Томан И. Дон Жуан

командором, соблазняет деревенскую красотку Аминту, и вот заключительный
возглас несчастного жениха Патрисио: "Постараюсь умереть!"*
______________
* Здесь и далее текст "Севильского озорника" дается в переводе
Ю.Корнеева, "Искусство", М., 1969.

В антракте напряжение возрастает. С разных мест зрительного зала в
сторону Мигеля несутся выкрики:
- Вон он, подлинный дон Жуан!
- Не Тенорио - Маньяра!
- Дьявол!
- Развратник!
- Антихрист!
Все взоры вперяются в Мигеля.
- Уйдем, - просит Солана. - Уйдем!
Но Мигель одним движением осудил крикунов.
- Я не отступаю.
Антракт сократили, звон колокольчика пронзает темноту и крики.
Третье действие развертывается быстро.
Близится час божией мести, а дон Жуан насмехается:
"Если вы со мной хотите в здешнем мире счеты свесть, то зачем так долго
спите?"
Но сгущаются тучи над головой грешника, является тень командора и
приглашает его к ужину на свою могилу. Дон Жуан обещает и приходит, он
издевается над угрозами командора, поедает с ним вместе ужасное угощенье из
скорпионов и змей, запивая его желчью.
"Руку дать не побоишься?" - спрашивает тень Гонсало.
"Что такое? Я? Боюсь?" - хохочет Вехоо-Тенорио.
Но в тот же миг, как он подал руку мертвецу, зал потрясен ужасным
криком:
"Как ты жжешься! Весь в огне я..."
Глухим загробным голосом отвечает статуя командора:
"Что ж ты скажешь, очутившись в вечном пламени геенны? Неисповедим
господь в праведных своих решеньях. Хочет он, чтоб был наказан ты за все
свои злодейства этой мертвою рукою. Вышний приговор гласит: по поступкам и
возмездье".
Дон Жуан извивается в корчах.
"Я горю! Не жми мне руку! Прочь, иль в грудь кинжал свой меткий я тебе
всажу!"
И он свободной рукой пронзает пустоту.
"О, горе! Сталь о камень лишь скрежещет. Дочь твоя чиста - ее не успел
я обесчестить..."
Дух командора гремит в ответ:
"Да, но ты к тому стремился!"
В отчаянии молит дон Жуан:
"Пусть придет сюда священник и грехи мои отпустит!"
Ах, как ломается человек из-за незначительной боли, превращаясь в бабу!
- мелькает в голове Мигеля. Вот он испугался, он дрожит от страха. Он
покорен... И тут, пожалуй, бессознательно, Мигель громко вскричал:
- Стыдись, Тенорио! Звать священника! Сопротивляйся мертвецу и богу!
Или ты не дворянин?
Оскорбление бога оглушило тех, кто сидит вблизи Мигеля. Они так и
застыли.
- Ересь!
- Еретик!
Вскоре занавес падает, и зрители расходятся.
Мигель провожает Солану к коляске, которая увезет ее в Триану.
Но едва он подошел к экипажу, как был окружен стражниками инквизиции и
схвачен, не успев обнажить шпагу.
Его втащили в коляску, и незнакомый кучер хлестнул по лошадям.
За коляской, покатившейся к тюрьме святой инквизиции, подобрав подол
голубого платья, бежит с плачем Солана.

