Томан И. Дон Жуан

Письменами златыми, -
То никогда не обманет.
Обманывает, кто хочет
С замыслом нечестивым
Те знаки прочесть и проникнуть
Волю неба...*

______________
* Текст пьесы П.Кальдерона дается в переводе И.Тыняновой.

Первая женщина. Как красиво...
Вторая женщина. Я не понимаю, что он говорит.
Третья женщина. Я тоже, но все равно красиво.
Вторая женщина. Стало быть, он - сын того короля?
Первая женщина. Сехизмундо? Ну да! А ты только сейчас поняла?
Вторая женщина. Да я не видела целиком.
Третья женщина. Ужасно, что принц чуть ли не голый и посажен на цепь,
как злая собака.
Вторая женщина. Не следовало бы никому показываться таким обнаженным.
Это непристойно.
Первая женщина. Да это же театр, тут можно. Это знаменитый актер из
Мадрида.
Третья женщина. Актер и есть актер. Они, актеры, никудышный народ, все
равно что бродяги.
Первая женщина. Дуреха, этот обедает за одним столом с королем!
Вторая женщина. Репетиция кончилась. Можно разойтись по своим местам.
Перед театром вбит ряд кольев, к которым зрители привязывают своих
лошадей. Двадцатилетний юноша со светлыми, развевающимися волосами и тонким
лицом осматривает колья с фонарем в руке - в порядке ли железные кольца для
поводьев. Осмотрев все, крикнул в темноту:
- Эй, Чико, ты здесь?
- Здесь! - откликается тонкий голос, и на свет выходит десятилетний
мальчик. - Чего тебе, Вехоо?
- Слушай внимательно, что я тебе скажу, - говорит Вехоо. - Скоро начнут
съезжаться кабальеро. Как крикнут: "Эй, где тут сторож лошадей!" - я отвечу:
"Здесь я, ваша милость!" Они: "Вехоо! А, я тебя знаю, парень. Хорошенько
сторожи моего коня, на вот тебе реал". И я...
- Возьмешь реал, - подсказывает Чико.
- Правильно, - кивает Вехоо. - Реал-то я возьму, а вот сторожить не
буду.
- Как же так? - удивляется Чико.
- А так, что я тоже хочу посмотреть спектакль.
- Кто же присмотрит за лошадьми?
- Да ты, кто же еще!
- Я? С какой это стати?
- А вот с какой: заработаешь. За каждую лошадь - если хорошо будешь
сторожить - я отдам тебе половину денег.
Чико радостно всплескивает руками:
- Идет, Вехоо! Я посторожу.
- Тссс! Начинается. Стой около меня и молчи.
Подъехало несколько всадников.
- Эй, где тут сторож?!
- Я здесь, ваша милость. - Вехоо поднимает фонарь. - Приставлен к
лошадям, готов служить вашей милости, а зовут меня Вехоо.
- Вехоо? Странное имя, - замечает Мигель.
- Я родом из Эстремадуры, - поясняет Вехоо.
- Могу я доверить тебе моего вороного?
- Можешь, - вмешивается Альфонсо, обнимая Вехоо. - Я знаю этого парня и
люблю его.
- Возьми, - говорит Мигель и, соскочив с седла, вручает сторожу поводья
и два реала.
Студенты входят в театр.
- Он дал тебе два реала, а не один, - заявляет Чико, присевший на
корточки в темноте.
- Откуда ты знаешь? - удивился Вехоо.
- А звякнули у тебя в ладони...
- Ты прав, и уговор дороже денег. Вот тебе реал, привяжи коней, -
засмеялся Вехоо.
Театр сверкает.
Подобны трепещущим тычинкам и пестрым цветам высокие гребни женщин и
кружевные мантильи. Кабальеро - в бархате и кружевах. Люстры и ряды свечей
пылают, знакомые приветствуют друг друга церемонными поклонами.
Мигель чувствует на себе чей-то упорный взгляд, ищет глазами - кто это?
А, Изабелла! Сидит в ложе напротив, с отцом и Фелисианой, которая машет ему
веером. Мигель, смутившись, сдержанно кланяется. А совсем близко от них,
правее, - Соледад с дедом. Мигель поклонился ей так демонстративно, что она
покраснела, и весь зрительный зал обернулся к ней.
- Видела? - блаженно улыбается дон Хайме. - Перед всем городом не
скрывает своих чувств к тебе. Он - порядочный человек и рыцарь.
Мигель в упоении смотрит на свою возлюбленную, она посылает ему улыбку.
И со всех сторон - поклоны, улыбки, приятные речи, шелест шелка, пока
не зазвучала тихая музыка и слуги не погасили свечи. Полумрак спускается в
зал, люди превращаются в тени, и тут Мигель, случайно подняв глаза на
галерку, в самых задних рядах заметил Вехоо. Но некогда было уже занимать
свою мысль опасениями за вороного, занавес поднялся, и среди диких скал на
сцене появилась Росаура, переодетая мужчиной.

