Страница:
свои и увидел, что душа его чернее беззвездной ночи.
Чувственность снова одержала верх над смирением и богом.
Стыд покрыл краской его щеки, и он не смеет смотреть в лицо Распятому.
Встав, пошел Мигель к настоятелю, чтобы поверить ему свои муки.
- Ты еще слишком связан с миром, брат. Забудь обо всем и следуй за
господом.
- Но как достичь этого, святой отец? Выколоть глаза, проткнуть
барабанные перепонки, отрубить себе руки? Лечь нагому на солнцепеке, не
принимая ни воды, ни пищи? Если бог того хочет - повели, и я исполню.
Он замолчал, он бледней восковой свечи и дышит учащенно.
Долго длилось молчание, лишь потрескивала свеча.
Потом старец мягко проговорил:
- Богу достаточно увидеть, что раскаяние твое искренне.
- Но мое тело...
- Укрощай его желания.
- Всеми средствами, святой отец?
- Всеми, сын.
Вернувшись к себе в подземелье, начал Мигель ремнем бичевать себя до
крови.
После бичевания поднял глаза на Христа. Лик его по-прежнему темен,
хмур, горестен.
- Всего этого мало! - простонал Мигель, падая ниц. - Плачьте надо мною,
небеса, ибо не нахожу я, чем загладить свою вину! Никогда не найдет утешения
моя душа...
Время шло.
Члены святой общины Милосердных Братьев за примерную жизнь в суровом
покаянии избрали Мигеля своим настоятелем - Hermano Mayor*.
______________
* Старшим братом (исп.).
Он принял это с покорностью и смирением и задумался - как превратить
эту честь в наказание себе или, по крайней мере, наполнить свое покаяние
новым смыслом.
Покоряться богу, часами простаивать на молитве, без конца повторять
духовные упражнения Лойолы - об исходной точке и основе, о вопрошании
совести, общем и особом, об аде и царствии Христовом, о правилах, как
различать духов, об угрызениях совести и церковном образе мыслей -
постоянные просьбы, молитвы без конца, как мало все это значит для божия
ока, все еще омраченного непримиримым гневом...
Ежедневное бичевание рвет кожу, причиняет боль - но боль слабеет,
притупляется от привычки...
Все это не утоляет жажды Мигеля творить покаяние. Не обретает он покоя
и примирения в душе своей. Он стремится искупать грехи не одними словами -
действиями.
Он хочет, чтобы искупительная жертва его была наполнена чем-то более
ощутимым, чем молитвы и бичевание. Стремится приложить руки к делу - как ему
всегда советовал Грегорио. Он жаждет трудиться - и монастырь дает ему
работу. По обычаю монахов этого братства, с раннего утра выходит Мигель на
улицы и просит подаяния для монастыря - счастливый тем, что ему определили
такую унизительную деятельность, и не вполне уверенный, достоин ли он такой
милости.
Он бродит по городу за милостыней, и глаза его открываются - он
потрясен.
Как мог он столько лет жить среди людей и не видеть, сколько страданий,
какая нужда окружает его! Ах, падре Грегорио, мой дорогой, мой любимый
человек, как же это случилось, что вы все видели, а я столько лет был слеп?
Вот этот калека с голодными глазами - не просто калека. Это человек! -
рассуждает Мигель и впервые видит людей там, где себялюбец видел лишь нечто,
чему с высоты коляски бросают горсть серебра. Нет, тут мало горсти серебра,
потому что ею можно насытить лишь сегодняшний день - и тем страшнее день
завтрашний.
Мигель все более и более сближается с беднотой. Его собственные
страдания дают ему почувствовать себя братом всех страждущих. И братству
этому мало ласковых слов утешения. Он хочет действий, хочет помочь. Всеми
силами хочет, по крайней мере, смягчить бедствия людей.
Но что надо сделать? Как устроить, чтобы самый последний из бедняков
получил хоть немного тепла для души и для тела?
Однажды ранним утром сидел Мигель на бочке в севильском порту около
изможденного моряка, и взвесил он на ладони своей его мозолистую руку.
Вот человеческая рука, которая трудится, которая нужна, которая не
может быть лишней!
Моряк рассказывает глухим голосом:
- Нынче ночью я проиграл в кости последнее мараведи.
- И не плачешь, - заметил Мигель. - Горе мало сокрушило тебя.
- Причем тут горе? Я зол! Зол так, что хоть кричи, чтоб не лопнули
легкие от злости...
- Ты искушал бога, брат, и он вознегодовал на тебя. На лбу твоем -
знамение легкомыслия и позора. Пойдем, я помогу тебе, - встал Мигель. - Не
оставлю тебя погибать столь жалким образом. Я тебя поведу.
И он привел моряка в монастырь Милосердных. Отдал ему свою утреннюю
похлебку и миску кукурузной каши. Моряк ел с жадностью.
- Не играй больше в кости, брат, - попросил Мигель.
- Да мне и не на что больше играть, - ответил тот с набитым ртом.
- А если б было?
Моряк задумался.
- Ну, тогда... Не знаю, брат.
Мигель было нахмурился, но тотчас овладел собой. Учись терпеливости! -
сказал он себе. Тебе самому понадобилось куда больше времени, чтобы ступить
на путь добра. Матрос поблагодарил его, вытер губы тыльной стороной руки и
ушел.
В следующие дни Мигель приводил к себе других несчастных, кормил их и
беседовал с ними.
Постепенно склад, где он обитал вместе с крысами, сделался прибежищем
голодных. Кучками брели они за Мигелем к воротам монастыря, рассаживались на
старом хламе, глотали похлебку и, выслушав ласковые речи, уходили.
Уходите, как пришли, с грустью говорил им мысленно Мигель. Желудок ваш
наполнился, но беды свои вы по-прежнему несете на плечах. Никто не обращает
внимания на язвы ваши. Никто не лечит ваши раненые и больные члены. Никто не
избавил вас от страданий. И возвращаетесь вы в ваши сырые берлоги, где раны
ваши воспаляются...
Все чаще приходят к нему недужные, голодные оттого, что не могут
работать.
И это - люди! Одноглазые, полуслепые, с глазами, залепленными гноем,
испещренными кровавыми прожилками, на лицах и шеях - болячки, тела испятнаны
лишаями и сыпью. Хромые, параличные на костылях, оборванные, истощенные
недобровольным постом и тяжелой работой, ученики, которых держит впроголодь
хозяин, батраки из окрестных поместий, бежавшие в город от голода и от
кнута, старики и старухи, о которых некому позаботиться, нищие, изувеченные
в войнах - отверженные, потерпевшие крушение, изгнанные из жизни...
И это - люди, сотворенные по образу божию!
Однажды Мигель принял одного нищего и уложил его на свою постель. Сам
же лег спать на земле рядом.
Это был обломок человека, скелет, обтянутый кожей в чирьях, нищий,
которого сотоварищи его в течение двух дней возили на тачке к воротам всех
севильских больниц. И отовсюду их гнали. Тогда его привезли в монастырь
Милосердных, и Мигель взял его.