x x x

Мигель ходит по камере.
Ночь. Тихо в тюрьме.
Уже несколько часов провел здесь Мигель в одиночестве В одиночестве
иного рода. Оно сосредоточеннее, но тягостнее.
Из коридора, от которого камеры отделены большими решетчатыми дверями,
проникает к нему отблеск света каганца. В камере через коридор, напротив, -
глухо. Словно она пуста Но нет. В ней уже третий день томится Грегорио.
Монах сидит на нарах и тихо молится, перебирая четки, и шепот его теряется
под сводами тюрьмы.
Вдруг он поднял голову, прислушался к шагам узника напротив. Старые
глаза его могут различить только тень человека, но шестым чувством он
угадывает, что это - Мигель.
Чепуха, одергивает себя старик. Чтоб Мигель - и в тюрьме? Тень
приблизилась к решетке.
- Мигелито! - тихо окликает монах, сам себе не веря.
- Падре... Это вы, падре Грегорио?
- Как ты сюда попал, сынок?
- Из-за ерунды. Не стоит и говорить. Но ты - скажи, за что схватили
тебя, падре? Что ты сделал?
- Я проповедовал на площади, меня и взяли. Но ничего - отпустят, вот
увидишь. Я ведь никому не сделал зла.
- Ты-то уж наверняка не делал зла!
Разговорились. Грегорио опасается за Мигеля. Пришел тюремщик, велел
замолчать Мигель бросил ему золотой, тюремщик исчез.
Поговорили еще, потом Грегорио предложил:
- Ляжем спать, Мигель. Пора.
Они легли, но ни один из них не уснул.
Ночь истекает медленно, постепенно. Время лениво ползет.
Мигель встал и, подойдя к решетке, ухватился за нее обеими руками:
- Везде, от земли до звезд, пустота. Нет нигде ничего, кроме страха и
одиночества.
- Ошибаешься, сынок. В этих пространствах - бог.
- Ты видишь его, падре?
- Не вижу, но знаю. Он - там.
- Не поверю, пока не увижу.
- Когда-нибудь увидишь. Сейчас ты еще не можешь видеть его, сынок.
- Почему?
Грегорио медлит с ответом, подходит к своей решетке.
- Говори же! Почему?! - настаивает Мигель.
- Ты преступаешь пределы, определенные им, - тихо произносит монах. -
Ты его еще недостоин. Недобрым путем идешь, Мигелито. Губишь людей,
разрушаешь семьи, убиваешь, сынок... - словно рыдает печальный голос монаха.
- А это великий грех...
- Неужели мне строить счастье для других, когда я сам несчастен?
- Ты себялюбец. Думаешь лишь о себе. Но при этом забываешь искать в
себе.
- Что?! - крикнул Мигель.
- Бога.
- Во мне ничего больше нет, - угрюмо откликается Мигель.
- Нет, нет, сынок. И в тебе - частица божьей милости. Христос сказал:
царствие божие в вас. Но ты заглушил его строптивостью. Идешь уже не только
против людей - против бога. Восстаешь на законы его...
- Законы?! - Мигель яростно дергает решетку. - Кто имеет право
приказывать мне?!
- Бог, - тихо отвечает монах.
Мигель помолчал с минуту.
- Зачем, падре, архиепископ ездил в Маньяру и целовал руки моей матери?
Грегорио молчит.
- Грешная любовь? Ах, я слепец! Вот почему эти двое хотели сделать меня
священником! Теперь понимаю. Так они чтили бога!
Долгое молчание.
- Бог есть, - заговорил потом с ожесточением Мигель. - Порой я чувствую
вокруг себя его дыхание. Мне чудится - он за мной следит. Подстерегает меня.
Опутывает сетями. Куда ни ступлю - всюду преследуют меня знаки его
могущества. Он всю землю пометил ими. Храмы, кресты, распятия, статуи,
часовни, колокольни - все полно им! Да, Грегорио, бог есть - но он мой враг.
- Ты не боишься гнева его, Мигель? - Голос монаха отдается в ушах
Мигеля грозным гулом, он подобен голосу бури - он звучит снизу, сверху, со
всех сторон, отовсюду, заполняя собой все, словно то промолвил сам господь.
- Не боюсь никого. Сила против силы! - строптиво отвечает Мигель, но
что-то будто глушит его голос, он теряется в стенах тюрьмы, он мал, этот
человеческий голос, хотя напоен дымящейся кровью.
- Когда-нибудь подымет он десницу свою и обрушит на тебя, горе тебе
тогда, горе...
- Пусть же сделает так, если хочет! - бросает вызов человеческий голос.
- А я не уступлю! Не уступлю, пока жив!
- Твоя гордыня, Мигель, - говорит старец тихо, но смысл его слов бьет
по сознанию Мигеля раскатами грома, - твоя гордыня угаснет, как гаснет
звезда. Он смирит тебя, когда настанет твой час...
- Соверши так сейчас, недоступный! Не колеблись! Не мешкай! - кричит
Мигель, но крик его обламывается, как стеклянная безделушка в пальцах. -
Когда настанет мой час? А он не настанет! Я вырвусь из порядка,
установленного тобой, всемогущий! Родиться, страдать, стареть - умереть? Ну,
нет! Родиться - жить, радоваться и быть вечным! Познать все. Найти
неиссякаемый источник наслаждения. Пережить все сущее - и тебя! Прикажи,
пусть ночь развяжет силу стихий! Пусть падают с неба на меня пылающие
звезды, пусть ополчатся на меня все князья тьмы, залей меня дождем огня и
серы - я не сдвинусь с места, не уступлю! Я требую своего счастья. Полного,
совершенного, человеческого счастья. Все - или ничего! Я хочу все!
Молчит Грегорио, но тишина бушует, как океан.
- Сынок мой, сынок, - проговорил монах, и в голосе его слезы. - Какую
боль ты мне причиняешь...
Он отошел к своим нарам и, став на колени, тихо начал молиться:
- Господи, иже всюду с нами - в камне, на котором я преклонил колена, в
руках моих, сложенных для молитвы, в воздухе, которым дышу, - не суди
человека за слабости его и грехи! Есть и в нем частица добра твоего,
господи, и ради этой частицы смилуйся над ним!
Долго стояла тишина. Потом у решетки раздался голос Мигеля - голос
мирный, притихший:
- Падре, ты видишь бога не так, как церковь?
- У каждого из нас свой бог. И каждый из нас видит его по-своему. Но
это ничего, это не дурно. Дурно только - не видеть его, не иметь...
Опять замолчали.
- Ты единственный человек, падре, которого я люблю, - тихо выговорил
Мигель.
Счастье и мир разлились в душе Грегорио.
- Великую радость дал ты мне, Мигелито, да будет господь милосерд к
тебе...
Вскоре старик уснул тихим сном.
А Мигель все стоит у решетки, прислушиваясь к его спокойному дыханию.
Вот человек праведный, святой человек, с изумлением говорит он себе. И
отходит от двери, ложится на нары, но сон долго не идет к нему. Тени мятутся
в мыслях, бунтует, душит его кровь. Под утро только забылся он беспокойным
сном.
А Грегорио, проснувшись до рассвета, услышал прерывистое хриплое
дыхание Мигеля.
- Мой бедный мальчик, - растроганно прошептал он через решетку. -
Все-то ты хочешь большего, чем может хотеть человек... С малых лет ты всегда
хотел все - или ничего...