О гиппогриф мой старый,
Ты мчался с ветром неразлучной парой!
Зачем же так стремиться?
Бесхвостой рыбой, и бесперой птицей,
И зверем без сноровки
И без чутья? Куда летел неловкий,
В неистовстве ретивом
По трещинам, оврагам и обрывам?

Упругие, сладостные, льются стихи Кальдерона. "В нем - нега аркадской
идиллии, в нем - рык ренессансных труб, в нем - предзнаменование
мифологических эпосов, в нем - образность мистиков и геркулесова сила
страстей его родины".
Мигель захвачен. Вместе с Сехизмундо переживает он все страдания,
ощущает тяжесть его оков, и вороны сожалений слетаются к его голове,
истерзанной тысячами сомнений, и он осыпает злую судьбу упреками и
рыданиями:

Разрешите мои сомненья,
Небеса, и дайте ответ:
Тем, что родился на свет,
Я разве свершил преступленье?

Боль Сехизмундо становится болью зрителей.

За что такая потеря,
Что, бед глубину измеря,
Люди того лишены,
Что создал бог для волны,
Для рыбы, для птицы и зверя?

Стих Кальдерона бьет, рвет, терзает, потом вдруг слабеет, манит,
прославляет... После жестокого столкновения между отцом и сыном - главный
антракт.
Долгие, нескончаемые рукоплескания и восторг. Актера, играющего
Сехизмундо, прославляют, как рыцаря древних романсов.
Мигель выбежал в вестибюль в надежде увидеть Соледад и столкнулся в
дверях с человеком невысокого роста, коренастым, краснощеким, одетым
чуть-чуть небрежно, но богато. Мигель налетел прямо на него.
- Эй, бешеный, так ли подобает вести себя кабальеро в театре? - сердито
вскричал этот человек.
- Вы собираетесь учить меня манерам, сударь? - И Мигель в сердцах
хватается за шпагу.
- Перестань, - дергает Паскуаль Мигеля за рукав. - Не устраивай
скандала...
Человек засмеялся:
- Не угодно ли сразиться со мною на кистях, молодой человек? На это я
еще, пожалуй, соглашусь, прочее же не стоит труда! - И он, с добродушной
улыбкой поправив пострадавший при столкновении воротничок, пошел своей
дорогой.
Паскуаль удержал Мигеля, кипевшего негодованием:
- Да ты знаешь, кто это?
- Кто бы он ни был!.. - не хочет успокоиться Мигель.
- Это великий человек. - Альфонсо принимает сторону Паскуаля. -
Знаменитый художник, живописец Мурильо. Только ему и не хватало, что думать
о поединках из-за чепухи...
В вестибюле прогуливаются горожане - знать осталась в ложах, и Мигель
увидел свою возлюбленную, только когда вернулся на место.
На глазах всего города он смотрит на нее откровенно влюбленным
взглядом, но гнев на дона Хайме туманит ему голову. Если б не старик, можно
было бы поговорить с Соледад. Он все время на моем пути. Ненавижу!
Спектакль идет к концу.
Всепобеждающая сила добродетели - так завершается действие, гордыня
сломлена и доведена до смирения, безжалостная жестокость прощена.
Занавес упал, и Мигель задумался: он сам чувствует, насколько далек он
от той холодной и прозрачной, как горный воздух, чистоты, которой пронизан
эпилог пьесы; чувствует, как днем и ночью необузданные страсти душат его, а
грудь распирает желание жить жизнью, богатой ощущениями, - такой жизнью,
какую он сам себе желает.
Я знаю, что сделаю, говорит он себе, выходя из театра. Завтра увезу
Соледад в Сьерра-Арасену, в охотничий замок отца около Эль-Ронкилья, и там
заживем мы, как в раю, между небом и землей, одни со своею любовью! Так я
хочу! Так должно быть!
Мигель идет за своим вороным. Вехоо подает ему поводья, низко кланяясь:
- Вот ваш конь, сеньор.
- Ты тоже был в театре, - говорит Мигель, вглядываясь в его лицо, скупо
освещенное фонарем, от сетки которого решетчатые тени лежат на щеках Вехоо.
- Был, ваша милость, - сознается тот. - Люблю театр превыше всего...
- Кто же сторожил лошадей? - строго осведомляется Мигель.
- Мой помощник да святой дух, снисходительный к одержимым...
Мигель, взглянув ему в лицо еще раз, взял поводья. Коротко простился с
друзьями, вскочил в седло и, не дожидаясь факелоносца, пустился в ночную
тьму.
А Соледад улыбается своему отражению в зеркале. Дурочка, как я боялась,
что он разлюбит меня после этого. С каждым днем любовь его сильнее. Мы
встретимся у его кузины, графини де ла Рокка - он хочет поскорей увидеть
меня, чтобы сказать мне нечто важное. Больше ничего не велел передать... Но
я-то знаю, в чем дело! Он спросит, хочу ли я стать его женой... Хочу ли!
Святая дева, хочу ли я!..

