Страница:
Конечно, ошибка насчет отеля "Бристоль" компрометирует обвинение. Ошибка насчет свидания с отсутствующим Седовым компрометирует процесс вдвое. Однако больше всего компрометирует процесс и самого Вышинского то обстоятельство, что он не задает подсудимому вопросов об его паспорте, об источнике, из которого паспорт получен, о месте ночлега, несмотря на то что все эти вопросы властно навязываются сами собою. Молчание Вышинского разоблачает его и в этом случае как участника судебного подлога.
РАДЕК
В своей обвинительной речи (28 января) прокурор говорил: "Радек -- один из виднейших и, надо отдать ему справедливость, талантливых и упорных "троцкистов"... Он неисправим... Он один из самых доверенных и близких к главному атаману этой банды -- к Троцкому -- людей". Все элементы в этой характеристике ложны, за исключением, разве, ссылки на талантливость Радека; но и здесь надо прибавить: как журналиста. Только! Говорить об "упорстве" Радека, об его "неисправимости" как оппозиционера и об его близости ко мне можно разве лишь в порядке неуместной шутки.
Радек характеризуется на самом деле импульсивностью, неустойчивостью, ненадежностью, склонностью впадать в панику при первой опасности и исключительной болтливостью в минуты благополучия. Эти качества делают его газетным Фигаро высокой квалификации, неоценимым информатором для иностранных журналистов и туристов, но совершенно непригодным для роли конспиратора. В кругу осведомленных людей просто немыслимо говорить о Радеке, как о вдохновителе террористических покушений и организаторе международного заговора!
Прокурор не случайно, однако, наделяет Радека чертами, которые прямо противоположны его действительному характеру: иначе невозможно было бы создать хоть подобие психологической базы для обвинения. В самом деле, если я выбрал Радека в качестве политического руководителя "чисто троцкистского" центра и если именно Радека я в первую голову посвятил в свои переговоры с Германией и Японией, то совершенно очевидно, что Радек должен был быть не только "упорным" и "неисправимым" "троцкистом", но и "одним из самых доверенных и близких" ко мне людей. Характеристика Радека в обвинительной речи есть необходимая составная часть всего судебного подлога.
Радек, по словам прокурора, -- "хранитель в... "троцкистском" центре портфеля по внешней политике". Вопросами внешней политики Радек действительно занимался близко, но исключительно как журналист. Правда, в первые годы после октябрьского переворота он состоял одно время в коллегии народного комиссариата по иностранным делам. Но советские дипломаты жаловались в Политбюро: все, что говорится при Радеке, становится на другой день известным всей Москве. Радек был скоро устранен из коллегии.
Одно время Радек был членом Центрального комитета и в этом звании имел право посещать заседания Политбюро. По инициативе Ленина секретные вопросы обсуждались неизменно в отсутствии Радека. Ленин ценил Радека как журналиста, но
в то же время не выносил его несдержанности, его несерьезного отношения к серьезным вопросам, его цинизма.
Нельзя не привести оценку, которую дал Радеку Ленин на VII съезде партии (1918 г.), во время споров о Брест-Литовском мире. По поводу слов Радека: Ленин "уступает пространство, чтобы выиграть время", Ленин заметил: "Я вернусь к товарищу Радеку, и здесь я хочу отметить, что ему удалось нечаянно сказать серьезную фразу"... И дальше опять: "На этот раз вышло так, что у тов. Радека получилась совершенно серьезная фраза". Это дважды повторенное замечание выражало самую суть отношения к Радеку не только самого Ленина, но и его ближайших сотрудников. Отмечу тут же, что шесть лет спустя, в январе 1924 г., на партийной конференции, собравшейся незадолго до смерти Ленина,Сталин сказал: "У большинства людей голова управляет языком; у Радека язык управляет головой". При всей своей грубости эти слова не лишены меткости. Во всяком случае они никого не удивили, и меньше всего -- самого Радека: он привык к таким оценкам. Кто поверит, что во главе грандиозного заговора я поставил человека, у которого язык управляет головой и который способен поэтому только "нечаянно" высказывать серьезные мысли?
Отношение Радека ко мне прошло через две стадии: в 1923 году он написал обо мне панегирическую статью, которая поразила меня своим приподнятым тоном ("Лев Троцкий -- организатор победы". -- Правда, 14 марта 1923 года). В дни московского суда (21 августа 1936 года) Радек написал обо мне наиболее клеветническую и циничную из всех своих статей. Период между этими статьями делится пополам капитуляцией Радека: 1929 год стал переломным моментом в его политике, как и в его отношении ко мне. Историю наших отношений до и после 1929 г. можно без труда проследить из года в год, по статьям и письмам. Восстановить основные факты -- значит и в этом вопросе ниспровергнуть обвинение.
* * *
С 1923 по 1926 год Радек колебался между левой оппозицией в России и правой коммунистической оппозицией в Германии (Брандлер174, Тальгеймер175 и др.). В момент открытого разрыва между Сталиным и Зиновьевым (начало 1926 г.) Радек тщетно пытался увлечь левую оппозицию на блок со Сталиным. Радек принадлежал затем в течение почти трех лет (срок для него исключительный!) к левой оппозиции. Но внутри оппозиции он неизменно метался то вправо, то влево.
Развивая в августе 1927 г. тему об угрозе термидора, Радек писал в своих программных тезисах: "Тенденция к термидорианскому перерождению партии и ее руководящих учреждений
выражается в следующих моментах: ...г) в линии на увеличение веса партаппарата в противоположность низовым партийным организациям, нашедшая свое классовое выражение в заявлении Сталина на пленуме (август 1927 г.): "Эти кадры могут выть сняты только гражданской войной" -- в заявлении, которое является... классической формулой бонапартистского переворота; д) во внешней политике, проектируемой Сокольниковым. Эти тенденции надо открыто назвать термидорианскими... и сказать-открыто, что они находят в ЦК полное выражение в правом его крыле (Рыков, Калинин176, Ворошилов, Сокольников) и отчасти в центре (Сталин). Надо открыто сказать, что термидорианские тенденции растут". Эта цитата важна в двух отношениях:
она показывает, во-первых, что Сталин уже в 1927 г. про
возгласил бюрократию ("кадры") несменяемой и всякую оппо
зицию против нее заранее приравнивал к гражданской войне
(Радек вместе со всей оппозицией квалифицировал это заяв
ление как манифест бонапартизма);
она недвусмысленно характеризует Сокольникова не как
единомышленника, а как представителя правого, термидориан
ского крыла. Между тем в последнем процессе Сокольников
фигурирует как член "троцкистского" центра.