x x x

Целых два дня обсуждали инквизитор и архиепископ участь Мигеля. Когда
настал второй день, люди вышли из домов своих и собрались под окнами святой
оффиции.

Жуана хищного схватили,
Злодея на цепь посадили.
Повыбьют шкуру, а потом
Его попотчуют костром!

Сынки севильских горожан, раскачиваясь, насвистывают и напевают куплет,
которым почтил народ Мигеля после его ареста.
Ремесленники, торговцы и торговки, духовные лица, горожане, прачки -
сок города стекается к зданию святой инквизиции, все шумят, размахивают
руками, качают головой и ждут - вот выйдут на балкон, объявят приговор...
- А я говорю, сожгут его.
- А может, голову срубят, ведь он дворянин.
- Дворянин или нет, а огонь под ним будет гореть не хуже, чем под
всяким другим.
- Да, но тут несметное богатство...
- Ну и что?
- Может, и выкарабкается. Заплатит приличный выкуп и будет на свободе.
- Ребенок! Богатство-то святая инквизиция слизнет, как мед. Нет, крышка
негодяю. Не видать ему больше женщин.
- Один пепел останется, я вам говорю.
- Желаю видеть роскошную казнь! - кричит толстый горожанин.
- Я тоже.
- И я! И я!
Ждали, ждали и дождались.
Нет, никто не вышел на балкон, никто ничего не объявил народу.
Открылась дверь, и граф Маньяра, провожаемый с почестями, которые подобает
воздавать дворянину, выходит на улицу - свободный, с презрительной усмешкой
на лице. Не наказан! Не усмирен! Поддержан в низости своей!
Зашумел пораженный народ. Но вдруг разом все стихло. Непонятный страх
объял толпу.
Люди молча разбредались по улицам, не решаясь высказать свое мнение, не
решаясь даже остаться на месте, только недоуменно качали головой.
Расходятся, подавленные, притихшие, непрестанно оглядываясь, не идет ли
кто позади, и боязливо забиваются по своим углам.
И только дома, в четырех стенах, вполголоса проклинают злодея, который
публично оскорбляет народ и бога, но которого охраняет сама святая
инквизиция.