x x x

Мигель вытерпел церемонию обязательных представлений в новом обществе
и, как только вырвался, увлек Соледад в соседнюю комнату, а там - в оконную
нишу, где их не могут увидеть. Сегодня он необычайно торжествен, сегодня он
серьезнее, чем всегда.
Мой милый, думает Соледад, нежно глядя на возлюбленного, я знаю, к чему
прикованы твои мысли. Не колеблись же, дорогой, говори, я жду твоего вопроса
и отвечу на него с восторгом!
Комната погружена на дно тишины. Слышно даже, как шипят фитили свечей и
как созревают мысли, беззвучно заполняя пространство.
Мигель целует руки Соледад, надевает ей на палец перстень с рубином.
Растроганная Соледад благодарит любимого поцелуем. Оба счастливы: молча
глядят в глаза друг другу.
- Завтра, Соледад, ты будешь со мною в раю, - торжественно произносит
Мигель. - Скоро мы покинем город и к восходу солнца будем на месте. Все
готово к отъезду.
Соледад не понимает. Покинем город? Ночью? Ах да, конечно! Мы поедем в
Маньяру. К его родителям.
Она сияет от счастья, голова у нее идет кругом, она бурно целует юношу,
и Мигель накидывает ей на плечи парчовый плащ, подбитый мехом.
- По дороге ты не замерзнешь, но в горах - всегда холодно.
- В горах? - удивлена Соледад. - В каких горах, Мигель?
- Я решил, Соледад: хочу быть с тобою наедине - с тобой и с нашей
любовью. Здесь все отнимает тебя у меня. Твои старики, город, мое учение, а
я хочу тебя для себя одного с утра до вечера и с сумерек до зари. И хочу
этого сейчас же. Мы поедем в Сьерра-Арасену, в охотничий замок моего отца. В
горы. Скоро в путь.
Сердце остановилось у Соледад. Задыхаясь, она ищет опору, чтоб не
упасть.
Так вот чего он хочет! Похищения - не брака! Хочет сделать ее
любовницей, не женой...
Человеческая и дворянская гордость прорвалась в ней, девушка
выпрямилась, лицо ее вспыхнуло от загоревшейся крови:
- Нет! Никогда!
Мигель стоит, как молнией сраженный.
- Что ты говоришь? - заикаясь, выдавливает он из себя.
- Никогда! Никогда! - кричит оскорбленная девушка.
Мигель бледнеет - лицо его приобретает мертвенный оттенок.
- Хорошо ли я тебя понял? Ты не хочешь уехать со мной? Ведь только что
ты хотела?
- А теперь не хочу! - сбрасывает плащ Соледад. - Никогда!
Мечта Мигеля рухнула, как под ударом грома, мгновенно разбилась
вдребезги.
- Да, я хотела! - плачет, рыдает Соледад. - Только не так! Я хотела -
ах, не могу сказать! Я-то, несчастная, думала, что ты... Но тебе нужна
только любовница, не больше, не больше! Как недостойно...
Мигель не слышит ни слова. Его разочарование сокрушительно. Она не
осуществила мою мечту. Обманула мои надежды. Разбила все мои представления,
Так вот как она меня любит? Нет, такой любви мне не нужно. Это для меня
меньше, чем ничего. Я отдался ей весь, целиком, а она колеблется. Не любит.
Оскорбила меня. Конец.
И в эту минуту любовь Мигеля к Соледад мертва. Погибла безвозвратно, и
ничто ее не воскресит.
Мигель стоит, словно вбитый в землю, и слух его оглушен грохотом
рушащихся миров. Мысль его окутала тьма, и пустота разлилась вокруг него.
Конец. Всему конец.
Ноги двинулись сами собой, и он вышел из комнаты.
А девушка плачет в горе, которое жжет ей виски - они словно в смоляном
венце. Поднимает голову и видит - она одна. Ушел? Неужели ушел? Боже мой, да
ведь я и в эту минуту люблю его! Прощаю ему даже такое тяжкое оскорбление!
- Мигель! Где ты? Где ты, любимый? Все тебе прощу - только приди ко
мне! Только не оставляй меня одну, - плачет Соледад, заклинает Мигеля
словами преданности и любви - напрасно.
Тем временем во дворе Мигеля слуги выпрягают из кареты четверку лошадей
чернее ночи.
Стиснув зубы, с душою, растерзанной болью, стоит Соледад перед своими
старичками.
- Ты плакала? - удивляется бабушка.
- Что случилось с тобой, Соледад? - в тревоге спрашивает дед.
- Я слишком счастлива, - тихо отвечает девушка, избегая их взглядов. -
Я люблю его без памяти...
- А он тебя? - хочет знать дон Хайме, так и впиваясь взглядом в губы
внучки.
Соледад проглотила слезы и заставила себя улыбнуться:
- Посмотрите... - И она протянула руку к свече, в пламени которой
засиял большой рубин, подобный багровому диску луны в испарениях после
дождя.
- Какая красота! - Дон Хайме восхищен.
- О, счастливица! - прослезилась бабушка.
И Соледад, напряженно улыбаясь, уходит к себе.
Мигель стоит дома у окна, смотрит во двор. Слуги выносят из кареты
покрывала, свертки с едой, ухмыляются.
Мигель злобно отвернулся, бросился к окнам, выходящим к дому Соледад,
порывисто захлопывает ставни и опускает шторы.
Одиночество, гнев, раненая гордость сжимает ему горло.
Он хватает плащ, шляпу и бежит из дому, полный горечи, злости и
сожалений, что женщина, которой он хотел отдать свою жизнь, воспротивилась
его пылкости, разбила его представления, осмелилась восстать против его
себялюбивого желания.