- Ты переусердствовал, позволь сказать тебе прямо, брат настоятель, -
неприязненно говорит Мигелю старший из монахов. - И в конце концов заразишь
монастырь болезнями...
- Не могу же я оставить человека умирать.
- Ты делаешь более того, чем это угодно богу, - хмурится старик, и
остальные монахи согласно кивают, ропща. - Никогда у нас не делали ничего
подобного.
Мигель просит позволения ухаживать за больными в складе. Он не будет
вводить их в монастырь. А в складе они никому не помешают. Там им можно
лежать... - Разрешение было дано неохотно, но все же дано. Мигель горячо
благодарил братьев.
Каждый день приходили те, кто мог передвигаться на своих ногах.
Насытившись, уходили.
- Куда вы идете? - спрашивал Мигель. - Будете ли думать о боге?
Они молчали в ответ, пока кто-нибудь не произносил:
- Есть на свете другие вещи, кроме бога, брат. Немного веселья, немного
развлечения - не грех.
- Прочь с глаз моих! - вскипал Мигель. - И больше не приходите сюда!
Завтра я вас не впущу. Ни куска хлеба не дам, ни глотка воды. Мне стыдно за
вас. Ступайте!
И падал потом на колени.
- Прости мне, господи! Простите, люди, за то, что я был зол к вам!
Приходите завтра. Я отдам вам все, что есть у меня. А ты, господи, даруй мне
терпение, чтобы смог я привести этих людей в стан твой...
И когда они приходили на следующий день, он встречал их со смирением и
просил отказаться от легкомысленного образа жизни.
Постепенно Мигель сживается со своими питомцами. Подолгу беседует с
каждым из них, узнает их горести и мечты.
Есть среди них люди божий, душой белее голубиного пера - это
благодарные люди, за тарелку супа они шепчут молитву; но есть закоренелые,
принимающие еду с неприкрытым протестом. И в благодарность осыпают дающего
насмешками, инстинктивно ненавидя его, и только что не отталкивают руку
помощи.
- Ладно, приму от тебя, монах, но это уж последний раз, понял? Чего ты
обо мне хлопочешь? Кто тебя просит? Не желаю я ничьего милосердия, и твой
сострадальный взгляд только бесит меня...
И оскорбленно уходит одариваемый - но завтра, гонимый голодом,
незаметно смешивается с остальными. Есть тут и ловкие мошенники; тронутые
ненадолго увещеваниями Мигеля, они рассказывают ему о своих хитрых уловках.
Послушайте человека, одетого в лохмотья:
- Я - библейский нищий. Это значит, монах, что я - образцовый горемыка.
А бедность моя исчисляется восемью детьми, мать которых умерла. Живу я в
сарае под стенами за Санта-Крус. И когда веселящиеся дамы возвращаются в
город с тайных свиданий, я колочу своих ребятишек, чтоб ревели. Тогда дамы
останавливаются и, стремясь искупить свою неверность, бросают моим
пострелятам реалы. Этим я кормился два года - и неплоха кормился. Так надо
же вмешаться черту! Прибегает раз ко мне стражник и говорит, мол, его
милость герцог де ла Бренья прослышал о моем бедственном положении да о моих
детишках и завтра явится, чтоб осчастливить меня. Я и говорю себе - нет, тут
пятью реалами дело не обойдется, он больше даст. И чтоб вернее было, взял я
напрокат еще пятерых сопляков - у знакомых. И представил сеньору герцогу
всех тринадцать. Они вели себя великолепно - ревели, визжали, клянчили так,
что камень бы дрогнул. И как ты думаешь, сколько я заработал на своих
тринадцати несчастных детках? Двадцать дукатов! Ей-богу, двадцать! Я думал,
от радости с ума сойду.
- И что же ты сделал с такой кучей денег? - спросил Мигель.
Тринадцатикратный отец обратил к нему свои выцветшие глаза, плавающие в
пьяных слезах.
- Пропил, душа моя!
- Какой срам! - рассердился Мигель. - Позор тебе, не отец ты, а ворон!
А что же дети?
- По миру пошли, - уныло ответил тот, но вдруг выпрямился. - Да ты не
бойся за меня и за них! Я - библейский нищий, а библейская нищета
обязательно должна быть. Я на ней еще кое-что заработаю. Если б ее не было -
исчезла бы из мира и благотворительность, а ведь ты сам не веришь, чтобы она
могла совсем испариться, а? Скажи-ка?
Мигель молча молился за эту лукавую душу.
- Слушай, - прошептал ему заботливый папаша, - не знаешь, может, есть
еще какой герцог, который сжалился бы над моими тринадцатью детками?
Так, среди страдающих и мошенников, разговаривая с людьми чистого
сердце и лгунами, познает Мигель противоречие человеческой натуры.
Он понимает - мала молиться и каяться.
Надо отречься от самого себя, выйти из своего мирка ко многим, заменить
бездеятельность делами.
Надо не только указывать перстом пути к богу, но приложить руки и
что-то сделать для бедняков!
Альфонсо озирается в затхлом, темном помещении, и постепенно глаза его
свыкаются с серо-зеленым полумраком. На койках, сбитых из неструганых досок,
лежат несколько больных, которых привел сюда Мигель. Наступившую тишину
нарушил стон, потом - молитвенный шепот:
- Зачем ты родила меня, мать? Чтоб всю жизнь меня побивали камнями,
чтобы все издевались надо мной за то, что я безобразен и унижен, чтоб мне
вечно дрожать в подземелье, а когда выберусь из логова своего на солнце -
чтоб меня повергали во прах и топтали, как топчут бродячих собак копытами
лошадей?
- Кто это? - шепотом спрашивает Альфонсо.
- Даниэль.
- А дальше? Что известно тебе о нем?
- Разве мало того, что ты слышал? Разве мало того, в чем он сам
упрекает жизнь? Разве недостаточно знаем мы о человеке, если слышим его
жалобы, видим, что он бездомен, не имеет ни семьи, ни друзей и что, кроме
страданий, уродливого облика и чахотки, нет у него ничего, ничего? А тот,
рядом с ним, - это Бруно. И мне достаточно того, что каждую ночь я слышу его
тихий плач. Он был подвергнут допросу под пыткой, а затем его принесли сюда,
потому что у него нет никого на свете. У него порваны все сухожилия, и он не
в состоянии двигаться.
И опять тишина, заполненная шелестящими всхлипываниями, сквозь которые
временами прорывается громкая мольба к тому, кто - призываемый чаще всех -
всегда отвечает загадочным молчанием.
- Ты не поверишь, друг, сколько бедствий на свете! - сказал Мигель,
беря Альфонсо под руку. - Я понятия об этом не имел, и только здесь увидел,
до чего же прогнил этот мир. Мы знали лишь его красочную, лишь
привлекательную оболочку. Смотри: все, кто лежит здесь, хорошие люди. Ни
одного из них нельзя назвать преступником. Многие из них больны с детства.