В конце 1927 г. Радек вместе с сотнями других оппозиционеров исключается из партии и высылается в Сибирь. Зиновьев, Каменев, а затем Пятаков делают покаянные заявления. Уже весною 1928 г. Радек начинает колебаться, но еще около года пытается держаться на ногах. Так, 10 мая Радек пишет Преображенскому177 из Тобольска: "Я отклоняю зиновьевщину и пятаковщину, как достоевщину. Они, вопреки убеждению, каются. Нельзя помочь рабочему классу враньем. Оставшиеся должны говорить правду".
24 июня Радек пишет мне, защищаясь от моих опасений: "Никто не предполагает отказа от наших взглядов. Такой отказ был бы тем более смешным, что проверка истории доказала блестяще их правильность". Для Радека нет, следовательно, ни малейшего сомнения в том, что оппозиционеры могут каяться лишь с целью вернуть себе благоволенье бюрократии Ему и в голову не приходит, что за покаяниями может открываться какой-то адский замысел.
3 июля Радек пишет капитулянту Вардину178: "Зиновьев и Каменев покаялись, якобы для того, чтобы нести помощь партии, а на деле посмели лишь одно: писать статьи против оппозиции. Это есть логика положения, ибо покаявшийся должен показать свое покаяние". Эти строки бросают убийственный свет на будущие процессы, где не только Зиновьеву и Каменеву, но и Радеку придется "показывать" искренность всех своих предшествовавших покаяний.
Летом 1928 г. Радек совместно со Смилгой179 вырабатывают политические тезисы, в которых, между прочим, говорится: "Глубоко ошибаются те, которые, подобно Пятакову и др., спешат путем предательства хоронить свое прошлое". Так отзывается Радек о своем будущем сотруднике по мифическому "'параллельному центру". Сам Радек в это время уже колебался. Но он психологически еще не мог оценивать капитуляцию Пятакова иначе, как предательство.
Однако стремления Радека примириться с бюрократией уже настолько сквозят в его письмах, что Ф. Дингельштедт, один из наиболее видных ссыльных более молодого поколения, открыто клеймит "капитулянтские" тенденции Радека. 8 августа Радек отвечает Дингельштедту: "Рассылка писем о капитуляции есть легкомыслие, сеяние паники, недостойное старого революционера... Когда подумаете и нервы Ваши придут в равновесие (а нам крепкие нервы необходимы, ибо ссылка -- чепуха по сравнению с тем, что нам еще придется увидеть впереди), то вам, старому члену партии, стыдно станет так терять голову. С комприветом, К. Р."
В этом письме особенно замечательны слова: ссылка в Сибирь-- пустяки по сравнению с предстоящими репрессиями. Радек как бы предвидит будущие процессы.
16 сентября Радек пишет ссыльным в селе Колпашеве: "Когда Сталин требует от нас признания наших "ошибок" и забы-тия его ошибок, это есть формула требования нашей капитуляции как особого течения и подчинения нас центру. На этом условии он готов нас помиловать. Мы этого условия принять не можем". (Бюллетень оппозиции, No 3--4, сентябрь 1929). В тот же день Радек пишет Врачеву180 по поводу сыплющихся на него ударов со стороны более стойких оппозиционеров: "Окрики меня не удержат от исполнения долга. А кто на основе этой критики (т. е. критики Радека) будет в дальнейшем болтать о подготовке пятаковщины, выставит себе свидетельство умственного убожества". Пятаков еще остается для Радека мерилом крайнего политического падения. Уже одни эти цитаты, рисующие действительный процесс расслоения оппозиции и перехода ее неустойчивого и оппортунистического крыла в лагерь бюрократии, совершенно разрушают полицейскую версию обвинения о рассчитанных капитуляциях как методе заговора против партии.
В октябре 1928 года Радек делает попытку призвать Центральный комитет прекратить или по крайней мере смягчить преследования оппозиции. "Не считаясь с тем, что старшие среди нас четверть века боролись за коммунизм... -- пишет он из Сибири в Москву, -- вы исключили нас из партии и сослали как контрреволюционеров... на основании обвинения, которое составляет не наше бесчестье, а бесчестье тех, которые его вы
двигают" (58-я ст. Уголовного уложения). Радек перечисляет ряд случаев жестокого обращения со ссыльными -- Сибиряко-вым181, Альским182, Хоречко183, -- и продолжает: "Но история с болезнью Троцкого полагает конец терпению. Мы не можем молчать и оставаться безучастными, когда малярия пожирает силы борца, который всю свою жизнь служил рабочему классу и который был мечом Октябрьской революции".
Таково одно из последних заявлений Радека-оппозиционера и последнее его положительное суждение обо мне. С начала 1929 г. он уже отказывается скрывать свои колебания, а в середине июня, после переговоров с органами партии и ГПУ, Ра-дек-капитулянт возвращается в Москву, правда, еще под конвоем. На одной из сибирских железнодорожных станций у него происходит объяснение со ссыльными, которое один из участников беседы изложил в корреспонденции за границу (Бюллетень оппозиции, No 6, октябрь 1929).
"Вопрос: А каково ваше отношение к Л. Д. (Троцкому)?
Радек: С Л. Д. окончательно порвал. Отныне мы с ним политические враги... С сотрудником лорда Бивербрука184 мы ничего общего не имеем.
Вопрос: Будете ли вы требовать отмены 58-й ст.?
Радек: Ни в коем случае! Те, кто пойдут с нами, с них она будет снята сама собой. Но мы 58-й ст. не снимаем с тех, кто будет вести подрывную работу в партии, кто будет организовывать недовольство масс.
Нам не дали договорить агенты ОГПУ. Они загнали Карла (Радека) в вагон, обвинив его в агитации против высылки Троцкого. Радек из вагона кричал: "Я агитирую против высылки Троцкого? Ха, ха..! Я агитирую товарищей идти в партию!" Агенты ОГПУ молча слушали и все дальше оттесняли Карла в вагон. Курьерский поезд тронулся..."
По поведу этого яркого рассказа, который рисует Радека как живого, я писал в заметке от редакции: "Наш корреспон-дент говорит, что в основе (капитуляций) лежит "трусость". Эта формулировка может показаться упрощенной. Но по сути она верна. Разумеется, дело идет о политической трусости, -- личная при этом не обязательна, хотя нередко они довольно счастливо совпадают одна с другой".