x x x

- Я была у вечерней мессы, дон Мигель, - говорит, улыбаясь, Мария.
- И вам не повезло, донья Мария, - слова потоком рвутся из груди
Мигеля. - Едва вы покинули храм, как встретили грешника, которому стала
мерзка церковь и все, чему она служит...
- Ваша милость!.. - испуганно шепчет девушка.
- Свершить тысячу грехов, тысячу несправедливостей, высечь в камне их
названия, рассыпать их вокруг себя, как сыплют зерно курам - пусть все
клюют, всем хватит! Посеять заразу, чтоб даже на куртине, окропленной святой
водой, взошел грех...
- Что говорите вы?.. Что с вами стряслось? - Мария в ужасе... - Вы меня
пугаете...
- Я ищу лампу, чтобы затоптать, задушить все источники света, ибо да
здравствует тьма и все, что в ней копошится, от червей до всех тех, кто,
побуждаемый высокими стремлениями, целиком отдается великой цели. Поставить
все на карту - прекрасно, но я говорю вам, я вам клянусь, донья Мария, что
проигрывать - тоже прекрасно, если можно побежденному заглушить боль свою и
гнев в подушках столь мягких, как ваши очи, донья Мария! Не кажется ли вам,
что у каждого из нас - свой бог? И что боги эти - разные?
- Что вы говорите, дон Мигель?!
- О да, у каждого свой бог. Я вчера потерял его, - с горечью признается
Мигель и вдруг разражается резким хохотом: - А я куплю себе нового! Хотите,
донья Мария, я стану служить вашему богу? Да, я буду ему служить, если вы
пожелаете. Сегодня мне надо опереться на него. Я шатаюсь. Не хочу быть
одиноким. Разбить одиночество на сотни черепков, окружить себя чем угодно,
кем угодно...
- Вас кто-то обидел, дон Мигель?
При свете уличного фонаря он заглянул ей в глаза. Засмеялся дерзко и
надменно:
- Разве меня может кто-нибудь обидеть? Меня могут только оскорбить. И
тогда - если оскорбитель мужчина - кровь, если женщина - презрение и
равнодушие.
- Мне страшно за вас, - шепчет Мария. - Вас сжигает какое-то пламя,
опаляя все вокруг...
Мигель, не слушая ее, внезапно бросает:
- Если б я предложил вам уйти с моею любовью от брата, от друзей, в
неизвестность, сейчас же, куда бы то ни было, что бы вы мне ответили?
- Куда бы то ни было! - не раздумывая, выдохнула она.
Мигель, пораженный восторгом, смотрит ей в лицо.
- О чем вы думаете, дон Мигель? - тихо спрашивает Мария.
- В пустыне неба я открыл новую звезду, Мария, - тихо отвечает он.
- Могу ли спросить - какую? - И в голосе ее отзвук тоски.
- Имя ей - Преданность, - серьезно произносит Мигель.