Многие не знают даже примеров для понятия "радость", оно остается для них
неизменно недостижимой мечтой. Что такое я рядом с ними? Злодей, преступник,
убийца... Моя вина больше всех, я - самый худший из них, на одних моих
плечах - больше грехов, чем на целой толпе этих несчастных, взятых вместе.
Зачем ты пришел, Альфонсо?
- Я пришел навестить тебя. Взглянуть, как тебе живется. Спросить,
счастлив ли ты здесь. Сказать, что честно управляю твоим имуществом...
- Верю.
И больше Мигель не сказал ничего.
Альфонсо поклонился, молча обнял его и пошел к выходу. Под ногами его
промелькнула какая-то тень.
- Что это было?
- Крыса, - ответил Мигель.
Альфонсо передернуло от отвращения, он обернулся.
- Ты ли это, Мигель, граф Маньяра?
- Нет, - спокойно откликнулся тот. - Давно уже нет. Ныне я просто брат
Мигель, друг мой.
Альфонсо взбежал по ступенькам и, вырвавшись на солнце, с наслаждением
потянулся, вдохнул воздух, напоенный ароматом садов, запахами реки и
оливкового масла.
Мигель остался на пороге склада, снисходительно глядя на этот жест
облегчения. Потом резко захлопнул дверь, преграждая доступ живительному
свету, благоуханиям, воздуху и, поспешно вернувшись к больным, сел возле
Даниэля.
Тот поднял на него глаза, мутные от страданий, взял его руку и, прежде
чем Мигель спохватился, поцеловал ее.
- Спасибо, брат, за все... Бог вознаградит тебя.
До чего же тепло и мягко звучит слово благодарности - до чего же оно
иначе звучит, чем слово проклятия!
Губы нищего Даниэля - ему едва ли тридцать лет от роду - тихо шевелятся
в молитве, прядут слабенькую нить, что связывает жизнь со смертью, и пожатие
руки его, не отпускающей руку Мигеля, бессильно.
Этой слабой рукой привлекает он Мигеля к себе, приподнимается на ложе
и, обратив к нему молящий взор, шепчет:
- Ближе, придвинься ближе, брат!
Мигель склоняется к нему, но ему страшно смотреть в сухие глаза
больного, и он отводит взгляд и гладит умирающего по лицу.
- Чего тебе хочется, Даниэль?
- Хочется жить... И еще спросить хочу. Любил ли ты когда-нибудь?
- Любил, - тихо отвечает Мигель.
- Это ведь так прекрасно - любить, правда, брат?
- Да, Даниэль.
Молчание; дыханье больного хрипло, учащенно, и явственны шорохи в
легких - так шуршит кукурузная солома.
- А меня, брат, никогда никто не любил, - шепчет чахоточный. - Никто ни
разу не взглянул на меня ласково, не улыбнулся, не погладил... Вот только
ты...
Мигель с усилием проталкивает слова сквозь выжженную пустыню горла:
- Нельзя так говорить, друг мой. Кто-нибудь все-таки любил тебя, просто
ты, быть может, не знаешь. Твоя мать...
- Нет, нет, даже она... Она любила моего младшего брата. Меня - никто
не...
- Но бог...
Даниэль взглядом пресек слова утешения. Взгляд этот мягок, полон
грусти, но в нем - целое море укора.
- Бог придавил меня к земле болезнью, едва я родился. Он уже тем обидел
меня, что позволил появиться на свет. Это - не любовь.
Голова Даниэля беспомощно откинулась.
- А сам ты... - Мигель в растерянности пытается отвлечь его от
обвинения. - Сам ты любил?
- Да! Она была бледная и печальная, простенькая, как цветок в поле. Я
целые годы думал только о ней. А когда я ей сказал, она надо мной
посмеялась...
Грудь дышит труднее, и глаза, в которых уже отражается иной мир,
медленно закатываются.
- Меня никто не любил... Ни люди, ни бог... и теперь я иду... а не знаю
куда... Хочу жить...
Мигель опустился на колени и горячо заговорил ему в самое ухо:
- Не бойся, Даниэль, не бойся ничего! Все будет, будет и любовь... Ты
только поверь мне, Даниэль, поверь! Ты будешь жить!
Предсмертная судорога искривила губы несчастного, глаза мутнеют. Он
выдыхает с последними вздохами:
- Конец... Не будет... ничего...
- Любовь придет к тебе, Даниэль! Любовь будет всегда! Тебя ждут объятия
той, которую ты любил. И ты поймешь, что она была создана для тебя.
Встретишь ее, и она улыбнется тебе, за руку возьмет, и пойдете вы рядом...
Найдете маленький домик, обнесенный высоким забором, и вступите в него, и
будете счастливы, потому что, Даниэль, нет ничего выше любви, ей же нет
пределов...
А Даниэль уже не слышит, Даниэля нет, только лицо его улыбается.
Смолк восторженный голос Мигеля, но весь подвал все еще наполнен им.
Отзвучали слова, но все еще отдается эхо от стен; их страстность клокочет
прибоем жаркой крови, водой в котле над огнем, и словно бы запахом серы веет
от раскаленных уст.
Бруно с трудом поднял голову, измученным взглядом обвел мертвого соседа
и с изумлением поднял глаза на губы Мигеля.
Мигель поцеловал умершего в холодеющие губы и выпрямился. И тут
встретились его глаза с изумленными глазами Бруно, и вспомнил Мигель, что
говорил умирающему. Смысл каждого слова вдруг дошел до него, и Мигель
побледнел. Пав на колени, он зарыдал, приникнув щекой к щеке мертвого,
который при жизни никогда не знал любви.
- Не плачь, брат, - промолвил Бруно. - Тебе не из-за чего плакать.
Странно было слышать такие слова от тебя, но ему, Даниэлю, ты хорошо сказал
на дорогу. Там где-нибудь он наверняка найдет свою любовь...
Мигель воротился из города, за ним тянулась толпа.
Он уложил больных, как сумел, накормил голодных, напоил жаждущих.
Просторное помещение склада до отказа набито несчастьями и болезнями.
Усевшись посередине, Мигель начал проповедь. Он говорит о безднах и
высях, о сердце чистом и разъеденном страстями, говорит резко, круто,
обвиняет и позорит самого себя, чтобы тем выше поднять чистоту.
Окончив, зажег несколько лучин и светильников, и люди разошлись по
домам, вернее, по норам своим, пережевывая по дороге его слова.
Мигель стоит посреди подвала и провожает слушателей своих печальным
взглядом, словно с ними теряет он часть себя самого. Но они вернутся!
И верно, на другой день возвращается и тот и другой - за добрым словом
и за миской похлебки.
В царствование Филиппа II Испания была довольно богатой страной. В те
поры даже нищенство было прибыльным занятием.