Эта характеристика вполне отвечает моей оценке Радека. Еще ранее, 14 июня, едва телеграф принес весть об "искреннем раскаянии" Радека, я писал: "Капитулировав, Радек просто вычеркнет себя из состава живых. Он попадет в возглавляемую Зиновьевым категорию полуповешенных, полупрощенных. Эти люди боятся сказать вслух свое слово, боятся иметь свое мнение и живут тем, что озираются на свою тень" (Бюллетень Оппозиции, No 1--2, июль 1929).
Менее чем через месяц (7 июля) в новой статье по поводу капитуляций я пишу: "Говоря вообще, в настойчивости и последовательности Радека никто еще не обвинял" (Бюллетень оппозиции, No 1--2, июль 1929). Эти слова похожи на политическую реплику, направленную против прокурора Вышинского,, который через семь лет впервые обвинит Радека в "настойчивости и последовательности".
В конце июля я снова возвращаюсь к той же теме, на этот раз в более широкой перспективе: "Капитуляция Радека, Смил-ги, Преображенского есть в своем роде крупный политический факт. Она показывает, прежде всего, как сильно износилось большое и героическое поколение революционеров, которому выпало на долю пройти через войну и Октябрьскую революцию. Три старых и заслуженных революционера вычеркнули себя из книги живых. Они лишили себя самого главного: права на доверие. Этого им никто не вернет".
С середины 1929 г. имя Радека становится в рядах оппозиции символом унизительных форм капитуляции и вероломных ударов в спину вчерашних друзей. Упомянутый уже выше Дин-гельштедт, чтобы ярче обрисовать затруднения Сталина, пишет иронически: "Сумеет ему в этом помочь ренегат Радек?" Чтобы подчеркнуть свое презрение к документу нового капитулянта, Дингельштедт прибавляет: "Это открывает тебе дорогу к Радеку" (22 сентября 1929 г.).
Другой ссыльный оппозиционер пишет 27 октября из Сибири в "Бюллетень оппозиции" (No 7, ноябрь--декабрь 1929): "Особенно гнусный характер -- иного слова не подберешь,-- приняла работа Радека. Он живет кляузой, сплетней и ожесточенно оплевывает свой вчерашний день".
Осенью 1929 года Раковский185 описывает, как Преображенский и Радек вступили на путь капитуляции: "Первый -- с известной последовательностью, второй -- по обыкновению виляя и делая прыжки от самой левой позиции на самую правую и обратно" (Бюллетень оппозиции, No 7, ноябрь--декабрь 1929). Раковский саркастически отмечает, что каждый капитулянт, уходя из оппозиции, обязан "лягнуть Троцкого своим копытцем", подкованным "радековскими гвоздями". Все эти цитаты говорят сами за себя. Нет, капитулянтство не было военной хитростью "троцкизма"!
Летом 1929 года меня посетил в Константинополе бывший член моего военного секретариата Блюмкин, находившийся в то время в Турции. По приезде в Москву Блюмкин рассказал о свидании Радеку. Радек немедленно выдал его. В то время ГПУ еще не дошло до обвинений в "терроризме". Тем не менее Блюмкин был расстрелян без суда и огласки. Вот что я опубликовал тогда же в "Бюллетене" на основании писем из Москвы от 25 декабря 1929 г.: "Нервная болтливость Радека хоро
шо известна. Сейчас он совершенно деморализован, как и большинство капитулянтов... Потеряв последние остатки нравственного равновесия, Радек не останавливается ни перед какой гнусностью". Дальше Радек называется "опустошенным истериком". -Корреспонденция подробно рассказывает, как "после беседы с Радеком Блюмкин увидел себя преданным". В рядах троцкистов Радек становится отныне самой одиозной фигурой: он не только капитулянт, но и предатель.
Через семь лет -- я вынужден здесь забежать вперед -- Радек в статье, требующей смерти для Зиновьева и других, сообщил (Известия, 21 августа 1936 г.), будто я в 1929 году поручил Блюмкину "организовать нападение на торгпредства за границей для добычи денег, необходимых (мне) для антисоветской работы". Не буду останавливаться на бессмысленности этого "поручения": торгпредства, надо думать, держат деньги не в своем помещении, а в банке! Нас интересует другое: в августе 1936 г. Радек был еще, по его словам, членом "троцкистского" центра. В течение четырех месяцев после ареста он отрицал, по собственным словам на суде, какое бы то ни была свое участие в заговоре, т. е., по характеристике прокурора, проявлял себя как упорный и закоренелый "троцкист". Зачем же 21 августа 1936 года он -- без малейшей нужды -- взваливал на меня, "вождя" заговора, чудовищные и нелепые преступления? Пусть кто-нибудь придумает объяснение, которое могло бы уложиться в схему Вышинского. Я лично отказываюсь от такой попытки.
Ожесточенную вражду между Радеком и оппозицией можно проследить дальше из года в год. Я вынужден ограничивать себя в выборе иллюстраций. 13 ссыльных оппозиционеров в Камске (Сибирь), обращаясь с протестом в президиум XVI съезда ВКП (июнь 1930 г.) пишут, между прочим: "Коллегия ГПУ СССР, основываясь на предательском сообщении ренегата Карла Радека, приговорила к высшей мере наказания тов. Блюмкина, члена ВКП до последних дней".
Ссыльный оппозиционер, характеризуя в "Бюллетене оппозиции" (No 19, март 1931) политическое и моральное разложение капитулянтов, не забывает прибавить "Наиболее быстрым темпом гниет Радек. Не только рядовые, но и руководящие капитулянты других групп стараются дать понять, что не только политически, но лично они с ним не имеют ничего общего. Более откровенные говорят прямо: "Радек взял на себя грязную, предательскую роль"... Сообщу лишь, -- прибавляет корреспондент,-- небольшой, но характерный факт радековского цинизма. В ответ на просьбу помочь тяжелобольному ссыльному большевику Радек отказался, прибавив: "скорее вернется". Мериг на свой грязный, короткий аршин!"
Из Москвы пишут "Бюллетеню" от 15 ноября 1931 г.: "На капитулянтском "фронте" -- без перемен. Зиновьев пописывает книгу о Втором Интернационале. Политически же ни он, ни Каменев не существуют. Об остальных и сказать нечего. Исключение-- Радек. Этот начинает играть "роль". Фактически Радек заправляет "Известиями". Прославился же он на новом амплуа "личного друга Сталина". Шутка ли? При всяком разговоре Радек изо всех сил старается дать понять, что он на самой что ни есть короткой ноге со Сталиным: "Вчера, когда я пил чай у Сталина" и пр. и пр." (Бюллетень оппозиции No 25-- 26, ноябрь--декабрь 1931).