x x x

Мигель и Альфонсо перешли через мост и углубились в улочки Трианы. Над
входом в трактир "У антилопы" висит фонарь, раскачиваясь на ветру. К
каменному косяку привалился человек - обхватил камень руками, словно
подъемля весь мир.
- Эй, сеньоры, сдержите шаг и выслушайте меня! - кричит этот человек
Мигелю и его другу. - Я - Клементе Рива! Как? Это имя ничего вам не говорит?
Вы собираетесь пройти мимо, словно я придорожный камень? Остановитесь,
кабальеро, ибо у Клементе Рива, моряка со "Святой Сесилии", испанская кровь
и бессмертная душа...
- Привет тебе, капитан, - смеется Альфонсо, трепля пьяного по плечу. -
Смотри, не проворонь земли! Как бы она не уплыла у тебя из-под ног и ты не
свалился бы в волны океана!
- Волны - мой дом родной, - разошелся моряк, - триста пятьдесят дней в
году я плаваю по морю...
- Вина, - заканчивает Альфонсо. - И держишься за мачту!
- Да, я держусь за мачту, - кивает моряк, - и это не простая мачта,
потому что на ней, изволите ли знать, развевается флаг Испании. А я клянусь,
- пьяно божится он, ударяя себя в грудь, - клянусь, нет ничего возвышеннее
этого флага. Я и империя - мы качаемся на волнах, как разбитое судно...
- Качаемся, качаемся. - И Альфонсо, отстранив моряка, входит в дверь;
Мигель - за ним.
Трактир встречает их коптящим пламенем масляных светильников, а
трактирщик - подобострастными поклонами.
- Дон Диего уже тут... Следуйте за мной, высокородные сеньоры...
За столом, рядом с Диего, Паскуаль и еще двое. Один из этих двоих,
тщедушный человечек, вскочил, кланяется Мигелю, чуть ли не лбом об стол:
- Капарроне, актер Капарроне, к услугам вашей милости...
Второй, молодой совсем человек, встал и поклонился молча. Мигель с
любопытством посмотрел на него.
- Ваша милость не узнает меня, - вежливо сказал юноша. - Я Вехоо,
сторож лошадей, и уже имел честь...
- Вспомнил, - перебил его Мигель.
- Прошу прощения за то, что сел с дворянами, но так пожелал дон
Альфонсо, - объяснил Вехоо.
- Добро пожаловать, - говорит Мигель, - Вы желанный гость, хотя бы уже
потому, что любите театр больше, чем сторожить лошадей.
- Этот лошадиный страж на веки вечные запродал свою душу поэзии, -
вступает Альфонсо. - Он, как и я, пишет стихи.
Мигель разглядывает юношу, чьи глаза горят восторгом.
Вот она, одержимость, говорит себе Мигель. Одержимость как сущность
человека, непосредственная сила, вырывающаяся из его подсознания, подземная
река, что пробивается к поверхности земли, унося в своем яростном стремлении
всех, кто с ней соприкоснулся. Мигель чувствует духовное родство с этим
юношей, но актер Капарроне, столь долго остававшийся без внимания,