Ныне же, к концу царствования Филиппа IV, мы стоим на грани между
прозябанием и нищетой. Нет более настоящей, доброй работы, и нам остается
лишь тяжко трудиться в надежде, что, быть может, перепадет нам какой-нибудь
жалкий реал. А как выглядит эскудо или дублон - мы давно забыли... Но,
поскольку господь бог положил нам в колыбель дар радоваться жизни, то и не
думали мы о старости, не откладывали по медяку от каждого заработанного
реала. Не приходило нам в голову что будем мы дряхлы и больны, и вот негде
нам преклонить голову... Что выпросим - пропьем, и не остается у нас даже на
хлеб насущный. Сделаться приживалом удается лишь одному из пятидесяти,
шантажировать кого-нибудь - раз в год привалит счастье, а воровать трудно,
да и не всякий умеет, тем более что и красть-то особенно нечего... Вот и
тянем мы лямку старости, безрадостной и тяжелой, ожидая, когда же костлявая
перенесет нас в лучший мир...
Но, как испанцы, мы имеем права - хотя бы на бумаге - и потому
спрашиваем: почему вы не хотите взять нас, хворых, хотя бы в этот склеп,
почему не уделите нам миску похлебки и капельку того самого милосердия, о
котором написали вы, братья, на воротах своей обители?
- Сегодня никого не можем взять. Мест нет. Может быть, завтра.
- Завтра будет место? Почему же завтра?
- Может быть, за ночь кто-нибудь выздоровеет. Может быть, умрет
кто-нибудь и освободит место для вас.
- Дай-то господи, чтоб кто-нибудь освободил для нас место!
Братия недовольна Мигелем, братия возмущена. Собрались монахи в саду, в
то время как настоятель их, Мигель, ухаживает за больными. Ропщут:
- Отец настоятель слишком усердствует в своем попечении о бедных и
больных. Ни в чем не знает меры...
- Не только усердствует - самоотвержением своим он обвиняет нас в том,
что мы не такие, как он. Изобличает нас в недостатке любви к ближнему...
- По глазам его читаю - он хочет, чтобы и мы трудились ночью и днем,
как он...
- Никогда! Наш устав этого не требует.
- Видел, брат, как смотрел он на нас вчера, когда отдавал свой обед
нищему? Этим взглядом он и нас призывал поступать так же!
- Этого он не может требовать!
- Он и не требует словами, он примером своим хочет заставить нас...
- Неправильно, когда так буквально исполняет обет чистоты и бедности
хотя бы и сам настоятель. Это уже аскетизм!
Движение прошло по монахам, словно ветер по купе дерев, и старший из
них возводит на Мигеля такое обвинение:
- Как старший из вас, братья, должен я с сожалением сказать, что брат
Мигель пренебрегает миссией настоятеля...
- Да, он ставит под угрозу тихую жизнь обители, нарушает покой, наши
благочестивые раздумья, наши молитвы! Ах, какой шум у нас постоянно! Сотни
калек осаждают ворота монастыря! А стенания больных лишают нас сна... Вся
жизнь обители подчинена его недужным...
- Еще заразу занесет! Я все время твержу...
Старший брат состроил глубоко печальную мину.
- Это еще не все, братья мои. Я бы сказал, что брат Мигель и как глава
монастыря ведет себя не должным образом: не заботится о соблюдении устава,
не правит монастырским имуществом - это он свалил на меня! - и даже
хозяйством обители не занимается, приставив к нему брата Дарио... И где же
основное наше дело, где забота о том, чтобы возвещать и укреплять веру в
святую католическую церковь?
- Увы! Увы! О, боже милосердый!
- Однако трудами своими он помогает страждущим, - раздался голос в
группе монахов.
- Негоже нам обвинять брата, который отдает убогим все, что имеет, -
прозвучал и другой голос.
Только эти два голоса и раздались в защиту Мигеля. Остальные тридцать
монахов кипят неудовольствием:
- Все, что имеет? Нет, брат! Он богаче архиепископа! У него имения,
дворцы, вассалы, замки...
- Зато себя он отдает целиком! - воскликнул один из защитников Мигеля.
- А ведь это самое ценное! И пищу свою он раздает каждый день! Кто из нас,
братья, сумел бы...
- Довольно! - поднял руку старший брат... - Боюсь, брат Мигель одержим
себялюбивой жаждой искупить свои... свое прошлое. И, по суждению моему,
избрал он неверный путь...
- И нас всех мытарит! - взрывается братия. - Да еще болезнями
заразит...
- После долгих, горячих молитв внушил мне господь мысль поделиться
опасениями нашими с его преосвященством, высокорожденным сеньором Викторио
де Лареда, архиепископом Севильским, который, как нам известно, долгие годы
поддерживал добрые отношения с семейством брата Мигеля. Его преосвященство
поможет нам советом.
И опять, подобно оливовой роще под ветром, заволновалась толпа монахов,
и общее одобрение провожает старшего монаха, который тотчас отправился к
архиепископу.
Его преосвященство, внимательно выслушав монаха, долго пребывал в
безмолвном раздумье.
- Ждите, святой брат. Посмотрим, - произнес он наконец.
Едва удалился монах, как в приемную ввели Трифона, который уже
несколько дней добивался аудиенции.
Трифон ликует. Ведь это все его труды! Это он, исполняя обещание свое,
вернул в лоно церкви графа Маньяра, владельца половины Андалузии!
Иезуит излил пред троном архиепископа весь свой восторг,
соответственным образом подчеркнув свои заслуги, и ждет теперь обещанной
награды.
- Однако имущество свое Маньяра оставил за собой, - доносится голос с
высоты, из-под пурпурного балдахина. - Как монах, он дал обет бедности. Что
будет с имуществом?
- Он, без сомнения, не замедлит передать его святой церкви, ваше
преосвященство, - поспешно отвечает Трифон.
- Так ли уж без сомнения? - насмешничает голос с высоты. - Ведь у него
есть сестра, родственники...
Трифон в ужасе захлебывается собственным дыханием и молчит.
- И то рвение, каким отмечена жизнь его в обители, и преувеличенная
забота о людях мне не нравятся - не о боге ли следует ему помышлять? Что
люди? Они не спасут его души. А подавая недобрый пример, он наносит ущерб
святой церкви.
Долгое молчание.
- Ждите, падре! Посмотрим, - второй раз звучит с высоты.
Трифон спустился по наружной лестнице на улицу, и южный ветер растрепал
его поредевшие седые волосы, бросив их на лицо, подергивающееся от ярости.
Мигель, озабоченный, ходит от больного к больному.
- Воды! - стонет один.
Мигель подает. Больной выпил, но лицо его недовольно.
- Что с тобой, брат?
- Вода теплая! Но я не жалуюсь, - отвечает больной. - Ты, брат, один на
нас на всех, разве можешь ты то и дело бегать за свежей водой?
Мигель спешит с ведром к колодцу в монастырский сад. Пока донес, вода
согрелась. А тут от духоты потеряли сознание сразу двое. К кому первому
Чувственность снова одержала верх над смирением и богом.