Если Радек, в отличие от других капитулянтов, начал играть известную "роль", то только потому, что всем поведением своим он вернул себе доверие верхов. Отмечу, что приведенная только что корреспонденция опубликована как раз в тот момент, когда согласно обвинению я принимал необходимые меры к тому, чтобы привлечь Радека на путь террора. Очевидно, я старался левой рукой подрывать то, что делал правой.
Дискуссия вокруг Радека приняла международный характер. Так, германская оппозиционная организация Ленинбунд186 опубликовала заявления Радека, Смилги и Преображенского и предложила мне "на тех же правах" напечатать мое заявление. В октябре 1929 года я ответил правлению Ленинбунда: "Не чудовищно ли это? Я в своей брошюре защищаю точку зрения русской оппозиции. Радек, Смилга и Преображенский являются ренегатами, ожесточенными врагами русской оппозиции, причем Радек не останавливается ни перед какой клеветой". За те годы можно в изданиях левой оппозиции на всех языках найти немало негодующих или презрительных статей и заметок по адресу Радека.
Американский журналист Макс Шахтман, один из моих единомышленников, хорошо посвященный во внутренние отношения русской оппозиции, послал мне из Нью-Йорка 13 марта 1932 года несколько старых отзывов Радека обо мне с таким примечанием: "Ввиду сталинского хора, в котором ныне поет и Радек, не поучительно ли снова напомнить коммунистическим рабочим, что около двенадцати лет тому назад, прежде чем борьба против "троцкизма" стала прибыльным занятием, Радек пел другие песни?"
"В феврале 1932 года, -- показал Радек на суде, -- я получил письмо от Троцкого... Троцкий писал, что, зная меня как активного человека, он был убежден, что я вернусь к борьбе". Через три месяца после этого мнимого письма я 24 мая 1932 г. писал в Нью-Йорк Вайсборду187: "...Идейное и моральное разложение Радека свидетельствует не только о том, что Радек сделан не из первоклассного материала, но также и о том, что сталинский режим может опираться либо
на безличных чиновников, либо на людей морально разложившихся". Такова моя действительная оценка "активного чело-века"!
В мае 1932 г. немецкая либеральная газета "Берлинер Та-геблат" в особом номере, посвященном хозяйственному строительству СССР, поместила статью Радека, который в сто первый раз обличал мое неверие в возможность построения социализма в отдельной стране. "Это положение не только отвергается открытыми врагами Советского Союза, -- писал Радек, -- но оно оспаривается также и Львом Троцким". Я ответил ему в "Бюллетене" (No 28, июль 1932 г.) заметкой: "Несерьезный человек о серьезном вопросе". Напомню, что как раз весною того года Радек прибыл в Женеву, где получил будто бы через Ромма письмо от меня с рекомендацией как можно быстрее истребить советских вождей. Выходит, что я "несерьезному человеку" давал весьма "серьезные" поручения!
В течение 1933--1936 гг. моя связь с Радеком получает, если верить его показаниям, нерасторжимый характер. Это не мешает ему со всей страстью переделывать историю революции в личных интересах Сталина. 21 ноября 1935 года, за три недели до полета Пятакова в Осло, Радек излагал в "Правде" свою беседу с каким-то иностранцем: "Я рассказал ему как ближайший соратник Ленина -- Сталин -- руководил организацией фронтов и выработкой стратегических планов, на основе которых мы побеждали". Из истории гражданской войны я оказался, таким образом, совершенно исключенным. Между тем тот же Радек умел писать и иначе. Я упоминал уже о его статье "Лев Троцкий -- организатор победы" (Правда, 14 марта 1923 г.). Я вынужден ныне процитировать ее: "Нужен был человек, который был бы воплощенным призывом к борьбе, который, вполне подчинив себя необходимости этой борьбы, стал бы колоколом, зовущим к оружию, волей, требующей от- всех безусловного подчинения великой кровавой необходимости. Только человек, так работающий, как Троцкий, только человек, так не щадивший себя, как Троцкий, только человек, умеющий так говорить солдату, как говорил Троцкий, -- только такой человек мог сделаться знаменосцем вооруженного трудового народа. Он был всем в одном лице". В 1923 г. я был "всем". В 1935 г. я стал для Радека "ничем". В обширной статье 1923 г. Сталин ни разу не назван. В 1935 г. он оказывается "организатором победы".
У Радека имеются, таким образом, в распоряжении две совершенно различные истории гражданской войны: одна -- для 1923 года, другая -- для 1935 года. Оба эти варианта, независимо от того, какой из них верен, безошибочно характеризуют как степень правдивости Радека, так и его отношение ко мне и к Сталину в разные периоды. Связав будто бы со мной
свою судьбу узами заговора, Радек неутомимо поносил и чер
нил меня Наоборот, решив убить Сталина, он в течение семи
лет восторженно чистил ему сапоги. >
Но и это еще не все. В январе 1935 г. Зиновьев, Каменев и др. осуждены в связи с убийством Кирова на годы тюрьмы. На суде они покаялись в своем стремлении "восстановить капитализм". В "Бюллетене оппозиции" я квалифицировал это обвинение как грубый и бессмысленный подлог. Кто выступил на защиту Вышинского? Радек! "Дело не в том, -- писал он в "Правде", -является ли капитализм идеалом господ Троцких и Зиновьевых, а дело в том, что если построение социализма невозможно в нашей стране..." и т. д. Я ответил в "Бюллетене" (No 43, апрель 1935 г.): "Радек выбалтывает, что Зиновьев и Каменев никаких заговоров с целью восстановления капитализма не учиняли -- вопреки тому, что бесстыдно утверждало официальное сообщение, -а всего-навсего отвергали теорию социализма в отдельной стране".
Статья Радека в январе 1935 года, являясь естественным звеном в цепи его клевет против оппозиции, подготовляла его статью в августе 1936 г.: "Зиновьевско-троцкистская банда и ее гетман Троцкий". Эта последняя статья являлась в свою очередь прямым введением к судебным показаниям Радека в январе 1937 г. Каждый следующий этап логически вытекал из предыдущего. Но именно поэтому, если б Радек фигурировал на процессе только в качестве свидетеля обвинения, ему никто решительно не поверил бы. Радека нужно было превратить в обвиняемого, повесив над ним самим дамоклов меч смертного приговора, чтоб его свидетельские показания против меня получили вес. Каким образом достигнуто было превращение Радека в обвиняемые, вопрос особый, относящийся по существу к области инквизиционной техники. Сейчас для нас достаточно того, что Радек занял место на скамье подсудимых не как мой вчерашний единомышленник, сотрудник и друг, а как старый капитулянт, предатель Блюмкина, деморализованный агент Сталина и ГПУ, как наиболее вероломный из моих врагов.