x x x

Могуществен его непогрешимость святой отец.
Могуществен его величество король.
Но сильнее их - великий инквизитор, который ведет обоих на цепочке к
одной и той же цели.
А что за цель?
Давить, угнетать, грабить, жечь!
На колени, мелкий люд, - мелкий оттого, что нет у тебя ни золота, ни
высоких гербов, а есть только две руки, чтобы работать...
Покорность и смирение!
Нет во мне смирения, размышляет Мигель, и теперь, очутившись снова на
свободе, я не испытываю ничего, кроме отвращения, брезгливости и презрения
ко всем сильным мира сего, которые щадят меня ради моего герба и золота. О,
лицемерные трусы, как поступите вы с Грегорио? И если отпустили преступного
- отпустите ли невинного?
В тот же день Мигелю сообщили, что Грегорио, за еретические проповеди и
подстрекательство народа к неповиновению, приговорен к костру.
У Мигеля остановились дыхание и кровь.
Нет, нет, этого не будет, не должно быть, ведь если освободили такого
грешника, как я, то как же допустит бог гибель праведника?
Однако, не полагаясь на божью помощь, Мигель велел доложить о себе
инквизитору; слуги несут за ним сундучок со ста тысячами золотых эскудо.
- Его милость великий инквизитор болен, и нет надежды, что он
поправится ранее чем через неделю.
А казнь Грегорио послезавтра!
Мигель бросается к архиепископу.
Хмурый сидит его преосвященство под атласным балдахином кардинальского
престола.
- Не могу ничего сделать для монаха, дон Мигель. Не забывайте,
пожалуйста, что мне пришлось уже употребить свое влияние, чтобы спасти вас.
- Вы сделали это для меня, недостойного, а для невинного не можете? -
жестко возражает Мигель.
- Суд нашел монаха виновным в тягчайших преступлениях.
- Грегорио - и преступление?! Ваше преосвященство, памятью отца клянусь
вам - нет на земле человека благочестивее!
- Его обвинили в ереси. Он возмущал простой народ, учил его
неповиновению и язычеству. Подстрекал к мятежу против высших. Разве этого
мало?
- А, доносы! Как низок доносчик, будь он самим королем, в сравнении с
честным Грегорио! Человек хороший, лучше всех...
- Кто из нас хорош? - скептически усмехнулся архиепископ.
- Да, - повысил голос Мигель, - кто хорош из окружающих нас? Я давно не
верю в принцип добра, ваше преосвященство, и скажу вам, порой мне трудно уже
верить в бога. А этот старик в бога верует, этот старик любит его и чтит, он
- сама доброта, он единственный среди всех этих лицемеров, которые,
притворяясь набожными, тайно грешат, он единственный из известных мне людей
безупречен, он - святой...
- Остановитесь, дон Мигель, - строго прерывает его архиепископ,
поднимаясь. - Инквизиция вынесла приговор человеку, который отказался
отречься от своей ереси, и все мы обязаны склониться перед ее решением.
Никто здесь ничего не может сделать...
- Даже бог?
- Бог? - чуть-чуть усмехнулся архиепископ. - Не знаю. Быть может...
Но Мигель еще не уповает на одного бога.
Тем временем Грегорио был лишен сана, исключен из лона церкви, передан
светским властям и переведен в Башню слез.
Мигель подкупил стражу, готовя побег монаха. После полуночи он и
Каталинон с лошадьми ждали узника, но вместо него явился тюремщик.
- Ваша милость, монах отказывается бежать. Он просил меня передать вам
его благодарность, благословение и просьбу предоставить его судьбе.
- Но почему он отказался?!
- "Я - ничто против воли божией, - сказал он. - Да свершится воля его".
Впервые после долгих лет пал Мигель дома перед Распятым, и в гордом
голосе его затрепетала тоска:
- Ты знаешь, господи, что я сомневался в тебе. Ныне прибегаю к тебе,
молю: спаси этого человека! Не допусти, чтобы сожгли самого верного из
верных твоих! Спаси его от смерти - и я уверую в тебя навсегда!