Стыд покрыл краской его щеки, и он не смеет смотреть в лицо Распятому.
Встав, пошел Мигель к настоятелю, чтобы поверить ему свои муки.
- Ты еще слишком связан с миром, брат. Забудь обо всем и следуй за
господом.
- Но как достичь этого, святой отец? Выколоть глаза, проткнуть
барабанные перепонки, отрубить себе руки? Лечь нагому на солнцепеке, не
принимая ни воды, ни пищи? Если бог того хочет - повели, и я исполню.
Он замолчал, он бледней восковой свечи и дышит учащенно.
Долго длилось молчание, лишь потрескивала свеча.
Потом старец мягко проговорил:
- Богу достаточно увидеть, что раскаяние твое искренне.
- Но мое тело...
- Укрощай его желания.
- Всеми средствами, святой отец?
- Всеми, сын.
Вернувшись к себе в подземелье, начал Мигель ремнем бичевать себя до
крови.
После бичевания поднял глаза на Христа. Лик его по-прежнему темен,
хмур, горестен.
- Всего этого мало! - простонал Мигель, падая ниц. - Плачьте надо мною,
небеса, ибо не нахожу я, чем загладить свою вину! Никогда не найдет утешения
моя душа...
Время шло.
Члены святой общины Милосердных Братьев за примерную жизнь в суровом
покаянии избрали Мигеля своим настоятелем - Hermano Mayor*.
______________
* Старшим братом (исп.).
Он принял это с покорностью и смирением и задумался - как превратить
эту честь в наказание себе или, по крайней мере, наполнить свое покаяние
новым смыслом.
Покоряться богу, часами простаивать на молитве, без конца повторять
духовные упражнения Лойолы - об исходной точке и основе, о вопрошании
совести, общем и особом, об аде и царствии Христовом, о правилах, как
различать духов, об угрызениях совести и церковном образе мыслей -
постоянные просьбы, молитвы без конца, как мало все это значит для божия
ока, все еще омраченного непримиримым гневом...
Ежедневное бичевание рвет кожу, причиняет боль - но боль слабеет,
притупляется от привычки...
Все это не утоляет жажды Мигеля творить покаяние. Не обретает он покоя
и примирения в душе своей. Он стремится искупать грехи не одними словами -
действиями.
Он хочет, чтобы искупительная жертва его была наполнена чем-то более
ощутимым, чем молитвы и бичевание. Стремится приложить руки к делу - как ему
всегда советовал Грегорио. Он жаждет трудиться - и монастырь дает ему
работу. По обычаю монахов этого братства, с раннего утра выходит Мигель на
улицы и просит подаяния для монастыря - счастливый тем, что ему определили
такую унизительную деятельность, и не вполне уверенный, достоин ли он такой
милости.
Он бродит по городу за милостыней, и глаза его открываются - он
потрясен.
Как мог он столько лет жить среди людей и не видеть, сколько страданий,
какая нужда окружает его! Ах, падре Грегорио, мой дорогой, мой любимый
человек, как же это случилось, что вы все видели, а я столько лет был слеп?
Вот этот калека с голодными глазами - не просто калека. Это человек! -
рассуждает Мигель и впервые видит людей там, где себялюбец видел лишь нечто,
чему с высоты коляски бросают горсть серебра. Нет, тут мало горсти серебра,
потому что ею можно насытить лишь сегодняшний день - и тем страшнее день
завтрашний.
Мигель все более и более сближается с беднотой. Его собственные
страдания дают ему почувствовать себя братом всех страждущих. И братству
этому мало ласковых слов утешения. Он хочет действий, хочет помочь. Всеми
силами хочет, по крайней мере, смягчить бедствия людей.
Но что надо сделать? Как устроить, чтобы самый последний из бедняков
получил хоть немного тепла для души и для тела?
Однажды ранним утром сидел Мигель на бочке в севильском порту около
изможденного моряка, и взвесил он на ладони своей его мозолистую руку.
Вот человеческая рука, которая трудится, которая нужна, которая не
может быть лишней!
Моряк рассказывает глухим голосом:
- Нынче ночью я проиграл в кости последнее мараведи.
- И не плачешь, - заметил Мигель. - Горе мало сокрушило тебя.
- Причем тут горе? Я зол! Зол так, что хоть кричи, чтоб не лопнули
легкие от злости...
- Ты искушал бога, брат, и он вознегодовал на тебя. На лбу твоем -
знамение легкомыслия и позора. Пойдем, я помогу тебе, - встал Мигель. - Не
оставлю тебя погибать столь жалким образом. Я тебя поведу.
И он привел моряка в монастырь Милосердных. Отдал ему свою утреннюю
похлебку и миску кукурузной каши. Моряк ел с жадностью.
- Не играй больше в кости, брат, - попросил Мигель.
- Да мне и не на что больше играть, - ответил тот с набитым ртом.
- А если б было?
Моряк задумался.
- Ну, тогда... Не знаю, брат.
Мигель было нахмурился, но тотчас овладел собой. Учись терпеливости! -
сказал он себе. Тебе самому понадобилось куда больше времени, чтобы ступить
на путь добра. Матрос поблагодарил его, вытер губы тыльной стороной руки и
ушел.
В следующие дни Мигель приводил к себе других несчастных, кормил их и
беседовал с ними.
Постепенно склад, где он обитал вместе с крысами, сделался прибежищем
голодных. Кучками брели они за Мигелем к воротам монастыря, рассаживались на
старом хламе, глотали похлебку и, выслушав ласковые речи, уходили.
Уходите, как пришли, с грустью говорил им мысленно Мигель. Желудок ваш
наполнился, но беды свои вы по-прежнему несете на плечах. Никто не обращает
внимания на язвы ваши. Никто не лечит ваши раненые и больные члены. Никто не
избавил вас от страданий. И возвращаетесь вы в ваши сырые берлоги, где раны
ваши воспаляются...
Все чаще приходят к нему недужные, голодные оттого, что не могут
работать.
И это - люди! Одноглазые, полуслепые, с глазами, залепленными гноем,
испещренными кровавыми прожилками, на лицах и шеях - болячки, тела испятнаны
лишаями и сыпью. Хромые, параличные на костылях, оборванные, истощенные
недобровольным постом и тяжелой работой, ученики, которых держит впроголодь
хозяин, батраки из окрестных поместий, бежавшие в город от голода и от
кнута, старики и старухи, о которых некому позаботиться, нищие, изувеченные
в войнах - отверженные, потерпевшие крушение, изгнанные из жизни...
И это - люди, сотворенные по образу божию!
Однажды Мигель принял одного нищего и уложил его на свою постель. Сам
же лег спать на земле рядом.
Это был обломок человека, скелет, обтянутый кожей в чирьях, нищий,
которого сотоварищи его в течение двух дней возили на тачке к воротам всех
севильских больниц. И отовсюду их гнали. Тогда его привезли в монастырь
Милосердных, и Мигель взял его.