разматывает клубок учтивого щебета:
- Ваша милость изволила видеть первое наше представление? Ах, что же я
спрашиваю, тупица, ясно же, что сеньор...
- Какую роль играли вы в пьесе Кальдерона? - прерывает Мигель
подобострастные излияния.
- Четвертого солдата, ваша милость. В явлении третьем первого акта я
выхожу вперед и говорю...
- "Сеньор!" - и роль твоя окончена! - смеется Альфонсо.
Капарроне горделиво надулся:
- Простите, из малой роли иногда можно многое сделать...
- Ну, этим ты похвастаться не можешь, - улыбается Вехоо.
- Что ты в этом понимаешь, о собиратель конского помета!
- Ошибаешься, Капарроне, - вмешивается Диего. - Вехоо в этом понимает.
Он сам пишет хорошие пьесы. Превосходный малый, только вот вступается за
этого безумца Гонгору.
- Гонгора - безумец, ваша милость?! - в ужасе оборачивается к нему
Вехоо. - Нет, это вы несерьезно...
- Он еретик, - стоит на своем Диего. - Помешанный с языком пьяницы,
бормочущий нечто такое, чего никто не понимает.
- Нет, нет! - восклицает Альфонсо. - В стихах этого полоумного есть
зерно, друзья! Что против него Кеведо, Эррера или Леон?
- Говорите - его трудно понять? - снова заговорил Вехоо. - Но разве это
недостаток? Разве поэзия - будни, а не праздник?
- Смешно, - пожал плечами Паскуаль. - Гонгора - не поэзия. Это игра в
слова. Игра словами. Словоблудие. Много слов без смысла.
- Сколь высок по сравнению с ним Кальдерон! - Теперь Альфонсо
переметнулся на сторону Паскуаля.
- Конечно! - обрадовался тот. - Кальдерон - вот поэт!
Вехоо, встав, продекламировал громким голосом:
- "Дай мне коня и, дерзостью влекомый, пусть молнией сверкнет, кто
вержет громы!"
- Кто написал эти строки, Капарроне?
- Кто же, как не твой сумасшедший Гонгора!
Взрыв смеха.
- Попал пальцем в небо! - хохочет Альфонсо. - Твой Кальдерон это
написал! Это слова Астольфо в седьмой картине вчерашней пьесы!
Смех усиливается.
- Ага, четвертый солдат! - победно усмехается Вехоо. - Вот я тебя и
поймал. Теперь ты видишь, что даже великий Кальдерон подпадает под влияние
еще более великого Гонгоры. Мы можем проверить это на множестве стихов
Кальдерона.
- Вы знаете наизусть какие-нибудь стихи Гонгоры, Вехоо? - спрашивает
Мигель.
- Знаю, ваша милость. Я знаю на память почти всю легенду об Акиде и
Галатее.
- Не прочитаете ли нам отрывок?
- С удовольствием!
И, выразительно подчеркивая каждое слово, Вехоо декламирует:

Там нимфы стан исчез и лик сокрылся,
Где лавр от зноя тайно ствол спасает
И дерн, что снегом чресл ее покрылся,
Источнику жасмина возвращает.
Вздох соловьиный трелью раскатился -
Гармонию из рая возвещает
И очи дреме отдает бескрыло,
Чтоб день тройное солнце не спалило.