РАДЕК
В своей обвинительной речи (28 января) прокурор говорил: "Радек -- один из виднейших и, надо отдать ему справедливость, талантливых и упорных "троцкистов"... Он неисправим... Он один из самых доверенных и близких к главному атаману этой банды -- к Троцкому -- людей". Все элементы в этой характеристике ложны, за исключением, разве, ссылки на талантливость Радека; но и здесь надо прибавить: как журналиста. Только! Говорить об "упорстве" Радека, об его "неисправимости" как оппозиционера и об его близости ко мне можно разве лишь в порядке неуместной шутки.
Радек характеризуется на самом деле импульсивностью, неустойчивостью, ненадежностью, склонностью впадать в панику при первой опасности и исключительной болтливостью в минуты благополучия. Эти качества делают его газетным Фигаро высокой квалификации, неоценимым информатором для иностранных журналистов и туристов, но совершенно непригодным для роли конспиратора. В кругу осведомленных людей просто немыслимо говорить о Радеке, как о вдохновителе террористических покушений и организаторе международного заговора!
Прокурор не случайно, однако, наделяет Радека чертами, которые прямо противоположны его действительному характеру: иначе невозможно было бы создать хоть подобие психологической базы для обвинения. В самом деле, если я выбрал Радека в качестве политического руководителя "чисто троцкистского" центра и если именно Радека я в первую голову посвятил в свои переговоры с Германией и Японией, то совершенно очевидно, что Радек должен был быть не только "упорным" и "неисправимым" "троцкистом", но и "одним из самых доверенных и близких" ко мне людей. Характеристика Радека в обвинительной речи есть необходимая составная часть всего судебного подлога.
Радек, по словам прокурора, -- "хранитель в... "троцкистском" центре портфеля по внешней политике". Вопросами внешней политики Радек действительно занимался близко, но исключительно как журналист. Правда, в первые годы после октябрьского переворота он состоял одно время в коллегии народного комиссариата по иностранным делам. Но советские дипломаты жаловались в Политбюро: все, что говорится при Радеке, становится на другой день известным всей Москве. Радек был скоро устранен из коллегии.
Одно время Радек был членом Центрального комитета и в этом звании имел право посещать заседания Политбюро. По инициативе Ленина секретные вопросы обсуждались неизменно в отсутствии Радека. Ленин ценил Радека как журналиста, но
в то же время не выносил его несдержанности, его несерьезного отношения к серьезным вопросам, его цинизма.
Нельзя не привести оценку, которую дал Радеку Ленин на VII съезде партии (1918 г.), во время споров о Брест-Литовском мире. По поводу слов Радека: Ленин "уступает пространство, чтобы выиграть время", Ленин заметил: "Я вернусь к товарищу Радеку, и здесь я хочу отметить, что ему удалось нечаянно сказать серьезную фразу"... И дальше опять: "На этот раз вышло так, что у тов. Радека получилась совершенно серьезная фраза". Это дважды повторенное замечание выражало самую суть отношения к Радеку не только самого Ленина, но и его ближайших сотрудников. Отмечу тут же, что шесть лет спустя, в январе 1924 г., на партийной конференции, собравшейся незадолго до смерти Ленина,Сталин сказал: "У большинства людей голова управляет языком; у Радека язык управляет головой". При всей своей грубости эти слова не лишены меткости. Во всяком случае они никого не удивили, и меньше всего -- самого Радека: он привык к таким оценкам. Кто поверит, что во главе грандиозного заговора я поставил человека, у которого язык управляет головой и который способен поэтому только "нечаянно" высказывать серьезные мысли?
Отношение Радека ко мне прошло через две стадии: в 1923 году он написал обо мне панегирическую статью, которая поразила меня своим приподнятым тоном ("Лев Троцкий -- организатор победы". -- Правда, 14 марта 1923 года). В дни московского суда (21 августа 1936 года) Радек написал обо мне наиболее клеветническую и циничную из всех своих статей. Период между этими статьями делится пополам капитуляцией Радека: 1929 год стал переломным моментом в его политике, как и в его отношении ко мне. Историю наших отношений до и после 1929 г. можно без труда проследить из года в год, по статьям и письмам. Восстановить основные факты -- значит и в этом вопросе ниспровергнуть обвинение.
* * *
С 1923 по 1926 год Радек колебался между левой оппозицией в России и правой коммунистической оппозицией в Германии (Брандлер174, Тальгеймер175 и др.). В момент открытого разрыва между Сталиным и Зиновьевым (начало 1926 г.) Радек тщетно пытался увлечь левую оппозицию на блок со Сталиным. Радек принадлежал затем в течение почти трех лет (срок для него исключительный!) к левой оппозиции. Но внутри оппозиции он неизменно метался то вправо, то влево.
Развивая в августе 1927 г. тему об угрозе термидора, Радек писал в своих программных тезисах: "Тенденция к термидорианскому перерождению партии и ее руководящих учреждений
выражается в следующих моментах: ...г) в линии на увеличение веса партаппарата в противоположность низовым партийным организациям, нашедшая свое классовое выражение в заявлении Сталина на пленуме (август 1927 г.): "Эти кадры могут выть сняты только гражданской войной" -- в заявлении, которое является... классической формулой бонапартистского переворота; д) во внешней политике, проектируемой Сокольниковым. Эти тенденции надо открыто назвать термидорианскими... и сказать-открыто, что они находят в ЦК полное выражение в правом его крыле (Рыков, Калинин176, Ворошилов, Сокольников) и отчасти в центре (Сталин). Надо открыто сказать, что термидорианские тенденции растут". Эта цитата важна в двух отношениях:
она показывает, во-первых, что Сталин уже в 1927 г. про
возгласил бюрократию ("кадры") несменяемой и всякую оппо
зицию против нее заранее приравнивал к гражданской войне
(Радек вместе со всей оппозицией квалифицировал это заяв
ление как манифест бонапартизма);
она недвусмысленно характеризует Сокольникова не как
единомышленника, а как представителя правого, термидориан
ского крыла. Между тем в последнем процессе Сокольников
фигурирует как член "троцкистского" центра.