- Ты переусердствовал, позволь сказать тебе прямо, брат настоятель, -
неприязненно говорит Мигелю старший из монахов. - И в конце концов заразишь
монастырь болезнями...
- Не могу же я оставить человека умирать.
- Ты делаешь более того, чем это угодно богу, - хмурится старик, и
остальные монахи согласно кивают, ропща. - Никогда у нас не делали ничего
подобного.
Мигель просит позволения ухаживать за больными в складе. Он не будет
вводить их в монастырь. А в складе они никому не помешают. Там им можно
лежать... - Разрешение было дано неохотно, но все же дано. Мигель горячо
благодарил братьев.
Каждый день приходили те, кто мог передвигаться на своих ногах.
Насытившись, уходили.
- Куда вы идете? - спрашивал Мигель. - Будете ли думать о боге?
Они молчали в ответ, пока кто-нибудь не произносил:
- Есть на свете другие вещи, кроме бога, брат. Немного веселья, немного
развлечения - не грех.
- Прочь с глаз моих! - вскипал Мигель. - И больше не приходите сюда!
Завтра я вас не впущу. Ни куска хлеба не дам, ни глотка воды. Мне стыдно за
вас. Ступайте!
И падал потом на колени.
- Прости мне, господи! Простите, люди, за то, что я был зол к вам!
Приходите завтра. Я отдам вам все, что есть у меня. А ты, господи, даруй мне
терпение, чтобы смог я привести этих людей в стан твой...
И когда они приходили на следующий день, он встречал их со смирением и
просил отказаться от легкомысленного образа жизни.
Постепенно Мигель сживается со своими питомцами. Подолгу беседует с
каждым из них, узнает их горести и мечты.
Есть среди них люди божий, душой белее голубиного пера - это
благодарные люди, за тарелку супа они шепчут молитву; но есть закоренелые,
принимающие еду с неприкрытым протестом. И в благодарность осыпают дающего
насмешками, инстинктивно ненавидя его, и только что не отталкивают руку
помощи.
- Ладно, приму от тебя, монах, но это уж последний раз, понял? Чего ты
обо мне хлопочешь? Кто тебя просит? Не желаю я ничьего милосердия, и твой
сострадальный взгляд только бесит меня...
И оскорбленно уходит одариваемый - но завтра, гонимый голодом,
незаметно смешивается с остальными. Есть тут и ловкие мошенники; тронутые
ненадолго увещеваниями Мигеля, они рассказывают ему о своих хитрых уловках.
Послушайте человека, одетого в лохмотья:
- Я - библейский нищий. Это значит, монах, что я - образцовый горемыка.
А бедность моя исчисляется восемью детьми, мать которых умерла. Живу я в
сарае под стенами за Санта-Крус. И когда веселящиеся дамы возвращаются в
город с тайных свиданий, я колочу своих ребятишек, чтоб ревели. Тогда дамы
останавливаются и, стремясь искупить свою неверность, бросают моим
пострелятам реалы. Этим я кормился два года - и неплоха кормился. Так надо
же вмешаться черту! Прибегает раз ко мне стражник и говорит, мол, его
милость герцог де ла Бренья прослышал о моем бедственном положении да о моих
детишках и завтра явится, чтоб осчастливить меня. Я и говорю себе - нет, тут
пятью реалами дело не обойдется, он больше даст. И чтоб вернее было, взял я
напрокат еще пятерых сопляков - у знакомых. И представил сеньору герцогу
всех тринадцать. Они вели себя великолепно - ревели, визжали, клянчили так,
что камень бы дрогнул. И как ты думаешь, сколько я заработал на своих
тринадцати несчастных детках? Двадцать дукатов! Ей-богу, двадцать! Я думал,
от радости с ума сойду.
- И что же ты сделал с такой кучей денег? - спросил Мигель.
Тринадцатикратный отец обратил к нему свои выцветшие глаза, плавающие в
пьяных слезах.
- Пропил, душа моя!
- Какой срам! - рассердился Мигель. - Позор тебе, не отец ты, а ворон!
А что же дети?
- По миру пошли, - уныло ответил тот, но вдруг выпрямился. - Да ты не
бойся за меня и за них! Я - библейский нищий, а библейская нищета
обязательно должна быть. Я на ней еще кое-что заработаю. Если б ее не было -
исчезла бы из мира и благотворительность, а ведь ты сам не веришь, чтобы она
могла совсем испариться, а? Скажи-ка?
Мигель молча молился за эту лукавую душу.
- Слушай, - прошептал ему заботливый папаша, - не знаешь, может, есть
еще какой герцог, который сжалился бы над моими тринадцатью детками?
Так, среди страдающих и мошенников, разговаривая с людьми чистого
сердце и лгунами, познает Мигель противоречие человеческой натуры.
Он понимает - мала молиться и каяться.
Надо отречься от самого себя, выйти из своего мирка ко многим, заменить
бездеятельность делами.
Надо не только указывать перстом пути к богу, но приложить руки и
что-то сделать для бедняков!
Альфонсо озирается в затхлом, темном помещении, и постепенно глаза его
свыкаются с серо-зеленым полумраком. На койках, сбитых из неструганых досок,
лежат несколько больных, которых привел сюда Мигель. Наступившую тишину
нарушил стон, потом - молитвенный шепот:
- Зачем ты родила меня, мать? Чтоб всю жизнь меня побивали камнями,
чтобы все издевались надо мной за то, что я безобразен и унижен, чтоб мне
вечно дрожать в подземелье, а когда выберусь из логова своего на солнце -
чтоб меня повергали во прах и топтали, как топчут бродячих собак копытами
лошадей?
- Кто это? - шепотом спрашивает Альфонсо.
- Даниэль.
- А дальше? Что известно тебе о нем?
- Разве мало того, что ты слышал? Разве мало того, в чем он сам
упрекает жизнь? Разве недостаточно знаем мы о человеке, если слышим его
жалобы, видим, что он бездомен, не имеет ни семьи, ни друзей и что, кроме
страданий, уродливого облика и чахотки, нет у него ничего, ничего? А тот,
рядом с ним, - это Бруно. И мне достаточно того, что каждую ночь я слышу его
тихий плач. Он был подвергнут допросу под пыткой, а затем его принесли сюда,
потому что у него нет никого на свете. У него порваны все сухожилия, и он не
в состоянии двигаться.
И опять тишина, заполненная шелестящими всхлипываниями, сквозь которые
временами прорывается громкая мольба к тому, кто - призываемый чаще всех -
всегда отвечает загадочным молчанием.
- Ты не поверишь, друг, сколько бедствий на свете! - сказал Мигель,
беря Альфонсо под руку. - Я понятия об этом не имел, и только здесь увидел,
до чего же прогнил этот мир. Мы знали лишь его красочную, лишь
привлекательную оболочку. Смотри: все, кто лежит здесь, хорошие люди. Ни
одного из них нельзя назвать преступником. Многие из них больны с детства.