x x x

С рассветом высыпал на улицы народ, спеша к рыночной площади. Там
приготовлен костер, и подручные палача расхаживают вокруг него с зажженными
факелами. Солдаты оттесняют толпу.
Под звуки труб на отведенных им местах появляются судьи, духовенство,
монахи святых орденов.
Ударили барабаны, обтянутые черным сукном, приглушенный стук их
навевает ужас.
Окруженный священниками, приближается Грегорио в желтом санбенито
смертников, в бумажном колпаке, разрисованном изображениями чертей.
Смотрите все - вот еретик!
Он идет, спокойный и твердый, идет медленно, обессиленный пытками, но в
глазах его мир и ясность. Подручные палача привязывают его к столбу, пока
профос мощным голосом читает приговор.
Мигель стоит недалеко от костра и всеми силами души молит бога о чуде.
Ты спасешь его, господи! Ты должен спасти его! Ведь он был солнцем
моего детства, и если есть во мне хоть щепотка чего-то ценного, то это плод
его трудов! В последнюю минуту ты вырвешь праведника у смерти, ведь говорят
же, что ты сама справедливость!..
- Отпустите его! - раздается выкрик в толпе, и повторяется многократно
со всех сторон.
- Отпустите праведника! - изо всех сил кричит Мигель.
Барабаны забили.
Великий инквизитор встает, осеняет осужденного крестным знамением, и
префект делает знак палачу.
Факелы склонились - с четырех концов подожжен костер.
- Невинного убиваете! - вопит толпа, и град камней летит в ту сторону,
где сидят члены святой оффиции.
Барабаны.
В толпе хватают людей. Удары сабель. Грохот мушкетных выстрелов, кровь
на камнях и вопль тысяч.
Языки пламени облизывают санбенито Грегорио, оно уже затлело.
Мигель, затертый в толпе, исступленно молит:
- Спаси его, господи! Сотвори чудо, спаси его!
Мужские голоса бушуют:
- Убийцы! Убийцы! Да накажет вас бог!
Плачут женские голоса:
- Грегорио! Не покидай нас! Что мы будем без тебя делать?
Грегорио выпрямился. Голос его спокоен и тверд:
- Не плачьте обо мне, дети! Умираю за правду - это нетрудная смерть! Не
забывайте меня, друзья...
- Помилование падре Грегорио! - отчаянно вопит толпа.
Грегорио отвечает:
- Верьте в справедливость! Она придет! Когда люди низвергнут троны, в
мире воцарится радость и любовь...
- Барабаны! - кричит алькальд, багровый от гнева.
Но голос монаха звучит мощно - голос человека, который уже ничего не
может потерять, только дать еще может:
- Не позволяйте порабощать себя! Не позволяйте отнимать то, что
принадлежит вам! Поля, рощи... все... весь божий мир - ваш!..
Грегорио задыхается от дыма, барабаны смолкают, старик ищет кого-то
глазами.
- Отец! - в отчаянии крикнул Мигель, пробившись сквозь цепи стражи к
самому костру.
- Сынок... - улыбнулся ему монах и в последний раз мощно возвысил
голос: - Освободись от себялюбия, тогда найдешь счастье, Мигелито! Помни...
Лицо монаха закрыли клубы дыма, и голос его затих. Потрясенная толпа
окаменела в молчании.
- Боже, боже, спаси его! - вне себя закричал Мигель.
Но не слышит бог. Молчит недвижный в высотах. Не сотворил чуда. Не спас
человека, которого страшились церковь и государство.
В полную силу выметнулись языки пламени, широко и буйно распустился
огненный цветок и поглотил Грегорио - как многих, что шли рука об руку с
народом.
Белый от ужаса, Мигель видит в пламени лик безжалостного бога.
И тогда сломилось последнее, что еще оставалось доброго и человечного в
его душе.
Он не плачет больше.
Уходит, гневный, со сжатыми кулаками, а костер догорает, и хор монахов
славит мудрость бога.