В конце 1927 г. Радек вместе с сотнями других оппозиционеров исключается из партии и высылается в Сибирь. Зиновьев, Каменев, а затем Пятаков делают покаянные заявления. Уже весною 1928 г. Радек начинает колебаться, но еще около года пытается держаться на ногах. Так, 10 мая Радек пишет Преображенскому177 из Тобольска: "Я отклоняю зиновьевщину и пятаковщину, как достоевщину. Они, вопреки убеждению, каются. Нельзя помочь рабочему классу враньем. Оставшиеся должны говорить правду".
24 июня Радек пишет мне, защищаясь от моих опасений: "Никто не предполагает отказа от наших взглядов. Такой отказ был бы тем более смешным, что проверка истории доказала блестяще их правильность". Для Радека нет, следовательно, ни малейшего сомнения в том, что оппозиционеры могут каяться лишь с целью вернуть себе благоволенье бюрократии Ему и в голову не приходит, что за покаяниями может открываться какой-то адский замысел.
3 июля Радек пишет капитулянту Вардину178: "Зиновьев и Каменев покаялись, якобы для того, чтобы нести помощь партии, а на деле посмели лишь одно: писать статьи против оппозиции. Это есть логика положения, ибо покаявшийся должен показать свое покаяние". Эти строки бросают убийственный свет на будущие процессы, где не только Зиновьеву и Каменеву, но и Радеку придется "показывать" искренность всех своих предшествовавших покаяний.
Летом 1928 г. Радек совместно со Смилгой179 вырабатывают политические тезисы, в которых, между прочим, говорится: "Глубоко ошибаются те, которые, подобно Пятакову и др., спешат путем предательства хоронить свое прошлое". Так отзывается Радек о своем будущем сотруднике по мифическому "'параллельному центру". Сам Радек в это время уже колебался. Но он психологически еще не мог оценивать капитуляцию Пятакова иначе, как предательство.
Однако стремления Радека примириться с бюрократией уже настолько сквозят в его письмах, что Ф. Дингельштедт, один из наиболее видных ссыльных более молодого поколения, открыто клеймит "капитулянтские" тенденции Радека. 8 августа Радек отвечает Дингельштедту: "Рассылка писем о капитуляции есть легкомыслие, сеяние паники, недостойное старого революционера... Когда подумаете и нервы Ваши придут в равновесие (а нам крепкие нервы необходимы, ибо ссылка -- чепуха по сравнению с тем, что нам еще придется увидеть впереди), то вам, старому члену партии, стыдно станет так терять голову. С комприветом, К. Р."
В этом письме особенно замечательны слова: ссылка в Сибирь-- пустяки по сравнению с предстоящими репрессиями. Радек как бы предвидит будущие процессы.
16 сентября Радек пишет ссыльным в селе Колпашеве: "Когда Сталин требует от нас признания наших "ошибок" и забы-тия его ошибок, это есть формула требования нашей капитуляции как особого течения и подчинения нас центру. На этом условии он готов нас помиловать. Мы этого условия принять не можем". (Бюллетень оппозиции, No 3--4, сентябрь 1929). В тот же день Радек пишет Врачеву180 по поводу сыплющихся на него ударов со стороны более стойких оппозиционеров: "Окрики меня не удержат от исполнения долга. А кто на основе этой критики (т. е. критики Радека) будет в дальнейшем болтать о подготовке пятаковщины, выставит себе свидетельство умственного убожества". Пятаков еще остается для Радека мерилом крайнего политического падения. Уже одни эти цитаты, рисующие действительный процесс расслоения оппозиции и перехода ее неустойчивого и оппортунистического крыла в лагерь бюрократии, совершенно разрушают полицейскую версию обвинения о рассчитанных капитуляциях как методе заговора против партии.
В октябре 1928 года Радек делает попытку призвать Центральный комитет прекратить или по крайней мере смягчить преследования оппозиции. "Не считаясь с тем, что старшие среди нас четверть века боролись за коммунизм... -- пишет он из Сибири в Москву, -- вы исключили нас из партии и сослали как контрреволюционеров... на основании обвинения, которое составляет не наше бесчестье, а бесчестье тех, которые его вы
двигают" (58-я ст. Уголовного уложения). Радек перечисляет ряд случаев жестокого обращения со ссыльными -- Сибиряко-вым181, Альским182, Хоречко183, -- и продолжает: "Но история с болезнью Троцкого полагает конец терпению. Мы не можем молчать и оставаться безучастными, когда малярия пожирает силы борца, который всю свою жизнь служил рабочему классу и который был мечом Октябрьской революции".
Таково одно из последних заявлений Радека-оппозиционера и последнее его положительное суждение обо мне. С начала 1929 г. он уже отказывается скрывать свои колебания, а в середине июня, после переговоров с органами партии и ГПУ, Ра-дек-капитулянт возвращается в Москву, правда, еще под конвоем. На одной из сибирских железнодорожных станций у него происходит объяснение со ссыльными, которое один из участников беседы изложил в корреспонденции за границу (Бюллетень оппозиции, No 6, октябрь 1929).
"Вопрос: А каково ваше отношение к Л. Д. (Троцкому)?
Радек: С Л. Д. окончательно порвал. Отныне мы с ним политические враги... С сотрудником лорда Бивербрука184 мы ничего общего не имеем.
Вопрос: Будете ли вы требовать отмены 58-й ст.?
Радек: Ни в коем случае! Те, кто пойдут с нами, с них она будет снята сама собой. Но мы 58-й ст. не снимаем с тех, кто будет вести подрывную работу в партии, кто будет организовывать недовольство масс.
Нам не дали договорить агенты ОГПУ. Они загнали Карла (Радека) в вагон, обвинив его в агитации против высылки Троцкого. Радек из вагона кричал: "Я агитирую против высылки Троцкого? Ха, ха..! Я агитирую товарищей идти в партию!" Агенты ОГПУ молча слушали и все дальше оттесняли Карла в вагон. Курьерский поезд тронулся..."
По поведу этого яркого рассказа, который рисует Радека как живого, я писал в заметке от редакции: "Наш корреспон-дент говорит, что в основе (капитуляций) лежит "трусость". Эта формулировка может показаться упрощенной. Но по сути она верна. Разумеется, дело идет о политической трусости, -- личная при этом не обязательна, хотя нередко они довольно счастливо совпадают одна с другой".
Эта характеристика вполне отвечает моей оценке Радека. Еще ранее, 14 июня, едва телеграф принес весть об "искреннем раскаянии" Радека, я писал: "Капитулировав, Радек просто вычеркнет себя из состава живых. Он попадет в возглавляемую Зиновьевым категорию полуповешенных, полупрощенных. Эти люди боятся сказать вслух свое слово, боятся иметь свое мнение и живут тем, что озираются на свою тень" (Бюллетень Оппозиции, No 1--2, июль 1929).