Многие не знают даже примеров для понятия "радость", оно остается для них
неизменно недостижимой мечтой. Что такое я рядом с ними? Злодей, преступник,
убийца... Моя вина больше всех, я - самый худший из них, на одних моих
плечах - больше грехов, чем на целой толпе этих несчастных, взятых вместе.
Зачем ты пришел, Альфонсо?
- Я пришел навестить тебя. Взглянуть, как тебе живется. Спросить,
счастлив ли ты здесь. Сказать, что честно управляю твоим имуществом...
- Верю.
И больше Мигель не сказал ничего.
Альфонсо поклонился, молча обнял его и пошел к выходу. Под ногами его
промелькнула какая-то тень.
- Что это было?
- Крыса, - ответил Мигель.
Альфонсо передернуло от отвращения, он обернулся.
- Ты ли это, Мигель, граф Маньяра?
- Нет, - спокойно откликнулся тот. - Давно уже нет. Ныне я просто брат
Мигель, друг мой.
Альфонсо взбежал по ступенькам и, вырвавшись на солнце, с наслаждением
потянулся, вдохнул воздух, напоенный ароматом садов, запахами реки и
оливкового масла.
Мигель остался на пороге склада, снисходительно глядя на этот жест
облегчения. Потом резко захлопнул дверь, преграждая доступ живительному
свету, благоуханиям, воздуху и, поспешно вернувшись к больным, сел возле
Даниэля.
Тот поднял на него глаза, мутные от страданий, взял его руку и, прежде
чем Мигель спохватился, поцеловал ее.
- Спасибо, брат, за все... Бог вознаградит тебя.
До чего же тепло и мягко звучит слово благодарности - до чего же оно
иначе звучит, чем слово проклятия!
Губы нищего Даниэля - ему едва ли тридцать лет от роду - тихо шевелятся
в молитве, прядут слабенькую нить, что связывает жизнь со смертью, и пожатие
руки его, не отпускающей руку Мигеля, бессильно.
Этой слабой рукой привлекает он Мигеля к себе, приподнимается на ложе
и, обратив к нему молящий взор, шепчет:
- Ближе, придвинься ближе, брат!
Мигель склоняется к нему, но ему страшно смотреть в сухие глаза
больного, и он отводит взгляд и гладит умирающего по лицу.
- Чего тебе хочется, Даниэль?
- Хочется жить... И еще спросить хочу. Любил ли ты когда-нибудь?
- Любил, - тихо отвечает Мигель.
- Это ведь так прекрасно - любить, правда, брат?
- Да, Даниэль.
Молчание; дыханье больного хрипло, учащенно, и явственны шорохи в
легких - так шуршит кукурузная солома.
- А меня, брат, никогда никто не любил, - шепчет чахоточный. - Никто ни
разу не взглянул на меня ласково, не улыбнулся, не погладил... Вот только
ты...
Мигель с усилием проталкивает слова сквозь выжженную пустыню горла:
- Нельзя так говорить, друг мой. Кто-нибудь все-таки любил тебя, просто
ты, быть может, не знаешь. Твоя мать...
- Нет, нет, даже она... Она любила моего младшего брата. Меня - никто
не...
- Но бог...
Даниэль взглядом пресек слова утешения. Взгляд этот мягок, полон
грусти, но в нем - целое море укора.
- Бог придавил меня к земле болезнью, едва я родился. Он уже тем обидел
меня, что позволил появиться на свет. Это - не любовь.
Голова Даниэля беспомощно откинулась.
- А сам ты... - Мигель в растерянности пытается отвлечь его от
обвинения. - Сам ты любил?
- Да! Она была бледная и печальная, простенькая, как цветок в поле. Я
целые годы думал только о ней. А когда я ей сказал, она надо мной
посмеялась...
Грудь дышит труднее, и глаза, в которых уже отражается иной мир,
медленно закатываются.
- Меня никто не любил... Ни люди, ни бог... и теперь я иду... а не знаю
куда... Хочу жить...
Мигель опустился на колени и горячо заговорил ему в самое ухо:
- Не бойся, Даниэль, не бойся ничего! Все будет, будет и любовь... Ты
только поверь мне, Даниэль, поверь! Ты будешь жить!
Предсмертная судорога искривила губы несчастного, глаза мутнеют. Он
выдыхает с последними вздохами:
- Конец... Не будет... ничего...
- Любовь придет к тебе, Даниэль! Любовь будет всегда! Тебя ждут объятия
той, которую ты любил. И ты поймешь, что она была создана для тебя.
Встретишь ее, и она улыбнется тебе, за руку возьмет, и пойдете вы рядом...
Найдете маленький домик, обнесенный высоким забором, и вступите в него, и
будете счастливы, потому что, Даниэль, нет ничего выше любви, ей же нет
пределов...
А Даниэль уже не слышит, Даниэля нет, только лицо его улыбается.
Смолк восторженный голос Мигеля, но весь подвал все еще наполнен им.
Отзвучали слова, но все еще отдается эхо от стен; их страстность клокочет
прибоем жаркой крови, водой в котле над огнем, и словно бы запахом серы веет
от раскаленных уст.
Бруно с трудом поднял голову, измученным взглядом обвел мертвого соседа
и с изумлением поднял глаза на губы Мигеля.
Мигель поцеловал умершего в холодеющие губы и выпрямился. И тут
встретились его глаза с изумленными глазами Бруно, и вспомнил Мигель, что
говорил умирающему. Смысл каждого слова вдруг дошел до него, и Мигель
побледнел. Пав на колени, он зарыдал, приникнув щекой к щеке мертвого,
который при жизни никогда не знал любви.
- Не плачь, брат, - промолвил Бруно. - Тебе не из-за чего плакать.
Странно было слышать такие слова от тебя, но ему, Даниэлю, ты хорошо сказал
на дорогу. Там где-нибудь он наверняка найдет свою любовь...
Мигель воротился из города, за ним тянулась толпа.
Он уложил больных, как сумел, накормил голодных, напоил жаждущих.
Просторное помещение склада до отказа набито несчастьями и болезнями.
Усевшись посередине, Мигель начал проповедь. Он говорит о безднах и
высях, о сердце чистом и разъеденном страстями, говорит резко, круто,
обвиняет и позорит самого себя, чтобы тем выше поднять чистоту.
Окончив, зажег несколько лучин и светильников, и люди разошлись по
домам, вернее, по норам своим, пережевывая по дороге его слова.
Мигель стоит посреди подвала и провожает слушателей своих печальным
взглядом, словно с ними теряет он часть себя самого. Но они вернутся!
И верно, на другой день возвращается и тот и другой - за добрым словом
и за миской похлебки.
В царствование Филиппа II Испания была довольно богатой страной. В те
поры даже нищенство было прибыльным занятием.