x x x

Много дней не выходил Мигель из дома и не принимал никого.
Черные мысли витают над ним. Душит боль.
Все обмануло: ученье, друзья, женщины, церковь, мир и бог. Прежде всего
церковь и бог, которые могли помочь - и не помогли.
Нет добра. Есть только зло.
Ладно, да будет зло!
Чести, гордости, человечности, веры - нет.
Есть только ложь, хитрость, лицемерие и трусость.
И первый лицемер, первый в пороке - архиепископ.
Ладно, зло за зло. Пусть будет так.
Или ты, господи, или я!
На следующий день начал Мигель новую жизнь.
Он просеял ряды своих друзей. Отказался от всех, в ком была искра
порядочности, окружил себя оравой распутников из числа высшего и низшего
дворянства и даже из сословия мещан, выбирая грешных, мстительных, злых.
В компании шлюх и развратников каждым словом и делом своим кощунственно
издевается он над богом и миром, бросаясь на самое дно порока.
Он не ищет уже счастья, не верит в него - не верит ни во что.
Беснуется, насильничает, мстит женщинам за то, что сам не нашел любви, мучит
и убивает.
Даже многие из друзей его ужаснулись и в страхе бежали.
Оставшихся он созвал к "Херувиму" и там объявил свои заповеди:
Что священно? Мое наслаждение, и больше ничего.
Что божие? На земле - ничего. Царствие его в иных пределах.
Что мое? Все, что мне нравится и что я сумею взять.
Что главное? Я, потом снова я и еще сто раз я.
Зачем существует мир? Чтоб подчиниться моим прихотям.
Кто может воспрепятствовать мне? Никто и ничто.
Кровь? Пусть льется потоком эта мутная жижа.
Бог? Не понимаю этого слова. Или так называют меня?

x x x

Мигель стоит у окна, смотрит на улицу. За его спиной слуги готовят
пиршественный стол.
Пусто во мне, когда я один, и так же пусто будет, когда придут мои
гости. Я приговорен ощущать пустоту, одиночество.
Он выбегает на улицу. Путь ему преградили проходящие войска.
Плотными рядами, гулко топая, проходят солдаты к Таможенным воротам.
На Памплону! На француза! Да здравствует король!
Поступь войска отдается по городу. Пронзительно воет труба. Барабаны
трещат, трещат...

Кираса на груди.
На ней цветок от милой.
Награда впереди,
А может быть, могила.

Вернут тебе цветок
С победного парада.
И ты поймешь, дружок,
Что ждать меня не надо.
Э-хо, что ждать меня не надо!

Трещат барабаны, звуки вскипают...
Эти люди идут в сражение. Опять на смерть, думает Мигель. Но они знают,
куда идут! Им известна цель. Памплона. А куда иду я? Иду? Или меня что-то
ведет, уносит?.. Нет, нет, это я уношу, я - теченье, я - сила... Но - куда?
Зачем? В чем смысл моих стремлений?
Пустота изводит меня. Окружить себя людьми, шумом, пороками, оглушить
себя, залепить глаза, чтоб не видели холодную тьму...
Женщины... Мухи, летящие мне навстречу, словно на огонь свечи. Как я их
презираю. Как ненавижу. Знаю теперь, счастья они мне не могут дать. Но я
хочу их иметь - назло! Хочу брать их, когда бы ни встретил. Мучить,
истязать...
Мигель повернул к дому.
Его окружила шайка нищих:
- Милостыни, сеньор!..
Он обвел глазами лица - злые, добрые, несчастные, жадные и скупые;
задрожав от отвращения, бросил горсть серебра.
Нищие с криком и восхвалениями кинулись подбирать монеты.
- Велик, велик граф Маньяра, он щедр и великодушен!..
Мигель быстро пересек двор, стал подниматься по лестнице.
Рядом возник Каталинон.
- Опять сегодня гости, ваша милость?
- Да, я угощаю сегодня друзей.
- Хорошенькие друзья, - хмурится Каталинон. - Недостойная вас орава
пьянчуг и дармоедов, которые льстят вам, подлизываются ради вашего золота,
продажные женщины, подонки, смердящие преисподней...
Мигель грозно посмотрел на слугу.
- Молчу, молчу, - осекся тот. - Пойду за музыкантами, коли вам угодно
веселиться...
- Веселиться... - глухо повторяет Мигель, и голос его поглощает бархат
портьер.