Тихо стало в трактире. Слушают идальго и поденщики, обернувшись к
Вехоо. Но стих Гонгоры сумбурен и невразумителен и, отзвучав, тянет за собой
светящийся шлейф, отмечая его пламенный, неуловимый путь. Диего поднял руку
в отвергающем жесте, но Вехоо в экстазе продолжает:

Там на циновке бледной рядом с девой
Нектар небесный, густотою томный,
Миндалины морщинистого древа
И масло, что хранит тростник укромный.
Малютка шпага - плод любви и гнева.

- Ха-ха-ха! - не выдержал Диего, и с ним захохотало полтрактира.

Дуплистых кряжей розовый питомец -
Душистый мед...

- Нет, это в самом деле просто смешно! - в один голос восклицают
Паскуаль и Капарроне, но Вехоо продолжает упрямо:

...где с воском сот спаяла
весна бальзам...

- Хо-хо, весна спаяла с воском бальзам! Ха-ха! - надсаживается
Капарроне.
Теперь уже все махнули рукой, не слушают, смех волнами перекатывается
по трактиру, твоя сумбурная голова, Гонгора, катится под стол, а верный твой
адепт Вехоо утратил почву под ногами, он засыпан лавиной смеха,
проваливается сквозь землю, и лишь бессильный скрежет его зубов врезается в
общее веселье.
Мигель не обращает внимания на шум и насмешки - он задумался.
- Вам нравятся эти стихи, ваша милость? - спрашивает Вехоо.
- Да, хотя я их не понимаю.
- Чем же они тебе нравятся, позволь узнать? - насмешливо осведомляется
Диего.
- Они мчатся, как в жилах вспененная кровь, они бурны, властны,
исполнены силы, стремятся упорно к своей цели...
- Ты видишь в них себя? - смеется Альфонсо.
Мигель не ответил.
- Друг, не сошел ли ты с ума?
Меж тем трактир расшумелся, раздвоил голоса.
- Два с половиной реала - деньги неплохие, да поди заработай!
Подними-ка бочку вина или взвали на спину мешок кукурузы - тогда узнаешь, -
доносится от стола, где сидят поденщики.
- Здесь вообще трудно прокормиться. Земля истощена, запущена, а помещик
тебе досыта и поесть-то не даст. В порту опять-таки наешься за свои гроши,
да уж больно не скоро их заработаешь и надорвешься к тому же. Что же нам
остается?
- В этих стихах мало жизни, зато в них, кажется, есть поэзия, -
мечтательно произносит Мигель. - Подняться над посредственностью, отбросить
обыденность, сказать слова не открытой доселе красоты, путаницей черт
обозначить образ, прекрасный, неземной, как святые Греко, быть не таким, как
все...
- Я знаю, в Кадиксе есть работа, - говорит кряжистый, широкоплечий
грузчик; рубаха на нем распахнута, и видна косматая грудь. - Работенка в
порту - сгружать с судов тюки с кукурузой. На блоках. Дело довольно легкое,
и в день выработаешь на полреала больше, чем здесь. Только какой же я буду
после этого севилец, если ради несчастного полреала подамся в город, который
смотрит на нас сверху вниз? Так?
- Остается только уехать куда-нибудь, - бормочет поденщик, растерянно
разглядывая свои могучие руки, которые не в силах заработать здесь на жизнь
для их владельца.
- Это верно, - отвечает ему другой, - но, спрашивается, с какой стати?
Почему мы должны уезжать с родины неизвестно куда, к индейцам и людоедам?
Потому ли, что наш король и его сударушка живут себе в роскоши, в сплошных
праздниках да гулянках?
- Искусство должно быть понятным и ясным, - спорит Альфонсо. - Оно
должно быть таким, чтобы не было надобности толковать его...
- Но разве не толкуют Священное писание? - возражает Вехоо.
- Завяжу-ка я в узелок новый плащ, пару рубах, просяных лепешек - и
айда за море с женой и детьми, - бормочет поденщик.
- Лучше уж в солдаты наняться, - не соглашается с ними грузчик. - Наш
король обожает воевать - голову прозакладываю, он еще немало годков будет
драться с французским Людовиком.
- В солдаты - согласен, это достойно мужчины. А вот переселяться... Ну,
нет. Здесь моя родина, и родная земля должна меня кормить. Не даст же мне