Ныне же, к концу царствования Филиппа IV, мы стоим на грани между
прозябанием и нищетой. Нет более настоящей, доброй работы, и нам остается
лишь тяжко трудиться в надежде, что, быть может, перепадет нам какой-нибудь
жалкий реал. А как выглядит эскудо или дублон - мы давно забыли... Но,
поскольку господь бог положил нам в колыбель дар радоваться жизни, то и не
думали мы о старости, не откладывали по медяку от каждого заработанного
реала. Не приходило нам в голову что будем мы дряхлы и больны, и вот негде
нам преклонить голову... Что выпросим - пропьем, и не остается у нас даже на
хлеб насущный. Сделаться приживалом удается лишь одному из пятидесяти,
шантажировать кого-нибудь - раз в год привалит счастье, а воровать трудно,
да и не всякий умеет, тем более что и красть-то особенно нечего... Вот и
тянем мы лямку старости, безрадостной и тяжелой, ожидая, когда же костлявая
перенесет нас в лучший мир...
Но, как испанцы, мы имеем права - хотя бы на бумаге - и потому
спрашиваем: почему вы не хотите взять нас, хворых, хотя бы в этот склеп,
почему не уделите нам миску похлебки и капельку того самого милосердия, о
котором написали вы, братья, на воротах своей обители?
- Сегодня никого не можем взять. Мест нет. Может быть, завтра.
- Завтра будет место? Почему же завтра?
- Может быть, за ночь кто-нибудь выздоровеет. Может быть, умрет
кто-нибудь и освободит место для вас.
- Дай-то господи, чтоб кто-нибудь освободил для нас место!
Братия недовольна Мигелем, братия возмущена. Собрались монахи в саду, в
то время как настоятель их, Мигель, ухаживает за больными. Ропщут:
- Отец настоятель слишком усердствует в своем попечении о бедных и
больных. Ни в чем не знает меры...
- Не только усердствует - самоотвержением своим он обвиняет нас в том,
что мы не такие, как он. Изобличает нас в недостатке любви к ближнему...
- По глазам его читаю - он хочет, чтобы и мы трудились ночью и днем,
как он...
- Никогда! Наш устав этого не требует.
- Видел, брат, как смотрел он на нас вчера, когда отдавал свой обед
нищему? Этим взглядом он и нас призывал поступать так же!
- Этого он не может требовать!
- Он и не требует словами, он примером своим хочет заставить нас...
- Неправильно, когда так буквально исполняет обет чистоты и бедности
хотя бы и сам настоятель. Это уже аскетизм!
Движение прошло по монахам, словно ветер по купе дерев, и старший из
них возводит на Мигеля такое обвинение:
- Как старший из вас, братья, должен я с сожалением сказать, что брат
Мигель пренебрегает миссией настоятеля...
- Да, он ставит под угрозу тихую жизнь обители, нарушает покой, наши
благочестивые раздумья, наши молитвы! Ах, какой шум у нас постоянно! Сотни
калек осаждают ворота монастыря! А стенания больных лишают нас сна... Вся
жизнь обители подчинена его недужным...
- Еще заразу занесет! Я все время твержу...
Старший брат состроил глубоко печальную мину.
- Это еще не все, братья мои. Я бы сказал, что брат Мигель и как глава
монастыря ведет себя не должным образом: не заботится о соблюдении устава,
не правит монастырским имуществом - это он свалил на меня! - и даже
хозяйством обители не занимается, приставив к нему брата Дарио... И где же
основное наше дело, где забота о том, чтобы возвещать и укреплять веру в
святую католическую церковь?
- Увы! Увы! О, боже милосердый!
- Однако трудами своими он помогает страждущим, - раздался голос в
группе монахов.
- Негоже нам обвинять брата, который отдает убогим все, что имеет, -
прозвучал и другой голос.
Только эти два голоса и раздались в защиту Мигеля. Остальные тридцать
монахов кипят неудовольствием:
- Все, что имеет? Нет, брат! Он богаче архиепископа! У него имения,
дворцы, вассалы, замки...
- Зато себя он отдает целиком! - воскликнул один из защитников Мигеля.
- А ведь это самое ценное! И пищу свою он раздает каждый день! Кто из нас,
братья, сумел бы...
- Довольно! - поднял руку старший брат... - Боюсь, брат Мигель одержим
себялюбивой жаждой искупить свои... свое прошлое. И, по суждению моему,
избрал он неверный путь...
- И нас всех мытарит! - взрывается братия. - Да еще болезнями
заразит...
- После долгих, горячих молитв внушил мне господь мысль поделиться
опасениями нашими с его преосвященством, высокорожденным сеньором Викторио
де Лареда, архиепископом Севильским, который, как нам известно, долгие годы
поддерживал добрые отношения с семейством брата Мигеля. Его преосвященство
поможет нам советом.
И опять, подобно оливовой роще под ветром, заволновалась толпа монахов,
и общее одобрение провожает старшего монаха, который тотчас отправился к
архиепископу.
Его преосвященство, внимательно выслушав монаха, долго пребывал в
безмолвном раздумье.
- Ждите, святой брат. Посмотрим, - произнес он наконец.
Едва удалился монах, как в приемную ввели Трифона, который уже
несколько дней добивался аудиенции.
Трифон ликует. Ведь это все его труды! Это он, исполняя обещание свое,
вернул в лоно церкви графа Маньяра, владельца половины Андалузии!
Иезуит излил пред троном архиепископа весь свой восторг,
соответственным образом подчеркнув свои заслуги, и ждет теперь обещанной
награды.
- Однако имущество свое Маньяра оставил за собой, - доносится голос с
высоты, из-под пурпурного балдахина. - Как монах, он дал обет бедности. Что
будет с имуществом?
- Он, без сомнения, не замедлит передать его святой церкви, ваше
преосвященство, - поспешно отвечает Трифон.
- Так ли уж без сомнения? - насмешничает голос с высоты. - Ведь у него
есть сестра, родственники...
Трифон в ужасе захлебывается собственным дыханием и молчит.
- И то рвение, каким отмечена жизнь его в обители, и преувеличенная
забота о людях мне не нравятся - не о боге ли следует ему помышлять? Что
люди? Они не спасут его души. А подавая недобрый пример, он наносит ущерб
святой церкви.
Долгое молчание.
- Ждите, падре! Посмотрим, - второй раз звучит с высоты.
Трифон спустился по наружной лестнице на улицу, и южный ветер растрепал
его поредевшие седые волосы, бросив их на лицо, подергивающееся от ярости.
Мигель, озабоченный, ходит от больного к больному.
- Воды! - стонет один.
Мигель подает. Больной выпил, но лицо его недовольно.
- Что с тобой, брат?
- Вода теплая! Но я не жалуюсь, - отвечает больной. - Ты, брат, один на
нас на всех, разве можешь ты то и дело бегать за свежей водой?
Мигель спешит с ведром к колодцу в монастырский сад. Пока донес, вода
согрелась. А тут от духоты потеряли сознание сразу двое. К кому первому