x x x

Донья Херонима, дыша хрипло, как все тяжело больные, добрела до
распятия и сложила исхудавшие руки.
- Господи всемилостивейший, не жалей меня, не жалей жизни моей, призови
меня к себе, но не покинь сына моего! Останови шаг его, стремящийся к
безднам греха! Просвети мысль его, проясни душу, положи сиянье свое на его
сердце! Из тьмы, о господи, выведи его на солнечный свет милости твоей!
Спаси душу его, спаси его душу!
Коварный недуг подрывает здоровье Херонимы. Кожа лица сморщилась и
приобрела землистый оттенок, щеки ввалились. Тишина запустения окутала замок
и двор.
Дряхлая Рухела, переползая от человека к человеку, шепотом, с глазами,
полными ужаса, рассказывает, что видела в полночь, во сне, как над Маньярой
парит ангел смерти.

x x x

Заботы сморщили лицо города.
Что ни ночь - то какое-нибудь безобразие, что ни день - злая весть:
опять дон Мигель де Маньяра...
Севилья была бы счастлива избавиться от Мигеля каким угодно способом.
Горожане, сдвинув головы, шепчутся, точно так же, как дворяне и вельможи -
власти светские и духовные.
На языке у всех храбрость, а сердца дрожат в страхе.
Нет, нет, никто не осмеливается выступить против него, никто не положит
предела его преступлениям, даже святая инквизиция отступает перед ним,
боится. Человек, пропитанный пороком, как губка водой, держит город в своей
власти.
А на улицах поют:

Твой, де Молина, Бурладор теперь почти святой.
Должно быть, ты писал его подкрашенной водой.
Севилья на крутом вине замешана была -
Жуана нового - тебе на зависть родила.

За ночь трех женщин обольщает,
Невесту в шлюху превращает...
Жуана мерзкого - в тюрьму!
Пошли, господь, ему чуму!

И святая инквизиция плотно закрывает окна, чтоб не слышать этих
песенок, и дипломатически молчит.
Народ хмурится, сжимает кулаки и тоже ничего не предпринимает. Воля его
проявляется только в набожных пожеланиях и вере:
- Ничего, десница божия достанет его и покарает!
Мигель летит на коне в деревню Эспирито-Санто, но около Кории-дель-Рио
дорогу ему преграждает мост, подмытый полой водой.
Крестьяне столпились около моста, бьются об заклад - до скольких
успеешь досчитать, пока мост рухнет.
- Не въезжайте на мост! - кричат Мигелю. - Того и гляди, обвалится!
Смотрите - уже обе опоры накренились!
- С дороги! - угрюмо приказывает Мигель.
- Нельзя, сеньор! - кричит староста. - Не берусь я отвечать за вашу
жизнь! Не въезжайте на мост!
Но не успели люди оглянуться, как Мигель стиснул коленями коня и
галопом выскакал на мост. Он чувствует, как шатается настил, искры сыплются
из-под копыт, и, промчавшись с бешеной скоростью, выносится на тот берег.
В то же мгновение треснули своды, и каменный мост с грохотом обрушился
в бушующие волны.
Люди не сразу пришли в себя от ужаса, но вот закрылись разинутые рты, и