Менее чем через месяц (7 июля) в новой статье по поводу капитуляций я пишу: "Говоря вообще, в настойчивости и последовательности Радека никто еще не обвинял" (Бюллетень оппозиции, No 1--2, июль 1929). Эти слова похожи на политическую реплику, направленную против прокурора Вышинского,, который через семь лет впервые обвинит Радека в "настойчивости и последовательности".
В конце июля я снова возвращаюсь к той же теме, на этот раз в более широкой перспективе: "Капитуляция Радека, Смил-ги, Преображенского есть в своем роде крупный политический факт. Она показывает, прежде всего, как сильно износилось большое и героическое поколение революционеров, которому выпало на долю пройти через войну и Октябрьскую революцию. Три старых и заслуженных революционера вычеркнули себя из книги живых. Они лишили себя самого главного: права на доверие. Этого им никто не вернет".
С середины 1929 г. имя Радека становится в рядах оппозиции символом унизительных форм капитуляции и вероломных ударов в спину вчерашних друзей. Упомянутый уже выше Дин-гельштедт, чтобы ярче обрисовать затруднения Сталина, пишет иронически: "Сумеет ему в этом помочь ренегат Радек?" Чтобы подчеркнуть свое презрение к документу нового капитулянта, Дингельштедт прибавляет: "Это открывает тебе дорогу к Радеку" (22 сентября 1929 г.).
Другой ссыльный оппозиционер пишет 27 октября из Сибири в "Бюллетень оппозиции" (No 7, ноябрь--декабрь 1929): "Особенно гнусный характер -- иного слова не подберешь,-- приняла работа Радека. Он живет кляузой, сплетней и ожесточенно оплевывает свой вчерашний день".
Осенью 1929 года Раковский185 описывает, как Преображенский и Радек вступили на путь капитуляции: "Первый -- с известной последовательностью, второй -- по обыкновению виляя и делая прыжки от самой левой позиции на самую правую и обратно" (Бюллетень оппозиции, No 7, ноябрь--декабрь 1929). Раковский саркастически отмечает, что каждый капитулянт, уходя из оппозиции, обязан "лягнуть Троцкого своим копытцем", подкованным "радековскими гвоздями". Все эти цитаты говорят сами за себя. Нет, капитулянтство не было военной хитростью "троцкизма"!
Летом 1929 года меня посетил в Константинополе бывший член моего военного секретариата Блюмкин, находившийся в то время в Турции. По приезде в Москву Блюмкин рассказал о свидании Радеку. Радек немедленно выдал его. В то время ГПУ еще не дошло до обвинений в "терроризме". Тем не менее Блюмкин был расстрелян без суда и огласки. Вот что я опубликовал тогда же в "Бюллетене" на основании писем из Москвы от 25 декабря 1929 г.: "Нервная болтливость Радека хоро
шо известна. Сейчас он совершенно деморализован, как и большинство капитулянтов... Потеряв последние остатки нравственного равновесия, Радек не останавливается ни перед какой гнусностью". Дальше Радек называется "опустошенным истериком". -Корреспонденция подробно рассказывает, как "после беседы с Радеком Блюмкин увидел себя преданным". В рядах троцкистов Радек становится отныне самой одиозной фигурой: он не только капитулянт, но и предатель.
Через семь лет -- я вынужден здесь забежать вперед -- Радек в статье, требующей смерти для Зиновьева и других, сообщил (Известия, 21 августа 1936 г.), будто я в 1929 году поручил Блюмкину "организовать нападение на торгпредства за границей для добычи денег, необходимых (мне) для антисоветской работы". Не буду останавливаться на бессмысленности этого "поручения": торгпредства, надо думать, держат деньги не в своем помещении, а в банке! Нас интересует другое: в августе 1936 г. Радек был еще, по его словам, членом "троцкистского" центра. В течение четырех месяцев после ареста он отрицал, по собственным словам на суде, какое бы то ни была свое участие в заговоре, т. е., по характеристике прокурора, проявлял себя как упорный и закоренелый "троцкист". Зачем же 21 августа 1936 года он -- без малейшей нужды -- взваливал на меня, "вождя" заговора, чудовищные и нелепые преступления? Пусть кто-нибудь придумает объяснение, которое могло бы уложиться в схему Вышинского. Я лично отказываюсь от такой попытки.
Ожесточенную вражду между Радеком и оппозицией можно проследить дальше из года в год. Я вынужден ограничивать себя в выборе иллюстраций. 13 ссыльных оппозиционеров в Камске (Сибирь), обращаясь с протестом в президиум XVI съезда ВКП (июнь 1930 г.) пишут, между прочим: "Коллегия ГПУ СССР, основываясь на предательском сообщении ренегата Карла Радека, приговорила к высшей мере наказания тов. Блюмкина, члена ВКП до последних дней".
Ссыльный оппозиционер, характеризуя в "Бюллетене оппозиции" (No 19, март 1931) политическое и моральное разложение капитулянтов, не забывает прибавить "Наиболее быстрым темпом гниет Радек. Не только рядовые, но и руководящие капитулянты других групп стараются дать понять, что не только политически, но лично они с ним не имеют ничего общего. Более откровенные говорят прямо: "Радек взял на себя грязную, предательскую роль"... Сообщу лишь, -- прибавляет корреспондент,-- небольшой, но характерный факт радековского цинизма. В ответ на просьбу помочь тяжелобольному ссыльному большевику Радек отказался, прибавив: "скорее вернется". Мериг на свой грязный, короткий аршин!"
Из Москвы пишут "Бюллетеню" от 15 ноября 1931 г.: "На капитулянтском "фронте" -- без перемен. Зиновьев пописывает книгу о Втором Интернационале. Политически же ни он, ни Каменев не существуют. Об остальных и сказать нечего. Исключение-- Радек. Этот начинает играть "роль". Фактически Радек заправляет "Известиями". Прославился же он на новом амплуа "личного друга Сталина". Шутка ли? При всяком разговоре Радек изо всех сил старается дать понять, что он на самой что ни есть короткой ноге со Сталиным: "Вчера, когда я пил чай у Сталина" и пр. и пр." (Бюллетень оппозиции No 25-- 26, ноябрь--декабрь 1931).
Если Радек, в отличие от других капитулянтов, начал играть известную "роль", то только потому, что всем поведением своим он вернул себе доверие верхов. Отмечу, что приведенная только что корреспонденция опубликована как раз в тот момент, когда согласно обвинению я принимал необходимые меры к тому, чтобы привлечь Радека на путь террора. Очевидно, я старался левой рукой подрывать то, что делал правой.
