мать.
– Да, – рассеянно отвечал он, занятый какой-нибудь посторонней мыслью, и сейчас же переходил на интересующий его вопрос.
Говорил он шепотом, чтобы не нарушать общего настроения тишины и спокойствия.
– Мама, – шептал он, – отчего, когда жарко, непременно вспотеешь?
– А тебе жарко? – спрашивала мать.
– Жарко... А ты думаешь, я в двух рубашках?
– Разве в одной?
– Конечно, в одной! Вот! – звонко вскрикивал Гриша и, расстегнув ворот ситцевой косоворотки, показывал свою голую грудь.
Мать болезненно морщилась.
– Зачем ты кричишь? – упрекала она.
– Ах, я забыл! – виновато говорил мальчик и умолкал. – Мама! – шептал он опять минуту спустя, – скажи: зачем хвост?
– Какой хвост?
– А у лошадей, у собак?
– Как зачем? Так, просто хвост. Так уж устроено.
– Ан не просто! А мух махать. Чем бы им мух-то махать?
Болтовня мальчика начинала раздражать нервную женщину, но она еще терпела молча, в полной уверенности, что Грише самому надоест полумрак комнаты и он уйдет. Но Гриша скользил по спинке кресла, укладывался спиной на сиденье и задирал ноги, закладывая их одну на другую.
– Мама! – говорил он опять, – а ты знаешь, где заводятся блохи?
Мать брезгливо морщилась и закрывала глаза.
– Ну уж, Гриша! Что это за разговор!
– В гужах. Если заведутся блохи, надо гужи выбросить и уж новые...
– Вот что значит, что ты все по конюшням! С осени найму тебе гувернантку. Мне стыдно за тебя!
– Отчего стыдно-то? – спрашивал мальчик.
– Ну хорошо. Ну иди! Иди к няне и сестрам. Все ты или один, или с мужиками.
Гриша глубоко вздыхал, нехотя поднимался с кресла и опять вздыхал: ему еще не хотелось уходить из прохладной комнаты, от своей грустной, больной, но все же нежно любимой мамы.
– Поцелуй меня! – тихо говорила мать.
Он целовал, терся лицом об ее лицо, а она нащупывала под рубашкой его острые плечики и впадала в жалобный тон:
– Худой ты у меня! Бледненький! Гриша, отчего ты такой?
– Шалю! – отвечал по привычке мальчик, но сострадательная нежность матери действовала на его нервы и жалобила его.
– Ты у меня плохонький! И тебе нелегко! И у тебя часто невесело на душонке, мой мальчик!
И случалось, что, тронутый ее жалостью и непонятными еще для него словами, Гриша вдруг начинал рыдать на ее плече.
– Что ты? О чем ты? – испуганно допрашивала его мать и трогала его голову, чтоб узнать, нет ли жару.