Дискуссия вокруг Радека приняла международный характер. Так, германская оппозиционная организация Ленинбунд186 опубликовала заявления Радека, Смилги и Преображенского и предложила мне "на тех же правах" напечатать мое заявление. В октябре 1929 года я ответил правлению Ленинбунда: "Не чудовищно ли это? Я в своей брошюре защищаю точку зрения русской оппозиции. Радек, Смилга и Преображенский являются ренегатами, ожесточенными врагами русской оппозиции, причем Радек не останавливается ни перед какой клеветой". За те годы можно в изданиях левой оппозиции на всех языках найти немало негодующих или презрительных статей и заметок по адресу Радека.
Американский журналист Макс Шахтман, один из моих единомышленников, хорошо посвященный во внутренние отношения русской оппозиции, послал мне из Нью-Йорка 13 марта 1932 года несколько старых отзывов Радека обо мне с таким примечанием: "Ввиду сталинского хора, в котором ныне поет и Радек, не поучительно ли снова напомнить коммунистическим рабочим, что около двенадцати лет тому назад, прежде чем борьба против "троцкизма" стала прибыльным занятием, Радек пел другие песни?"
"В феврале 1932 года, -- показал Радек на суде, -- я получил письмо от Троцкого... Троцкий писал, что, зная меня как активного человека, он был убежден, что я вернусь к борьбе". Через три месяца после этого мнимого письма я 24 мая 1932 г. писал в Нью-Йорк Вайсборду187: "...Идейное и моральное разложение Радека свидетельствует не только о том, что Радек сделан не из первоклассного материала, но также и о том, что сталинский режим может опираться либо
на безличных чиновников, либо на людей морально разложившихся". Такова моя действительная оценка "активного чело-века"!
В мае 1932 г. немецкая либеральная газета "Берлинер Та-геблат" в особом номере, посвященном хозяйственному строительству СССР, поместила статью Радека, который в сто первый раз обличал мое неверие в возможность построения социализма в отдельной стране. "Это положение не только отвергается открытыми врагами Советского Союза, -- писал Радек, -- но оно оспаривается также и Львом Троцким". Я ответил ему в "Бюллетене" (No 28, июль 1932 г.) заметкой: "Несерьезный человек о серьезном вопросе". Напомню, что как раз весною того года Радек прибыл в Женеву, где получил будто бы через Ромма письмо от меня с рекомендацией как можно быстрее истребить советских вождей. Выходит, что я "несерьезному человеку" давал весьма "серьезные" поручения!
В течение 1933--1936 гг. моя связь с Радеком получает, если верить его показаниям, нерасторжимый характер. Это не мешает ему со всей страстью переделывать историю революции в личных интересах Сталина. 21 ноября 1935 года, за три недели до полета Пятакова в Осло, Радек излагал в "Правде" свою беседу с каким-то иностранцем: "Я рассказал ему как ближайший соратник Ленина -- Сталин -- руководил организацией фронтов и выработкой стратегических планов, на основе которых мы побеждали". Из истории гражданской войны я оказался, таким образом, совершенно исключенным. Между тем тот же Радек умел писать и иначе. Я упоминал уже о его статье "Лев Троцкий -- организатор победы" (Правда, 14 марта 1923 г.). Я вынужден ныне процитировать ее: "Нужен был человек, который был бы воплощенным призывом к борьбе, который, вполне подчинив себя необходимости этой борьбы, стал бы колоколом, зовущим к оружию, волей, требующей от- всех безусловного подчинения великой кровавой необходимости. Только человек, так работающий, как Троцкий, только человек, так не щадивший себя, как Троцкий, только человек, умеющий так говорить солдату, как говорил Троцкий, -- только такой человек мог сделаться знаменосцем вооруженного трудового народа. Он был всем в одном лице". В 1923 г. я был "всем". В 1935 г. я стал для Радека "ничем". В обширной статье 1923 г. Сталин ни разу не назван. В 1935 г. он оказывается "организатором победы".
У Радека имеются, таким образом, в распоряжении две совершенно различные истории гражданской войны: одна -- для 1923 года, другая -- для 1935 года. Оба эти варианта, независимо от того, какой из них верен, безошибочно характеризуют как степень правдивости Радека, так и его отношение ко мне и к Сталину в разные периоды. Связав будто бы со мной
свою судьбу узами заговора, Радек неутомимо поносил и чер
нил меня Наоборот, решив убить Сталина, он в течение семи
лет восторженно чистил ему сапоги. >
Но и это еще не все. В январе 1935 г. Зиновьев, Каменев и др. осуждены в связи с убийством Кирова на годы тюрьмы. На суде они покаялись в своем стремлении "восстановить капитализм". В "Бюллетене оппозиции" я квалифицировал это обвинение как грубый и бессмысленный подлог. Кто выступил на защиту Вышинского? Радек! "Дело не в том, -- писал он в "Правде", -является ли капитализм идеалом господ Троцких и Зиновьевых, а дело в том, что если построение социализма невозможно в нашей стране..." и т. д. Я ответил в "Бюллетене" (No 43, апрель 1935 г.): "Радек выбалтывает, что Зиновьев и Каменев никаких заговоров с целью восстановления капитализма не учиняли -- вопреки тому, что бесстыдно утверждало официальное сообщение, -а всего-навсего отвергали теорию социализма в отдельной стране".
Статья Радека в январе 1935 года, являясь естественным звеном в цепи его клевет против оппозиции, подготовляла его статью в августе 1936 г.: "Зиновьевско-троцкистская банда и ее гетман Троцкий". Эта последняя статья являлась в свою очередь прямым введением к судебным показаниям Радека в январе 1937 г. Каждый следующий этап логически вытекал из предыдущего. Но именно поэтому, если б Радек фигурировал на процессе только в качестве свидетеля обвинения, ему никто решительно не поверил бы. Радека нужно было превратить в обвиняемого, повесив над ним самим дамоклов меч смертного приговора, чтоб его свидетельские показания против меня получили вес. Каким образом достигнуто было превращение Радека в обвиняемые, вопрос особый, относящийся по существу к области инквизиционной техники. Сейчас для нас достаточно того, что Радек занял место на скамье подсудимых не как мой вчерашний единомышленник, сотрудник и друг, а как старый капитулянт, предатель Блюмкина, деморализованный агент Сталина и ГПУ, как наиболее вероломный из моих врагов.